В беспокойные годы, последовавшие за революцией 1830 г., Джеймс и его братья постоянно призывали великие державы воздерживаться от войн. Утверждать, что они в том преуспели, — значит преувеличивать их влияние на дипломатию великих держав; тем не менее известно, что Ротшильды получили то, что они хотели: мир. Однако пацифизм Ротшильдов по сути своей парадоксален. Тем государствам, правительства которых прислушивались к их советам и избегали международных конфликтов, приходилось урезать военные расходы — и следовательно, им можно было обойтись без новых займов. Это означало, что после 1833 г. все крупные державы фактически переставали быть клиентами Ротшильдов. В условиях мира пять банкирских домов становились не нужны.

Особенно очевидным такое положение было в Пруссии, где необходимость в новых займах более или менее отпала. После образования в 1834 г. нового Таможенного союза (Zollverein) доходы от налогов росли, а расходы не увеличивались или даже сокращались. Пруссия получила возможность вдвое сократить общие расходы на обслуживание государственного долга и выплату процентов по нему: с 22 % в 1821 г. до 11 % в 1850 г. Если ранее государственный долг Пруссии более чем в три раза превышал размер общего годового дохода, к середине столетия он стал превышать его лишь вдвое. Таким образом, в 1844 г., когда возобновились переговоры о конвертировании старого долга 1818 г., номинированного в фунтах стерлингов, в новые облигации, номинированные в талерах, под меньший процент, надежды Ротшильдов на то, что такая операция проложит дорогу к новому займу, не оправдались. Старый друг Ротер перестал в них нуждаться.

И в Великобритании в период до 1848 г. государственные займы сократились почти до нуля. Заем 1835 г. для выплаты компенсации рабовладельцам в Вест-Индии стал последним крупным займом, сделанным правительством Великобритании до Крымской войны. Главным образом, такое положение отражало либерализацию государственных финансов Великобритании, политику, связанную с именем сэра Роберта Пиля, ставшего главой консерваторов. После 1835 г. правительство вигов подвергалось жестоким нападкам со стороны Пиля, хотя, по сравнению с экономическим положением середины 1830-х гг., можно считать, что они допустили довольно мелкий дефицит. Всего за пять лет — в 1836–1841 гг. — чистые займы правительства составили около 4 млн ф. ст. Однако Пиль критиковал правительство за плохое обеспечение займов, а также за то, что почти во всех случаях превышения расходов над доходами можно было усмотреть разнообразные заморские «авантюры». К рассматриваемому вопросу относилась операция по консолидированию долга 1839 г. с привлечением векселей казначейства на 5 млн ф. ст., которую с радостью монополизировали лондонские Ротшильды. Сразу после прихода к власти после сокрушительной победы на выборах в 1841 г. Пиль предложил средство спасения, которое стало плодом 20-летних размышлений о финансовых и денежных последствиях либеральной доктрины. Его программа состояла из четырех пунктов. Во-первых, что было довольно предсказуемо, Пиль произвел конверсию, сократив проценты по ценным бумагам на 250 млн ф. ст. с 3,5 до 3,25. Во-вторых, он пошел на беспрецедентный шаг, добившись возвращения подоходного налога (по плоской шкале в 7 пенсов на фунт на доходы, превышавшие 150 ф. ст.), который до тех пор считался временной мерой, введенной лишь на период войны. В-третьих, разработав концепцию денежной политики, обсуждавшуюся еще на комитете 1819 г., который он возглавлял, Пиль переписал устав Английского банка в попытке усовершенствовать систему металлического денежного обращения. Наконец, следуя примеру Хаскиссона в 1820-е гг. и в соответствии с классическим принципом невмешательства, он увеличил темп либерализации торговли, сократив количество пошлин на импортные товары. Всего в 1842–1846 гг. отменили 605 импортных пошлин и еще 1035 сократили. Логической кульминацией этого процесса стала отмена «хлебных законов». Многие, в том числе однопартийцы Пиля, сочли этот шаг предательством интересов их избирателей, живших в основном в сельской местности.

Оглядываясь назад, можно сказать, что предложенная Пилем реформа оказалась не столь последовательной, как он думал. Если даже вынести за скобки ее политическую саморазрушающую силу (ни в коем случае не уникальную для истории Великобритании XIX в.), ее экономические последствия оказались совсем не удовлетворительными даже по меркам того, что называлось «Веком примирения». Теоретически более низкие импортные пошлины, увеличивая объем торговли, должны были принести стране дополнительный доход. Но такое последствие было маловероятным при том ослаблении экономики, которое наблюдалось в 1840-е гг., что усугублял и Закон о банковской лицензии, ограничивавший хождение отечественных банкнот по мере сокращения золотовалютных резервов Английского банка. В результате подоходный налог, считавшийся поначалу временной мерой, вскоре начал выглядеть как нечто постоянное, хотя идеологический наследник Пиля, Гладстон, никогда не терял надежды его отменить. Не удалось Пилю и развернуть страну в сторону избавления от долговой зависимости, на чем он настаивал: только в 1844–1845 гг. правительству удалось устранить дефицит, а превышение доходов над расходами наблюдалось лишь три года подряд, до того, как кризис 1847–1848 гг. снова вынудил правительство занимать. Тем не менее невозможно отрицать, что для своего времени финансовая система Пиля была «прочной»; более того, она заложила основы финансовой и денежной политики на весь оставшийся XIX в. Трехпроцентные консоли выросли с 87 в октябре 1841 г. до 101 три года спустя — явное указание на то, что в Сити такую политику одобрили.

С другой стороны, банкиры по-прежнему были недовольны прописанной им горькой пилюлей, хотя они и понимали, что в целом лекарство полезно для финансовой системы страны. В этом контексте важно, что уже в 1830 г. Пиль задумал заново ввести подоходный налог как способ «дотянуться до таких людей, как Бэринг, его [Пиля] отец, Ротшильд и другие, а также лиц, живущих за пределами страны, в которой они получают доход… чтобы уравнять низшие классы с высшими и уменьшить бремя налогообложения на бедняков». В 1842 г., когда до Ротшильдов «дотянулись», они были совсем не довольны. Конечно, у них имелись и другие причины для враждебности к правительству Пиля. Тори не только протестовали против предоставления евреям равных прав. Приход к власти правительства тори угрожал новой возможностью союза Великобритании и России против либеральной Франции. С самых первых дней прихода Пиля к власти Ротшильды откровенно сопротивлялись его финансовой политике. Судя по всему, камнем преткновения стал подоходный налог.

Хотя Нат сознавал преимущества сбалансированного бюджета и обоснованно прогнозировал рост консолей, который за этим последует, ему не нравились средства, к которым прибегал Пиль для достижения цели. Например, он предвидел практические трудности в оценке. «Как, — спрашивал он вскоре после того, как Генри Гоулберн, канцлер казначейства (министр финансов) в правительстве Пиля, представил свой первый бюджет, — сборщики налогов будут узнавать реальный доход купцов и банкиров, которые в основном и сами не знают, какой назвать доход, пока не подведут баланс?» Год спустя он откровенно спрашивал братьев, оценивают ли они, составляя налоговую декларацию, «все акции по рыночной цене, и добавляют ли ее… к прибыли», или записывают «нереализованные акции по цене прошлого года» и платят налоги «только с реально полученной прибыли и реальных доходов»? Данный вопрос раскрывает некоторые трудности, неотъемлемо связанные с налогообложением таких людей, как Ротшильды; известно, что они всегда несколько вольно относились к бухучету. «Очень неприятно иметь дело с вашими паршивыми сборщиками налогов, — писал он в начале 1844 г., — особенно если приходится показывать свои книги комиссарам… Сообщите мне, каков ваш баланс. Рекомендую не включать в отчет прибыль по непроданным ценным бумагам».

Не стоит предполагать, что Ротшильды собирались уклоняться от уплаты налогов: наоборот, Нат советовал братьям «показать им [комиссарам по подоходному налогу] точный объем прибыли… несколько сот фунтов расходов в ту или другую сторону особой роли не играют, в то время как ужасно неприятно, если вас оштрафуют или даже предъявят обвинение…». Ротшильды прекрасно сознавали, что «сумма, о которой идет речь», станет «одной из серьезнейших статей дохода для департамента налогов и сборов». Однако их беспокойство скорее вызывалось возможными непреднамеренными побочными действиями нового налога. Больше всего их заботило, что, если начнут облагать налогом прибыль от зарубежных инвестиций, держатели облигаций перейдут к инвестициям на родине — тревожная перспектива для банка, который специализируется на экспорте капитала. «По-моему, милый Лайонел, — писал Нат из Парижа, — тебе нужно подать претензию правительству насчет налогообложения всех купонов с иностранных облигаций, которые подлежат оплате в Лондоне… это очень печальный факт и значительно помешает бизнесу». Судя по всему, необходимость для британских (но не иностранных!) держателей облигаций отныне платить налог с дохода от зарубежных облигаций вылилась в то, что многие клиенты банка Ротшильдов начали проводить операции под вымышленными иностранными именами. Введение подоходного налога — Джеймс боялся, что скоро примеру Великобритании последуют и другие страны, — как будто предвещало конец золотого века, когда государства занимали деньги у капиталистов вроде Ротшильдов и их клиентов, а не облагали их налогом.

Даже в Австрии и во Франции, где такая перестройка финансовой системы виделась лишь в отдаленной перспективе, 1834–1841 гг. стали для Ротшильдов относительно «тощими» годами. В Австрии государственные расходы оставались более или менее постоянными; государство не делало новых займов. Возможно даже стало вернуть долг по «крепостным деньгам», взятым взаймы у Ротшильдов от имени Германского союза в 1831 г. То же самое справедливо и в отношении Франции: хотя Июльская монархия экспериментировала с планами общественных работ, до 1841 г. все подобные прожекты финансировались из налогообложения. Более того, общие расходы в 1839 г. были немного ниже тех, что зафиксированы в 1831 г., а государственный долг сократился на 169 млн франков. Самое большее, что мог предложить Моле, — еще одну реструктуризацию, операцию, к которой Джеймс, помня прошлый опыт, относился без всякого воодушевления.

Совершенно другим было финансовое положение России, хотя суммарное воздействие по сути оставалось, с точки зрения Ротшильдов, тем же самым. Государственные расходы России в 1833–1839 гг. официально продолжали расти, однако до некоторой степени это было исключительно денежным феноменом, так как дефицит бюджета неоднократно покрывался с помощью печатного станка. Возникшую в результате инфляцию остановили — пусть и временно — благодаря денежной реформе Канкрина 1839–1843 гг., когда бумажный рубль был заменен новым, «твердым» рублем, гарантированным золотым и серебряным запасом. Эта реформа увеличила возможность стабилизационного займа для утверждения нового золотовалютного запаса. Джеймс с готовностью предлагал разместить такой заем одновременно в Лондоне и Париже. «Убедить правительство России в преимуществах такого займа труда не составит, — откровенничал он, — не только потому, что заем увеличит их кредит, но еще и потому, что в их собственных интересах добиться того, чтобы все богатые люди [в Англии и Франции] делали значительные капиталовложения в Россию и понесли бы финансовые потери, если бы кому-то пришла в голову неудачная мысль напасть на Россию и развязать с ней войну или подвергнуть критике российские власти… я очень хочу, чтобы эта операция увенчалась успехом, и не из-за прибыли, которую мы должны получить, а скорее потому, что я хочу, чтобы наш дом возобновил прежние отношения с Россией».

Соломон чистосердечно соглашался с братом. По его мнению, заем, предоставленный России, был бы «весьма желательной… даже блестящей операцией»: «Даже не говоря о денежных прибылях, которые он принесет, такой заем очень важен для нас, после него новые, близкие отношения с Россией вернут нас на вершину со всеми [великими державами?] в Европе… кроме того, он поспособствует поднятию духа нашего дома». Таким настроениям вторил и Амшель. Но не впервые попытки Ротшильдов потеснить традиционно влиятельный банк «Хоуп и Кº» в Санкт-Петербурге окончились ничем. Младшие Ротшильды — особенно лондонские — очевидно, питали сомнения в связи с этим замыслом, предложив условия, которые показались Соломону излишне жесткими: «За русские трехпроцентные бумаги вы предлагаете 70, за вычетом 2 % комиссии получается 68! Разумная ли это цена, если вы считаете, что… австрийские трехпроцентные [бумаги] стоят 81, а бельгийские трехпроцентные — 71? Когда облигации государства, которое еще не успело оправиться после революции, предлагались по [таким] ценам? Мы не без оснований опасаемся, что такое предложение, исходящее от Дома Ротшильдов, выставит нас на посмешище. Вдобавок к такой чрезмерно низкой цене вы предлагаете взять [всего] 1 миллион [ф. ст.] для себя, а остальным заниматься лишь за комиссионное вознаграждение, и даже от такого обязательства отказываетесь в том случае, если в течение шести недель [после подписания договора] начнется война между любыми двумя великими державами в Европе или Америке».

Даже в 1841–1842 гг., когда международная обстановка стала спокойнее и вновь заговорили о возможности русского займа на 40 млн рублей, переговоры потерпели горькую неудачу. На сей раз настала очередь Соломона предупреждать остальных об осторожности. Очевидно, получив сведения от Меттерниха, он писал, что заявленные намерения Канкрина вложить заем в железные дороги — всего лишь прикрытие для увеличения расходов на армию. Кроме того, Соломон поддержал Амшеля, считавшего, что заем России не похож на заем другим великим державам: «В случае займа Англии, Франции или Австрии деньги остаются в обращении и быстро возвращаются из государственной казны публике. В России деньги, которые туда попадают, похоронены, смываются в колоссальных европейских и даже азиатских [владениях] империи».

Ротшильды снова выдвинули слишком жесткие требования для того, чтобы нарушить монополию банка «Хоуп и Кº»; они соглашались выкупить лишь малую долю обязательств (на современном жаргоне это называется «форфейтинг») и предлагали взамен продать обязательства на комиссию (с возможностью возврата нераспроданных облигаций). Последовавшие несистематические переговоры с Санкт-Петербургом в 1844 и 1846 гг. также не принесли результата. Когда-то казалось, что Ротшильдам больше не нужны великие державы; в то время создалось впечатление, что великим державам больше не нужны Ротшильды.

Как мы увидим, одним из ответов на такое сокращение операций с государствами, к которому с наибольшим воодушевлением отнеслись Джеймс и Соломон, стало участие в финансировании промышленности, особенно в образовании железнодорожных компаний. Альтернативой было завязывание отношений с более мелкими государствами — такой стратегии придерживался Франкфуртский дом. Можно привести лишь самые важные операции того времени из списка Бергхоффера. В 1837–1842 гг. Франкфуртский дом выпустил облигаций на 3,5 млн гульденов для герцогства Саксен-Кобург-Гота и на 9,9 млн гульденов для герцогства Нассау; в 1845 г. — лотерейный заем на 6,7 млн рейхсталеров для старейшего клиента семьи, Гессен-Касселя, а также займы его соседу, Гессен-Дармштадту; кроме того, в том же году Франкфуртский дом разместил заем на 14 млн гульденов для Бадена. Кроме того, в 1835 г. Франкфуртский дом предоставил заем Баварии, после чего Карла и Амшеля сделали «придворными банкирами» и осыпали другими почестями. Так, Ансельм получил звание консула Баварии во Франкфурте. В середине 1840-х гг. были, кроме того, предоставлены займы Вюртембергу и самому Франкфурту. С такой же просьбой к Ротшильдам обратился Ганновер, однако в последнюю минуту операция сорвалась. Ротшильды активно вели операции не только в Западной Германии. В 1835 г. они предприняли попытку оживить старые связи компании с Датским королевством, разместив заем в 3 млн ф. ст. Подобные операции не представлялись бы возможными, будь другие германские государства такими же экономными, как Пруссия. Но Пруссия стала исключением из правила. В домартовский период (до революции 1848 г. в Германии) почти все немецкие государства наращивали долги. В 1825–1850 гг. доля долговых выплат росла в Ганновере, Вюртемберге, Бадене и Баварии; только в Пруссии она снижалась. Наверное, такую разницу в тот период лучше всего можно объяснить растущим участием западногерманских государств в строительстве железных дорог, а также пределом заимствований для Пруссии, установленным Декретом о государственном долге 1819 г.

С позиции Ротшильдов, такие займы даже германским государствам среднего размера считались относительно мелкими операциями. И все же они часто уделяли таким операциям столько же времени, сколько и займам великим державам (в некоторых случаях из-за растущего давления со стороны представительных органов на ранее более или менее автономную финансовую бюрократию). С другой стороны, объем операций, очевидно, компенсировал вложенные силы — отсюда рост рентабельности Франкфуртского дома в тот период. Амшель и племянники, помогавшие ему во Франкфурте, очевидно, были равнодушны к политической составляющей тех немецких государств, с которыми они вели дела: в то время как Баден, например, считался «образцовой» конституционной монархией, Ганновер — после аннулирования его конституции королем Эрнстом Августом в 1837 г. — принадлежал к числу самых консервативных режимов во всей Германии.

С другой стороны, немецким государствам было все труднее занимать деньги, не обращаясь к Ротшильдам, настолько всеобъемлющим стало их влияние на немецком рынке капитала. Особенно это было характерно для Юго-Западной Германии. Не только во Франции, но и в таких коммерческих центрах, как Кельн, Ротшильды по сути заменяли центральные банки: местные жители говорили о «ротшильдовских поставках» денег и «ротшильдовских деньгах». Такое ведущее положение неизбежно вызывало разнообразные слухи, в основном враждебные. Как в 1820-х гг., либералы видели в Ротшильдах сторонников реакционных режимов. «Многие более мелкие немецкие государства, — сообщал один австрийский дипломат, — просят о помощи исключительно Дом Ротшильдов и… не прислушиваются к неудовольствию, часто проявляемому в этой связи их подданными». Такое неудовольствие с годами все больше нарастало. Когда, например, в 1848 г. министром внутренних дел в Ганновере стал либерал Иоганн Штюве, он всячески старался избегать «грязных сделок с Ротшильдами», которые он ассоциировал с эпохой Меттерниха.

Помимо займов, предоставляемых немецким государствам средних размеров, Франкфуртский дом также извлекал неплохую прибыль из займов, предоставленных мелким княжествам (например, они вели дела, в числе прочих, с князем фон Бентхайм-Текленбургом и Виктором цу Изенбургом), а также крупным землевладельцам-аристократам, таким как граф Гуго Хенкель фон Доннерсмарк. Во многом такие операции восходили к временам Майера Амшеля. Однако в 1840-е гг. подобные операции распространились и на негерманские территории империи Габсбургов. В 1843–1845 гг. Соломон и его помощники в Вене выделили 12,3 млн гульденов группе австро-венгерских аристократов, обладателей обширных поместий и не менее обширных политических связей. Все они, кроме одного — эрцгерцога Австрийского Карла Людвига, — были венграми. Самый большой заем, который тогда получил князь Пал Эстерхази, конечно, был не первым, предоставленным Ротшильдами этой влиятельной семье. Но внезапное большое количество займов другим видным венгерским семьям было уже чем-то из ряда вон выходящим. Такие личности, как граф Мориц Шандор, граф Йожеф Хуняди и граф Лайош Сечени, старший брат разносторонне одаренного венгерского реформатора Иштвана Сечени, находились на вершине венгерского общества. В принципе, кредиты, предоставляемые Ротшильдами, мало отличались от кредитов, предоставляемых английским аристократам такими вест-эндскими банками, как «Куттс и Кº». Можно сказать, что у Эстерхази в Англии имелся «двойник» в лице герцога Бекингема, еще одного вельможи, у которого было много земель, но мало наличных денег. Но, как оказалось, операции с венгерской элитой вылились для Ротшильдов не только в политические, но и в финансовые трудности, поскольку всего через два года в Венгрии началась революция.

В Италии Ротшильды следовали той же стратегии диверсификации. Они по-прежнему играли ведущую роль в финансах режима Бурбонов в Королевстве обеих Сицилий, хотя Джеймс и его племянники беспокоились, что тамошние банкиры рано или поздно бросят вызов главенствующему положению Карла. Здесь, как и в Испании, в 1830-е гг. наметился отход от обычной эмиссии облигаций. Например, на Сицилии возможным источником обеспечения, под которое можно ссужать правительству деньги, считались принадлежащие государству серные шахты. Кроме того, там предлагали выпустить лотерейный заем, однако мысль о таком займе не нравилась Джеймсу, потому что на Парижской бирже такие займы были запрещены. Судя по личной переписке, Ротшильды были невысокого мнения о правительстве Неаполя (которое резко критиковал Гладстон в 1850 г.). С другой стороны, они, не испытывая никаких угрызений совести, продолжали вести дела с «его макаронным величеством». «Ваш министр финансов — не тот человек, на кого можно полагаться, — писал Джеймс Карлу, посетив Неаполь в 1839 г. — Он настоящий мерзавец. Он боится говорить с королем, и если хочешь хотя бы чего-то добиться в Неаполе, единственный, кто на что-то способен, — сам король и… министр внутренних дел, весьма смышленый малый».

Отношения с Папской областью носили такой же характер: общее презрение к католическому правительству не служило препятствием к выгодному сотрудничеству. Как и в Неаполе, в середине 1830-х гг. конкуренты пытались нарушить монополию на финансы Папской области, которую Ротшильды установили после 1830 г. Такие попытки успешно отклонялись, и управление долга Папской области по-прежнему оставалось в руках Торлоньи, тамошнего партнера Ротшильдов. Поэтому Ротшильды обладали определенным влиянием на правительство Папской области: по крайней мере в двух случаях Соломон через Меттерниха выражал протест против притеснений евреев в римской общине, подтвердив широко распространенное мнение, что, выражаясь словами Альфреда де Виньи, «теперь еврей правит папой и христианским миром». Однако такой аспект их отношений не стоит преувеличивать; главной заботой была прибыль от папского режима, а не его реформирование.

Оказалось гораздо труднее установить финансовые отношения с королевством Пьемонт-Сардиния, которому впоследствии предстояло наиболее успешно бросить вызов власти Габсбургов в Италии. В 1834 г. правительство Турина пригласило Парижский дом принять участие в размещении займа на 1 млн ф. ст. С самого начала конкуренция была жестокой; в попытке договориться в Турин послали Лайонела. Переписка Лайонела с его дядей Джеймсом в ходе этого задания проливает свет не только на то, какие методы применяли Ротшильды в ведении переговоров, но и на трудности, с которыми им пришлось столкнуться, имея дело по существу с абсолютистским режимом. Найдя пьемонтского министра финансов невозможно тупым, Лайонел стремился заключить закулисную сделку с его секретарем, однако ему не удалось преодолеть предубеждений короля относительно того, как следует разместить заем. Джеймс советовал: «Если наши конкуренты придут к тебе (ибо ты ни в коем случае не должен сам идти к ним) и скажут, что они расположены заняться займом с тобой, надеемся, что ты примешь их предложение и заключишь с ними договор, уступив им четверть или половину бумаг, которыми они вольны распоряжаться, как они хотят… но в таком случае настаивай, чтобы операция проводилась исключительно на наше имя, ведь ты первый там появился, и мы ни в коем случае не согласны оставаться на заднем плане или присоединять наше имя к другому».

Однако, если конкуренты не примут такое предложение, Лайонел должен внести свои коррективы, так как «мы склонны получить операцию если не любой ценой, то, по крайней мере, такой ценой, которая заставит их дорого заплатить, если они нас обойдут… Если дело будет хотя бы в малейшей степени выполнимым, сделай его, даже если оно совсем не принесет нам прибыли, даже если необходимо будет потерять 2 или 3 сотни тысяч франков, чтобы доказать этим госп[одам], что мы не боимся жертв, когда хотим их подавить». Джеймс подробно описал, как Лайонелу следует вести себя с правительством, чтобы превзойти конкурентов:

«Твоей главной целью… должно стать покорение министра; ты должен ясно доказать ему, что заключить контракт с нами, а не с другими в его же интересах, никогда не давай ему последнего слова и позаботься о том, чтобы он ничего не мог подписывать с другими, не позволив тебе покрыть их предложения — а когда ты должен будешь сказать последнее слово, ты должен позаботиться о том, чтобы оно действительно было последним и чтобы твое предложение приняли немедленно и без оговорок.

Однако, если этим господам хватит ума поставить себя в равное или лучшее по сравнению с тобой положение… ты должен заставить их заплатить как можно дороже и оставить им поле только после того, как ты посеешь в нем столько трудностей и шипов, чтобы они не пожали ничего, кроме терниев. В таком случае мы быстро утешимся… бывают случаи, когда победа обходится дороже благоразумного отступления…»

Судя по письму, именно так действовал бы сам Джеймс, окажись он в Турине; и, может быть, он бы добился успеха. Но неопытного Лайонела в конечном счете перехитрила — точнее, обошла, назначив более высокую ставку, — группа французских банкиров, возглавляемых Хагерманном, которую он именовал «черной бандой». И только в 1843 г. Ротшильды попытались возобновить дела с Турином, хотя до 1848 г. отношения оставались в зачаточном состоянии.

Проникновение в новые сферы объясняет, почему в начале 1840-х гг. многие обозреватели усматривали в Ротшильдах не просто союзников европейских государств: казалось, они приобрели собственную уникальную власть, не зависимую от великих держав и почти всемирную. В своем очерке «Ротшильд и европейские финансы» (1844) Александр Вейль, один из многих писателей еврейского происхождения, которых завораживал феномен Ротшильда, выразился недвусмысленно: если раньше «Ротшильду» нужны были государства, чтобы стать «Ротшильдом», теперь он больше в них не нуждается. В 1842 г. историк-либерал Жюль Мишле в своем дневнике записал, что Джеймсу «знакомы все европейские князья и все биржевые придворные» (см. эпиграф к этой главе). Едва ли он преувеличивал. За вычетом двух серьезных неудач — с Португалией и Соединенными Штатами — и исключительного случая в виде Испании, где контроль над государственными ртутными месторождениями оказался важнее размещения займов, список государств, которым Ротшильды предоставляли деньги за десятилетие перед 1848 г., весьма внушителен. Консервативные режимы занимали для того, чтобы избежать влияния парламента на финансовую политику, что часто становилось следствием налоговых реформ. Более прогрессивные государства занимали деньги на оплату общественных работ, особенно на прокладку железных дорог в тех случаях, когда частный сектор не мог или не хотел делать инвестиции. Почти все, по крайней мере, надеялись привлечь Ротшильдов в качестве банкиров и гарантов. Преимущества такого расширения финансовой сети были очевидны. Риски стали ясны лишь в 1848 г.

Наверное, лучшим примером стратегии Ротшильдов в период до 1848 г. стало их участие в финансах недавно созданного Королевства Бельгия. После отделения Бельгии от Нидерландов в 1830 г. Джеймс и его братья быстро приступили к финансовому закреплению в Брюсселе, предложив молодому правительству спасательный пояс в виде кредита на первые три бурные года его существования. В период относительного затишья, с середины 1830-х до 1838 г., Джеймс энергично защищал и упрочивал положение, какое установили в Брюсселе он и «Сосьете женераль». Ряд операций помогали поддерживать интересы Ротшильдов — в первую очередь государственные займы для финансирования политики экономического развития Леопольда I, венцом которой стало строительство сети железных дорог.

Напрямую участвуя в строительстве железных дорог (и каналов), бельгийское правительство до некоторой степени порывало с порядком, установленным в Великобритании, по которому финансирование железных дорог вначале более или менее целиком возлагалось на частный сектор. Однако Бельгия создала прецедент, которому вскоре последовали другие страны. Бельгийцы оценили стратегическую важность обладания сетью железных дорог. Этим озарением они во многом были обязаны напряженным отношениям с Нидерландами и в особенности необходимостью избежать зависимости от системы каналов и рек в Нидерландах, Бельгии и Люксембурге, которую контролировали голландцы. С точки зрения Ротшильдов, у такой политики имелись очевидные преимущества: им всегда казалось, что размещать акции частных железнодорожных компаний не так рискованно, как эмитировать государственные облигации. Что еще важнее, развитие системы бельгийских железных дорог хорошо сочеталось с планами железнодорожного сообщения между Парижем и Бельгией, к которым Джеймс уже проявлял интерес. С другой стороны, бельгийская стратегия промышленного развития почти не имела бы смысла, если бы не сопровождалась параллельным развитием собственной банковской системы. Создав три новых учреждения в сотрудничестве с «Сосьете женераль» («Сосьете де коммерс де Брюссель», «Сосьете насьональ пур энтрепризес индюстриэль э коммерсьяль» и «Банк фонсьер»), Джеймс сделал все, что в его силах, чтобы сохранить свое главенство. Но Банк Бельгии, учрежденный в 1835 г. в основном на французские капиталы, стал подлинным конкурентом, и Джеймсу пришлось решать, начинать ли с ним войну, пытаясь сохранить свое положение, или объединить усилия. В период бума середины 1830-х гг. Парижский дом тесно сотрудничал с «Сосьете женераль», размещая на Парижской бирже целый ряд ценных бумаг бельгийских горнодобывающих компаний. Но в сфере государственных финансов, как показали неубедительные переговоры о конверсии в 1837 г., даже «Сосьете женераль» следовало рассматривать скорее как конкурента, чем как союзника. Какими бы близкими ни были их отношения с королем Леопольдом, Ротшильдам никогда не удавалось почивать на лаврах «финансистов независимости», тем более что отдельные фракции бельгийского парламента и пресса относились к ним с подозрением. Далее, нельзя было исключать и того, что бельгийское правительство однажды захочет найти военное применение сети своих железных дорог и, более того, деньгам, которые оно занимает, чтобы оплатить такое строительство. В течение 1830-х гг. правительство тратило на создание армии втрое больше средств, чем на прокладку железных дорог.

Все эти противоречивые факторы пришлось принимать во внимание в 1838–1839 гг., когда голландско-бельгийские отношения вновь вернулись в европейскую дипломатическую повестку дня.

По существу, вопрос сводился к тому, подчинится ли правительство Бельгии условиям договора 1832 г. и выведет ли войска из Люксембурга и Лимбурга — в обмен на признание Нидерландами независимости Бельгии. В дополнение к территориальным уступкам договор 1832 г. подразумевал и финансовые жертвы, потому что по нему два государства обязаны были в равной мере нести бремя голландских долгов до 1830 г. Случилось так, что возобновление переговоров совпало с новым бельгийским предложением (и параллельной просьбой голландцев) о займе в размере 36 млн франков, что предоставило Ротшильдам весьма солидный рычаг давления. Несмотря на небольшую сумму, Джеймсу не терпелось заняться новым займом. Возможно, он надеялся на то, что разместить его удастся без труда, но главным образом дело было в том, что после смерти Натана этот заем был первой по-настоящему крупной операцией Ротшильдов. Иными словами, Джеймсу предоставлялся шанс не только подтвердить дальнейшее доминирование Ротшильдов на рынке облигаций, но и доказать собственное главенство в компании. Если условия подойдут, заявил он в мае 1838 г., «я немедленно отвечу согласием, несмотря на все политические проблемы, потому что никакой войны не будет. Бельгии придется подчиниться, а миру так не терпится сделать дело, что здесь в самом деле нужно поторопиться». Бельгийцы могут рвать и метать, считал Джеймс, но без поддержки Франции они мало на что способны.

Очень скоро, после того, как Пруссия оккупировала Люксембург, чтобы заставить бельгийское правительство подчиниться, Джеймс впал в нерешительность: «грохот канонады» оказал обычное действие на Парижскую биржу. Но когда стало понятно, что даже это не спровоцирует французов вмешаться на стороне Брюсселя, он поспешил предоставить заем, намереваясь разместить его как можно быстрее в Лондоне, Париже и Брюсселе до того, как дипломатическое положение еще больше ухудшится. Хотя выпустить на рынок облигации оказалось чуть труднее, чем представлялось Джеймсу, серия разошлась довольно быстро. Возможно, положение Джеймса укрепилось и благодаря тому, что в 1838 г. лопнул «мыльный пузырь» бельгийских угледобывающих компаний, так как внезапное падение промышленных акций едва не разорило Банк Бельгии, и даже «Сосьете женераль» пришлось туго. И именно Джеймс решил выручить оба банка.

Джеймс совершенно верно предчувствовал, что переговоры рано или поздно столкнутся с трудностями, хотя, к счастью для него, этого не случилось до тех пор, пока новые бельгийские облигации не были в основном размещены. В Бельгии (и во Франции) существовала значительная политическая оппозиция против пересмотра соглашения 1832 г. Однако факт остается фактом: бельгийцам не хватало необходимых средств, чтобы сопротивляться, ибо, хотя облигации нового займа уже в основном были распроданы, Ротшильды еще не закончили расплачиваться за него. Чтобы положение стало недвусмысленно ясным, в декабре 1838 г. Джеймс попросил включить в договор о займе условие, по которому «если начнется война или возникнут разногласия, мы были бы вправе аннулировать наш контракт». Настроенные оптимистично бельгийцы продолжали вести с Ротшильдами переговоры в надежде заручиться дополнительными средствами. Они надеялись получить ссуду под казначейские векселя. «Бельгийцы — ослы, — заметил Джеймс, услышав сообщения о военных приготовлениях в Брюсселе. — Мне совсем не нравится, что они сосредотачивают войска, а они способны превратить анекдот в серьезное дело, хотя, пока великие державы против войны, они ничего не могут поделать». В просьбе о ссуде им наотрез отказали. Сыграв, как обычно, на враждебности Меттерниха к «революционным» режимам, Соломон, который во время кризиса находился в Париже, послал Аппоньи копию своих распоряжений Рихтенбергеру, агенту Ротшильдов в Брюсселе: «Мы ни в коем случае не обижены на то, что правительство [Бельгии] сердится на наш отказ предоставить ссуду под казначейские векселя. Этим господам недурно понять: они могут рассчитывать на нас, только пока они будут следовать политике мудрости и умеренности. Мы, разумеется, предоставили достаточно доказательств своих намерений поддерживать и помогать правительству Бельгии, но наша добрая воля заканчивается там, где нас просят предоставить палку, с помощью которой нас же изобьют, то есть предоставить деньги, нужные на войну, которая подорвет доверие, которое мы стараемся поддержать всеми своими силами и средствами. Можете свободно и откровенно передать этим господам все, что я написал, не пропуская ни слова».

Чтобы в Австрии не сомневались в намерениях Ротшильдов, вслед за первым письмом он написал еще одно в свою венскую контору «к сведению князя Меттерниха», где подробно изложил переговоры Рихтенбергера с бельгийским правительством: «Они не получат от меня ни гроша, пока не уступят, и прежде чем уеду, я оставлю такие же распоряжения своему брату Джеймсу… Надеюсь, что теперь Бельгия подпишет „24 статьи“, тем более что им недостает „nervus rerum“ (самого главного). До тех пор, пока „24 статьи“ не приняты, правительство Бельгии не получит от нас ни гроша, хотя они уже много месяцев просят деньги. Как мне ни трудно… отказывать, я буду чувствовать себя удовлетворенным, если Бельгия уступит и восстановится мир, зная, что я сделал все от меня зависящее, чтобы внести свой вклад в такой результат».

Конечно, бельгийцы вынуждены были уступить — и не столько из-за того, что в Париже не господствовали пробельгийские настроения, сколько из-за недостатка 4 млн франков от Ротшильдов. Рычаг давления, какой Ротшильды приложили к Бельгии, еще действовал. Более того, казалось, такой рычаг представил прекрасную возможность консолидировать влияние Ротшильдов на бельгийские финансы. Еще до подписания мирного договора Джеймс сообщал племянникам, что «бельгийские ценные бумаги всегда были ходкими, поэтому предлагаю одному из вас… отправиться в Брюссель и познакомиться с новым министром, чтобы подружиться с ним и дать понять, что вы… готовы предоставить займы и принять казначейские векселя» — в таком им ранее было отказано. Сейчас Джеймса не устраивало ничего, кроме монополии. Он выразился прямо: «После решения бельгийского вопроса им понадобятся деньги, что нам необходимо использовать для того, чтобы стать абсолютными хозяевами финансов этой страны». Даже по меркам самих Ротшильдов дело было трудным; но во многом достигнутое ими в результате положение почти не отличалось от господства в сфере государственных займов, пусть даже главенствующее положение пришлось разделить с «Сосьете женераль». В начале 1840-х гг., когда Джеймс ездил в Брюссель, чтобы обсудить условия нового займа в 60–80 млн франков, он обнаружил правительство «весьма расположенным»: «Они все остались очень довольны моим приездом; я научил их, как лучше закрепиться, по крайней мере на какое-то время. Они вполне довольны тем, что мы ими руководим, после того как я указал на все ошибки, которые они совершили, пытаясь действовать без нас».

После продолжительных дискуссий в ноябре удалось договориться о займе, а два года спустя — еще об одном (на 28,6 млн франков). Шла ли речь о выплате «голландского долга» или о строительстве новых железных дорог, бельгийское правительство, похоже, стремилось занимать деньги, всецело полагаясь на Ротшильдов в том, что они найдут покупателей для их облигаций. Что характерно, когда Джеймс в 1842 г. поссорился с бельгийским министром, он попросил Лайонела «в воскресенье поехать в Виндзор, чтобы повидаться с королем Бельгии»: «Константен написал письмо, которое ты получишь в должный срок, с объяснением того, как обстоят дела в Брюсселе, и ты сможешь передать королю… если нынешний министр останется, белы, облигации не будут продаваться нигде и не будет возможности провести крупную финансовую операцию. Будь осторожен, не говори ни слова против [министра], а только позволь его величеству выяснить твое мнение».

Всего в 1830–1844 гг. Бельгия произвела пять крупных займов на общую сумму номиналом почти в 300 млн франков; почти все займы гарантировались Ротшильдами.

Ротшильды стремились контролировать не только бельгийские финансы. В октябре 1840 г. Ансельму пришлось поехать в Гаагу: нидерландское правительство требовало от бельгийцев возврата всей суммы долга, а не частями по 5 млн франков в год, что было согласовано в 1839 г. После того как голландцы объяснили дефицит своего бюджета тем, что бельгийцы запаздывают с платежами, Ансельм предложил им небольшой заем. Два года спустя, когда с Бельгией договорились о реструктуризации долга в облигации, именно Ротшильды затем предложили их обналичить (со значительной скидкой) для правительства Нидерландов. Выступать в подобных международных трансфертах в интересах обеих сторон было совершенно типичным для Ротшильдов.

И в Бельгии, и в Нидерландах возникла сильная оппозиция той роли, которую играли Ротшильды в государственных финансах. В частности, Ротшильды отождествлялись с неудачным планом французского правительства заключить с Бельгией таможенный союз. Бельгийские протекционисты усмотрели в таком плане зловещий замысел французов по экономической аннексии, хотя на самом деле никаких доказательств того, что Ротшильды поддерживали такой план, не было. В 1841 г. Ансельм боялся таких же нападок со стороны либеральной голландской прессы, когда обсуждалась возможность конверсии бельгийских облигаций, переданных Нидерландам в счет долга. Он жаловался, что нидерландский министр финансов «неплохо к нам относится… но он находится под таким влиянием общественного мнения и газет, которые утверждают, что он продался нам, что ему в самом деле не хватает храбрости заключить с нами контракт, хотя он прекрасно понимает, что ни у кого другого не хватит ни средств, ни кредита, ни влияния, которыми располагаем мы, и никто не обладает властью так повысить государственный кредит страны, как, возможно, мы… Его так пугают все дурацкие газетные статьи, в которых утверждают, что он нам продался, что он сказал мне: „Я искренне хотел бы иметь дело только с вами, если бы только мне удалось спасти свое доброе имя… или доказать, что остальные… не могут… распорядиться так же хорошо, как вы“».

Министр беспокоился не зря; тремя месяцами позже его вынудили подать в отставку под давлением оппозиции.

Хотя Ансельм и мог сохранить контроль Ротшильдов над передачей 40 млн гульденов Нидерландам, и нидерландское, и бельгийское правительства старались не привлекать Ротшильдов андеррайтерами, объявив открытую подписку на бельгийские государственные облигации. Естественно, Ротшильды отнеслись к такому поступку крайне враждебно, боясь прецедента, которому (как британскому подоходному налогу) могли последовать другие государства. Нат рассуждал с типичной для него верой в неотвратимость судьбы: «Боюсь, повсюду люди стали слишком умными, и правительства не станут платить комиссионные, если сумеют без них обойтись». «Если правительство добьется успеха, — мрачно предрекал он в письме брату, — что весьма вероятно, они сумеют обойтись без нас и в настоящем, и в будущем — мы не сможем противостоять им открыто». Но его дядя Джеймс не привык сдаваться без борьбы. «Барон не хочет, чтобы их замысел увенчался успехом, — сообщал Нат, — и потому избегает помогать министру… разумеется, не в наших интересах, чтобы правительство объявляло открытую подписку на заем, и если нам удастся им помешать… наш долг — действовать соответственно».

Похоже, возобладал агрессивный подход Джеймса. «Бельгийскому министру финансов не так легко удастся избавиться от своего займа по подписке, — писал Нат через несколько дней. — По-моему, он в конце концов вынужден будет прибегнуть к нашей помощи, что нас всех очень порадует… Постарайтесь оставить Бельгию… без денег, продав немного облигаций 1840 или 1842 г. на о[бщий] с [чет], неплохо, если в Брюссель отовсюду будут сообщать, что они расходятся вяло». Ротшильды действовали по своей классической схеме — распродавали облигации, чтобы загнать непокорное правительство в тупик. Они хотели, чтобы бельгийское правительство вернулось к Ротшильдам с протянутой рукой. Похоже, что их тактика возымела действие: хотя продажа по подписке 4,5 %-ных бельгийских облигаций шла успешно, вскоре правительству снова пришлось обратиться к Ротшильдам. Тем временем, после затяжных переговоров в Гааге, которые вел Ансельм, новый нидерландский министр финансов решил все же предоставить Ротшильдам право продажи 2,5 %-ных бельгийских облигаций на сумму в 6 млн ф. ст., которые он хотел реализовать. В 1845 г. бельгийское правительство покорно вернулось в объятия Ротшильдов, и Джеймс сумел выговорить жесткие условия для сравнительно скромных займов 1846 и 1847 гг. Без Ротшильдов, сообщал французский посол в Брюсселе, бельгийское правительство «поняло, что никто не даст ему ни гроша ни на одной бирже, ни внутри страны, ни за рубежом». Не следует считать такие слова слишком большим преувеличением. Судя по всему, монополия Ротшильдов в государственных финансах Бельгии была полной, хотя неудачная попытка продавать облигации по открытой подписке намекала на то, как такой монополии может быть брошен вызов в будущем.

Во многом самой важной стороной бельгийского кризиса 1838–1839 гг. стало его воздействие на Францию. Вместе с предполагаемыми внешнеполитическими просчетами в Испании и Швейцарии нежелание Июльской монархии защитить интересы Бельгии широко критиковалось как уступки старым врагам Франции, консервативной Австрии и вероломной Англии. После революции 1830 г. Ротшильды боялись, что Франция вернется к прежнему сочетанию радикализма внутри страны и агрессивной внешней политики, которая разожгла общеевропейский пожар в 1790-е гг. После еще одного международного кризиса, на сей раз на Ближнем Востоке, когда Франция очутилась в дипломатической изоляции, казалось, что такой сценарий воплотится в жизнь. Тогда начался первый из многих «восточных кризисов», с которыми пришлось столкнуться Ротшильдам. Его исход — падение воинственного правительства Тьера и унижение Франции на международной арене — знаменовал одну из вершин их политического влияния.

На самом деле Джеймс никогда не переставал тревожиться, что международные события могут привести к смене правительства в Париже. «Рентные бумаги упадут в цене, потому что Тьер за политику вмешательства [в Испании]», — предупреждал он в апреле 1837 г., когда поползли слухи, что последний собирается вернуться в правительство, возобновив прошлогодние попытки послать войска на ту сторону Пиренеев. Более того, одной мысли о еще одном кабинете министров, возглавляемом Тьером, хватило, чтобы Джеймс убедился в необходимости «избавляться от [французских] ценных бумаг, так как дело хорошо не закончится». «Хорошим кабинетом министров», по мнению Джеймса, можно считать такой, который будет проводить миролюбивую внешнюю политику и сбалансирует бюджет внутри страны. Ему импонировало правительство Моле, образованное в апреле того же года именно потому, что оно считалось «слабым». В ноябре следующего года, узнав о переизбрании Моле, Джеймс решил, что выборы «прошли хорошо»; и он призывал правительство «сохранять единство и убедиться в том, что они сильны и влиятельны», обещав «прочную и верную поддержку», когда Тьер в декабре 1838 г. вошел в коалицию противников правительства Моле.

Ротшильды испугались после мартовских выборов 1839 г., когда положение Моле наконец пошатнулось. Они боялись правительства, составленного из «партии Тьера» и либералов-доктринеров. «По-моему, это очень плохо, — мрачно пророчествовал Энтони, — король обязан уступать и делать все, что хочет Тьер, — поверьте, мы немного напуганы». Как оказалось, настойчивые требования Тьера проводить более агрессивную внешнюю политику по-прежнему оказались неприемлемыми для Луи-Филиппа; очередное умеренное правительство сформировал маршал Сульт. Впрочем, продержалось оно недолго, и 1 марта 1840 г. во власть наконец вернулся Тьер. Его на первый взгляд непреодолимое возвышение вызвало пессимизм у Джеймса: «После того как сформировали новое правительство, никто больше об этом не думает, особенно летом, но я вынужден с прискорбием сказать, что Франция сумеет вырваться из ее нынешнего тяжелого положения только посредством войны. Пока Луи-Филипп, да сохранит его Господь, останется [на троне], думаю, что сохранится мир, но у его сына, по-моему, не будет иного выхода, кроме войны. Что ж, будь что будет, милые племянники, я намерен сохранять верность своему прежнему мнению и медленно, но верно распродавать нашу трехпроцентную ренту… Просто позор, что невозможно сформировать правительство, а тот, кто в конце концов его возглавит… можно заранее предсказать, что различные партии в палате будут вцепляться друг другу в глотки, но, если ценные бумаги упадут в цене, можно будет купить их снова, потому что народ во Франции такой же, как в Испании, они ожесточенно борются друг с другом, а на следующий день снова дружат как ни в чем не бывало».

После того как премьер-министром стал Тьер, писал далее Джеймс, он «не очень рад общему положению, то есть положению дел внутри страны». Режим «теряет тех друзей, которым мы хранили наибольшую преданность». И хотя вскоре Джеймс, со свойственной ему гибкостью, заговорил о «налаживании… дружеских связей с [Тьером]», его планы оказались нереалистичными.

Обычно считается, что война между Ротшильдами и Тьером началась из-за так называемого «восточного вопроса»: можно ли было сохранить целостность растущей Османской империи, которая теоретически охватывала почти всю Северную Африку, большую часть Балкан и почти весь Ближний Восток? Если нет, что должно занять ее место? Османскую империю характеризовали экономическая отсталость, религиозная разобщенность, развал административной системы и деспотизм. Разумеется, те же черты были свойственны и Российской, и Австрийской империям, но в меньшей степени. Кроме того, последние два государства были христианскими; поэтому в новой истории Турцию последовательно не включают в «пентархию» европейских великих держав. В то время интересы четырех из пяти государств «большой пятерки» устремились в те области, где правление Османской империи приходило в упадок. Австрия и Россия, по объективным географическим причинам, дольше других конфликтовали из-за территорий со своим южным соседом; в то же время регион все больше интересовал Великобританию и Францию по причинам коммерческим, стратегическим и религиозным.

В ходе XIX в. будущее Османской империи все больше зависело от взаимодействия этих держав: постоянная тема, которая объединяет все восточные кризисы, заключается в том, что, хотя у каждого государства имелись собственные четкие цели, ни одно из них не могло достичь их в одиночку. Ротшильды сыграли жизненно важную роль в дипломатии по «восточному вопросу» главным образом потому, что, независимо от того, сохранялся ли статус-кво или создавались новые государственные структуры, для всего требовались деньги. Одной из главнейших проблем в управлении данным регионом была хроническая недостаточность налогообложения. Впрочем, Ротшильды проявляли интерес к делам Османской империи по еще одной причине, имевшей совершенно другую природу: их беспокоило положение живущих там единоверцев.

Как мы видели, впервые Ротшильды приняли участие в «восточном вопросе» после успешного предоставления независимости Греции. Как только дипломаты договорились о границах и конституции греческого государства, Ротшильды охотно помогли добыть средства, нужные для защиты от турок. Они, кроме того, поддержали молодое афинское правительство. С первого взгляда заем казался сравнительно простым делом, поскольку греческие облигации гарантировали три заинтересованные державы: Великобритания, Франция и Россия. Однако Джеймсу в Париже пришлось выдержать настоящую схватку, чтобы ему выделили приличную долю Агвадо и д’Эйхталя (последний рассчитывал играть в операции ведущую роль благодаря своим тесным связям с новым греческим королем, таким же, как и он, уроженцем Баварии). Более того, проведение операции оказалось гораздо труднее, чем казалось вначале. В целом предполагалось выпустить облигаций на 60 млн франков; по трети выпуска гарантировала каждая из великих держав. Из этих денег 11 млн франков через Ротшильдов направлялись в уплату Турции, а остальные передавались греческому правительству через д’Эйхталя.

Однако возобновившаяся в регионе напряженность почти сразу же нарушила эти соглашения. В ноябре 1831 г. египетский паша Мухаммед Али поднял восстание против султана Махмуда II на том основании, что его недостаточно наградили за подавление восстания греков на Балканах. Али — албанец по происхождению — послал своего сына Ибрагима на завоевание Сирии, территории которой он домогался особенно сильно. Через несколько месяцев он овладел Газой, Иерусалимом и даже Дамаском. Вначале султан собирался заручиться британской поддержкой против своего мятежного вассала, но Палмерстон не прислушался к совету Стратфорда Каннинга, посла в Константинополе, и отказал туркам в помощи, стремясь вместо того посредничать в достижении компромисса. Поэтому султан обратился к России и в феврале 1833 г. принял предложение царя о военной помощи. Через пять месяцев, к ужасу Великобритании и Франции, был подписан Ункяр-Искелесийский договор о мире, дружбе и оборонительном союзе между Россией и Турцией. В договоре имелась секретная статья, обязывавшая султана «в случае необходимости» закрывать Босфор для военных кораблей любых стран, кроме России. Дипломатическая победа России дополнялась тем, что Австрия и Пруссия одобрили этот договор в Мюнхенгреце.

Для Ротшильдов все произошедшее вначале казалось всего лишь еще одной из многих угроз для мира в Европе. Соломон поспешил предупредить Джеймса от имени Меттерниха, что Франции не следует мстить за поддержку Мухаммеда Али, чей «наполеоновский» публичный образ в Париже подкреплялся его на первый взгляд прогрессивной экономической политикой в области государственных монополий. Финансовые последствия кризиса, однако, оказались менее ясными, потому что французскую гарантию для греческого займа только предстояло ратифицировать, в то время как подходил срок гарантийного платежа Турции. Вполне понятно, что в такой напряженной дипломатической обстановке операции осложнялись (якобы) техническими трудностями. Так, греки тянули с отправкой необходимых облигаций в Лондон, а турки отказывались принять греческую делегацию в Константинополе, если она прибудет на военном корабле. Нат отправился в Константинополь, мечтая об экзотических наградах, которые он получит от султана в обмен на гарантийный платеж. Однако ко времени своего возвращения он писал, что «сыт по горло турками, их позорным двурушничеством», и крайне сожалел, «что вообще приехал… думая вести дела… в этом отвратительном месте».

В 1836–1837 гг. возникли дальнейшие сложности, когда греческое правительство пригрозило, что не будет платить проценты по займу. Кризис подверг испытанию международные гарантии. При помощи операции, сходной с той, какую Ротшильдам примерно в то же время пришлось проводить для Португалии, выпустили новые облигации, чтобы собрать деньги на выплату дивидендов по уже существующим; но финансовые рынки быстро учились различать греческие облигации, предпочитая те, что гарантировались Великобританией, тем, которые гарантировались Францией и Россией. Проблема сохранялась до 1840 г., поскольку державы-гаранты стремились заплатить лишь проценты, но не комиссию Ротшильдам.

Именно тогда Великобритания и Франция начали расходиться по «восточному вопросу». В 1836–1837 гг. Франция возобновила колонизацию еще одного бывшего османского владения, Алжира; планы, зародившиеся в последние дни режима Бурбонов, получили успешное военное воплощение. С другой стороны, Палмерстон в Великобритании придерживался более протурецкого курса в надежде подорвать влияние России в Константинополе. В апреле 1839 г., когда возобновились военные действия между султаном и Мухаммедом Али, французское правительство, поддержавшее последнего, очутилось в международной изоляции. После сложных дипломатических маневров удалось заключить англо-российский союз, по которому Ункяр-Искелесийский договор заменялся международным соглашением по доступу в Черное море, а Мухаммед Али должен был покинуть Сирию, хотя ему разрешалось сохранить за собой крепость Сен-Жан-д’Акр. В октябре 1839 г. правительство Сульта отклонило это предложение, однако оно почти ничего не могло сделать. Как Парижский дом сообщал в Лондон, правительство Сульта очутилось «в довольно стесненном положении. В сущности… французскому правительству либо придется принять [предложение лорда Палмерстона], либо оно окажется в полной изоляции в связи с восточными делами». Наступившая слишком быстро после вялой реакции правительства на бельгийский кризис, еще одна дипломатическая неудача казалась веским доводом для того, чтобы в большую политику вернулся более агрессивный Тьер.

Вплоть до того времени Ротшильды в основном лишь следили за развитием событий. Но события 5 февраля 1840 г. в оккупированном египтянами Дамаске резко изменили характер кризиса. При невыясненных обстоятельствах бесследно исчезли монах-капуцин с острова Сардиния отец Тома и его слуга Ибрагим. Так как в последний раз их видели в еврейском квартале, поползли слухи о том, что их там убили. Поскольку католики в Сирии официально находились под покровительством Франции, дело расследовал французский консул граф де Ратти-Ментон. Египетский губернатор Дамаска арестовал нескольких евреев и подверг их пыткам. Одного еврея, который якобы видел отца Тома на мусульманском рынке, арестовали и замучили до смерти, как и его слугу. После 500 ударов плетью еврей-цирюльник признался, что он видел отца Тома с двумя раввинами и семью ведущими членами еврейской общины, в том числе с неким Давидом Арари. Всех названных им людей, а также третьего раввина арестовали. После того как арестованные заявили о своей невиновности, несчастного цирюльника снова избили, после чего, в обмен на освобождение, он заявил, что подозреваемые предлагали ему деньги за убийство монаха, а его кровь намеревались замешать в пресный хлеб, который пекут к еврейской Пасхе. Хотя цирюльник, по его словам, отказался совершить убийство, он сознался в том, что был свидетелем «ритуального убийства» отца Тома в доме Арари.

После пыток и обещания, что его освободят, слуга Арари признался в убийстве. Вскоре останки отца Тома «нашли» в сточной канаве. Семерых подозреваемых пытали до тех пор, пока они не оговорили себя, признав свою вину. Один из них — чтобы спасти себя и своих родных, он принял ислам — подтвердил рассказ о ритуальном убийстве: по его словам, слугу отца Тома убили точно так же. Как и во время средневековых «охот на ведьм», чем более нелепой становилась история, тем большее число людей она затрагивала. Арестовали уже около 70 человек; почти столько же детей взяли заложниками, чтобы вынудить сдаться «подозреваемых», которые бежали из Дамаска. Все это время в роли главного «охотника на ведьм» выступал французский консул; он играл не только на антисемитизме местных католиков, но и на социальном расслоении внутри еврейской общины.

Арест Исаака де Пиччиотто, купца-еврея, который оказался австрийским подданным, превратил «охоту на ведьм» в крупный международный инцидент. Решив не подвергать своего соотечественника тем испытаниям, каким подвергались другие жертвы Ратти-Ментона, австрийский консул, Каспар Джованне Мерлатто, заявил протест властям Дамаска и попросил своего начальника в Египте, генерального консула Антона Лаурина, сделать то же самое в Александрии. 31 марта Лаурин, считавший всю историю о ритуальном убийстве фальшивкой, не только пожаловался Мухаммеду Али, но и постарался убедить своего французского коллегу в Александрии обуздать Ратти-Ментона. Одновременно Лаурин предпринял необычный шаг: он разослал копии своих рапортов и некоторые из полученных им от Мерлатто сообщений австрийскому генеральному консулу в Париж. Последний, по предложению Лаурина, должен был нажать на французское правительство, чтобы «консула в Дамаске… примерно наказали» и «призвали к ответу тамошнее правительство… чтобы враждебность нееврейского населения не переросла в реальные преследования евреев».

Австрийским генеральным консулом в Париже и автором процитированного письма был, конечно, Джеймс де Ротшильд, а письмо Лаурина стало лишь одним из многих, присланных ему и другим членам семьи Ротшильд с просьбами помочь дамасским евреям, а также евреям Родоса, которые подвергались таким же гонениям.

15 марта письма с призывами о помощи дошли до главы голландской еврейской общины Хирша Лерена от одного бейрутского еврея. Автор настоятельно просил передать письма Ротшильдам, чтобы те могли «говорить с королями и их министрами». Через два дня Лерен получил еще одно письмо от английского бизнесмена, жившего на Ближнем Востоке, в котором тот просил Лерена написать Джеймсу, заявляя, что только «известная семья Ротшильд… обладает властью спасти своих братьев, страдающих от преследований». 27 марта константинопольская община отправила письма из Дамаска и с Родоса Соломону, Карлу и Лайонелу, взывая к «узам, которые… связывают воедино всю еврейскую общину».

Джеймс сделал так, как предлагал Лаурин. Однако французское министерство иностранных дел просто приказало своему вице-консулу в Александрии расследовать поступок Ратти-Ментона. По мнению Джеймса, такой приказ был лишь «компромиссом, призванным выиграть время… так как вице-консул подчиняется консулу, он не имеет власти призывать последнего к ответу за его действия». «В таком положении, — писал он Соломону 7 апреля, — единственное средство, какое нам осталось, — всесильный здесь способ призвать нам на помощь газеты, что мы сегодня и сделали, предоставив им подробный отчет на основе сообщений австрийского консула [в Дамаске], который мы послали в „[Журналь] де деба“ и другие газеты, а кроме того, позаботились о том, чтобы подробный репортаж о событиях вышел в аугсбургской „Альгемайне цайтунг“».

Решение привлечь прессу отчасти стало ответом на широко распространившуюся в Европе поддержку версии о ритуальном убийстве. Соответствующие статьи появились в «Котидьен» и «Юниверс». Решив, что этому нужно противостоять как можно решительнее, Джеймс обратился к Адольфу Кремьё, который с 1834 г. занимал пост вице-президента «Консистории французских евреев». Кремьё был не только талантливым журналистом, но и не менее талантливым адвокатом. Длинное письмо Кремьё, посвященное «дамасскому делу», на следующий день было напечатано в «Газетт де трибуно» и «Журналь де деба». В ходе последовавших дебатов в прессе Джеймс также поручил Кремьё опубликовать документы, присланные ему Лаурином, — к большому раздражению Меттерниха, который, хотя и выражал свое сочувствие, питал отвращение к тому, что к делу привлекли свободную (по австрийским меркам) прессу.

Так началась возглавляемая Ротшильдами кампания по освобождению дамасских узников. В Лондоне Лайонел (вместе с Кремьё) присутствовал на заседании Совета британских евреев, который обсуждал дело 21 апреля; кроме того, он вошел в состав делегации, которую через девять дней принял Палмерстон. Через шесть недель

Нат предложил Кремьё написать официальное письмо, адресованное Лайонелу и Совету британских евреев, «что предоставит вам возможность обратиться по данному вопросу к лорду Палмерстону»; Нат же предложил Лайонелу «объявить подписку, чтобы оплатить расходы на отправку Кремьё на место [на Ближний Восток]». Следующим шагом стала широко разрекламированная поездка Кремьё и сэра Мозеса Монтефиоре в Александрию. Целью поездки стало выяснить имена заключенных и добиться их освобождения. Ротшильды внесли значительную сумму — не менее 2500 ф. ст. — на оплату дорожных расходов. Кроме того, они стали казначеями Фонда помощи евреям Дамаска. Тем временем в Вене Соломон убедил Меттерниха надавить на Ватикан: ходили слухи о том, что отец Тома на самом деле жив и прячется в монастыре (слухи не подтвердились). В Неаполе Карл доставил на корабль Монтефиоре провизию, дал ему несколько советов о том, как вести переговоры, и позже помогал в его бесплодных попытках убедить католическую церковь стереть надпись с клеветническими обвинениями с надгробной плиты, под которой, как считалось, похоронен отец Тома. В Париже Ансельм регулярно получал письма от Лаурина, в которых тот подробно описывал ход переговоров Монтефиоре в Александрии.

Обычно считается, что, защищая евреев Дамаска, Ротшильды были движимы искренним возмущением по отношению к тому, как обращались с их единоверцами. Гейне, один из тех журналистов, кому Джеймс дал частную информацию, противопоставил альтруизм Джеймса равнодушию других французских евреев, особенно его конкуренту в сфере финансирования железных дорог, Бенуа Фульду. Джеймс, заметил Гейне, «выказал больше благородства духа в своих симпатиях к Дому Израиля, чем его ученый противник». Не приходится сомневаться в том, что все Ротшильды искренне сочувствовали своим единоверцам. Нат назвал произошедшее «неприятным делом, когда… каждому нужно проявить себя, чтобы не распространяли такую клевету на нашу веру и не подвергали таким ужасным пыткам наших несчастных братьев на Востоке». Через несколько дней он добавил: они стремятся «показать людям в целом, что прошли те дни, когда любую религиозную секту можно безнаказанно преследовать». Попытки французского правительства выгородить Ратти-Ментона привели Ната в бешенство: «Когда премьер-министр Франции заявил на заседании, что он считает, будто евреи совершили убийство ради того, чтобы использовать христианскую кровь для иудейской религиозной церемонии… по-моему, такой клевете на всех, в чьих жилах течет еврейская кровь, нужно не просто возражать, но доказать, что это фальшивка». Он и остальные члены семьи вместе со всеми евреями радовались успеху миссии Монтефиоре. Они не только получили 28 августа торжественный фирман от самого Мухаммеда Али, в котором отрицалось ритуальное убийство у евреев, но добились и «почетного освобождения» пленников неделю спустя. Все это противоречило обвинениям, которыми осыпали Ротшильдов в 1830-е гг., когда им приписывали равнодушие к судьбе своих единоверцев. «Кто выйдет и скажет, — писал в 1839 г. редактор „Альгемайне цайтунг дес юдентумс“ Людвиг Филиппсон, — что эти люди сделали что-то важное для иудаизма, для его внешней и внутренней эмансипации, для его гражданского и духовного величия?» Подобно тому американскому писателю, который утверждал, будто Джеймсу «наплевать на бесплодное побережье Палестины», Филиппсону пришлось проглотить свои слова после «дамасского дела» или, наоборот, прийти к выводу, что на них обратили внимание.

С другой стороны, не следует и преувеличивать стремления Ротшильдов покровительствовать еврейским общинам на Ближнем Востоке. До 1840 г. в прессе часто появлялись сообщения, что Ротшильды якобы строят планы вернуть Святую землю еврейскому народу. Еще в 1830 г. в популярном американском периодическом издании («Найлс уикли реджистер») предполагалось, что «денежные неприятности султана» заставят его продать Иерусалим Ротшильдам: «Их богатство превосходит все ожидания, возможно, превосходит даже алчность; и в их положении вполне разумно предположить, что они ищут для себя нечто соответствующее их тщеславию… Утвердившись в праве собственности, возможном за большие деньги, они могут тут же… собрать вместе большой народ, который вскоре получит возможность защищаться, а учитывая прекрасные способности к торговле и условия жизни на Востоке — снова сделать Иудею местом скопления большой доли богатства „древнего мира“. Для султана эти земли не имеют большой ценности; но в руках евреев, под руководством таких, как Ротшильды, чем только она не станет совсем скоро!»

Примерно в то же время один корреспондент спросил Натана напрямую: «Почему ваши родственники, которые обладают таким обширным влиянием, не делают попыток вернуть Палестину, землю ваших праотцев, у Порты, правителя Египта и европейских великих держав?» Как мы видели, на этот вопрос в мистическом смысле отвечал автор памфлета «Еврейский талисман» (1836); один «протосионистский» еврейский литератор в том же году официально предлагал Амшелю купить землю в Палестине. Социалист-утопист Шарль Фурье также считал, что «восстановление евреев в правах великолепно увенчает дело господ из Дома Ротшильдов: подобно

Ездре и Зоровавелю, они могут повести евреев назад в Иерусалим, заново отстроить трон Давида и Соломона и основать династию Ротшильдов». Почти точно такой же образ был создан на другом конце политического спектра, в «Юниверс», в октябре 1840 г. Такая мысль была близка и британским евангелистам. Как заметила леди Палмерстон после «дамасского дела», «фанатики и религиозные элементы… нашей страны… совершенно уверены, что Иерусалим и всю Палестину следует вернуть евреям; это их единственное стремление (восстановить евреев в правах)». Хотя 11 лет спустя Стэнли очень удивился, когда Дизраэли заговорил с ним на эту тему, едва ли его мысль была оригинальной. Более того, в подобных предположениях можно усмотреть утопические надежды христиан, согласно которым Ротшильды, возможно, приближают второе пришествие. Однако нет никаких доказательств того, что Ротшильды питали подобные намерения; участие отдельных членов семьи в движении, которое позже получит название «сионизм», — дело более позднего времени.

Более того, ряд членов семьи сдержанно относились даже к шумихе, сопровождавшей освобождение узников в Дамаске. Судя по письмам Ната, Лайонелу было не по себе из-за «суматохи», поднятой Кремьё и некоторыми самыми громкоголосыми британскими евреями. Они, по его мнению, демонстрируют «слишком большую пылкость». Более того, одной из причин, по которой Монтефиоре предложили сопровождать Кремьё в Александрию, была необходимость «умерить пыл [последнего]». Судя по всему, ни Нат, ни Ансельм не считали, что экспедиция увенчается успехом. После того как дело окончилось победой, Ансельм высказывался «решительно против какой-либо публичной демонстрации» и досадовал из-за того, что во Франкфурте и других местах Кремьё встречали как героя. Беспорядки в Дамаске возбудили евреев во всей Западной Европе и привели к возникновению разнообразных планов, как улучшить положение евреев в Святой земле. Особенно следует отметить план строительства еврейской больницы в Иерусалиме, предложенный Филиппсоном. Сначала французские Ротшильды проявили желание последовать примеру Монтефиоре, который поддержал этот план; но они поставили условием своего участия строительство вместе с больницей светской школы. После того как палестинская еврейская община наложила вето на строительство школы, Ротшильды отказались от участия в финансировании больницы, и лишь в 1853–1854 гг. замысел строительства появился вновь. Ротшильды, как и в прошлом, по-прежнему старались употребить свое влияние на то, чтобы улучшить положение еврейских общин по всему миру (например, в Польше, входившей в состав

Российской империи); но более радикальные евреи, стремившиеся не просто к экономическому равноправию, относились к их усилиям с подозрением.

Ротшильды истолковывали события в Дамаске чисто в дипломатическом контексте. Хотя они, несомненно, сочувствовали дамасским узникам, все они, особенно Джеймс и Соломон, придавали куда больше значения дипломатическим последствиям их положения. «Дамасское дело» дало Джеймсу идеальную возможность подорвать положение Тьера, который стал премьер-министром всего через несколько недель после предполагаемого «убийства» отца Тома. В целом инцидент высветил проблему той самой дипломатической изоляции Франции, на волне которой Тьер пришел к власти. У правительства Великобритании имелись свои причины поддерживать кампанию за освобождение евреев. Решив покончить с властью Мухаммеда Али и изолировать Францию, Палмерстон охотно изображал египетский режим в Сирии варварским. И Меттерних тоже радовался возможности бросить вызов притязаниям Франции на отстаивание интересов католиков в Святой земле. Зато Тьер вовсе не стремился критиковать режим Мухаммеда Али в Сирии, тем более отрекаться от собственного консула. Наоборот, он занял наступательную позицию. В начале мая он сказал Джеймсу, «что в основе дела лежит истинное происшествие, и нам лучше оставить все, как есть… поскольку евреи на Востоке по-прежнему придерживаются таких суеверий…». Примерно то же самое он говорил и Кремьё. 2 июня, в ответ на речь, произнесенную Фульдом в палате депутатов, Тьер язвительно усомнился в патриотизме французских евреев: «Вы протестуете от имени евреев; ну, а я протестую от имени французов. И если мне позволительно так выразиться, сейчас среди евреев происходит нечто весьма почетное. Как только история стала достоянием гласности, по всей Европе стало заметно их беспокойство, и они занялись делом с такими пылом и рвением, которые делают им честь в моих глазах. Позвольте выражаться прямо: они более влиятельны во всем мире, чем притворяются, и сейчас они рассылают жалобы в канцелярии всех посольств. И они делают это с пылом и рвением, которые превосходят всякое воображение. Министр, желающий защитить своего агента, на которого так нападают, должен обладать изрядной смелостью».

После этого начались нападки на «человека, который владеет роскошным особняком на улице Лаффита… который любой ценой добивался отставки… нашего консула в Дамаске» («Юниверс») и на «невероятную надменность» «месье Ротшильда» («Котидьен»).

Конечно, соблазнительно приписать подобные нападки вспышке антисемитизма, который периодически прорывался на поверхность во французской политике весь XIX в. Однако в определенном смысле у Тьера был лишь один выход: защищать Ратти-Ментона. Ротшильды, и особенно Джеймс, в самом деле решительно вознамерились подорвать его положение, хотя больше из-за угрозы, какую он представлял для международной стабильности, чем из-за той угрозы, какую он представлял для евреев Дамаска (не говоря уже о французских евреях).

Было бы чрезмерным упрощением сказать, что Ротшильды свергли Тьера. Даже если отвлечься от событий в Дамаске, летом 1840 г. положение Франции серьезно осложнилось. Вместо того чтобы согласиться с предложениями Англии и России по решению «проблемы Мухаммеда Али», Тьер стремился организовать двустороннее соглашение Али и нового султана. Однако это лишь подвигло другие великие державы 15 июля подписать соглашение, по которому они обязывались в случае необходимости применить силу, чтобы принудить Мухаммеда Али принять их условия: стать наследным пашой Египта и правителем Сен-Жан-д’Акр (Акко), но Южную Сирию получить лишь в пожизненное управление. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что Палмерстон ставит сохранение британского влияния в Константинополе выше практически не действовавшего «сердечного соглашения» между Англией и Францией. Не на руку Тьеру играли и неудачная высадка Луи-Наполеона в августе, и последовавшие затем беспорядки в Париже. Во всяком случае, Нат в разгар кризиса недвусмысленно заявил, что будет «почти невозможно и в самом деле опасно, а потому неразумно, свергать его». С другой стороны, когда Нат яростно нападал на «безответственность и… националистическое упрямство деревенщины», а также «псевдолиберализм» «этого самого надменного из всех выскочек», было очевидно, какого рода «более счастливое будущее» он имел в виду. Вопрос заключается в том, до какой степени Ротшильды способствовали падению Тьера.

На первый взгляд их единственной целью в ходе двух бурных месяцев — августа и сентября 1840 г. — было содействовать миру по своим надежным и испытанным каналам дипломатического сообщения. Лайонел заверил лорда Кларендона, что Франция в драку не полезет; Джеймс передавал Меттерниху неоднократные просьбы Луи-Филиппа, чтобы Австрия выступила в роли deus ex machina; Лайонел стремился привлечь к переговорам короля Бельгии; Джеймс посетил воинственного герцога Орлеанского; Лайонел передал Палмерстону предупреждение Ната, чтобы тот не слишком испытывал терпение французов, и т. д. Но у их дипломатической деятельности имелся и финансовый подтекст, рассчитанный на подрыв положения Тьера. Главным было влияние кризиса на цену рентных бумаг. 3 августа «рента страшно упала», вынудив Ната и Джеймса поспешить к Ансельму в Париж. Тот день стал началом затяжного падения. Так как английский флот приблизился к Ибрагиму-паше и Палмерстон отверг предложение Тьера о компромиссе с целью спасения престижа, цена рентных бумаг продолжала снижаться. Трехпроцентные рентные бумаги, которые в июле шли по 87, в начале августа упали до 79, а в начале октября достигли минимума в 73,5. Конечно, неправильно полагать, что за таким падением стоят только Ротшильды. Падение ренты стало результатом общей паники на Парижской бирже. С другой стороны, Ротшильды не сделали ничего, чтобы эту панику сдержать. Что еще важнее, поступать так у них не было никаких причин. В отличие от сравнимых по силе кризисов начала 1830-х гг. последний кризис ничего им не стоил. Разгадку можно найти в письме Ната от 2 августа: «Слава богу, у нас почти нет их [рентных бумаг]». Все очень просто; они заранее, еще до кризиса, перестраховались, совершенно избавившись от французских государственных облигаций. Вот что никак не удавалось понять Гизо, тогдашнему послу Франции в Лондоне. «Вы думаете, он молится Богу за сохранность своих денег?» — спрашивал он княгиню Ливен после визита Лайонела 9 сентября. Гейне также обманули сурово насупленные брови Джеймса: «Рента, которая сразу после открытия упала на два процента, упала еще на два процента. Говорят, что вчера у месье Ротшильда болели зубы; другие говорят, что у него колика. Что сие предрекает? Буря приближается. В воздухе хлопают крылья валькирий». На самом деле Джеймс ломал комедию ради читателей Гейне. Нат сожалел лишь об одном: что у него не так много ликвидных ценных бумаг, которыми можно спекулировать. «Я мог бы нажить состояние», — писал он.

Тьер нанес ответный удар. 12 октября в проправительственной газете «Конститюсьонель» вышла статья на всю полосу, посвященная «Месье де Ротшильду и его маневрам»:

«[По мнению „Таймс“,] месье де Ротшильд — крупный финансист и не хочет войны. Что может быть понятнее? Месье де Ротшильд — австрийский подданный и австрийский консул в Париже, и как таковому ему мало дела до чести и интересов Франции. Это тоже вполне понятно. Но какое вам дело, месье де Ротшильд… биржевик, агент Меттерниха, до нашей палаты депутатов и нашего большинства? По какому праву и какой властью этот финансовый король вмешивается в наши дела? Разве он судья нашей чести и разве его денежные интересы должны превалировать над нашими национальными интересами? Мы говорим о денежных интересах, но, как ни странно, если можно доверять в высшей степени признанным источникам, этот еврейский банкир подает на кабинет не только финансовые жалобы… Судя по всему, он хочет удовлетворить раненое тщеславие. Месье де Ротшильд пообещал своим единоверцам, что добьется отставки нашего генерального консула в Дамаске за ту позицию, какую он занял во время судебного процесса против евреев… Благодаря непреклонности президента совета [Тьера] настоятельные требования могущественного банкира были отклонены, и Ратти-Ментон удержался на своем посту — отсюда раздражение всесильного банкира и пыл, с каким он интригует в тех сферах, до которых ему нет никакого дела».

Автор тирады упустил из виду то, что в одном фундаментальном отношении «финансовый король» все же имел право «вмешиваться» в дела правительства. Если Тьер всерьез рассуждал о военных приготовлениях и в конечном счете даже собирался начать войну, неизбежно возникал вопрос: кто за все заплатит? Единственным возможным ответом ввиду уже и так скудного бюджета оставались займы. Однако, поскольку государственные облигации (рентные бумаги) падали, правительство не могло больше занимать. Вот так не только Ротшильды, но и финансовые рынки в целом применили рычаг давления на правительство, политику которого они не одобряли. Финансовый кризис фактически подорвал доверие к внешней политике Тьера, лишив его возможности занимать деньги. В своем ответе на статью в «Конститюсьонель» Джеймс, проясняя данный вопрос, позволил себе скрытую угрозу: «Я никогда… не поощрял оппозицию правительству по той простой причине, что никогда не желал играть политическую роль. Я, как вы же сами заявляете, финансист. Если я желаю мира, я желаю его достойно, не только для Франции, но и для всей Европы. У финансистов имеются возможности оказывать стране услуги при любых обстоятельствах, и я считаю, что в этом отношении моя реакция всегда следовала незамедлительно».

Как раз в то время Джеймс не предполагал оказывать свои услуги. Менее чем через неделю, 20 октября, «маленький мерзавец» подал в отставку. Еще через десять дней Сульт и Гизо сформировали новый кабинет, к которому, как с удовлетворением подтвердил Нат, «биржа испытывает величайшее доверие».

Конечно, потребовались многомесячные переговоры для того, чтобы договориться о долгосрочном мире на Ближнем Востоке, — в это время симптомы народной «военной лихорадки» охватили не только Францию, но и Германию. Однако для Ротшильдов падение Тьера стало поворотной точкой кризиса. В марте 1841 г. Гейне писал: «Ротшильд, который какое-то время испытывал недомогание, сейчас вполне поправился и выглядит живым и здоровым. Авгуры фондовой биржи, специалисты по физиогномике барона, заверяют нас, что в его улыбке гнездятся ласточки мира, что всякое беспокойство о возможной войне исчезло с его лица и потому военная буря, Kanonedonnerwetter, угрожавшая всему миру, совершенно развеялась. Даже его чиханье, уверяют нас эти прорицатели, сулит мир».

Последствия ближневосточного кризиса показали, насколько благотворной для Ротшильдов могла стать международная напряженность — при условии, что рост военных расходов не приводит к объявлению войны. Конечно, в 1830-е гг. Ротшильды постоянно пользовались своей финансовой мощью для сохранения мира. С одной стороны, когда великие державы были полностью ограничены в своей внешней политике, поток новых займов мелел и пересыхал. С другой стороны, когда они приступали к политике перевооружения, как в начале 1840-х гг., это не обязательно наносило ущерб интересам Ротшильдов.

Падение Тьера почти сразу же высветило новые возможности для Джеймса. Рост расходов на вооружение — наследие Тьера — и особенно новая дорогостоящая система укреплений вокруг Парижа привели к необходимости нового крупного займа, который правительство маршала Сульта и сделало в 1841 г. У Ротшильдов имелись все основания не любить проект фортификации: если не считать подпитывания воинственных настроений по всей Европе, проект угрожал снизить стоимость виллы Соломона в Сюрене, который находился вблизи планируемой линии укреплений. Тем не менее Ротшильды, не колеблясь, откликнулись на просьбу правительства. Судя по всему, Джеймс был недоволен количеством и эмиссионной ценой облигаций, предложенными новым министром финансов Теодором Юманом, еще одним бывшим банкиром, который решил пойти в политику, и человеком, которого Джеймс в узком кругу называл «негодяем» и «мерзавцем». Более того, переговоры балансировали на такой узкой грани, которая смущала даже Джеймса. Когда Юман попросил его о встрече в Париже, Джеймс наотрез отказался сократить визит к Соломону в Бадгастайн и Вену. Он не раз откровенно признавался, что охотно уступит заем другим, если ему не предложат условия получше. Но, по правде говоря, он ничего не собирался уступать. По его словам, «мы хотим — в самом деле хотим — разместить заем»; и он нисколько не сомневался, что Юману в конце концов придется не согласиться на невыгодные для себя условия. Заем на сумму в 150 млн франков выпустили в октябре примерно на тех условиях, которых и добивался Джеймс.

Для современников произошедшее подтверждало непревзойденное превосходство Джеймса в сфере французских финансов. Однако истинный смысл займа подчеркивал странный «вооруженный мир» (по выражению Гизо), который и вызвал его необходимость. Поразительно, что Джеймс и Нат не только оправдывали, но и финансировали перевооружение, то есть ту политику, против которой они так резко возражали, когда у власти находился Тьер. Новое правительство Франции, уверяли они Лондонский и Венский дома, вооружается исключительно для того, чтобы успокоить общественное мнение. «Ни один кабинет за последние десять лет не преследовал более мирной политики, чем тот, что был сформирован 9 окт[ября], но ему приходится многое принимать во внимание, преодолевать уязвимые места, бороться с ожесточенными врагами». Как только стало ясно, что за вооружения придется дорого заплатить, в народе возобладали более миролюбивые настроения. 8 марта Джеймс уже мог сообщить о «победе»: «Бюджетная комиссия отказалась ратифицировать создание 36 новых полков, и это пощечина Тьеру, который хотел увеличить размер армии; в результате будут сэкономлены 40 миллионов, произойдет подлинное разоружение. Вот доказательство того, что они стремятся сохранить мир. Я купил ренту…»

Заем 1841 г. знаменовал собой возобновление «нормальных условий» во взаимоотношениях Ротшильдов с французским казначейством. В 1842 и 1844 гг. последовали другие займы (на 200 млн франков каждый), несмотря на то что главенству Ротшильдов угрожали Оттингер, Бэринги и Лаффит. Международная напряженность вела к тому, что государства Германии также увеличивали расходы на вооружение. «Пока Франция продолжает вооружаться, — заметил Ансельм, — Германия должна следовать за ней». Конечно, такое положение сулило Ротшильдам новые операции. В самом деле, в 1841 г., после семи не богатых событиями лет, австрийское правительство попросило о займе в размере 38,5 млн гульденов, который Ротшильды, как всегда, разместили совместно с банками «Сина» и «Арнштайн и Эскелес». Через два года тот же консорциум разместил еще один заем на 40 млн гульденов. Когда-то Ротшильды считали мир непременным условием финансовой стабильности; однако «вооруженный мир» оказался выгоднее.

Неудивительно, что в то время графиня Нессельроде считала Джеймса «вице-королем и даже королем». Он не преувеличивал, когда сказал ей, что знаком со всеми французскими министрами, видится с ними ежедневно и напрямую жалуется королю, если принятые ими меры «противоречат интересам правительства». «Поскольку он знает, что мне есть что терять и что я ничего так не желаю, как спокойствия, он полностью мне доверяет, прислушивается ко всему, что я ему говорю». В последней фразе содержится тонкий намек на то, что режим в финансовом отношении полагается на Ротшильдов. Вот в чем заключалась суть власти Джеймса над «королем-буржуа». Таким образом, назвав Джеймса «флюгером», Гейне недооценил степень, в какой он способен был влиять на направление ветра. В 1840–1847 гг. финансовая поддержка, которую Ротшильды оказывали Гизо, всецело зависела от того, насколько последний избегал открытого конфликта с Великобританией и направлял все большую долю доходов на строительство железных дорог, а не крепостей. Временами размер влияния дяди в Париже удивлял даже Ната и его братьев. Когда начался англо-французский спор из-за тихоокеанского острова Таити, который был урегулирован в 1844 г., Нат заметил: «Его величество был изумительно вежлив и едва не поцеловал его, так он был доволен», ошибочно приписав Ротшильдам сдерживание Пиля в Лондоне.

Тем не менее у власти Джеймса имелись пределы, как имелись пределы у власти Ротшильдов в 1830-е гг. Более серьезные разногласия между Францией и Англией 1846–1847 гг., вызванные так называемым вопросом об англо-испанских браках, по-настоящему напугали Джеймса. Тогда казалось, что решимость Луи-Филиппа женить своего младшего сына, герцога де Монпансье, на сестре королевы Испании может стать для Палмерстона поводом к войне. Джеймс ездил туда-сюда, убеждая французов согласиться на англоиспанский торговый договор, который должен был стать своего рода компенсацией для «свадьбы Монпансье». Но в том случае Гизо стоял на своем. Письмо Джеймса в Лондон от 26 сентября позволяет понять, как непросто ему приходилось: «Мы крайне встревожены… ибо, как мне сказал английский министр [лорд Норманби], он весьма озабочен из-за того, что они способны пойти на очень жесткие меры. Конечно, я не думаю, что за этим сразу же последует объявление войны. Дело в том, что Монпансье должен отплыть [в Испанию] в понедельник… Гизо сказал мне: свадьба состоится, даже если англичане объявят войну… Что ж, милые племянники, у меня много дурных предчувствий. Не представлял, что все будет так плохо, и уверяю вас, мы должны проявлять осторожность, потому что в конце концов что-нибудь непременно произойдет. [Английский] министр сказал мне: „Мы не можем сидеть сложа руки и спокойно наблюдать за тем, как разворачиваются события“. Возможно, он отпустил такое замечание только для того, чтобы я его повторил, — Бог знает… Будущее видится мне весьма безрадостным».

Джеймс даже предложил Гизо, чтобы Монпансье отказался от любых притязаний своих наследников на испанский престол. Но, как нервно передавал Энтони, «Гизо считает, что мы плетем козни против него, и ты понятия не имеешь, как мы должны быть осторожны… Уверяю тебя, я очень беспокоюсь — французы не хотят войны и не могут воевать, но они делают все из рук вон плохо…». Более того, Нат отказался передать Луи-Филиппу письмо Лайонела, в котором, очевидно, содержались доводы Палмерстона:

«Доводы нашего достойного дядюшки в пользу альянса между Англией и Францией достаточно убедительны, но предположения милорда Палмерстона о том, что королеву Испании могут отравить, а поскольку у нее нет детей и вдовствующая королева не хочет позволить своей невестке иметь детей, что нынешний король Испании и герцог Мон[пансье] будут воевать и Б-г знает что еще, оказывают вредное влияние на наших государственных деятелей и внушают им мысль, что л-д П… наговорил тебе много ерунды — мне не стоит передавать такое письмо».

В октябре 1846 г. Джеймс пребывал в мрачном настроении; он ожидал, что Франция и Австрия в любой момент пошлют в Испанию войска, и опасался вестей о наращивании британского военного флота. 29 октября, когда он пришел к Гизо, ему со всей убедительностью сказали, что Франция не намерена отказывать потомкам Монпансье в праве на испанский трон. Низшая точка в истории наступила, когда Джеймс стремился защитить решение Норманби не посещать прием в честь Монпансье после его возвращения из Испании. По словам Ната, Гизо «очень разозлился… и сказал ему, что в его положении… ему лучше держать свое мнение при себе». Джеймс пришел к очевидному выводу: «Боюсь, что все дипломатические связи между нами и Англией будут прерваны; здешнее правительство готовится ко всему… Никогда раньше я не видел правительство таким сильным и таким упрямым. По-моему, даже если происходящее… боже упаси, приведет к началу войны, они не поменяют свою позицию». Даже когда он обратился за помощью к старому другу, королю Бельгии, его приняли «холодно».

Открытый конфликт между Францией и Великобританией неизбежно подвергал испытанию отношения ветвей семьи, живших по разные стороны Ла-Манша. Альфонса, очевидно, возмущала агрессивная внешняя политика Палмерстона. Когда Лайонел в 1847 г., во время своего визита в Париж, отстаивал точку зрения Великобритании, Альфонс язвительно спросил его, не следует ли Франции «смиренно целовать львиные когти Великобритании». Ханна, посетившая Франкфурт примерно в то же время, пришла в замешательство, обнаружив, что и Ансельм, и Карл на стороне Франции. «Я время от времени веду довольно бурные споры с нашими друзьями, — писала она Лайонелу, — особенно с Ансельмом, который изо всех сил поддерживает Гизо». Кроме того, Ансельм спорил с Джеймсом из-за неудачных попыток последнего выступить посредником, едко посоветовав дяде «не вмешиваться лично в ход великих исторических событий».

Как часто бывало в истории дипломатии 1830-х — 1840-х гг., война, которую все боялись, так и не началась; в конце февраля 1847 г. Джеймс сообщал, что испанское дело почти улажено: «Здесь со мной Аппоньи; он говорит, что сейчас и речи быть не может… о войне. Норманби пригласил его и Гизо посетить его в следующий вторник. Так что о мире договорятся за бутылкой шампанского, а мы с моей милой женой… будем свидетелями этого события». Однако не успели откупорить шампанское, как Палмерстон нашел новое яблоко раздора: Греция просрочила платежи по облигациям, которые держала Великобритания. Это стало поводом для еще одной англо-французской словесной баталии, и Ротшильдам, вопреки их желанию, снова пришлось выступать в роли передаточного звена. «Гизо сказал барону, — устало сообщал Нат в апреле 1847 г., — что Англии придется в одиночку подавать в суд на Грецию… и если она (Англия) устроит скандал из-за этого дурацкого дела… [Гизо] сумеет ответить как следует и приведет свою страну в такое состояние, что всем придется оч. жарко — ни в коем случае не повторяй этого в таких же выражениях и не говори, что это исходит от нас».

И хотя война между великими державами не началась и в тот раз, существовала еще одна угроза — правда, такая, на которую Ротшильды склонны были закрывать глаза. Дефицит бюджета, который наблюдался в 1840-х гг. во многих европейских государствах, сулил не просто выгоду банкам. Он служил также симптомом серьезного политического недомогания этих стран. Причиной дефицита бюджета в середине 1840-х гг. стал не только рост военных расходов. Такую же важную роль, как будет показано ниже, сыграли государственные субсидии на постройку железных дорог в сочетании с застойными или снижающимися доходами от сбора налогов. Так проявилось побочное действие замедления экономического роста, которому до тех пор уделяли недостаточно внимания. По мере того как Ротшильды неустанно добавляли одну страну за другой в число своих клиентов, они могли поздравить себя с дипломатическим влиянием, которое такое положение им придавало. На первый взгляд «бельгийский» и «сирийский» кризисы подтверждали, что войны можно избежать благодаря тонким манипуляциям с завязками на кошельках европейских стран. Но финансовая власть была не абсолютной. Главным образом, она зависела от внутренней стабильности европейских стран. Когда ее больше нельзя было поддерживать, Ротшильды оказывались почти в таком же уязвимом положении, как те правители и министры, чьи кошельки они держали в своих руках. В конце концов, защитные стены Июльской монархии обрушила не война, а революция: и против такой угрозы оказались бессильны фортификационные сооружения вокруг Парижа.