Не приходится удивляться известности Ротшильдов, учитывая решающую роль, какую они играли во многих послевоенных финансовых операциях. Уже в 1816 г. Карл сознавал, что он и его братья постепенно становятся «очень знаменитыми» в своем родном городе. Как он писал Джеймсу, «в наши дни в силу свободы прессы о нас много пишут». С такой же оглаской он встретился, когда позже в том же году приехал в Берлин. Очевидно, такая известность не пришлась Карлу по душе, не в последнюю очередь из-за неточности почти всего, что о них писали. «Мы каждый день в новостях, — жаловался он Амшелю. — На прошлой неделе о тебе упоминали в газетах в связи с бедняками… Сегодня о тебе пишут в связи с хлебом, и еще — что ты станешь посланником [курфюрста Гессен-Кассельского] на конференции Германского союза». То же самое продолжалось и в Гамбурге: «Всякий раз, когда приезжает кто-то из нас, народ распространяет слухи и удивительные истории. По словам Лаветца, на каком-то приеме в городе рассказывали, будто нам писал прусский король и просил выпустить на три миллиона облигаций. Мы якобы ответили, что в этом нет необходимости, потому что мы можем авансом выплатить такую сумму из собственных средств».

Кроме того, Амшеля поражала склонность широкой публики к преувеличению: «Люди думают, что мы вдесятеро богаче, чем на самом деле». «Куда бы мы сейчас ни поехали, — отвечал Карл, — все считают это политической поездкой». Приезда Джеймса на фондовую биржу Санкт-Петербурга или известия о том, что Натан нанял в порту корабль, было достаточно, чтобы все операции замерли. Достаточно было Джеймсу купить некие ценные бумаги в Париже, чтобы «все» тут же кинулись их скупать. В отличие от Карла самый младший из пяти братьев упивался вновь обретенной славой. Как он говорил Натану, «в самом деле приятно иметь столько престижа». «Все говорят, что в Париже никогда не было такого известного дома, как наш… Теперь к нам относятся как к первым… На прошлой неделе я послал [векселей] на три миллиона в Банк Франции. Среди них было много никудышных, и все же ни один не вернули». Соломон и Натан также вполне терпимо относились к своей публичности. «Мы не станем плакать из-за того, что на тебя нарисовали карикатуру, — писал Соломон Натану. — По твоим же словам, так поступают короли и императоры… Пусть это будет худшим, что… случится с нами… Пусть и моего Ансельма и твоего Лайонела тоже изображают на карикатурах… как только они приобретут известность в этом мире. Желаю этого для наших милых детей… [Напрасные] мечты!» Натан же относился к известности с обычной для себя суровостью: «Gagesh [ни о ком] не пишут». Интерес прессы — в том числе и неподтвержденные заявления о том, что у Ротшильдов финансовые трудности, — стал неизбежной платой за успех.

Как явствует из замечаний братьев, лишь малая часть из окружавших их сплетен была добрыми. С самых первых лет известности Ротшильды подвергались скорее поношениям, а не прославлениям в общественной сфере. Конечно, над большинством монархов, политиков и других государственных фигур в начале XIX в. время от времени смеялись в газетах, памфлетах и других средствах массовой информации, особенно в тех частях Европы, где не свирепствовала цензура. Но Ротшильды, похоже, с самого начала становились объектами особо острой критики. Одним поводом для поношений стала их вера. Тех, кто сожалел о даровании равных прав представителям разных религий в революционный период, очень раздражало, что самая удачливая с экономической точки зрения семья в эпоху Реставрации была еврейской. Однако, несомненно, играли роль и другие факторы, и было бы ошибкой уравнять антисемитизм с антиротшильдизмом. Большую долю враждебности, с какой столкнулись братья после 1815 г., можно приписать простой конкуренции. Так, другие франкфуртские банкиры наверняка завидовали бы стремительному взлету Ротшильдов, даже если бы те не были евреями. Более того, некоторые из самых непримиримых врагов Ротшильдов тоже были евреями — как в Касселе. Вдобавок антиротшильдизм имел политическое измерение: отождествление Ротшильдов с консервативными режимами и политикой Священного союза делало их легкой добычей для критики со стороны либералов. Итак, дурная слава в эпоху Реставрации часто была сочетанием экономической зависти и религиозной антипатии, с дополнительным привкусом политического радикализма.

Во Франкфурте, например, небывалые успехи Ротшильдов на финансовом поприще угрожали затмить Бетманов, до тех пор занимавших превосходящее положение в городе. Симон Мориц, который в тот период был главным партнером, наблюдал за упадком своих родичей с примечательной и поистине достойной восхищения невозмутимостью; из всех их многочисленных соперников он сдался приличнее всего. Уже в сентябре 1815 г. он активно налаживал связи, выражая желание сотрудничать с Соломоном и Джеймсом. В письме из Парижа в свой собственный банк он отмечал: «Чем больше контактов у меня будет с двумя здешними Ротшильдами, тем больше они будут мне доверять». Хотя Симон Мориц не скрывал, что ему не нравятся «наглость и тщеславие» Натана, он настаивал, что он «далек от желания критиковать или завидовать» Ротшильдам, а Соломона описывал как «весьма достойного по характеру человека, к которому я испытываю искреннее расположение». Он даже называл Натана «нашим земляком». «Пять братьев Ротшильд — примечательный феномен нашего времени, — писал он в феврале 1822 г. — Недостаток таланта они возмещают трудолюбием, упорством, достойными зависти единством и взаимным уважением». Впрочем, такие замечания отчасти были вызваны сознанием Бетмана, что в 1820-х гг. лучшим местом для него будет место, полученное по протекции Ротшильдов. Его настроение заметно переменилось после того, как его не включили в консорциум, который занимался в 1821 г. неаполитанским займом, хотя он утверждал, что Карл ранее обещал ему долю. «Не думаю, что это справедливо, — сердито писал он. — Выходит, я должен связать себя обязательствами на много месяцев, а вы, когда считаете, что это вам подходит, сохраняете за собой право менять или отзывать свое предложение».

Такие жалобы на безжалостные методы Ротшильдов не были новыми; представители нееврейских деловых кругов во Франкфурте постоянно возмущались «нечестными» приемами, какие применяли евреи. Ранние немецкие карикатуры на Ротшильдов подчеркивают это: на карикатуре Musterreiter («Коммивояжер») И. Нуссгайга Карл прозрачно именуется «Блаушильдом». Его изобразили в виде бродячего торговца, который направляется на юг, в Италию, со своим грязным пони, который тащит на себе всевозможные товары, в том числе мушкеты и мечи. На более поздней карикатуре противопоставлены изящная фигура Бетмана в модном наряде, который правит четверкой, и неряшливый, гротескно уродливый Амшель, стоящий на большой копилке, которую не могут сдвинуть с места два двуглавых орла.

Как и в прошлом, деловое соперничество часто приобретало политическую окраску. В том, что Ротшильды стали «богаче Бетманов», видели доказательство необходимости восстановить традиционные юридические ограничения, касавшиеся еврейского национального меньшинства. Как выразился Амшель, «неевреев раздражает, что евреи задают тон». Враждебность растет день ото дня, сообщал он в сентябре 1815 г.: «Они завидуют нам, евреям, до глубины души… [и хотят пить нашу кровь]». Делу не помогало то, что другие евреи склонны были хвастать богатством Ротшильдов как поводом для общей гордости; по мнению Амшеля и Карла, такое хвастовство лишь подпитывало ненависть к ним неевреев. В послевоенные годы такие чувства породили наплыв антиеврейских памфлетов и пьес. Самой известной из них была пьеса Unser Verkehr, о трусливом еврейском солдате; все, наконец, вылилось в еврейские погромы августа 1819 г., когда шумная толпа буйствовала на Юденгассе, выкрикивая традиционный антиеврейский лозунг «Хепхеп! Сдохни, еврей!» — и громила дома. Особую враждебность погромщиков вызывали Ротшильды. В 1817 г. шумная толпа собралась вокруг недавно приобретенного Амшелем сада, ставшего для евреев символом еврейской социальной мобильности. Заодно высмеивали его еще более недавнее возведение в дворянское достоинство; «они кричали „барон Амшель!“ и прочие глупости». К его дверям прикрепляли карикатуры, а во время одного погрома разбили окна в конторе Ротшильдов. Примерно в то же время Амшелю угрожали смертью.

Подобные выступления, вынуждавшие Амшеля задуматься о том, чтобы навсегда уехать из Франкфурта, вполне объясняют двойственное отношение Ротшильдов к участию в популярной политике. Когда Меттерних неодобрительно выразился по отношению к погромам (разумеется, его неодобрение распространялось на любые «мятежи простонародья»), он во многом укрепил мнение Ротшильдов о том, что консерватизм способен лучше защитить их личную безопасность, чем более радикальные формы либерализма. Особенно это было заметно в Германии, где по традиции император из династии Габсбургов предоставлял евреям «защиту» от местного населения. Кроме того, тамошние протолиберальные союзы в эпоху Реставрации поддерживали национализм, который иногда сочетался с антиеврейской риторикой. В то же время чем ближе Ротшильды оказывались к власти, тем легче критикам этой власти было идентифицировать ее с ними. Когда во Франкфурте легализовали браки евреев с неевреями — одна из многих мелких уступок, вырванных у франкфуртского сената в 1820-х гг., — 80-летний Гете заметил: «Этот скандальный закон подорвет все семейное чувство нравственности, тесно связанной с религией как таковой. После того как примут этот закон, что помешает еврейке стать старшей фрейлиной королевской опочивальни? Кто знает, не сыграла ли во всем этом роль взятка; кто знает, не стоят ли за всем всемогущие Ротшильды?»

Если уж подобные взгляды выражал такой гигант и просветитель, нет ничего удивительного, что Ротшильды радовались, видя, что участие народа в политической жизни Германии сводилось к минимуму.

Антиротшильдизм не ограничивался одним Франкфуртом. Там, где Ротшильды в большом объеме занимались государственными операциями, на них часто нападали местные конкуренты, также привносившие в свои нападки религиозный оттенок. В Вене, например, многие критиковали выигрышный заем 1820 г., который организовал Соломон в тандеме с Дэвидом Пэришем. Заем называли «позорным еврейским мошенничеством» из-за того, что банкиры получили значительную прибыль. Следует, однако, заметить: бывали случаи, когда такие нападки не имели религиозной направленности. Через шесть лет сам Пэриш руководил одной из самых злобных кампаний против Ротшильдов за всю историю. Прежний партнер постепенно вытеснял Пэриша: в 1823 г., во время организованного Натаном португальского займа, он был младшим партнером (фактически исполнявшим роль курьера). Падение Пэриша довершилось в кризис 1825–1826 гг., жертвой которого, в числе прочих, пал его венский банк «Фриз и Кº». Перед тем как утопиться в Дунае, Пэриш написал четыре письма — своему брату Джону, банкиру Геймюллеру, Меттерниху и самому Соломону. Во всех четырех письмах он обвинял в своем падении Ротшильдов и просил публично дискредитировать их. Меттерних, писал Пэриш, «пожертвовал мною ради алчности семьи, которая, несмотря на все свои богатства, состоит из людей бессердечных — их заботит лишь их сундук с деньгами». Его, писал Пэриш, «обманул» Соломон «самым позорным образом и отплатил за самую верную службу самой черной неблагодарностью». Он явно намекал на то, что Ротшильды заручились «протекцией» Меттерниха, а Пэриша оставили ни с чем благодаря тайным козням. Письма Пэриша показывают: вполне можно было быть антиротшильдом, не будучи антиевреем. Однако немногим немецким журналистам, перепечатывавшим подобные истории, удалось устоять и не упомянуть о религии семьи. Хорошим примером служит статья, опубликованная в газете Фридриха Листа и посвященная мелкой растрате в одном из парижских банков в 1826 г. Клерк-растратчик в свое оправдание ссылался на «Ротшильда, гордость Израиля, могущественного ростовщика и владельца всего чеканного и нечеканного серебра и золота в Старом Свете, перед чьими деньгами смиренно склоняются короли и императоры…».

С такой же враждебностью братья столкнулись и в Париже. «Всегда говорят: „Еврей слишком преуспел, сделал то, сделал это“», — писал Соломон Натану в октябре 1815 г. Так жаловались конкуренты, которые пытались оттеснить Ротшильдов в схватке за послевоенные крохи во французской столице. Однако через десять лет Джеймс в основном стал мишенью для политической критики. В либеральном «Париже» Фурнье-Вернеля, вышедшем в 1826 г., содержится первое из многих французских утверждений, что кабинет министров — в данном случае Виллеля — продажная марионетка «аристократии финансов, самой бесчувственной и подлой из всех аристократий», во главе которой стоит не кто иной, как «барон Р.». Фурнье даже цитировал Шатобриана (странного союзника для либерала): «Как было бы тяжело, если бы Провидение потрясло мир, бросило наследника стольких королей под лезвие [гильотины], вело наши армии от Кадиса до Москвы [и] приковало Бонапарта к скале лишь для того, чтобы господа Вилл ель, Родшильд [так!] и компания могли наживаться на обломках нашей славы и наших свобод». Однако даже такие слова казались Фурнье преуменьшением проблемы: «Еврей Р. и его единоверцы… видят в царствии небесном не более чем… деньги, отданные в рост. Это единственная в своем роде человеческая раса; я человек терпимый, но Наполеон, созвав великий Синедрион [еврейскую ассамблею], не создал [нового] француза. Они… по-прежнему евреи и ничто кроме евреев. Я не против того, чтобы они сохраняли свою веру; но я обвиняю их в том, что они наживаются на всех ссорах, раздувая их; они повсюду. Они были в Польше на трупах наших братьев; они [сейчас] снабжают Ибрагима[-пашу], и они в этот самый миг пляшут на могиле Ахилла».

Ссылка на Османскую империю, которая подавляет греков, делает честь либерализму автора. Однако столь же очевидна его антиеврейская риторика, которая лишь позже закрепится за правыми радикалами. Фурнье во многом высказывал зачаточную версию «теории заговора», которая через много лет возникнет и разовьется во Франции. Ее сторонники почти всегда приписывают Ротшильдам главную роль в зловещем политическом влиянии.

Даже в Лондоне, где, как считалось, антиеврейские настроения были не столь сильны, в 1820-е гг. появилось множество недоброжелательных намеков на власть Ротшильдов. Более того, количество таких намеков в лондонской прессе, наверное, больше, чем в других местах, — отчасти они доказывают не только большее влияние Натана, но также и свободу прессы. Повторяю, истоки враждебности часто коренились в конкуренции. Если конкуренты тоже были евреями — как в том случае, когда «Мокатта и Голдсмид» писали о «подавляющей попытке Ротшильда нажиться за счет любого человека или учреждения», — нападки были ядовитыми, но без религиозной составляющей. Но когда Александр Бэринг упоминал своего главного конкурента, он часто презрительно называл его «этот еврей». По словам Лаффита, Бэринг в 1817 г. собирался исключить Ротшильдов из французского репарационного займа исключительно по религиозным соображениям. Хотя Джеймс склонен был полагать, что религия послужила лишь предлогом, он признавал, что имело место предубеждение: «Во Франкфурте к [такому] привыкаешь, так что [там] не приходится удивляться, но здесь случай противоположный, и если что-нибудь в таком роде случается здесь, испытываешь больше изумления… Вчера Лаффит пригласил меня к себе. К нему приходил Бэринг и недвусмысленно заявил, что он не может заниматься [займом] с нами. Правда, лично он не придерживался того же мнения, [но] его помощники и англичане… все настроены против евреев. Если ему придется взять нас в партнерство, операция будет испорчена. Он не может вести такую операцию с евреем… Причиной всему — гордыня Лабушера и зависть Силлема; поскольку эти двое представляют „Хоуп [и Кº]“, им кажется, что пострадает их честь, если им придется встать в один ряд с франкфуртским евреем, и что мы возвеличимся одним этим фактом… Бэринг сказал ему: „Эти господа работают как евреи. Как мы можем с ними сотрудничать? У них другие принципы. Они одновременно проводят двадцать операций… с единственной целью получить прибыль. Они создают ажиотаж. Возьмите, к примеру, прусскую операцию. Они отключили Пруссии кредит… потом напечатали [рекламу] до того, как что-либо становится известным“… Он добавил, что мы действовали правильно, потому что мы добились успеха и получили прибыль. Однако он не хочет — так он сказал — вести дела таким образом. Теперь, по его словам, мы попытаемся сбить цены на английские акции после того, как распродали свои доли, чтобы выкупить их».

Иными словами, Бэринг находил предосудительными весьма успешные методы Ротшильдов; однако он инстинктивно считал их «еврейскими» по своей сути. И такое отношение было широко распространенным. «Молитва во дворце герцога», одна из ранних английских карикатур, на которой, как считается, изображен Натан, фигура, похожая на него, стоит в первом ряду еврейской паствы в большой синагоге, «воздающим хвалы за заем» (см. ил. 5.1).

5.1. Молитва во дворце герцога, или Подрядчики благодарят за заем (1818)

Однако, как и везде, у антиротшильдизма существовало и политическое измерение. В послевоенные годы Ротшильды часто выражали беспокойство в связи с огромным политическим влиянием Бэринга в Лондоне и Париже. В таком влиянии они видели главную причину доминирования Бэринга в послевоенных выплатах репараций. Однако для менее влиятельных бизнесменов именно Ротшильды казались обладателями политической власти. Уже в 1818 г. анонимный участник фондовой биржи писал лорду Ливерпулу, осуждая Натана за его несогласие с решением платить наличными: «Позвольте сообщить вам, что капиталисты денежного рынка… отвернулись от Вашего плана, поскольку он не служит их целям и не позволяет им набить карманы деньгами. Еврейские интересы, другими словами г-н Ротшильд… напрягают все силы, чтобы сокрушить ваши цели… Если какой-либо человек спросит Ротшильда, каково его мнение о денежных средствах, он ответит, что они должны стать лучше, и в то же время поступает наоборот [;] [весьма прискорбно, что] в такой великой стране, как наша, ваша светлость и коллеги должны быть посмешищем и капризом еврейской стороны…»

Карикатура 1824 г. содержит такой же намек на роль Натана в дискуссии о возобновлении наличных выплат, изображая, как Натан парит над фондовой биржей в пузыре. Хотя воздушный шар поддерживают наверху медведь и бык и он несет надпись «Все должно подниматься», его тянет вниз балласт с надписью «Денежные мешки». Здесь также присутствуют религиозные намеки. Более того, на этой карикатуре больше всего привлекает внимание двусмысленность, с какой изображены отношения Натана с группой бедных евреев. Натан держит два флага с девизами: «Те, кто дают беднякам, дают Господу» и «Милосердие прикрывает многочисленные грехи»; однако он говорит: «Я все равно получу свои дивиденды», а фигура слева, которая выходит из Кейпел-Корта (переулка, где находится лондонская фондовая биржа) с номером «Таймс», восклицает: «Мы не позволим прессе утверждать, что один из величайших капиталистов в Сити отправился в тайную финансовую экспедицию». Шесть бедных евреев справа — с ярлыком «Старые акции сокращены» — жалуются королю, охраняющему карету королевской почты. В руках он держит подорожную с восемью еврейскими фамилиями, каждой из которых выдан шиллинг.

И хотя на многих карикатурах Натан изображался незваным гостем, который без разрешения проник в Сити, довольно часто его также выводили олицетворением самого Сити в целом. Его называли главой «менял», «навозных червей» или «скопидомов», шайки финансистов и биржевых спекулянтов, которых радикальный консерватор Уильям Коббет обвинял в послевоенной дефляции. Ярким примером такого рода критики является еще одна карикатура 1824 г., «Дымовая завеса в Нью-Корте», которая изображает основанную Ротшильдом страховую компанию «Альянс» как прикрытие для выманивания денег у сельских сквайров. В то же время карикатура намекает на связи Натана со странами Священного союза. На здании компании имеется надпись: «Контора страхования жизни и от пожара Пустейшего союза». Ее окружают пять монарших бюстов с пометками: «Россия», «Пруссия», «Неаполь», «Франция» и «Австрия». На самом верху идет надпись подлиннее, которая намекает на контрреволюционную роль Ротшильдов: «Людям, застрахованным в нашей конторе, выдадут бесплатно коробку настоящего немецкого клея, который, если его налить в ту сторону, куда направляются князь Г. [или М.?] и компания, предотвратит пожар. NB: если кто-то обманом приобретет коробку вышеупомянутого чудодейственного клея, не будучи застрахованным в нашей конторе, клей возымеет противоположное действие и поглотит дом в первое же новолуние».

Хотя здесь упор делается на чужеродность Ротшильдов — на карикатуре Натан и Мозес Монтефиоре разговаривают между собой по-французски, и есть немецкий носильщик, который говорит с сильным акцентом, — подчеркивается именно еврейское происхождение трех братьев, которые поздравляют друг друга с прибылью.

Однако больше всего огласку в случае с Натаном вызвал сложный кризис на высшем уровне британской политики. После болезни лорда Ливерпула в феврале 1827 г. Каннинг сформировал правительство, объединившее либеральных консерваторов, в частности Хаскиссона, с либералами вроде Лансдауна. В состав правительства не вошли ультраконсерваторы, возглавляемые герцогом Веллингтоном, который разделял неприязнь Натана к либеральной экономической политике Хаскиссона. Когда в августе того же года Каннинг неожиданно умер, король поручил главе казначейства Робинсону (ставшему лордом Годриком) сформировать новое правительство. Однако требование короля, чтобы канцлером казначейства назначили Херриса, а также его отказ назначить министром иностранных дел либерала лорда Холланда означали, что срок нахождения Годрика в должности будет весьма недолог. По настоянию лидера вигов Джорджа Тирни Годрик и Хаскиссон назначили председателем финансового комитета лорда Олторпа без уведомления Херриса, побудив последнего угрожать отставкой, если назначение Олторпа не отменят. Хаскиссон, напротив, угрожал отставкой, если это назначение отменят. В разгар событий, в январе 1828 г. в отставку подал сам Годрик, после чего король приказал Веллингтону сформировать правительство — хотя конфликт между Хаскиссоном и Херрисом разрешился только после того, как Веллингтон согласился заменить его на посту главы казначейства Гулборном, понизив Херриса до должности главы монетного двора.

Важность всего запутанного дела заключалась в отождествлении Херриса с королем и его все более влиятельным врачом и личным секретарем сэром Уильямом Найтоном. Кроме того, представители тори выступили против эмансипации католиков. Для обитателей Нью-Корта самым важным, пожалуй, было то, что они были враждебны Хаскиссону. Уже в августе 1827 г. ультраконсервативная «Морнинг кроникл» предполагала, что тесные связи Херриса с Натаном не позволяют Херрису стать главой казначейства. В дебатах, которые последовали за понижением Херриса в должности в феврале 1828 г., это обвинение повторил либерал, член парламента от Хартфорда, Томас Дейком, который призывал, чтобы «тайна… стоящая за изменениями, сделанными в последнюю очередь», «прояснилась, чтобы поднялась завеса, за которой скрываются личности, пользующиеся большим влиянием, как материальным, так и невещественным»: «Отрицайте, кто может, но существует… тайное влияние за троном, которое не видно, чье имя никогда не произносится, кто имеет доступ ко всем государственным тайнам и кто нажимает на все неожиданные пружины министерских назначений… С этим невидимкой, с этой бестелесной личностью, тесно связана более прочная и телесная фигура, новая и устрашающая власть с незапамятных в Европе времен; обладатель несметных богатств, он хвастает, что вершит мир и войну и что кредит целых стран зависит от кивка его головы; его корреспонденты бесчисленны; его курьеры обгоняют курьеров суверенных принцев и абсолютных монархов; у него на довольствии государственные министры. Первостепенный в кабинетах континентальной Европы, он домогается господства в нашей стране; даже сам великий дон Мигел [см. ниже], о котором мы так много слышали в последнее время, обязан был обратиться за помощью к этой личности, прежде чем сумел взойти на престол… И такие тайные влияния в самом деле существуют и пользуются дурной славой; известно, что они последнее время замышляли недавнюю [министерскую] революцию. Я считаю, что их цель так же нечиста, как и средства, к которым эта сила прибегает; разоблачить их и их агентов как чуждых британскому государственному устройству и подрывающих честь короны».

Денком «считал, что герцог Веллингтон и достопочтенный министр внутренних дел [Пиль] не допустят, чтобы финансы нашей великой страны дольше управлялись евреем или распределение милостей короны происходило по рецептам врача [смех]».

Отвечая от имени правительства, Пиль пропустил язвительные намеки мимо ушей, утверждая, что не знает о «таинственном бестелесном и непостижимом существе, о котором тот говорил», и отрицал вмешательство «другой, вполне телесной личности, как утверждает достопочтенный джентльмен, в финансовые дела страны». Но речь Денкома разошлась на цитаты. 25 февраля в «Таймс» напечатали письмо за подписью некоего «Алджернона», в котором с возмущением утверждалось: «Мы не можем допустить, чтобы судьбу великой империи вверили в нечистые руки еврея и акушера». Печатавшийся под псевдонимом «Малколм Макгрегор-мл.» молодой Т. Б. Маколей написал сатирические стихи о «загадочных двоих / хозяевах наших судеб, враче и еврее». Появились и карикатуры на эту тему. По крайней мере две из них были напечатаны по мотивам пьесы Т. Дибдина «Еврей и врач» (1800). В первой (см. ил. 5.2) Натан изображен в виде толстопузого ангела, который спускается с облаков с мешками золота к «бывшему клерку, бывшему комиссару, бывшему ревизору, бывшему секретарю, бывшему канцлеру» Херрису. «Майн готт, — восклицает он, по мысли авторов, с немецко-еврейским акцентом, — чтобы думаль пойти на дно плавильного котла, если не вызволить Херри! Вы знать, что я, и только я нематериален — не важно. Я дал дону Мигелу и всем другим донам власть! Доннерветтер!» На второй карикатуре Р. Крукшенка (см. ил. 5.3) Натан — с бородой, в широкополой шляпе и с мешком с надписью «Старые тряпки» через плечо — подходит к Веллингтону со словами: «Клянусь богом, что доктор не еврей — он хочет мое согласие — вы знать, что я для фас сделать — вы дать мне деньги са эту мелочь — о Поше мой!»

5.2. Джордж или Роберт Крукшенк. Еврей и врач, или Тайное влияние за занавесом! (февраль 1828)

5.3. Роберт Крукшенк. Новая сцена для старого фарса о еврее и враче (март 1828)

Денкома можно назвать «белой вороной», так как он не примыкал ни к одной партии. В 1830-е — 1840-е гг. он сместился влево, став ярым сторонником чартизма, а также итальянского и венгерского национализма. Однако любопытно, что он также писал книгу (которую, впрочем, так и не завершил) под названием «Евреи Англии, их история и вред». Вполне разумно предположить, что он, подобно Фурнье во Франции, был одним из тех либералов 1820-х гг., которые не видели противоречия в нападках на министров-консер-ваторов и еврейских финансистов, даже такими средствами, которые по современным меркам считаются антисемитскими. И мотивы карикатуристов были весьма похожими. В пьесе «Еврей и врач», по мотивам которой появились многочисленные карикатуры, речь идет о щедром еврее, который воспитывает христианскую девочку и дарит ей 5 тысяч фунтов. В карикатурах историю извратили, изобразив Натана в попытке подкупить Веллингтона. Здесь повторяющийся мотив шаткого правительства, безнадежно связанного не только с продажным двором, но и с развращающим его банкиром. На карикатуре Крукшенка Веллингтон сидит на гробу с надписью «Здесь покоится конституция», а за ним стоят две бутыли с надписями «Снадобье для церкви» и «Снадобье для государства».

Еще одна карикатура 1828 г. (см. ил. 5.4), названная «Неблагоприятное событие, или Триумф тори», изображает Веллингтона, которого несут Лондондерри и еще двое (Веллингтон несет «государственную казну», «Трактат о хлебных законах», «Оценки армии», меч с надписью «Ватерлоо» и кость с надписью «Корабль главнокомандующего» на конце резной вилки — ссылка на пост, который он оставил, служа премьер-министром). Один из его носильщиков говорит Натану: «Ах, мой добрый Р-шильд, помогите, ведь он так тяжел!» Но Натан отвечает: «Нет, нет, мы не подставим свое плечо. Он не Даниил». А бородатый еврей шепчет: «Нет, нет, позаботьтесь о деньгах». Старое взяточничество и Новое взяточничество изображены как две стороны одной и той же политической монеты. Однако на каждой карикатуре больше всего подчеркивается еврейское происхождение Натана: иногда высмеивается его иностранный акцент, иногда утрируют его внешность, чтобы придать больше сходства со стереотипным неассимилировавшимся иммигрантом, иногда его изображают в обществе такого стереотипного персонажа.

5.4. «Шортшенкс» [Сеймур]. Неблагоприятное событие, или Триумф тори (февраль 1828)

Необходимо сделать одну оговорку. Едва ли можно винить карикатуристов того времени в том, что они избирали мишенями для своей сатиры только евреев. Ирландец и шотландец в «Триумфе тори» изображены ничуть не более сочувственно, чем евреи. У ирландца обезьяноподобное лицо; он опирается на лопату, бормоча: «Дьявол его побери, если он [Веллингтон] коснется его пальцем, это нехорошо для бедной Ирландии»; а крючконосый шотландец в килте насылает проклятия на голову Веллингтона, если он «потратит деньги на красные мундиры, длинные шпоры и тому подобное». Тем не менее они подчеркнуто изображены рядом с «простым англичанином», Джоном Булем. Натан и бедный еврей стоят по другую сторону дороги.

Была ли правда в различных домыслах о тайном влиянии Ротшильдов? Да, была, хотя действительность оказалась сложнее, чем думали враги Ротшильдов. Как мы уже видели, у Натана Ротшильда имелись все основания хранить верность Херрису, чье покровительство подарило ему самый большой шанс. Были у него основания и питать враждебность по отношению к Хаскиссону, против чьей денежной и торговой политики он упорно выступал. Однако имелось еще одно политическое измерение, которое объясняет на первый взгляд загадочное для Натана отсутствие сочувствия Херрису. Узнав о поражении своего прежнего союзника, он всего лишь пожал плечами, сказав Карлу: «Наш друг Херрис раздражен, потому что ему дали плохую работу. Он раздражен, но я не могу ему помочь. Пусть проявит терпение, и, может быть, он получит другую работу». На самом деле гораздо больший интерес представляло для Натана возвышение Веллингтона после кризиса. Ему очень понравилось, что герцог стал премьер-министром.

Карикатуристы, изображавшие, как Натан пытался подкупить Веллингтона или отказывался поддерживать его правительство, лишь слегка промахнулись. Ротшильды не только усердно обхаживали герцога после его побед над Наполеоном (которые они, конечно, финансировали в большом масштабе); что еще важнее, его концепция внешней политики Великобритании гораздо больше совпадала с интересами Ротшильдов, чем концепция его изменчивого предшественника Каннинга.

Джордж Каннинг не больше верил в «возрождение» Европы, чем его предшественник Каслри. Однако, в отличие от Каслри, Каннинг решительно преследовал интересы Великобритании, почти не заботясь о других великих державах. Известны его слова: «Вместо „Европы“ я хотел бы время от времени читать: „Англия“». Он намеренно отклонял просьбы принять во внимание «желания любого другого государства или интересы любых других людей, если только эти желания, эти чувства и эти интересы не могли совпадать и не совпадали с интересами Англии». Это объясняет отказ Великобритании дать согласие на французскую интервенцию в Испанию. Узнав о начале операции, Каннинг торжественно пообещал поддерживать нейтралитет Португалии и признать независимость латиноамериканских республик от Испании. Это не слишком беспокоило Ротшильдов, которые с удобством поддерживали обе стороны против Испании. Однако в свои последние годы — особенно в краткий период, когда он был премьер-министром (апрель — август 1827 г.), Каннинг перешел к более решительной политике, что сильно встревожило Ротшильдов.

В их отношениях еще до смерти Ливерпула уже наметилось известное напряжение. Как писал Джеймс в ноябре 1826 г., «…будет смертным грехом зависеть… от Каннинга». Чувство было взаимным: в следующем месяце, получив от Ротшильдов подробное сообщение об одной важной речи в Париже за двенадцать часов до того, как из посольства Великобритании прибыл официальный отчет, Каннинг сердито писал послу: «Вы должны также принять во внимание день, который я пережил в субботу. „Боже правый! Что? Нет известий из Парижа! Может быть, это всего лишь домыслы…“ „Может быть, это уловка Ротшильда…“ Вот какими были мысли утром… Надеюсь, вы наладите какое-то сообщение с МИДом в Париже, что не позволит Ротшильдам получать официальные документы (с новостями ничего не поделаешь) прежде вас!»

То, что эта менее чем дружелюбная фигура станет премьер-министром, встревожило Ротшильдов. Джеймс сразу же начал предчувствовать «очень серьезный кризис на наших руках в Испании и Португалии» и «полный застой в делах» в Париже. Ибо в декабре 1826 г., «чтобы защитить и сохранить независимость нашего союзника», Каннинг послал войска в Португалию в поддержку молодой португальской королевы Марии, чьи притязания на престол оспаривались ее дядей, доном Мигелом. Из-за того что Мигел пользовался поддержкой реакционного режима Бурбонов в Испании, которых, в свою очередь, поддерживала Франция, возникала вероятность конфронтации между Великобританией и Францией. Впервые Ротшильды осознали, как много зависит от мира между великими державами. Ведь ничто не способно больше ослабить цену на консоли, ренту и все остальные ценные бумаги, которые были у них и их клиентов, чем война. Хотя в ноябре Виллель заверял Джеймса, «что я не должен говорить глупости, потому что Англия и Франция никогда не пойдут воевать ради таких жалких людишек, как испанцы и португальцы», Джеймс очень беспокоился из-за стремления Каннинга «оставаться на зрительских местах» (то есть не делать ни крупных покупок, ни продаж) до тех пор, пока кризис не минует. Назначение Каннинга премьером возобновило опасения Ротшильдов в связи с англо-французским конфликтом из-за Португалии. Братья придерживались мнения, что Каннинг поддерживает не ту сторону и дело может окончиться кровопролитной гражданской войной. На раннем этапе они, похоже, решили поддерживать дона Мигела, хотя почему — остается неясным.

Вторая причина беспокойства Ротшильдов в связи с Каннингом состояла в его позиции по Греции. Каннинг придерживался антитурецкой (и, следовательно, прорусской) политики. В 1826 г. восстания греческих общин против османского правления в Молдавии, на Пелопоннесе и Миссолонги жестоко подавлялись египетским принцем Ибрагимом-пашой (сыном Мухаммеда Али). С точки зрения Меттерниха, такой расклад был в высшей степени благоприятным: расстроена еще одна революционная угроза существующему положению дел. Однако сторонники Греции в Великобритании и Франции, возбужденные известием о смерти Байрона в Миссолонги и о зверствах турок, шумно требовали какого-либо вмешательства. Что еще серьезнее, с вступлением на престол Николая I Россия вспомнила о своих традиционных притязаниях в том регионе. В надежде отклонить одностороннюю российскую интервенцию в защиту греков, Каннинг в апреле 1826 г. послал сопротивлявшегося Веллингтона в Санкт-Петербург, чтобы согласовать совместные англо-российские действия. Успешно проведенные переговоры развязали России руки в Молдавии; в то же время две великие державы договорились навязать Турции — если понадобится, силой — соглашение, по которому греки получат ограниченное самоуправление; такую политику в июле 1827 г. одобрил Виллель. В результате осенью 1827 г. в Восточное Средиземноморье была послана соединенная эскадра, которая разгромила турецкий флот в Наваринском сражении.

Однако, как считал сам Виллель, «канонада вредна для денег»; и, подобно угрозе Каннинга войны из-за Португалии, его согласие на совместные военные действия против турок беспокоило Ротшильдов. Для этого имелись две причины: во-первых, они склонны были разделять протурецкие взгляды Меттерниха, хотя в 1825 г. планы займа для Константинополя потерпели неудачу; во-вторых, их отношения с Санкт-Петербургом претерпели резкую перемену после назначения министром финансов графа Канкрина, который не делал секрета из того, что считает размещенный Ротшильдами в 1822 г. заем для России «бесполезным».

Все это помогает объяснить, почему в 1828 г. Натан так радовался назначению Веллингтона премьер-министром. Было общеизвестно, что герцог не одобряет внешнюю политику Каннинга. Как и король, Веллингтон полагал, что Каннинг играет на руку царю, обратившись против «древнего союзника» Великобритании, турецкого султана. «Консоли сразу пошли вверх благодаря нашим [новым] министрам, — с радостью сообщал Натан Карлу. — Благодарение Богу, что у нас хорошие новости, а Россия подождет [, прежде чем продолжать военные действия], благодаря Веллингтону все за мир, что меня не удивляет, так как наш король в своих речах не что иное, как толом алейхем [мир вам]».

Примерно тогда же миссис Арбетнот спросила Натана, «что в Сити думают о герцоге». Как она записала в дневнике, «он ответил, что они испытывают к нему безграничное доверие». За два с половиной года последовавшего премьерства Веллингтона это безграничное доверие подтвердилось прочной финансовой поддержкой его внешней политики, разительно отличавшейся от политики Каннинга. Натан не только закупил значительные суммы казначейских векселей (на 1 млн ф. ст. в 1828 г. и на 3 млн — в 1829 г.); он также отправил Мигелу 50 тысяч фунтов «под гарантию правительства Великобритании», чтобы тот смог вступить в должность регента при малолетней королеве Португалии. Одновременно он предоставил заем в 769 тысяч ф. ст. брату Мигела Педру, императору Бразилии, в попытке стабилизировать бразильские финансы, еще неустойчивые после долгового кризиса Латинской Америки 1825 г.

5.5. «Снайпер», «Держи вора», или Джон Буль между двумя мошенниками, доносчиками и главами полиции, вызванными, чтобы спасти его из рук карманных воров. Посвящается держателям иностранных облигацийв целом (1829)

Вполне предсказуемо, что такая смешанная политика лила воду на мельницу сатириков. На карикатурах 1828 г. не раз можно было увидеть намеки на «денежки дона Мигела». Бразильские финансовые трудности высмеивались и на карикатуре «Держи вора!», появившейся после отказа Педру от уплаты долга по более раннему займу 1823 г. (см. ил. 5.5). На ней Натан советует дону Педру не платить британским держателям облигаций, представленных распростертым на земле Джоном Булем. «Если ты им заплатишь, то захочешь больше денег, — внушает Натан Педру, — а сейчас это неудобно». Дьявол нашептывает на ухо Натану: «Вели ему назвать это политической целесообразностью — уж ты-то знаешь, как легко надуть Джона Буля!»

Ротшильды поддержали Веллингтона и когда, вопреки ожиданиям Натана, Россия в 1828 г. возобновила враждебные действия против Турции. Просьбу России о займе вежливо отклонили, к большой радости Меттерниха. В течение всей военной кампании братья не оставляли надежды на то, что русские дадут обратный ход. Когда, к их досаде, русские победили и наложили на Турцию скромную контрибуцию по условиям Адрианопольского мира (сентябрь 1829 г.), Ротшильды поспешили предложить свои услуги для облегчения выплат. Единственное, о чем они беспокоились во время этого, первого из многих европейских кризисов, которые им пришлось пережить, — что Веллингтон сочтет себя обязанным вступить в войну против России. Как и в случае с Португалией, теперь Ротшильды придерживались пацифистских взглядов, как подчеркивал Натан в письме Соломону: «Здесь есть те, кто хочет, чтобы мы [Великобритания] поссорились… с [послом России] Ливеном… и хотят, чтобы мы послали гневные ноты… Должен тебе сказать, что Веллингтон и Пиль и хотели бы поссориться с Россией, но в конце концов нам придется пойти на войну. Я не за демонстрации, и мы должны позаботиться о сохранении мира. Что толку в ссорах? Русские зашли слишком далеко, и весь мир будет сердиться на нас. Нас спросят: „Почему вы не сделали того же год назад?“ Если теперь Англия объявит: „Да, мы разозлились и хотим воевать“, — Австрия и Франция скажут: „Мы останемся в стороне“. Они бросят нас в тяжелом положении, и нам придется воевать в одиночку. Я пошел к Веллингтону и поздравил его с миром. Он сказал: „Мира еще нет. Он еще не ратифицирован“. <…> Все недовольны русским миром во всех отношениях. [Но] кабинет решил пока сохранять спокойствие и не писать России, выждать и посмотреть, что будет».

Джеймс точно подытожил рациональность такого пацифизма: «Если на Англию будут всерьез нападать [из-за турецкого] вопроса, уверяю тебя, нас ждет падение не менее чем на 5 %. Если, с другой стороны, сообщения оттуда окажутся лучше, нас ждет небольшое улучшение». Связь между международным миром и стабильностью на рынке облигаций в следующее десятилетие станет главным принципом политики Ротшильдов.

Не только общие взгляды на внешнюю политику объединяли Ротшильдов с такими государственными деятелями, как Веллингтон или Меттерних. Сторонники «теории заговора» в 1820-е гг. ближе всего подошли к истине, когда предполагали, что важную роль играют также личные финансовые интересы.

Мы уже видели, что для европейских политиков того времени было распространенной практикой принимать услуги от банкиров — от подсказок, куда лучше вложить деньги, до откровенных взяток. Большинство присутствовавших на Ахенском конгрессе дипломатов и министров высказались за пролонгирование французского репарационного займа после того, как рынок неожиданно рухнул, потому что Бэринг продал им крупные пакеты облигаций этого займа. Ротшильды прекрасно умели играть в ту же игру. Более того, Амшель был «убежден, что мы как евреи не вышли бы сухими из воды, не давая взятки, и что у неевреев есть преимущество». Например, в 1818 г. Франкфуртский дом перечислял акции выпущенного Ротшильдами нового прусского займа не только Бетману, Гонтарду и другим франкфуртским банкирам, но и их пассивному партнеру Будерусу, а также представителю Австрии в бундестаге графу Буолю и ряду других членов дипломатического корпуса. В Париже в число политических фигур, которым предлагали прусские облигации, входил Талейран.

Еще одним способом закрепить политическое влияние финансовыми средствами были ссуды, предоставленные государственным деятелям. Самым видным из всех французских получателей займов в тот период был сам Людовик XVIII, которому Натан авансом выдал 200 тысяч ф. ст. от имени правительства Великобритании, чтобы оплатить расходы по его возвращению во Францию в 1814 г. Однако Натан не питал большого расположения к династии Бурбонов: через три года он настоял на возвращении долга с процентами. Зато займы, предоставленные в 1820-е гг. герцогу Орлеанскому (будущему Луи-Филиппу), стали более долгосрочным капиталовложением, которые принесли обильные дивиденды в последующее десятилетие. В число прусских получателей ссуд входил зять князя Гарденберга. Другим прусским государственным деятелям предлагались банковские услуги более обычного типа, например текущие счета. Из получателей таких услуг стоит отметить посла в Лондоне Вильгельма фон Гумбольдта, а также Ротера, игравшего первую скрипку на переговорах о займах 1818 г. Однако из-за того, что подобные услуги, как правило, вели к солидному превышению кредитного лимита, можно считать подобные счета тоже своего рода займами. Едва Соломона представили Каролине фон Гумбольдт, как он, по ее признанию, тут же напрямую спросил, «не может ли он быть мне полезным в смысле денег, и добавил, что его кошелек в моем распоряжении».

Наконец, когда требовался более тонкий подход, Ротшильды дарили подарки тем, с кем они хотели подружиться. Как выразился Карл, «нельзя с пустыми руками встречаться с важными персонами; надобно либо передать им сплетни, либо что-то им показать». Здесь можно найти корни позднейшей склонности семьи к коллекционированию произведений искусства и всяких природных диковинок; братья гордились своей способностью находить необычные подарки, способные угодить самым пресыщенным вкусам. Они имели преимущество благодаря доступу Натана на лондонский рынок, тогда лучший в мире из-за растущего превосходства британской торговли и промышленности. Например, в 1816 г. Натан послал Амшелю двух черепах, одну из которых тот предполагал подарить курфюрсту Гессен-Касселя (после того как черепахи прибыли мертвыми, Амшель приказал сделать из них чучела и все равно подарил Вильгельму). Среди других предметов роскоши, которые требовались братьям для подарков важным клиентам, были инкрустированные драгоценностями шкатулки для курфюрста, лошадь, подходящая для благородной дамы, и «резной нож и вилка с ручками из слоновой кости» для «человека, который нам помог».

Первым британским чиновником, получившим материальную выгоду от своих отношений с Ротшильдами, был, как мы видели, Херрис. Хотя невозможно в полном масштабе оценить его личный вклад в операции банкирского дома Ротшильдов в эпоху Наполеоновских войн, он был регулярным участником послевоенных займов, например займа, предоставленного в 1817 г. городу Парижу. Херрис — «твой собственный тамошний Будерус» — был, по словам Соломона, «одним из важных людей, чье расположение жизненно важно». Другим был лорд Стюарт, брат лорда Каслри, британский представитель в Париже в послевоенные годы. Он первым попросил Соломона и Джеймса «спекулировать для него с рентами» в октябре 1817 г., и потом стал «очень приветлив с нами. Между нами, он любит азартные игры, — сообщал Соломон, — и я дал ему долю в нашей операции… рентных бумаг на 50 тысяч франков». По этому случаю Соломон вспомнил завет отца, что «если важная персона входит в [финансовое] партнерство с евреем, она принадлежит еврею». Когда Стюарт обратился к ним за помощью в своих английских делах, Соломон уговорил Натана пойти ему навстречу: «Мы должны регулярно соглашаться с желаниями этого министра, так как здесь он — все, и он помогает нам получить займы, продажу за наличные [французских репараций] и все остальное — к тому же он английский министр». Через 20 лет Джеймс давал ценные советы по инвестициям брату премьер-министра лорда Мельбурна, Фредерику, когда тот был послом в Вене. «Итак, Ягненок придерживается мнения, что войны не будет, — писал он в типичном для себя письме. — Я сказал ему, что, если он позаботится о том, чтобы рентные бумаги росли, я куплю для него рентных бумаг на 24 тысячи франков, чтобы перепродать их с прибылью, так как сейчас у него около 30 тысяч ф. ст. кредита в Лондоне». В число британских государственных деятелей, которые напрямую брали в долг у Ротшильдов, входили Джордж Гаррисон и Чарлз Арбетнот из казначейства; первый в 1825 г. был должен Ротшильдам свыше 3 тысяч фунтов стерлингов, второй занял вчетверо больше.

Следует подчеркнуть, что такие отношения сами по себе не были нелегальными — Ротшильды имели полное право предлагать банковские услуги политикам и государственным служащим. Однако братья часто между собой называли «взятку» характерной чертой их отношений с Арбетнотом и многочисленными иностранными государственными служащими, особенно Жерве из России. И, как показывает случай с Херрисом, намеки на коррупцию в прессе могли сильно повредить карьере упомянутых политиков. Более того, братья заранее, больше чем за десять лет, предчувствовали своего рода политический скандал, который разгорелся в 1828 г. Задолго до того они беспокоились, что их с Херрисом военные счета не выдержат пристального рассмотрения в парламенте.

Зная все обстоятельства, не приходится удивляться, что герцог Веллингтон также некоторое время хранил деньги в банке Ротшильдов. Более того, Стюарт официально познакомил герцога с Соломоном и Джеймсом. Значимость этих отношений в финансовом смысле, скорее всего, была невелика: судя по сохранившемуся балансовому отчету за 1825 г., Веллингтон особо не превышал размеры кредита. Но в глазах Соломона главным был престиж того, что они стали «банкирами Веллингтона»: «Это большая честь… Ты можешь сказать: „Какое значение имеет честь? Честь — не деньги“. Как честный человек, говорю тебе, что сейчас я предпочитаю честь деньгам. [На деньги] много не сделаешь, можно только есть, а еды у нас больше чем достаточно. [Но] без чести хлеб горек. Веллингтона здесь почитают больше, чем самого короля».

Всего через два месяца Джеймс хвастал своим влиянием на герцога, которому он «уже подарил разные вещи».

Впрочем, Веллингтон не был самой старшей политической фигурой Великобритании, кому Ротшильды «дарили разные вещи». Поразительный факт: участие Ротшильдов в финансовых делах короля Георга IV началось за 15 лет до того, как он вступил на престол. Самый ранний документ, относящийся к «векселям принца Джорджа на номинальную сумму в 150 тысяч франкфуртских гульденов», выписан рукой Майера Амшеля и датирован 1805 г. Через два года Ротшильды фигурируют в одном из его самых ранних сохранившихся балансовых отчетов, где значится цифра в 127 784 гульдена — хотя даже эту цифру он считал сомнительной. Еще будучи наследником престола и принцем-регентом, Джордж оказался крайне ненадежным должником. Как удалось Майеру Амшелю, тогда отцу никому не известного торговца тканями из Манчестера, получить вексель принца-регента? Скорее всего, он выкупил его у курфюрста Гессен-Кассельского, который в 1790-е гг. устроил ряд займов сыновьям Георга III. Десять лет спустя, когда Натан прочно обосновался в Лондоне и стал банкиром, сыновья Майера Амшеля вспомнили об этих долгах, поскольку вознамерились сделать Натана — выражаясь немного старомодным языком Амшеля — «придворным банкиром» в Англии. Всего принц-регент был должен 109 тысяч ф. ст., герцог Йоркский — 55 тысяч, а герцог Кларенс — 20 тысяч, что в сумме составляло 184 тысячи ф. ст. Интересно, что проценты по своему долгу выплачивал только принц-регент. После продолжительных переговоров с советниками курфюрста — и невзирая на возражения Будеруса — Ротшильдам удалось выкупить долги принцев в обмен на эквивалент их номинальной стоимости в консолях. На первый взгляд, Ротшильды заплатили гораздо больше, чем стоили эти долги. На самом деле инвестиция оказалась крайне выгодной; ее можно назвать еще одним «шедевром» Натана. «Это делает меня очень влиятельным человеком, — заметил Соломон. — Ко всему английскому липнет удача, — радовался он. — Все, к чему они прикасаются, оказывается счастливым. Так же и с двором нашего курфюрста. Два двора очень похожи».

Ценность старых королевских долгов заключалась в том, что, сделавшись одним из кредиторов принца-регента, Натан получил возможность общаться с чиновниками, которые занимались запутанными делами будущего короля, причем не только финансовыми. В конце 1817 г. Натан просил Соломона и Джеймса найти сведения, которые могут оказаться полезными для так называемой «миланской комиссии», созванной с целью сбора улик против «жены великого человека» — принцессы Каролины Брауншвейгской, с которой он решил развестись. В 1822 г., после того как Георг наконец вступил на престол, Натан предоставил ему заем в 50 тысяч ф. ст. под залог его ганноверских владений. Годом позже Георг запросил еще 125 тысяч фунтов. Примерно в то же время Натан познакомился с сэром Уильямом Найтоном, хотя ключевой фигурой на переговорах относительно займа выступал Джордж Гаррисон, который заверял короля в «великой верности» Натана и «преданности по отношению к вашему величеству… во всем, имеющем отношение к этой операции». Как мы видели, сам Гаррисон вскоре после этого занял у Натана несколько тысяч фунтов.

Георг IV не был единственным членом британской королевской семьи, которым Натан ссужал деньги в 1820-е гг. Так, в 1824 г. он ссудил 10 тысяч ф. ст. герцогу Йоркскому под залог нескольких драгоценностей, а также подарил ему 100 акций страховой компании «Альянс». Кроме того, Ротшильды с надеждой взирали на следующее поколение. В 1816 г. состоялась помолвка единственной дочери принца-регента, принцессы Шарлотты, с принцем Леопольдом Саксен-Кобургским, младшим сыном герцога Франциска Фредерика. Братья сразу же оценили потенциал Леопольда (в конце концов, его тестю было за пятьдесят, и он печально славился своим сибаритством). Когда Леопольд, направляясь в Англию на свадьбу, проезжал через Франкфурт, Карл сделал решительный шаг: «Мы пошли к нему. Он хороший человек. Мы дали ему вексель на 700 фунтов золотом, выписанный на тебя, а также аккредитив… Он собирается купить драгоценности. Пожалуйста, предложи ему свои услуги». Натана не нужно было долго уговаривать. В апреле ему уже поручили доставку личной корреспонденции Леопольда в Германию, а в августе он обсуждал с ним заем в 10 тысяч гульденов.

Одни лишь усилия, которые затратил Натан на то, чтобы подружиться с Леопольдом, способны объяснить необычайно бурную реакцию братьев в мае следующего года, когда они узнали, что принцесса Шарлотта умерла, очевидно, положив конец надеждам Леопольда на британский трон. «Сегодня мы не можем писать тебе подробно, — сообщал Соломон Натану, — из-за большого горя, вызванного этой катастрофой, смертью принцессы Шарлотты. Мы потеряли головы. Я до сих пор не могу поверить в то, что благородная женщина умерла. Мы получили печальное известие в пять часов в субботу. Мы вели переговоры с Бэрингом о рентных бумагах еще на миллион и договорились, что в воскресенье дадим ему окончательный ответ… Но, когда он явился в воскресенье за ответом, наше горе было так велико, что мы сказали ему, что пока ничего не можем сделать, мы слишком опечалены и смущены. К сожалению, мы очень много теряем, милый Натан. Это ужасно, сердце у меня разрывается, когда я говорю о случившемся… Я не в состоянии писать о делах. Мы ничего не делали. Мы должны… извлечь из произошедшего мораль: деньги, почести ничего не стоят, все мы лишь прах; следует оставить гордыню… ничему нельзя верить; мы прах и тлен. Это несчастное событие причиняет мне огромную боль».

«Поверь, — продолжал Соломон два дня спустя, — я был в таком ужасе, [узнав новость], что с тех пор у меня пропал аппетит. Мой желудок как будто усох, а суставы болят не переставая». Натан, как он решил, будет также «сбит с ног» и «болен» из-за этих вестей. Однако братья всегда быстро мирились с превратностями судьбы. «Никто не бессмертен, — писал Соломон, — и нам нужно это преодолеть… К сожалению, наши горе и печаль ее не вернут».

Другие банкиры, возможно, решили бы покончить с привилегированным статусом Леопольда после того, как он стал простым вдовцом. Соломон призывал Натана поступить наоборот: «По английским законам принц Кобургский останется в Англии и, скорее всего, будет считаться здесь важной персоной. Нам следует выказать еще больше дружелюбия по отношению к человеку, который понес такую тяжкую утрату. Я прошу тебя выказать ему больше дружбы, чем до того». Это объясняет последующие попытки со стороны Натана застраховать жизнь не только Леопольду, но и его отцу, а также то, что в 1826 г. Карл с готовностью согласился пригласить Леопольда на свою виллу в Неаполе.

Их стратегия оказалась необычайно проницательной. Отношения между Натаном и человеком, которого Джеймс называл «твой Кобург», завязавшиеся в те годы, оказались длительными и взаимовыгодными. Не случайно один литератор, настроенный против Ротшильдов, в 1840-е гг. указывает на сходство между домом Ротшильдов и домом Саксен-Кобург-Гота, этими двумя многочисленными немецкими семьями, которым суждено было в XIX в. подняться из неизвестности к славе. Более того, их отношения можно считать почти симбиозом. 3,5 млн гульденов, данные в долг Франкфуртским домом Ротшильдов Саксен-Кобургам в 1837–1842 гг., были лишь одной стороной их отношений. Куда большую важность представляет поддержка, какую Ротшильды оказывали членам семьи, покидавшим Кобург в поисках новых престолов.

Нельзя сказать, однако, что Ротшильды утратили интерес к вопросу о том, кто станет наследником британского престола после смерти принцессы Шарлотты. Когда брат принца-регента, герцог Кентский, поехал в Германию, чтобы жениться на Виктории Саксен-Кобургской, он взял с собой аккредитив к франкфуртским Ротшильдам. После того как у пары родилась дочь Виктория, которая неожиданно стала следующей в очереди престолонаследия, Натан поспешил предложить счастливому отцу финансовые советы и свою личную курьерскую службу. В 1823 г. он также ссудил значительную сумму (400 тысяч гульденов) принцу Лейнингену, сыну герцогини Кентской от первого брака. Сыновья Натана продолжали выступать банкирами герцогини и после смерти герцога, время от времени передавая деньги ее брату, Фердинанду Саксен-Кобургскому.

Однако даже члены английской королевской семьи не были самыми влиятельными клиентами и «друзьями» Ротшильдов в тот период. Многие историки сходятся на том, что в тот период европейскую политику в большей мере определяла не Великобритания, а Австрия. Как мы видели, человеком, который делал австрийскую политику в 1809–1848 гг., был Меттерних; и он также хранил деньги в банке Ротшильдов. Более того, отношения, связавшие Меттерниха и Соломона Ротшильда, можно считать в некотором смысле прототипом отношений, которые позже связали Бисмарка и Бляйх-рёдера, помощника Ротшильдов в Берлине, — за исключением того, что Меттерних и эмоционально, и интеллектуально относился к своему банкиру гораздо теплее, чем Бисмарк.

Хотя князь Клеменс Венцель Непомук Лотар фон Меттерних-Виннебург происходил из аристократической семьи, обладавшей поместьями в долине Мозеля, почти все долгие годы своей политической карьеры он испытывал «нехватку наличных». Через год после знакомства, состоявшегося в Париже, во время мирных переговоров 1815 г., он спросил о возможности займа в 300 тысяч гульденов у Амшеля и Карла во Франкфурте. Меттерних уже показал себя братьям полезным союзником, поставляя политические новости в Париж. Он поддерживал их усилия стабилизировать финансовое положение Австрии. Кроме того, он, очевидно, также сочувствовал их стремлению к эмансипации евреев во Франкфурте. Он предложил, чтобы Ротшильды выдали ему авансом 100 тысяч гульденов, а еще на 200 тысяч гульденов пятипроцентных облигаций продали инвесторам под гарантию нового поместья Йоханнисберг, которое только что пожаловал ему австрийский император. Однако Карл не спешил ссужать так много денег отдельному человеку, пусть даже и состоятельному, помня о том, какими неудовлетворительными были такие же займы для курфюрста Вильгельма. Несмотря на то что Меттерних по-прежнему считался «нашим большим другом» — он, например, поддерживал просьбы о жаловании дворянства и статуса советников, — братья на том этапе предпочитали ограничивать свою щедрость обычными банковскими услугами и иногда подарками, например веджвудским фарфором, который Натан послал Меттерниху в 1821 г.

В октябре того же года Меттерних — в сопровождении своей любовницы, княгини Ливен, — впервые публично принял приглашение в гости к Ротшильдам. Возвращаясь в Вену из Ганновера, он «отобедал» с Амшелем во Франкфурте. Некоторыми комментаторами это было истолковано как просчитанный жест: Меттерних намекал на свою поддержку франкфуртской еврейской общины в то время, когда набирал силу конфликт из-за гражданских прав. Менее года спустя Меттерних получил благодарность: заем в 900 тысяч гульденов, согласованный всего за шесть дней до того, как австрийский император пожаловал братьям баронские титулы. Этот заем скрепил «дружбу» Меттерниха и Ротшильдов. В Вероне в 1823 г. Соломон снабдил Меттерниха достаточной суммой, способной удовлетворить его (значительные) личные расходы. Два года спустя в Париже Джеймс пригласил Меттерниха к себе в гости, устроив пышный ужин для «представителей Священного союза», который произвел сильное впечатление на газету «Конститюсьонель». В заметке, опубликованной в газете, насмешливо сообщалось: «Так власть золота примиряет все сословия и все религии. Одно из самых любопытных зрелищ нашего времени — сколь оно ни богато контрастами — это зрелище представителей Священного союза, учрежденного во имя Иисуса Христа, которые посещают банкет, устроенный евреем в день, когда в парламенте обсуждается вопрос о святотатстве».

Год спустя Джеймс присутствовал еще на одном столь же пышном приеме. Именно в тот период Меттерних начал пользоваться услугами курьерской службы Ротшильдов для важной переписки. С того времени они с Соломоном регулярно обменивались политическими новостями. Меттерних сообщал Соломону о намерениях Австрии, в то время как Соломон передавал ему новости, полученные от братьев в Лондоне, Париже, Франкфурте и Неаполе. К концу 1820-х гг. Ротшильды обеспечили Меттерниху — или «Дядюшке», как они часто называли его между собой, — неофициальный дипломатический канал, посредством которого он мог, тактично и не привлекая к себе внимания, сообщать свои политические взгляды представителям других стран.

Все это позволяет в новом свете рассматривать горькие обвинения, брошенные Дэвидом Пэришем накануне самоубийства. Ротшильды, как Пэриш жаловался Меттерниху, «лучше, чем я, понимали, как заманить вас в их сферу [интересов]» и как добиться «вашего особого покровительства». Как он утверждал в письме Соломону, именно «новый союз» между Меттернихом и Ротшильдами погубил его. «Под защитой князя Меттерниха вам удалось захватить исключительную власть над многочисленными операциями, в которых я имел моральное и юридическое право принимать значительное участие». Если бы Соломон дал ему справедливую долю прибылей от австрийского и неаполитанского займов, возможно, ему и удалось бы спасти «Фриз и Кº». «Но вам оказалось проще и выгоднее достичь соглашения с князем и по поводу операции со старыми рентными бумагами и таким образом всецело переманить его на вашу сторону».

Хотя голословные заявления Пэриша нельзя принимать за чистую монету, в его утверждении о союзе Меттерниха и Соломона имеется доля истины. Часть фактов подтвердилась после недавнего обнаружения в Москве серебряной шкатулки, в которой Соломон хранил счета Меттерниха и его частную финансовую корреспонденцию. Судя по этим, считавшимся потерянными, справкам о состоянии счета, в 1825–1826 гг. Меттерних способен был вернуть большую часть долга, сделанного в 1822 г. Однако стоило ему (раньше срока) вернуть прежний долг, как ему предоставили новый заем в размере 1 млн 040 тысяч гульденов (около 100 тысяч ф. ст.), примерно половину которого Меттерних потратил на покупку нового поместья в Плассе, а остальное взял наличными. Балансовый отчет

Венского дома показывает, что Соломон сохранил примерно на 35 тысяч гульденов неименных облигаций, выпущенных Меттернихом для покупки Пласса, помимо чего князь должен был еще 15 тысяч гульденов. За последующие два года его общий личный долг Ротшильдам вырос почти до 70 тысяч гульденов. Вдобавок Франкфуртский дом выдал сыну Меттерниха Виктору заем в размере 117 тысяч гульденов. В 1831 г., когда Меттерних снова женился, Соломон тут же помог решить финансовые проблемы его третьей жены, графини Мелани Зичи-Феррарис.

Ротшильды не ограничивались займами и превышением кредитного лимита. «Преданность нашего друга Соломона всегда трогает меня», — писала княгиня Мелани в дневнике в мае 1841 г., получив от него подарок — американского оленя для их поместья в окрестностях Франкфурта. Через несколько месяцев она описала визит «Соломона и Джеймса, их племянника Энтони и сына Соломона и, наконец, Амшеля, который очень церемонно пригласил нас отужинать с ним во Франкфурте в следующий вторник. Джеймс купил мне в Париже красивую бронзовую шкатулку со сладостями, украшенную перламутром, что было весьма кстати». На Рождество 1843 г. Соломон посетил Меттернихов в Ишле, привезя «чудесные подарки детям Меттерниха, такие соблазнительные, что их матери самой хотелось с ними поиграть».

Меттерних был не единственным выдающимся австрийцем, который вверил свои личные финансовые дела Соломону. В 1821 г., по классическому образцу финансовой спекуляции, основанной на конфиденциальных сведениях, генерал фон Вольцоген, представитель видного дворянского рода из Верхней Австрии, попросил Соломона о покупке на 100 тысяч гульденов австрийских облигаций-«металликов» для себя. Его предположения дают возможность взглянуть изнутри на бесстрастное отношение высшего военачальника к австрийской военной интервенции в Италии: «Мои рассуждения таковы: либо останется холодно, либо будет жарко. В первом случае [„металлики“] немедленно взлетят в цене. Если станет жарко, вероятно, [армия?] вступит в Неаполь, и в этом случае я полагаю, что они [„металлики“] также вырастут… Если сохранится мир, можно ожидать высоких цен. Единственный вопрос, таким образом, покупать ли сейчас или после объявления войны. Я склонен купить скоро… Но оставляю вам решать, как вы считаете лучше, и вовсе не покупать, если вы не считаете покупку выгодной».

В число других политических деятелей, которые фигурируют в документах Венского дома, входят Штадион и влиятельный дипломат Аппоньи, а также ряд представителей австро-венгерской аристократии. Самыми видными из них были Эстерхази, обладатели огромных поместий в Венгрии, связанные с еще более богатым родом Турн-и-Таксис. Они же доставляли и больше всего проблем. Начиная с 10 тысяч фунтов в 1820 г. и 300 тысяч гульденов в 1822 г., Эстерхази часто занимали деньги у Ротшильдов. Через три года Соломон вступил в компанию с двумя ведущими венскими банками, «Арнштайн и Эскелес» и банком Симона Г. Сины, чтобы устроить большой заем на 6,5 млн гульденов (под 6 %). В обеспечение займа князь Эстерхази предлагал свои поместья. Деньги должны были пойти на «коренное преобразование» финансов семьи. Однако, судя по балансовым отчетам за следующий год, Эстерхази продолжал превышать лимит кредита в банках Ротшильдов в Лондоне и Вене: 28 тысяч ф. ст. в Лондоне в 1825 г., 2300 гульденов в Вене три года спустя. В 1831 г. дела у Эстерхази настолько ухудшились, что он вынужден был (через Меттерниха) обратиться к Соломону еще за одним займом. Соломон колебался: судя по венским счетам за 1832 г., общий долг Эстерхази составил 827 тысяч гульденов, а через три года еще вырос. В 1836 г., когда преемником князя стал его сын Пауль, сделали еще одну попытку стабилизации в виде выигрышного займа на 7 млн гульденов, выпущенного совместно Соломоном и Синой. Однако через восемь лет последовал еще один заем (на 6,4 млн гульденов) — один из многих крупных займов для представителей аристократии, размещенных Ротшильдами и Синой в 1840-е гг. Не приходится удивляться, что Эстерхази «очень лестно отзывался о семье», рекомендуя Ротшильдов третьим сторонам. Как в случае с Меттернихом, финансовые связи были неотделимы от связей общественных и политических. В Лондоне князь Эстерхази регулярно ужинал с Натаном, когда служил послом Австрии. Кроме того, большую часть писем от Меттерниха он получал посредством курьерской службы Ротшильдов. В Вене отношения стали так близки, что в 1822 г. в прессе появились неподтвержденные слухи, что якобы Эстерхази убеждал Соломона отказаться от иудаизма.

Предоставление кредитов и других финансовых услуг таким влиятельным, но расточительным фигурам, как Меттерних и Эстерхази, было в высшей степени эффективным способом добиться политического благоприятствования и «дружбы». Что касается особых финансовых отношений, самые яркие возникли у Соломона с секретарем Меттерниха, Фридрихом фон Генцем. Генц был интеллигентным, консервативным и в высшей степени продажным литератором — его можно назвать своего рода центральноевропейским Эдмундом Берком, сбившимся с верного пути. Задолго до того, как Генц познакомился с Ротшильдами, он взял за правило торговать приобретенным в Вене влиянием за наличные. Более того, какое-то время он считал Дэвида Пэриша «матадором, жемчужиной торгового класса всего христианского мира». Судя по всему, такая точка зрения имела отношение к паю в 100 тысяч гульденов из австрийского займа, который дал ему Пэриш. Ротшильдам не понадобилось много времени, чтобы заручиться ненадежной преданностью Генца. После первого знакомства во Франкфурте Генц, Карл и Соломон встретились в Ахене в 1818 г. 27 октября Генц записал в дневнике, что Соломон вручил ему 800 дукатов, предположительно доход от успешной спекуляции британскими ценными бумагами. Через несколько дней последовала «еще одна приятная финансовая операция с братьями». Вскоре Генц начал регулярно наносить визиты новым друзьям, чья, как он считал, инстинктивная способность получать прибыль производила на него глубокое впечатление. После того он регулярно участвовал в операциях Соломона: мелкая операция в конце 1820 г., мелкий заем в Лайбахе в 1821 г., доля в неаполитанском займе в том же году, которая через год принесла ему 5 тысяч гульденов. В его дневниках того периода постоянны ссылки на «весьма приятные известия» от Соломона; «важные финансовые договоренности» с ним; «доказательство истинной дружбы» за завтраком; «дела, которые, пусть и не столь возвышенны [как дипломатия], зато куда приятнее»; и «в высшей степени желанные финансовые операции с великолепным Ротшильдом». Отношения развивались по нарастающей в течение десяти лет. В 1829 г. Соломон ссудил Генцу 2 тысячи гульденов «с самой дружеской готовностью», что довело сумму его долгов Соломону и другим банкирам до суммы, превышавшей 30 тысяч гульденов. Сам Генц, видимо, рассматривал такие долги как «экономические пожертвования». Более того, судя по одному отчету, Соломон наконец распрощался с мыслями о том, что долг когда-либо будет возвращен: он выплатил Генцу ежегодный гонорар, что не помешало Генцу просить у Соломона еще один заем на 4500 гульденов, хотя ему пришлось довольствоваться всего 500 гульденами.

В обмен на деньги Генц оказал Ротшильдам ряд ценных услуг: он, например, поставлял им важные новости и облегчал доступ к Меттерниху. Вдобавок именно благодаря Генцу Ротшильды впервые попробовали свои силы в сфере связей с общественностью. В то время, когда братья были объектами растущих негативных комментариев в прессе, такой опытный и обладавший политическим весом журналист, как Генц, был полезным союзником. В 1821 г. он дважды писал редактору «Альгемайне цайтунг», выражая «серьезное неудовольствие» из-за недавних статей, написанных франкфуртским корреспондентом, в которых критиковались Ротшильды. «Постоянные нападки на Дом Ротшильдов, — писал Генц, — неизменно и иногда самым возмутительным образом бросают тень на австрийское правительство… поскольку, как всем известно, оно занимается важными финансовыми операциями с этим банком, не только безупречным, но и почтенным и в высшей степени уважаемым». Столкнувшись с угрозой запрета тиража на территории Австрии, редактор газеты вынужден был «обещать не принимать… в будущем ничего, имеющего отношение к австрийским государственным ценным бумагам, и вообще ничего в связи с Домом Ротшильдов (во всяком случае, имеющего отношение к Австрии)». В 1822 г., узнав, что в России его наградили российским орденом, Соломон сразу же попросил Генца устроить статью в газете на эту тему. Через четыре года, по просьбе Соломона, за перо взялся сам Генц, написав первый «официальный» труд по семейной истории — или, как он сам это описывал, попытка «вкратце и, я надеюсь, вполне уместно объяснить феномен и величие этого банкирского дома». После того как Генц прочел свой труд одному из старших клерков Соломона и получил «причитающееся» от Соломона, статья была опубликована в «Энциклопедии» Брокгауза. Такими были первые попытки Ротшильдов распространить некоторое влияние на прессу, в целом настроенную враждебно, — попытки первые, но далеко не последние. В 1831 г., когда влияние Генца начало ослабевать, Соломон принялся нащупывать почву в отношениях с сатириком Сапфиром в надежде заручиться его услугами в качестве проавстрийского — и косвенно также проротшильдовского — публициста.

Таким образом, есть неоспоримые доказательства того, что Ротшильды завязали сеть частных финансовых отношений с ключевыми государственными деятелями в Европе эпохи Реставрации. И все же сторонники «теории заговора» того и более поздних периодов в корне неверно истолковывали роль таких отношений, изображая их ключевыми для власти Ротшильдов. После 1830 г. Ротшильдов часто изображали пауками, плетущими сеть «коррупции». На самом деле не взятки, не займы и не другие услуги, оказанные людям вроде Меттерниха, делали их господствующей силой в международных финансах после 1815 г. Господствующей силой их сделал сам масштаб — и сложность — их операций.

В 1822 г. их старый конкурент Симон Мориц фон Бетман «услышал из надежного источника, что Соломон Ротшильд утверждал, будто ежегодный баланс пяти братьев показал чистую прибыль в 6 миллионов гульденов». Как он заметил, «сюда действительно подходит английская пословица: „Деньги к деньгам“. Применительно к их изобретательности и способности разбираться в людях, можно ожидать, что их бизнес продолжит процветать; в самом деле, на это остается лишь надеяться, поскольку падение этого колосса будет ужасным».

Доказательство, которое теперь можно посмотреть в счетах компании, подтверждает такое суждение. В 1815 г. общий капитал всех домов Ротшильдов во Франкфурте и Лондоне составлял не более 500 тысяч ф. ст. В 1818 г. он составлял уже 1 млн 772 тысячи ф. ст.; в 1825 г. — 4 млн 082 тысячи ф. ст.; и в 1828 г. — 4 330 333 фунта. Соответствующие цифры ближайшего соперника Ротшильдов, банка «Братья Бэринг», составляли 374 365 ф. ст. в 1815 г., 429 318 фунтов в 1818 г., 452 654 фунта семь лет спустя и 309 803 фунта в 1828 г. Иными словами, находясь с Бэрингами примерно в равном положении в 1815 г., Ротшильды многократно увеличили свои средства по сравнению с главными конкурентами. В то время как капитал Бэрингов существенно уменьшился, капитал Ротшильдов увеличился примерно в 8 раз. Поразительные цифры!

Такой разрыв объясняется не только тем, что Ротшильды получали больше прибыли. Не менее важно и то, что значительную часть прибыли они снова вкладывали в дело. Здесь прослеживается разительный контраст с Бэрингами, которые склонны были распределять прибыли между партнерами (даже в те годы, когда банк нес убытки) и не наращивали капитал. Ротшильды не теряли темпа и в последующие годы. В 1836 г., в следующий раз, когда партнеры встретились, чтобы сверить счета и обновить свой договор о сотрудничестве, — капитал снова вырос до 6 007 707 ф. ст. Прибыль, полученная отдельными домами в тот период, подтверждает широко распространенное впечатление о стремительном и устойчивом росте. Даже в период 1825–1828, в сравнительно застойные годы, прибыль одного Парижского дома составила 414 тысяч ф. ст. В 1823–1829 гг. прибыль Неаполитанского дома составила 7 390 742 дуката (924 тысячи ф. ст.).

Эти цифры объясняют преобладание Ротшильдов на международном рынке капитала в 1820-е гг.; может быть, единственное, что удивляет, — что их преобладание не было еще более разительным. В 1818–1832 гг., по приблизительным оценкам, «Н. М. Ротшильд» разместил 7 из 26 займов иностранных государств в Лондоне, что составляло примерно 38 % (37,6 млн ф. ст.) их общей стоимости. Это более чем вдвое превышало стоимость их ближайших конкурентов, банкирского дома «Б. А. Гольдшмидт». Более того, судя по собственным подсчетам банка, скорее всего, окончательную цифру занизили. По мнению Айера, стоимость займов, выпущенных Натаном в тот период, на самом деле составляла 86 млн ф. ст. Соответственная же цифра займов, выпущенных Франкфуртским домом в тот период, составляла 28 млн гульденов (около 2,5 млн ф. ст.). В Париже Джеймс добился почти монополии над финансами французского правительства, выпустив в 1823–1847 гг. семь займов с основным капиталом в 5 млрд франков (60 млн ф. ст.).

Таким образом, в каком-то смысле французский журналист Александр Вейль не преувеличивал, когда в 1844 г., оглядываясь назад, объявил: «Дом Ротшильда [так!] — просто необходимое последствие принципа государства, которое управляет Европой с 1815 года; если бы не Ротшильд, на его место пришел бы кто-то другой… эта система… которая создала, выпестовала и возвысила Дом Ротшильда, господствует по всей Европе… Ротшильд управляет и властвует на бирже и во всех кабинетах…»

Конечно, такой взгляд отличался излишним детерминизмом. В 1820-е гг. бывали периоды, когда «принципы», которые управляли европейскими государствами, едва не уничтожили Ротшильдов, и трудно представить, чтобы любой другой финансист того времени с легкостью занял бы их место. Но Вейль оказался ближе к истине, чем Ришелье: если в 1820-е гг. и существовала шестая великая держава, то это были уже не Бэринги, а Ротшильды. Ничего удивительного, что многие, услышав о них, кричали: «Держи вора!»