Камвольные занавеси вокруг кровати мистера Хэнкока плотно задернуты, и если заря уже брезжит (а громкий птичий щебет наводит на такое предположение), то ни единый лучик света сквозь них не проникает. Мистер Хэнкок лежит в верхней рубашке – бриджи и манжеты валяются на полу – и держит глаза крепко закрытыми. Наверное, он не прочь откинуть одеяла и порасхаживать по комнате или зажечь свечу и почитать книгу. Он мог бы спуститься в кабинет или выйти прогуляться по пустынным улицам. Мог бы, но не осмеливается: в столь ранний час еще положено спать, и он покорно смиряется с такой необходимостью.

Но запретить себе думать он не может.

«Я совершил чудовищную ошибку. Чтобы отдать самое ценное, что у меня есть, в гнусное логово разврата! Связать свое имя с такой варварской дикостью!»

Он стонет в голос. Глаза его по-прежнему закрыты, и по краям темноты под веками клубятся разноцветные облака.

«Но что мне делать? Если я хочу, чтобы моя русалка снискала успех, мне нужно научиться вести себя должным образом в таком вот окружении».

– Мне необходимо возместить огромные потери, – горестно сообщает мистер Хэнкок своей камвольной конуре и неподвижно лежит, повторяя про себя эти ужасные слова, пока с одной стороны от него не начинают звонить колокола церкви Святого Николая, а с другой – колокола церкви Святого Павла, возвещающие, что пора вставать.

«А почему, собственно говоря, моя русалка непременно должна снискать успех? Разве нельзя просто выбросить ее, как трухлявое полено, и навсегда забыть об этом прискорбном эпизоде?»

Проходя мимо двери Сьюки, мистер Хэнкок коротко в нее стучит.

– Подъем! Подъем! – кричит он, нимало не беспокоясь, впрочем, встанет девочка или нет.

«Да из-за денег, конечно, – почему еще? Потому что моя сестра меня презирает, а моя племянница зависит от меня. Больше ничего примечательного в моей жизни нет, и раз уж на меня свалилась эта диковинная тварь, я должен извлечь из нее всю возможную выгоду». На самом деле какую-то выгоду он уже сумел извлечь: ведь вчера вечером одна из искуснейших жриц любви в Англии, одна из прелестнейших женщин на свете, изъявила готовность лечь с ним в постель. Разве человеку вроде него – простому торговцу, уроженцу Дептфорда – мог еще когда-нибудь представиться подобный случай? А он в ужасе шарахнулся от нее как последний дурак! «Я отверг ее, жестоко унизил. Но ведь это плохо говорит скорее обо мне, нежели о ней, верно? Не в том ли беда, что мне недостает искушенности, неизменно сопутствующей другому мужскому качеству?»

Мистер Хэнкок спускается вниз по лестнице. Бригитта уже на ногах, понимает он, когда мимо него пролетает порыв холодного сквозняка: негодница, по обыкновению, не заперла заднюю дверь, отправившись за водой к колонке. Он не раз выговаривал ей за это, но все без толку. «Лишняя возня», – отвечает она, глядя в пол, и мистер Хэнкок думает: «Хозяйка дома живо научила бы девчонку послушанию». Ставни в прихожей Бригитта еще не отворила, и первый утренний свет едва пробивается сквозь щели в них. Мистеру Хэнкоку приходится поднести связку ключей к самому носу, чтобы хотя бы просто разглядеть, и пока он, напрягая зрение, перебирает ключи в поисках нужного, от плинтуса отделяется сгусток темноты и обворачивается вокруг его щиколоток, бархатно-мягкий и настойчивый.

– Черт! – вскрикивает мистер Хэнкок, резво переступая ногами, точно толстая старая девочка, прыгающая через скакалку. Он отмыкает и распахивает переднюю дверь, впуская поток света и выпуская кошку.

– Ты что удумала, а? – сердится мистер Хэнкок, но выходит за ней на улицу и со скрежетом запирает замок.

За ночь густые испарения Дептфорда начали оседать, словно грязная взвесь в луже, но рассветные лучи снова их взбаламутили, и мистер Хэнкок грузно шагает сквозь волны знакомых запахов: пекущегося хлеба и гниющего ила, застарелой крови и свежих опилок. Кошка легко трусит за ним по пятам.

«Что же это за мир такой, – мысленно кипятится он, – в котором шлюха снисходит до честного человека?»

Подобные отклонения от естественного порядка вещей – запряженный в плуг человек, преследуемая зайцем лиса – предрекают конец смертного мира. И на могильных камнях тоже он не однажды видел зловещий знак: изображение перевернутого сердца.

Сегодня он не побеспокоит перевозчика и не станет втискиваться в дилижанс, чтобы дотрястись до центра города. Нет у него желания и идти по дороге вдоль вонючей реки, где каждый плотник на каждой верфи и каждый лодочник на каждом шагу знает его имя и род занятий. Мистер Хэнкок выбирает длинный путь – через широкие поля, в обход грязного людного Саутворка – и таким образом спустя время оказывается на Батт-лейн, где мальчишки из пекарни вприпрыжку носятся по мостовой, в выпущенных рубашках с развевающимися подолами. Перед одной из обшитых гонтом хибар высится груда сморщенных, побуревших апельсинов – самых дрянных апельсинов во всем христианском мире, у которых под кожурой наверняка ни капли сока, одни сухие волокна. Для продажи они никак не годятся, – впрочем, никто продавать их и не собирается. Порченые апельсины просто своего рода приманка: над ними раскачивается вывеска «Веселый моряк», а в самой хибаре, возможно, какая-нибудь измочаленная шлюха, последней закончившая ночную работу, простирывает свое белье, прежде чем рухнуть в постель, наконец-то одной. У мистера Хэнкока дергаются губы: ему так и хочется плюнуть на порог притона.

На участке по соседству работают корабельные плотники: с дружной песней тянут балки на верх недостроенного дома.

«Да, весь мир действительно перевернулся, – думает мистер Хэнкок, – начиная с моего родного города». Ибо здесь кораблестроители трудятся на суше, и для них не существует иерархии по общественному положению, только иерархия по мастерству, и не существует никаких иных сословий, помимо сложившихся внутри артели. Здесь простые рабочие владеют превосходным фарфором и богатыми библиотеками; здесь корабельные мачты возвышаются над церковными шпилями; здесь жены два года из каждых трех живут без мужей, ходящих в дальние плавания. И вот он сам, жалкий Джона Хэнкок: муж без жены, отец без сына, глава дома, которым заправляют девчонки-служанки; человек, многолетним честным трудом не заработавший и малой доли тех денег, которые может принести уродливый гоблин.

До заставы Нью-Кросс остается полмили, и движение на дороге уже довольно оживленное. Из беленой постовой будки выскакивает мальчишка, чтобы поднять шлагбаум. К заставе быстро приближается дуврский дилижанс, а позади ползет подвода, нагруженная тюками и ящиками, на которых восседают бледнолицые приезжие: хилый старик в балахоне из мучного мешка, жующий беззубым ртом; мать, под шалью прижимающая к груди младенца; и две хорошенькие деревенские девушки, сейчас развязывающие свои узелки и достающие из них монеты для оплаты проезда по последнему участку пути. Они взволнованно озираются по сторонам – «Никак мы уже в Лондоне?», – щиплют себе щеки, чтобы порозовели, и поправляют косынки. «Знатным дамам не надобны служанки, выглядящие болезненно, неказисто», – наставительно говорит одна другой, когда подвода тяжело трогается с места.

К западу простираются бурые сжатые нивы. Садовые деревья стоят раскидисто, уже не отягощенные плодами. Даже в ежевичных живых изгородях все ягоды осыпались, и спутанные колючие ветви, на которых они висели гроздьями, никнут к серой воде придорожных канав. Далеко к югу корабельных мачт на реке становится меньше, и они стоят небольшими скоплениями, со свернутыми парусами.

Мистеру Хэнкоку, широко шагающему по дороге, вдруг приходит в голову новая мысль. Черт с ними, со всеми прочими обстоятельствами. Но ведь вчера вечером очаровательная молодая женщина – невероятно очаровательная, просто само очарование – гладила его руку и смотрела ему в глаза. Она целовала его в губы, эта полногрудая красавица. Сейчас он мог бы нежиться в ее объятиях: простыни сбиты и скомканы, ее мягкая рука перекинута через его грудь. Она могла бы склониться над ним, рассыпая свои длинные волосы завесой вокруг них, и солнце загорелось бы в золотистых прядях. На самом деле у него была возможность лежать, тесно соприкасаясь кожей, переплетясь руками и ногами с живым, теплым телом, принимать чьи-то ласки, занимать чьи-то мысли. Вот от чего он отказался вчера. Не от шлюхи, не от вознаграждения, но от блаженных минут телесной близости с женщиной.

– Ч-черт! – выпаливает мистер Хэнкок, в сердцах пиная подвернувшийся под ногу камень и ввергая в смятение двух старых дев – сестер, похоже, – которые только что неспешно подошли к дороге от своего коттеджа посреди свекольного поля. – Прошу прощения, дамы, – извиняется он. – Я ужасно боюсь муравьев. Панический и совершенно необъяснимый страх.

В таком вот душном состоянии замешательства и гнева мистер Хэнкок быстро идет по усыпанной листвой Кентской дороге, где деловые люди вроде него спускаются с крылец своих красивых кирпичных домов к своим красивым экипажам. Коммерсант этой новой породы предпочитает жить за городом, чем тесниться с семьей в квартире над своей конторой. Его дети обучаются живописи и получают образование в частных школах, но ни один такой человек – даже после того, как наберется наглости добавлять к своему имени приставку «эскв.», – не одобрит безобразно разнузданного поведения, свидетелем которого стал вчера мистер Хэнкок.

«Увы, – думает он, – у нас с ними совсем разные понятия о нравственности. И кто прав – неизвестно». Он сожалеет о своей незыблемой провинциальной благопорядочности, ему досадно, что при воспоминании о вчерашних приапических моряках в душе у него поднимается волна ужаса и отвращения: ведь те люди, несомненно, гораздо счастливее, чем он.

К тому же (размышляет мистер Хэнкок, приближаясь к городской окраине, где поля сменяются узкими улочками с сумрачными дворами и застройка постепенно становится выше и теснее, а затем переходя через Лондонский мост на ноющих от усталости ногах и оказываясь среди торговой суеты Ломбард-стрит) – к тому же какими бы моральными принципами он ни руководствовался, его обхождение с Анжеликой Нил – грубый отказ от ее великодушного предложения на приеме, устроенном в его честь, – в любом случае заслуживает порицания. «Я должен добиться встречи с ней и извиниться за свое поведение, – говорит себе мистер Хэнкок. – Возможно, она поймет и простит мое замешательство». Да, так и следует поступить. Он старается не думать о том, что еще может произойти, если его допустят к ней в комнаты: если она – в интимной обстановке, когда слуги отпущены и окна зашторены, – опять положит его руку себе на грудь; если она вспомнит, какое дело вчера так и осталось несделанным.

Однако именно к этой мысли мистер Хэнкок возвращается снова и снова, пока – по заведенному еще двадцать лет назад обычаю – совершает утренний обход кофейных домов, мысленно отмечая каждую просмотренную газету и каждого знакомого, с которым перемолвился словечком. Покончив с этим рутинным делом, он направляется по узкой улочке за парком Грейз-Инн-Филдз в контору, где торговое предприятие мистера Хэнкока и его партнера мистера Гривза усердно обслуживают шесть клерков под строгим надзором горбатого Скримшоу.

Контора располагается в длинном краснокирпичном здании, построенном добрую сотню лет назад, – когда-то оно выглядело внушительно, но постепенно город подполз к нему со всех сторон, и теперь трехэтажная громада, зажатая в тесном дворе, напоминает носорога в кроличьей клетке. Хотя жилые дома с ним рядом не в пример добротнее наспех возведенных зданий, которые вырастают буквально за ночь в трущобных кварталах Сент-Мартин-лейн (и грозят обрушиться в тучах кирпичной пыли, если кто-нибудь из жильцов слишком резко перевернется с боку на бок в постели), никакого восхищения они не вызывают: унылые коробки безо всякого наружного декора, с тонкими стенами и подслеповатыми окнами. Здесь обитают скромные, непритязательные люди: две сестры в вязаных митенках, бывшие учительницы начальной частной школы, пришедшей в упадок; и торговец канцелярскими принадлежностями, непостижимым образом ухитрившийся разместить за узкой дверью свою лавку, свою жену, свою собаку и своих семерых детей. Трое из последних сейчас играют во дворе: двое мальчиков и маленькая девочка, которые стоят вокруг загадочных символов, нарисованных мелом на каменных плитах, и весьма энергично бросают по очереди веточки и камешки.

– Доброго дня, – говорит мистер Хэнкок, и они живо поворачиваются и кланяются.

– Доброго дня! Доброго вам дня! – весело кричат они, славные детишки в аккуратно залатанной одежде, и мистер Хэнкок невольно думает: «Будь у меня дети, я бы привел их сюда».

Он ощущает легкое волнение воздуха позади, как будто какие-то маленькие существа, разгоряченные игрой, стараются поспеть за ним. Сегодня с ним рядом не только Генри, но целая ватага воображаемых отпрысков, не появившихся на свет из-за его бездействия. Мистер Хэнкок, один-одинешенек, поднимается по ступеням и входит в здание.

После того как мистер Гривз отбыл по коммерческим делам в Америку, а его жена со всем потомством перебралась в деревню, здесь всегда стоит особая сухая тишина. Из верхних комнат теперь не доносится топот детей Гривза; размеренное течение рабочего дня не нарушают разные мелочи семейного толка – доставка сыра и молока, приход учителей музыки. В холле нет посетителей и нет кухонных ароматов. Сейчас здесь пахнет только побелкой, пергаментом и промокательным песком; сейчас здесь слышится только шорох бумаг, скрип перьев и непрерывное сопение Оливера, самого молодого из клерков.

Слева от холла находится гостиная, предназначенная для клиентов: полированный стол и пустые подсвечники выглядят мирно в своей заброшенности. Справа размещается сама контора, где Скриншоу Великий и Ужасный сутулится на своем троне, облаченный в черный костюм, пошитый еще в царствование предыдущего начальника, Джорджа, а подчиненные сидят перед ним на неудобных табуретах. Двое из них среднего возраста, и они с самого отрочества служат в этой компании, претерпевшей за двадцать лет множество преобразований (ибо Хэнкоки и Гривзы, как и все успешные коммерсанты, обязаны проявлять гибкость при осуществлении своих предприятий и выборе деловых партнеров). Остальные четверо – позднейшие пополнения в штате: серьезные и толковые молодые люди, среди которых всегда есть один или два племянника Хэнкока. Он предпочитает не брать на службу людей чересчур амбициозных, поскольку они имеют обыкновение делать лишнюю работу, но ему нравится наблюдать, как робкие, нерешительные пареньки превращаются в уверенных мужчин, нравится самому воспитывать из способных юных клерков блестящих коммерсантов.

При появлении мистера Хэнкока все мужчины встают.

– Доброго утра, сэр.

– Доброго утра.

Они выжидательно смотрят на него. Хотя прибытие русалки не имеет практического отношения к конторе (если не считать бумажной работы, связанной с потерей «Каллиопы» и предполагаемого груза), судьба морской диковины всех чрезвычайно интересует. Теперь они смотрят на мистера Хэнкока с вежливой настойчивостью хорошо выдрессированных псов, наблюдающих за своим хозяином, который уплетает бараньи котлеты.

– Какие новости? – скрипит Скримшоу, выковыривая застывшие капли воска из своего парика.

– Касательно?..

– Прошлого вечера, – подсказывает Оливер.

– Вы же ходили в «Королевскую обитель» – разве нет? – говорит Джонатан, племянник.

– Ходил.

– И?

Никто из здесь присутствующих никогда не посещал означенного заведения и вряд ли посетит когда-нибудь, если только каким-то чудом не поднимется в обществе до самых верхов. Впрочем, сейчас время самых неожиданных взлетов.

– И как оно? Как все прошло? Что скажете насчет женщин?

Мистер Хэнкок на минуту задумывается.

– Ну, прием удался на славу. Русалка вызвала всеобщее восхищение. Помещение, где она выставлена, убрано в театральной манере, но со вкусом.

Мужчины удовлетворенно кивают.

– Ну а женщины? Как они вам показались?

Угли в жаровне потрескивают и шуршат.

– Я… – Мистер Хэнкок вспоминает Анжелику, стоящую спиной к двери и в упор глядящую на него. К горлу внезапно подкатывает тошнота, и он вспыхивает раздражением. – Я счел это заведение в высшей степени безнравственным.

– Сквернословки? Пьянчужки?

– На дух не переношу пьющих женщин, – кивает клерк одного с ним возраста. – Порочные натуры. Низменные.

– Ничего подобного, – возражает мистер Хэнкок. – Они хорошие девушки.

– Все они хорошие, когда только начинают, – говорит клерк Браун, сочетавшийся браком со своей супругой в том же году, когда мистер Хэнкок женился на Мэри, и впоследствии произведший от нее двенадцать здоровых детей. – Я ни разу не встречал проститутку, которая с самого начала была бы порочной, но повидал немало шлюх, которые со временем такими стали. Воровство и прочее подобное.

Остальные мужчины кивают и поддакивают.

– А возьмите сводней, – говорит Скримшоу. – Вот уж на ком клейма ставить негде. Всю жизнь занимались презренным ремеслом, а теперь нет чтобы спасать своих сестер – вовлекают их в еще больший грех.

– Да, корень зла именно в своднях, – соглашается Браун. – Кто, как не они, воспитывает проституток? Шлюху я еще могу оправдать, у нее есть свои причины – но сводню? – Он цокает языком. – Никогда. Она думает только о своей выгоде. Наживается на нас, наживается на них. И ведь совершенно безнаказанно!

– Там во всем было излишество, – говорит мистер Хэнкок. – Мне не понравилось. – Заметив вопросительные взгляды своих служащих, он значительно добавляет: – Напоминало Рим периода упадка. Избыток вина и голых женщин.

– Богатеи! – ворчит мистер Скриншоу. – Люди со связями! Политики! У них мозги разжижаются от праздности и невоздержанности. Они живут в мире фантазий.

– Да, – кивает мистер Хэнкок. – Да, именно так.

– Здравомыслящему человеку там не место, – не без печали говорит юный Оливер.

– Нам лучше ничего не знать об их жизни.

– Да, – соглашается мистер Хэнкок, – я тоже так думаю. Я туда больше ни ногой. Мой камин растоплен?

– И весело горит, – заверяет Оливер, в чьи обязанности входит заботиться об удобствах в конторе.

– В таком случае приступлю к работе. Всего доброго, джентльмены.

Пройдя в смежный кабинет, который занимают они с компаньоном, и закрыв за собой дверь, мистер Хэнкок слышит, как клерки возбужденно перешептываются, обсуждая все услышанное от него и высказывая собственные соображения.

Мистер Хэнкок сожалеет, что Гривз сейчас в Бостоне, поскольку сегодня тишина действует на него гнетуще. Он садится за свой стол, под портретами своего отца и отца своей жены Мэри и напротив тонко прописанной миниатюры с изображением брата Филипа, который утонул в Дептфорд-Крик, возвращаясь ночью с веселой попойки. Он прикладывает к носу платок, изготовленный милой Сьюки, и думает: «Вот где самое место приличному, честному человеку. И как бы я ни разбогател, меняться я не намерен».

На столе лежат утренние письма, но мистер Хэнкок не спешит их читать. Сначала он с необычайным тщанием затачивает новое перо: срезает с него крохотные белые стружки, пока не убеждается, что линия из-под него будет выходить четкая и твердая. Затем кладет перед собой лист первосортной белой бумаги и пишет на нем следующее:

Мистер Хэнкок просматривает письмо, потом достает другой лист бумаги и переписывает все слово в слово, за вычетом чувствительного «с сожалением» и с заменой «прошу вас» на «требую».

Ибо сословная принадлежность подобна пузырю, некой прозрачной пленке, окружающей тебя со всех сторон, – и даже если ты вырастешь там внутри и упрешься в нее со всей силы, тебе все равно нипочем не вырваться. И человек высокородный всегда остается таковым в душе, сколь бы низко ни пал. А человек низкородный всегда остается таковым в душе, сколь бы высоко ни поднялся.

Мистер Хэнкок подписывает свое имя, нажимая на перо с такой силой, что из-под него разлетаются чернильные брызги. Посыпает бумагу промокательным песком, чтобы чернила поскорее высохли, потом дует на нее, встряхивает хорошенько, складывает в несколько раз и запечатывает.

– Оливер, – говорит он, выходя из своего кабинета, – доставьте это Мамаше Чаппел. – И спешно ретируется обратно во избежание расспросов.

Он исправил свою ошибку, вот и все. Он станет собой прежним. Он не собирается развлекать праздную толпу ни часом долее.

Однако, раскладывая перед собой счетные книги и вскрывая первое из утренних писем, мистер Хэнкок все еще не может понять, доволен он своим решением или же, наоборот, удручен.