Полли сидит в мансардной комнатушке, которую делит с Элинорой и которая в любом другом доме служила бы комнатой для прислуги. Здесь две опрятные узкие кровати, и из-под своей она вытащила сундучок, где хранит свое скудное имущество. В сундучке нет ни единой монетки, ни единого драгоценного камушка (миссис Чаппел мигом прознала бы, появись в нем что-нибудь подобное), но содержится множество предметов необъяснимой ценности. Две книжки с романами и три туго скатанные широкие ленты, хорошо пригодные для обмена или подкупа в женском мире «Королевской обители». Ее собственная коробка булавок и собственные ножницы в шагреневом футляре, ее очки и карандаш. А еще пара засаленных лайковых перчаток, свернутых в комок, – каждый раз, открывая сундучок, Полли при виде них раздраженно морщится, но выбрасывать не выбрасывает. Она считала эти перчатки поистине превосходными в тот далекий день, когда прибыла в дом миссис Чаппел; они – самый красноречивый символ ее глупости, своего рода тотем, и обладают слишком большой магической силой, чтобы с ними расстаться. Также в сундучке лежит маленький молитвенник, завернутый в крапчатую косынку. Полли уже очень давно его не открывала, но на титульной странице там старательно выведено имя ее матери. Она пыталась писать легким петлистым почерком знатной дамы, но общее впечатление портят крохотные кляксы там, где перо дрогнуло на верхнем завитке «L», на овальных изгибах «C» и «Y».

В дверь стучат.

– Я занята, – говорит Полли.

Еще только шесть часов, и она надеялась побыть одна немного дольше, прежде чем ее снова потребуют вниз.

В дверь заглядывает Симеон.

– Не уделите мне минутку?

– Тебе запрещено здесь находиться.

– Всего одну минутку.

Он входит в комнату, и она сердито смотрит на незваного гостя. Симеон опасливо оглядывается на лестничную площадку, потом закрывает за собой дверь, и девушка вся сжимается, когда защелка тихо лязгает.

– Что тебе угодно? – резко осведомляется она.

Все фибры ее существа дрожат и трепещут оттого, что она с ним наедине в комнате. При щелчке замка у нее возникает ощущение, будто чья-то незримая рука хватает ее за запястье и крепко держит.

– Вчера, – начинает Симеон, не подозревающий о нервическом состоянии девушки. – У кареты. Когда вы…

– Ну да, моча, – говорит Полли, и при упоминании о моче лакей непроизвольно отряхивает ливрею, словно на ней по-прежнему остаются капли гадкой жидкости. Девушка выпрямляет спину. – И что?

– У вас было такое лицо… – Он понижает голос до шепота. – Если вы когда-нибудь думали о том, чтобы покинуть заведение…

– Зачем ты говоришь мне это? – Сундучок по-прежнему стоит у Полли на коленях. Она стискивает в пальцах шершавый футляр ножниц и настойчиво повторяет: – Тебе запрещено здесь находиться.

– Я знаю полезных людей, – говорит Симеон, доставая из жилетного кармана клочок бумаги. – Вот. Адреса. Если вы хотите уйти отсюда, они вам помогут.

Он протягивает ей бумажку, но Полли не встает, чтобы взять.

– Да как ты смеешь? – говорит она. – Явиться сюда, вопреки запрету! Вести со мной подобные речи!

Симеон вскидывает руки; бумажка зажата у него между пальцами.

– Ты с самого своего появления здесь вообразил, будто между нами есть некое сродство, – скажу прямо, любезный, это меня оскорбляет. А эти твои люди, содействующие рабам, беглецам… с чего ты решил, что они мне помогут?

– Они помогают чернокожим беднякам, нашим собратьям…

– Опять это слово! У меня нет никаких братьев! И я вовсе не бедная.

Симеон смотрит на нее, прижимающую сундучок к груди.

– Полагаю, в нем вы храните все ваши сбережения? Послушайте, ну разве это не разновидность рабства? Вы здесь, безо всякого жалованья, безо всякой надежды вырваться отсюда…

– А Нелл, и Китти, и других девушек ты тоже называешь рабынями? Им тоже пригодятся твои адреса?

Симеон трясет головой:

– Ладно, я сделал для вас все возможное.

Она даже не представляет, чего ему стоило прийти к ней с подобным разговором. Симеон знает, что он гораздо ниже нее по происхождению, ибо он в первый же день, как увидел Полли, сразу догадался, кто она такая: дочь какой-то избранной черной рабыни, взятой с плантации в дом, чтобы делить постель с хозяином, носить платья, отвечающие его вкусу, и рожать от него детей, которые будут расти в любви и заботе независимо от цвета своей кожи и отец которых будет дарить им золотые украшения, дорогое кружево и книги, постоянно сокрушаясь, что не может сделать для них большего. Сам Симеон в Каролине был простым домашним рабом, которого ценили, но вниманием не баловали.

Он пробует еще раз:

– Лондон – прекрасное место для нас.

– «Для нас»! – передразнивает Полли и выразительно закатывает темные глаза, не замечая, как трудно Симеону сохранять спокойный тон.

– Неплохие условия жизни, уважительное отношение. У меня есть друзья, которые, если вы с ними познакомитесь…

– Я не собираюсь с ними знакомиться, – отрезает Полли. – Если ты своей жизнью недоволен – ради бога, пускайся на поиски лучшей доли. Кто я такая, чтобы удерживать тебя, если тебе хочется присоединиться к огромному множеству своих соплеменников и жить исключительно среди них. Не вижу, в чем здесь преимущество. Я желаю общаться с самыми разными людьми…

– …Белыми людьми…

– …И чтобы они обо мне судили только по моим личным достоинствам. Чтобы они беседовали со мной, узнавали меня ближе и проникались ко мне уважением благодаря свойствам моей натуры, а не по какой-то иной причине.

– Но вы навсегда останетесь для них просто диковиной.

– Это лучше, чем примкнуть к толпе. Спасибо за великодушное предложение, сэр, но один горемыка другому не помощник. В противном случае все мы – девушки, здесь работающие, – вели бы совсем иную жизнь.

– В нас силен дух товарищества, – возражает Симеон. – Общение с людьми, понимающими наш жизненный опыт, немалого стоит.

– Но никто ничего не понимает, – твердо отвечает Полли. – Какие обстоятельства твоей жизни сравнимы с обстоятельствами моей, скажи на милость? Если ты считаешь, что цвет нашей кожи – или общие предки, от которых мы, по твоему мнению, происходим, – каким-то образом нас с тобой связывает, значит ты еще глупее, чем я думала. – Она снова склоняется над сундучком со своими скудными пожитками и водружает на нос очки, после чего бесстрастно взглядывает на лакея. – Благодарю тебя, Симеон, можешь идти.

Он пристально смотрит девушке в глаза и подчеркнутым движением кладет бумажку на умывальный столик.

– Спасибо, что уделили мне время.

Полли сидит совершенно неподвижно, пока он выходит из комнаты. Когда он начинает спускаться по ступенькам, она прижимает руку к бьющемуся сердцу. Убедившись же, что Симеон ушел, она встает и накрепко запирает дверь.