Ближе к ночи, смыв с лица румяна и убрав волосы под муслиновый чепец, Анжелика теряет изрядную долю уверенности. Сегодняшнее чаепитие с соседками было сродни маскараду: слова, произносимые из-под маски, всегда смелее слов, произносимых с открытым лицом, но не обязательно честнее. Она томится без сна в постели, одинокая и потерянная. Когда мистер Хэнкок наконец появляется, уже далеко за полночь, и комната погружена в темноту, но он хорошо в ней ориентируется. Анжелика прислушивается к тихим шагам и шорохам: вот он нацепляет парик на подставку; вот снимает камзол, а теперь бриджи. На сей раз, когда муж подходит к кровати, она не притворяется спящей, но в порыве решимости садится и пристально вглядывается в черный силуэт.

– Вы не спите, – говорит мистер Хэнкок.

– Да.

Он кивает, но больше не издает ни звука. По смутно очерченному профилю мистера Хэнкока видно, что уголки губ у него вяло опущены, а щеки безжизненно обвисли, придавая лицу зловещее сходство с посмертной маской. Отчего же, отчего он стал таким худым и мрачным? Он подносит руки к горлу, и по шевелению пальцев Анжелика понимает, что он откалывает жабо. Она молча ждет, терзаясь нестерпимой мукой от сознания, что он разительно изменился, что вся его любовь к ней бесследно улетучилась. А когда мистер Хэнкок надевает ночной колпак, она собирается с духом и говорит:

– Сэр.

– Мм?

– Могло ли все у нас быть иначе? – Она не хотела задавать этот вопрос и не хочет услышать ответ на него: правда уже лежит тяжким грузом у нее на сердце. Анжелика рада, что не видит лица мужа во мраке. – Если бы я не потеряла ребенка, у нас все было бы по-другому?

Мистер Хэнкок слегка отшатывается – то ли в замешательстве, то ли в изумлении.

– Ну да. Разумеется. Все было бы по-другому.

Затем он укладывается рядом с ней, и больше никто из них не произносит ни слова.

На исходе ночи, перед самым рассветом, мистер Хэнкок просыпается и слабо шевелится под одеялом. Медленное дыхание Анжелики в тишине подобно шороху волн, лениво набегающих на берег. «Бедное дитя», – думает он, но при этом не может прогнать мысли о русалке, о ее огромной чувственной тоске, перекатывающейся в чане. И хотя воспоминание о слезах жены по-прежнему причиняет острую душевную боль, он ничего не может с собой поделать – и встает с постели.

«Почему я это делаю? – спрашивает себя мистер Хэнкок, бесшумно спускаясь по широкой лестнице, где воздух дрожит и трепещет, полный своих собственных тайн. – Почему не останусь с ней?»

Да потому, что влечение, им владеющее, непреодолимо. Такие чувства испытывает человек, стоящий на самом верху громадной башни: он страшится разверстой под ним бездны, но все же должен заглянуть в нее, должен шагнуть к парапету.

Мистер Хэнкок пересекает гостиную и выходит на крыльцо через стеклянную дверь. Сад шелестит листвой; темный треугольник лужайки тянется вниз по склону к летнему домику, тускло белеющему в темноте, и мистер Хэнкок широким шагом направляется к нему.

С минуту он стоит между колоннами и напряженно вслушивается в тишину. Убедившись, что вокруг все тихо, он отпирает маленькую дощатую дверь, открывающую путь в подземелье, но, когда та со скрипом отворяется, до него доносится звук, заставляющий вздрогнуть и похолодеть от страха.

Дверь хлопнула. Где-то в доме.

Мистер Хэнкок отступает в тень, но хорошо видит оттуда, как одно окно освещается изнутри. Желтое пятно света проплывает за несколькими окнами второго этажа, а потом исчезает.

«Жена», – думает он. Вероятно, проголодалась и спускается в кухню за яблоком или ломтиком сыра. «Она не выйдет наружу». Он пригибается и застывает на месте, подобный могильному камню. Он слышит собственное шумное дыхание и звон, гудение металлического чана под землей. «Не выходи из дома, – мысленно приказывает он Анжелике. – Не выходи. Не выходи».

В воздухе ни дуновения, и тишина окрест такая, что стук передней двери, а потом хруст гравия под ногами слышны совершенно отчетливо, будто с расстояния десятка шагов.

Она просто посмотрит перед домом. Заглянет в конюшню – проверить, не убежала ли лошадь. Она не придет сюда.

Но мгновение спустя до него долетает голос Анжелики:

– Мистер Хэнкок? – а затем и сама она появляется из-за угла, облитая дрожащим светом. Она держит фонарь у самой груди, прикрывая ладонью неверный язычок пламени. – Сэр?

Кровь бешено стучит у него в висках. Сердце сжимает жестким спазмом, и судорожное трепыхание в груди кажется оглушительно громким. Мистер Хэнкок задерживает дыхание и пятится, но под ногой у него что-то хрустит – сухой лист или птичья косточка.

Анжелика на миг замирает на месте, а потом стремительно бросается вперед. Шаль, ночная рубашка, волосы развеваются позади нее, похожие на бледный след, оставляемый в воздухе ее движениями. Она бежит под уклон по лужайке, но пока еще находится недостаточно близко, чтобы увидеть мистера Хэнкока в укрытии.

– Где вы? – с внезапным гневом кричит Анжелика и устремляется прямиком к летнему домику, высоко подняв перед собой пляшущий фонарь. – Я больше не намерена терпеть это!

Она уже совсем рядом, но по-прежнему не видит, где прячется мистер Хэнкок, и он довольно долго наблюдает за ней, прежде чем она подбегает и останавливается прямо перед ним – с разъяренным лицом и торчащими в разные стороны, словно наэлектризованными, волосами. В слабом свете раннего утра лицо ее кажется незнакомым: в глазницах и под растрепанными кудрями расплываются чернильные кляксы теней; кожа местами сияюще-белая, местами тускло-серая. Анжелика дышит тяжело и часто; мистер Хэнкок слышит, как она сглатывает, то ли от страха, то ли от напряжения физических сил.

– Я здесь, – негромко произносит он.

– Да что же вы творите? – возмущенно осведомляется она. – О чем вы думаете? Вечно где-то пропадаете, никогда вас не отыскать, сколько ни ищи, а уж какие тайны вы от меня скрываете, я и вообразить не могу. Если вы задались целью свести меня с ума, то справляетесь с делом просто превосходно. – Анжелика взмахивает рукой столь резко, что фонарь гаснет, и она без всяких раздумий бросает его наземь. – С меня довольно! Я требую, чтобы вы переменили свое поведение, иначе я уйду от вас. Уйду, даже не сомневайтесь! Я не нуждаюсь в вас, сэр!

– Пойдемте отсюда, – лепечет мистер Хэнкок. – Пойдемте в дом. Мы все обсудим. Я готов выслушать все, что у вас накипело в душе.

Анжелика вытягивает шею, всматриваясь поверх его плеча:

– Что там, а?

– Ничего. – Он пытается увлечь ее прочь.

– Неправда. Я должна знать все постройки при моем доме – ведь я здесь хозяйка, верно? Однако я никогда прежде не задумывалась, почему вы храните при себе ключ от этой. Так что там у вас?

– Пойдемте обратно в дом. И бога ради, говорите тише, не то всех разбудите.

Анжелика отталкивает его.

– Ну и что, если разбужу? Мне нечего от них скрывать.

Она кидается вниз по лестнице и уже через два или три шага оступается. Мистер Хэнкок слышит короткий шум скольжения по камню и сдавленный возглас Анжелики.

– Осторожнее! – тихо вскрикивает он. – Лестница крутая и совсем темная.

Он поднимает с травы погасший фонарь и снова зажигает дрожащими руками. Потом приближается к жене сзади, держа его высоко, чтобы освещать ей путь.

Анжелика твердо стоит на ступеньке, водит пальцами по ракушкам, выложенным концентрическими кругами.

– Что это? – спрашивает она.

– Идите дальше, – говорит мистер Хэнкок, и она медленно двигается вперед, а он за ней следом, и ее волосы, колышащиеся в холодном сквозняке, щекочут его руки.

Анжелика спускается до конца лестницы, проходит через одну пещеру, вторую и, вступив в последнюю, издает испуганный возглас.

Что-то произошло там, в подземном гроте. Странная тоска источается из чана, как пар или дым; она незрима, но клубится в воздухе и заполняет легкие, порождая ощущение столь безмерного горя, что дышать трудно, и одновременно бесконечного одиночества, ужасной стонущей пустоты.

Анжелика судорожно вцепляется в руку мужа.

– Будьте рядом! Боже, это невыносимо! – Она поворачивается к нему, бледная от страха. – Что это?

– Не знаю, – отвечает он. – Это пришло с моря.

– Вы мне голову морочите, да? – недоверчиво спрашивает Анжелика, памятуя о своих подозрениях.

Но потом озирается вокруг и видит фигуры львов и павлинов, веерные и арочные узоры, выложенные из несчетных тысяч ракушек. В трепетном свете фонаря чудится, будто все они шевелятся. Светящийся водоем в глубине грота отбрасывает на стены зыбкие блики, и в полумраке все движется, все дрожит и струится.

Анжелике кажется, что ее схватила и сжала чья-то огромная рука. Она задыхается от мучительной печали, безысходного горя – чувства, которое моряки называют Ностальгией, чьи жертвы безумно тоскуют по родине и чахнут, угасают, плача по ней. Но даже если они в конце концов возвращаются на родину, ничего для них не меняется: боль по-прежнему живет в сердце, все такая же глубокая и сладкая.

Шаги Анжелики громко и звонко отдаются от каменных плит. Она вскидывает голову, и ее вздох, отразившись от сводчатого потолка, возвращается к ней многократным эхом, которое прокатывается также вокруг громадного медного чана, почернелого от времени и никак не украшенного.

– Что там? – спрашивает она.

– Посмотрите сами.

Для своих еженощных общений с морским существом мистер Хэнкок держит в пещере трехногий табурет, но Анжелика решительно отказывается от всякой помощи. Она вцепляется пальцами в край чана, изо всех сил подтягивается кверху, упираясь мысками туфелек в стенку сосуда, и заглядывает внутрь. Уже через пару секунд ноги у нее соскальзывают вниз и руки дрожат от натуги, не выдерживая ее веса. Она спрыгивает на пол и поворачивается к мистеру Хэнкоку, охваченная гневом, в который у нее обычно перерождается страх.

– Вода? – сердито выпаливает она.

– Нет-нет. – Мистер Хэнкок слегка разводит ладонями. Вот она и настала, минута признания. – Там ваша русалка.

На лице бедной Анжелики выражается сразу тысяча чувств – и одновременно ничего. Она трясет головой и сплетает пальцы в замок.

– Я давно подозревала, что один из нас повредился рассудком. И теперь мне понятно, кто именно. – Однако она потерянно оглядывается кругом, словно не веря собственным словам.

– Прошу вас. Посмотрите еще раз. Ваша русалка здесь. Она настоящая.

Анжелика раздраженно кривится.

– Настоящая, как чучело, выставлявшееся у миссис Чаппел. Настоящая, как дохлая мартышка. Нет, сэр, с меня довольно!

Мистер Хэнкок порывисто подается вперед:

– Не притворяйтесь, будто это существо не оказывает на вас странного воздействия. Позвольте помочь вам взобраться на табурет, и вы увидите то, что вижу я.

Он простирает к ней руки, чего уже очень давно не делал, и только поэтому Анжелика неохотно уступает. Опираясь на плечо мужа, она залезает на табурет; подошвы туфелек у нее тонкие и скользкие, и она пошатывается, но удерживает равновесие. Потом нагибается над чаном и хмурится.

– Я ничего не вижу, – шепчет она.

– Клянусь вам.

Анжелика молчит. Она стоит, наклонившись вперед, неподвижная, как носовая фигура корабля; ее волосы колышатся на сквозняке, который зародился неведомо где и гуляет по подземелью бог знает сколько времени. Глаза ее опущены и кажутся почти черными; пальцы впиваются в плечо мистера Хэнкока, и он чувствует, как ее рука дрожит от напряжения, опираясь на него.

– Что вы видите? – спрашивает он.

– Я вижу ее.

– И?

– В детстве я жила у моря, – шепчет Анжелика. – В штормовые дни я поднималась на прибрежную дамбу и смотрела на него. Я сидела там часами, совершенно неподвижная, как сейчас. – Ветер снаружи крепчает, с шелестом слетает по склону холма, вороша траву незримыми пальцами, и врывается в грот; руки у Анжелики покрываются гусиной кожей. – Оно было такое бурное, такое неистовое и грозное… И вселяло в меня такой страх, что порой мне хотелось лишь одного: броситься в волны.

Мистер Хэнкок кивает:

– Да. Вы действительно ее видите.

Над горизонтом уже появился первый слабый проблеск зари.

Анжелика не меняет позы, но дрожит всем телом, ибо тонкая шаль и батистовая сорочка не спасают от холода.

– И что же нам с ней делать? – шепчет она.