Разработанная Ротшильдами система эмиссии и торговли европейскими государственными облигациями оказалась необычайно выгодной. Кроме того, благодаря ей у семьи появлялся реальный рычаг политического давления. Однако у системы имелись свои границы. В 1830-е гг., когда Ротшильды попытались распространить свое влияние на новые регионы, они столкнулись с трудностями. Историк, обладающий преимуществом «взгляда из будущего», понимает, что одним из крупнейших упущений того периода была неудачная попытка основать прочную и надежную базу Ротшильдов в Соединенных Штатах Америки. Для того чтобы разобраться, почему этого не произошло, необходимо распутать сложный узел проб и ошибок, который коренился в крайне нестабильных финансах Испании и Португалии. Дело в том, что путь, который вел Ротшильдов в Северную и Южную Америку, начинался именно там.

В то время как вся Европа была охвачена революциями, на Пиренейском полуострове бушевали династические гражданские войны. На первый взгляд противоречия были идеологическими: как и в других местах, там противостояли ультраконсервативные клерикалы, умеренные конституционные либералы и более радикальные демократы. Однако по сути политика Испании и Португалии в 1830-е — 1840-е гг. имела больше общего с Войной Алой и Белой розы. С точки зрения банкира, нет ничего априори плохого в гражданской войне, которая ведется в чужой стране. Как и в любых войнах, гражданским войнам требуются деньги, а если к тому же внутренняя система налогообложения находится в беспорядке, деньги приходится занимать. Хотя Ротшильды были осторожнее других банкиров, они выразили и готовность, и желание ссудить деньги любой стороне, которая, по их мнению, одержит победу — как в Португалии, так и в Испании. Их главной заботой на первом этапе участия было не допустить втягивания в конфликт других держав. Ротшильды давно боялись общеевропейской войны как страшного сна. К счастью для них, до общеевропейской войны дело не дошло, хотя косвенно в дела Пиренейского полуострова стремились вмешиваться и Великобритания, и Франция, и Австрия. Настоящей проблемой можно считать то, что в отсутствие решительной зарубежной интервенции гражданская война на полуострове никак не завершалась. Следовательно, в конце 1830-х гг. проценты по займам, взятым всего несколько лет назад, уже не выплачивались. В результате испанские и португальские облигации в 1830-е гг. играли на рынке облигаций ту же роль, что и латиноамериканские облигации в 1820-е гг.: Джеймс недвусмысленно (и неоднократно) называл их «мусором».

Совпадение не случайно. Более ранние события в Латинской Америке не только ускорили возвращение в Европу закоренелых смутьянов вроде дома Педру; они также в целом ослабили финансовые системы Португалии и Испании, которые сильно зависели от доходов, получаемых с заокеанских владений. Таким образом, Португалия и Испания были не просто политически нестабильны; во многом то же самое можно было сказать и о Франции, где после 1830 г. казалась возможной такая же династическая междоусобица. Проблема Пиренейского полуострова заключалась в хронической национальной несостоятельности. Получить прибыль в двух странах, которые то и дело балансировали на грани банкротства, оказалось не так легко, как вначале думали самые оптимистически настроенные Ротшильды.

Из двух историй менее сложной является португальская; кроме того, она оказалась менее выгодной. Как мы помним, в 1820-е гг. Натан вкладывал средства в Португалию и ее «дочернюю» Бразилию, устроив для обеих стран займы; он не беспокоился, зная, что там — традиционная сфера интересов Великобритании. Попутно он, сам того не подозревая, ссужал деньги обоим участникам будущей гражданской войны: Мигелу, чей переворот он поддержал в 1828 г., и его брату Педру, бразильскому императору и отцу Марии II, королевы Португалии, свергнутой Мигелом. В апреле 1831 г. Педру вынужден был отречься от бразильского престола в пользу своего сына; он сразу же отплыл во Францию, намереваясь посадить свою дочь на португальский престол. По не вполне понятным причинам французские либералы (и некоторые британские виги) решили, что Педру — родственная душа, что отводило Мигелу роль португальского Карла X. Таким образом, Педру без труда получил деньги в Париже и армию в Лондоне и в июле 1832 г. смог захватить власть в Порту. Однако в отсутствие народной поддержки ему удалось одержать верх над Мигелом лишь в мае 1834 г. Главным образом, победы он добился благодаря помощи, полученной от английского капитана Чарльза Нейпира. Через четыре месяца Педру скончался; он прожил ровно столько, чтобы восстановить на престоле свою дочь.

Однако на том политические трудности Португалии не закончились. Найти Марии подходящего мужа оказалось труднее, чем ожидалось, когда ее первый консорт, герцог Лейхтенбергский, умер через четыре месяца после свадьбы, а его преемника — Фердинанда Саксен-Кобургского, племянника короля Бельгии, — нашли только в 1836 г. Что еще серьезнее, сторонники Марии вскоре раскололись на две соперничающие фракции: умеренных «чартистов» (сторонники конституции 1826 г.) и более радикальных «сентябристов», которые мечтали вернуть более либеральную конституцию 1822 г. Вскоре после брака Марии и Фердинанда последняя фракция захватила власть насильственным путем. Чартисты попытались сделать то же самое в 1837 г. и добились успеха пять лет спустя. В 1846 г. произошла еще одна революция, вызвавшая на следующий год англо-испанскую интервенцию.

Ротшильды наблюдали за гражданской войной в Португалии со смешанными чувствами. Им не хотелось упускать новое выгодное дело, но они беспокоились из-за возможной эскалации конфликта. К 1832 г. Джеймс начал в виде пробы принимать участие в операциях испанского финансиста Хуана Альвареса Мендисабаля, который годом ранее разместил в Париже заем на 2 млн ф. ст. для Педру. Это была азартная игра: хотя Педру негласно поддерживали и Великобритания, и Франция, нельзя было списывать со счетов и Мигела, которого поддерживала Австрия. Более того, Мигелу в том же году удалось договориться в Париже о займе в 40 млн франков. Вот почему Джеймс с самого начала испытывал такой пессимизм по отношению к «португальскому мусору». Он считал, что только гарантии со стороны Великобритании и Франции способны превратить португальский заем в «выгодное дело»; однако проницательный Палмерстон таких гарантий не давал. Поэтому вполне разумно предположить, что в 1835 г., когда Джеймс и Натан разместили заем в 4 млн ф. ст. для восстановленной в правах Марии II, они сознательно торговали тем, что в наше время называют «мусорными облигациями». Хотя Педру умер, а Мигел находился в ссылке, вероятность того, что Португалия будет и дальше выплачивать проценты по этим облигациям, была низкой. Тех, кто покупал эти облигации, Джеймс считал, мягко говоря, наивными людьми. «У нас есть множество ослов, которые покупают это дерьмо», — откровенно сообщал он Натану в начале апреля. Трехпроцентные облигации, которые Ротшильды выпустили по 67,5, какое-то время пользовались спросом, но через несколько месяцев они резко упали в цене, так как обстановка в Лиссабоне по-прежнему была нестабильной. За год облигации упали до 55, а к 1839 г. они шли всего по 25. Позже Джеймс объяснял, почему Ротшильды все же приняли участие в выпуске этих облигаций: они были «единственной вещью, на которой можно играть и спекулировать, ибо что можно получить на французской ренте? Ничего. Поэтому сейчас мир спекулирует этим мусором. Можно вести с ними азартную игру, но держать их у себя нельзя». Иными словами, эти высокодоходные облигации никогда всерьез не рассматривались в качестве активов для долгосрочных инвестиций. Они были чисто спекулятивными.

Трудность при продаже «мусора» заключается в том, что, когда прекращается выплата процентов, некоторые наивные инвесторы — или неудачливые спекулянты — неизбежно останутся с большими пакетами на руках; едва ли такие неудачники сохраняют высокое мнение о первоначальном продавце. Ради спасения своей репутации и, следовательно, своей способности успешно размещать облигации в будущем Ротшильды были заинтересованы в том, чтобы Португалия избежала дефолта. Уже в марте 1835 г. Джеймс испуганно предлагал, чтобы Ротшильды «послали кого-нибудь туда [в Лиссабон] за два месяца до срока выплаты процентов, чтобы помочь правительству. Мы слишком глубоко завязли в этом деле, чтобы не оказать им посильную помощь». В мае стало очевидно: даже после смены министра финансов в стране не хватит наличных денег, чтобы выплатить причитающиеся годовые проценты. «По-моему, платить проценты придется нам, — мрачно заключал Джеймс. Однако недостатком такого шага было то, что держатели облигаций могли „привыкнуть к мысли, что вам [всегда] придется протягивать руку помощи и в конце концов вам уже не удастся отступить“».

Однако, как оказалось, предложение Натана выдать 1 млн фунтов авансом было отвергнуто в пользу более щедрого предложения Гольдшмидта, после чего Лондонский и Парижский дома Ротшильдов в отместку начали продавать португальские облигации. «Сейчас нам не с руки поддерживать рынок, поскольку в португальские дела вмешались другие, — злорадствовал Лайонел, сидя у смертного одра отца во Франкфурте. — Мы можем скупать неликвид по сниженной цене, учитывая лишь нашу собственную прибыль». Джеймс был вне себя, узнав о поведении португальского правительства: «Жалкий португальский министр хочет перегрызть горло собственному кредиту, чтобы невозможно было хотя бы с какой-то уверенностью объявить, что проценты будут выплачены, поэтому он притворяется, будто хочет перенести остаток на следующий год». «От ваших португальцев у меня поднялась температура, — писал он в Лондон в декабре 1836 г. — Еще никогда в жизни я так не расстраивался. Эти люди — самые отъявленные отбросы общества». Теперь он считал своей единственной целью «убедить публику в том, что они… определенно решили покончить с кредитом и что мы, с нашей стороны, делаем все, что в наших силах, чтобы этому помешать». «Мы должны выйти из этого дерьма как можно скорее, — повторял он на следующий день, — потому что здесь мы имеем дело с крайне недостойными людьми и с министром, который спекулирует на страданиях своей родины».

Однако, когда та же проблема возникла в 1837 г., у Лайонела не оставалось иного выхода, кроме как снова предложить выручить правительство: в конце концов, облигации, по которым подходил срок выплаты процентов, два года назад выпустили сами Ротшильды. И Джеймс понимал, что у них единственный выход — еще один краткосрочный заем. Тем более после женитьбы Фердинанда на Марии на сцену вышли старые друзья Ротшильдов, Саксен-Кобурги. В 1837 г. стратегия Ротшильдов заключалась в том, чтобы сделать Лиссабону еще одну, последнюю, инъекцию наличными, «чтобы никто не мог сказать, что Ротшильды не платят по кредиту», а затем выйти из игры. Даже эта попытка минимизации ущерба не имела успеха, что привело к долгому и в высшей степени неприятному судебному разбирательству с правительством Португалии. Лайонел стремился логически обосновать случившееся: пусть португальские облигации упали с 75 до 25, но «наше имя еще не потеряно». Его дядю такие доводы не убеждали. «Не желаю больше тратить деньги на этот мусор», — примерно таким было его последнее слово на тему Португалии. Последующие попытки заинтересовать Ротшильдов португальскими финансами всякий раз наталкивались на твердый отказ. И конкуренты не позволяли им забыть о фиаско. В 1846 г., когда за займом обратились к Бэрингам, один из партнеров настоятельно не советовал участвовать в займе на том основании, что «португальский кредит запятнан из-за ненадлежащего управления им евреями и спекулянтами… и отношение к нему нежелательно для любого банкирского дома, который желает оставаться на хорошем счету».

В политическом смысле Испания не очень отличалась от своей соседки, хотя в экономическом смысле она могла предложить больше, чем Португалия. И в этой стране в основе конфликта лежали династические разногласия. Применим ли в Испании салический закон — правило престолонаследия, по которому предпочтение отдавалось мужской линии? Если да, то законным наследником Фердинанда VII считался его брат Карлос. По мнению других, трон следовало передать его единственному ребенку, Изабелле, рожденной в 1830 г. С формальной точки зрения позиция Изабеллы была сильнее: хотя салический закон приняли в 1713 г., в 1789 г. Карлос IV ограничил его, хотя и тайно, подписав так называемую Прагматическую санкцию. Фердинанд из предосторожности решил предать дело огласке за пять месяцев до рождения дочери. С другой стороны, в 1832 г., когда он заболел, стало очевидно, что его брату Карлосу хватит силы (если не прав), чтобы оспорить правомерность притязаний Изабеллы; он вынудил свою мать Марию-Кристину временно приостановить действие Прагматической санкции. После неожиданного выздоровления Фердинанда Карлос вынужден был бежать в Португалию, но гражданская война стала неизбежной. В сентябре 1833 г., когда король неожиданно умер, Карлос объявил, что не собирается признавать регентство Марии-Кристины; через десять месяцев, вернувшись в Испанию, он начал собирать вокруг себя сторонников. Как и в Португалии, династический спор имел идеологическую окраску: Карлос был испанским домом Мигелом, реакционным «злым дядей», в то время как его невестка Кристина (после первоначального заигрывания с реформаторами абсолютизма в лице Сеа Бермудеса) объединилась с «умеренными» либералами вроде Мартинеса де ла Росы и тем самым получила временную поддержку со стороны более «прогрессивных» демократов, которые грезили о революции 1820 г. Кроме того, война имела и религиозную подоплеку: хотя сторонники Карла были сильнее всего в Наварре и Стране Басков, Изабелла больше импонировала бюрократам в Мадриде и финансистам в главных коммерческих центрах страны.

Для того чтобы предложить помощь правительству молодой королевы, имелись четыре причины. Как и в случае с Португалией, можно было получить прибыль за короткий срок, продавая новые, высокодоходные облигации инвесторам, которым надоели «скучные», предсказуемые консоли и рентные бумаги; но, разумеется, такие облигации можно было с такой же легкостью выпустить для дона Карлоса. Решение поддержать Изабеллу отчасти было дипломатическим. Четверной союз 1834 г. между Великобританией, Португалией, Испанией и (позже) Францией как будто требовал недвусмысленной зарубежной поддержки для режима Изабеллы со стороны двух держав, которые по традиции оказывали наибольшее влияние на Пиренейском полуострове. Однако еще важнее, что Испания (в отличие от Португалии) обладала активами особого рода, которые оказались весьма привлекательным обеспечением для любых займов, чтобы Ротшильды им заинтересовались. Речь идет о ртутном месторождении Альмаден к западу от Сьюдад-Реаль. В то время Альмаден был почти единственным (одним из двух главных) источником ртути в мире. На протяжении трех с лишним столетий ртутные копи играли центральную роль в международной денежной системе благодаря применению ртути для обогащения латиноамериканских серебра и золота. Уже один этот фактор делал ртутное месторождение привлекательным для банкиров. Но самым важным было то, что по традиции испанское правительство продавало права на разработку копей и на продажу продукции частным компаниям. Так, в XVI в. ртутные копи были отданы в залог аугсбургскому банку Фуггеров. Естественно, на протяжении почти всей гражданской войны месторождение охранялось войсками Изабеллы. Наконец, несмотря на резкое сокращение своих американских владений, Испания по-прежнему поддерживала выгодные для нее торговые связи с оставшимися колониями, особенно с Кубой и Филиппинами. Куба также представляла интерес для Ротшильдов благодаря ее важному месту в торговле табаком.

С другой стороны, любым финансовым операциям с Испанией сопутствовали три трудности. Первой и самой главной была неразбериха, порожденная длительной и безрезультатной гражданской войной. Лишь в 1839 г. — через полгода после смерти Фердинанда — сторонники Карлоса были наконец побеждены. В тот период в Мадриде неоднократно менялось правительство: верх поочередно одерживали «умеренные» и «прогрессисты» (как эти фракции называли себя позже). Последние стояли на антиклерикальных позициях и требовали предоставить больше прав парламенту. Еще больше дело осложнялось из-за роста политического влияния ведущих полководцев. Один из них, генерал Бальдомеро Эспартеро, которого поддерживали «прогрессисты», всего через год после того, как он привел партию Марии-Кристины к победе, заставил ее отречься от престола. В свою очередь, Эспартеро свергли в 1843 г., годом позже заменив его соперником, генералом Нарваэсом, который председательствовал в течение десяти лет гегемонии «умеренных» до еще одной революции в 1854 г.

Второй довод против помощи этой нестабильной стране представляли облигации, выпущенные при либеральном режиме 1820-х гг., так называемые «кортесы», то есть парламентские облигации, которые король Фердинанд после подавления революции отказался оплачивать в срок. По закону, принятому в 1831 г., выплата процентов по этим облигациям официально «откладывалась» на 40 лет, что служило слабым утешением для инвесторов, которые их приобрели. Английские держатели облигаций-«кортесов» выступали против новых выпусков испанских ценных бумаг на Лондонской фондовой бирже до тех пор, пока не договорятся о более выгодных условиях. Дальнейшие события показали, как трудно было восстановить международное доверие к Испании, когда воспоминания о дефолте были еще свежи. Наконец, так называемые «северные дворы», то есть Австрия, Россия и Пруссия, поддерживали дона Карлоса активнее, чем Мигела. Хотя Меттерних не мог угрожать прямым военным вмешательством, он все же способен был оказать значительное дипломатическое влияние на события в Испании.

Учитывая все эти факторы, вначале Ротшильды не хотели действовать в Испании в одиночку. Уже в декабре 1830 г. Джеймс и Натан вошли в своего рода «спящее» товарищество (за 2,5 % комиссии с продаж) с компанией, которая в том году брала в аренду месторождение в Альмадене. Предполагалось, что это станет первым шагом к более серьезному вмешательству. «Когда настанет такое время, что правительство захочет сдать его в аренду, — писал Джеймс брату, — ты будешь в нужном месте и точно узнаешь, кто все клиенты, сколько можно продать, и тогда тебе будет гораздо легче сделать предложение на всю сумму». Как оказалось, Джеймс был сторонником более сомнительного варианта: он предлагал Ротшильдам разделить все испанские финансовые операции с консорциумом парижских банкиров, возглавляемым испанцем Агвадо. Это обеспечивало необходимый камуфляж для спекулятивных операций существующими испанскими ценными бумагами (так как облигации-«кортесы» по-прежнему продавались, хотя и упали до 30); но сделка лишала Ротшильдов свободы маневра, поскольку обязывала обсуждать новые операции с испанским правительством. К лету 1833 г., когда крупная операция с табаком зашла в тупик, Лайонел считал договор с Агвадо и его партнерами скорее обузой, чем помощью.

Споры из-за того, увеличить или уменьшить участие в испанских делах, вызывали в семье больше разногласий, чем любой другой вопрос, какой приходилось обсуждать Ротшильдам до 1848 г. Не будет большим преувеличением сказать, что споры угрожали разрушить партнерство между пятью домами. Очевидно, Натан стремился играть более крупную и независимую роль в испанских финансах. Его позицию последовательно поддерживал его племянник Ансельм, а также — хотя и не так последовательно — Лайонел. Джеймс без конца колебался. Он то представлял все преимущества такого шага, а на следующий день видел в нем одни лишь риски: «В этой стране можно получить большую прибыль, но, с другой стороны, можно… потерять репутацию» — вот слова, которые Джеймс повторял в течение 1830-х гг. «Вам известно, милый папочка, каков он [Джеймс], — раздраженно писал Лайонел. — Только что он за, а в следующую минуту — уже против операции». В отличие от собственного сына Соломон в целом был против прямого — точнее, открытого — участия, главным образом из-за сильного давления, которому его подвергал Меттерних. Но и Соломон колебался. «Будьте так добры и прочтите письма дяди Соломона, — язвительно просил Лайонел отца в марте 1834 г., — в первом он за Испанию, во втором против, в третьем за».

Похоже, изначально Натан стремился заключить нечто вроде договора на старые «кортесы» в качестве прелюдии к новому испанскому займу. Однако все испанские участники переговоров, с которыми имели дело Ротшильды, тщательно избегали взятия на себя каких-либо обязательств по данному вопросу. После особенно сложных и длительных переговоров Натан решил не обращать внимания на предостережения Меттерниха, австрийского посла Аппоньи, российского посла Поццо и трех французских министров (Бройля, Риньи и Сульта) — все они настоятельно рекомендовали Ротшильдам не связываться с Испанией. Несмотря на оговорки Джеймса и Лайонела, которые по-прежнему настаивали по крайней мере на совместной и желательно анонимной операции с парижским консорциумом, 18 апреля Натан в одностороннем порядке предложил выдать испанскому правительству заем в 15 млн франков, чтобы оно могло в конце июня выплатить проценты по неотсроченным облигациям. Он так и не получил прочной гарантии со стороны Мадрида, что облигации-«кортесы» будут ревальвированы; пришлось довольствоваться пустым обещанием, что вопрос будет поднят на заседании парламента. Не получил он и никакого обеспечения под свою ссуду, когда 7 июня в Париже был подписан договор с послом Испании и представителем Банка Сан-Фернандо. Как язвительно заметил герцог Веллингтон, настроенный в пользу Карлоса, Ротшильды теперь поистине «в лодке»; и, как предсказывали Меттерних и другие, «лодка» почти сразу же пошла ко дну. Учитывая печально известную череду дефолтов Испании, неудивительно, что решение Натана принять участие в испанских финансах вызвало сатирические комментарии. На двух карикатурах Натан изображается в виде «еврея-пирожника», который стоит у своей любимой колонны и продает рисовые пироги с надписью «Заем» (см. ил. 13.1 и 13.2). «Кому кусочек? Кому кусочек?» — гласит надпись на первой карикатуре. «Горячие! Свежие! Не обожгите пальцы! Пирогов много, но таких, как у меня, больше нет!» Из кармана торчит вексель с надписью «Испания». На второй карикатуре «пирожник» стоит с лотком под мышкой. Пироги распроданы. «Рисовые пироги разошлись прекрасно — надеюсь, они понравятся моим покупателям — я испеку еще».

13.1. Неизвестный автор. № 1. Политика Сити — еврей-пирожник: кому кусочек? (1834 или 1835)

Понять, почему Натан так поступил, непросто. Возможно, его (вместе с Ансельмом) успокоило заявление Четверного союза о том, что опасность гражданской войны ослабеет, хотя ничто не указывает на какие-либо официальные шаги в том направлении со стороны Палмерстона; наоборот, представитель Палмерстона в Мадриде, Чарльз Вильерс, возмущенно обвинял Натана в том, что он «погубил» испанское правительство «невыгодными условиями». Скорее всего, Натан хотел опередить таких конкурентов, как Томас Уилсон или Агвадо, и утвердиться самому (или утвердить Джеймса) на роль «придворного банкира» Марии-Кристины, предвидя крупный новый заем и реструктуризацию после того, как, наконец, соберутся кортесы. Очевидно, он собирался конвертировать старые облигации-«кортесы»; возможно, он также надеялся на краткосрочную спекулятивную прибыль, решив, что объявление о займе, предоставленном Ротшильдами, вызовет резкий рост котировок. Один (судя по всему, враждебно настроенный) австрийский дипломат вспоминает, как Натан говорил: «Я должен предоставить его [заем], потому что, если этого не сделаю я, это сделает кто-нибудь другой». Каким бы ни был его мотив, заем оказался безрассудным шагом, не характерным для Натана. Как и предвидели Джеймс, Лайонел и Ансельм, другие французские банки тут же подали на Джеймса в суд на том основании, что Натан действовал без соответствующего подхода к договору консорциума. Только предложив Агвадо новый договор, по которому будущий заем предлагалось разделить, Джеймс сумел избежать дорогостоящего поражения в суде. Кроме того, обещание испанского правительства представить вопрос об облигациях, платеж по которым был отсрочен, на заседании нового парламента не удовлетворило Комитет Лондонской фондовой биржи. И в Париже замысел Натана не убедил рынки: в конце июня испанские облигации резко упали в цене. Что еще хуже, как только были выплачены 15 млн франков, в Мадриде назначили нового министра финансов, который через месяц отказался исполнять договорные обязательства, утверждая, будто Ротшильды обещали ссудить сумму вдвое больше; и о таком исходе Натана тоже предупреждали заранее.

13.2. Неизвестный автор. № 2. Политика Сити — еврей-пирожник. Рисовые пироги разошлись прекрасно (1834 или 1835)

Наверняка неизвестно, почему министр Торено, о котором идет речь, стал, по выражению Джеймса, «врагом». Отчасти он реагировал на давление изнутри — его призывали иметь дело с испанскими банкирами вроде Ардуина, с которым он договорился об альтернативном займе в размере 4 млн ф. ст.; что еще важнее, Торено настаивал на резком «сокращении» существующего испанского государственного долга — на реструктуризации, которая понизила бы номинал испанских облигаций на 75 %. Последний шаг Ротшильды приравняли к «заявлению о неплатежеспособности». Еще больше усугубило ситуацию то, что назначение Торено совпало с возвращением в Испанию дона Карлоса и эпидемией холеры в Мадриде. После того как Аппоньи, посол Австрии в Париже, обнародовал страшные прогнозы того, чем может кончиться вмешательство Франции, выступавшей против Карлоса, цена испанских облигаций рухнула, вызвав ряд самоубийств и угроз убийства на Парижской бирже. Хотя Ротшильды принимали участие в продаже, они не могли рисковать полномасштабной финансовой «войной» с Торено. Они понимали, что для них самое главное — вернуть как можно больше из 15 млн франков Натана, пусть даже в виде «этих вонючих [облигаций], с которыми он обанкротится». Как выразился

Джеймс, последовала «полная неразбериха». Происходящее очень четко высветило границы финансовой власти Ротшильдов, которым противостояло правительство, не боявшееся международного рынка облигаций. «Я хочу, чтобы вы объявили одно: что мы получим назад свои деньги, а больше я от вас ничего не прошу», — умолял Джеймс представителя Испании. «Мой срок окончился, — отвечал последний. — Меня отзывают». Тщетно Джеймс обращался к послу, к французскому правительству и к самому Торено. «Мой милый Натан, — заявил Торено, намекая на главную слабость Ротшильдов, — у нас нет армии, чтобы заставлять правительство делать то, чего оно делать не хочет».

Помимо всего прочего, Ротшильдам всегда недоставало непосредственных сведений об испанских делах: никто из них не посещал Мадрид, и до июля у них там не было преданного служащего, работавшего на полную ставку. Это объясняет, почему в августе

1834 г. решено было послать туда Лайонела (в сопровождении юриста Адольфа Кремьё), чтобы заключить с Торено своего рода личное соглашение. Искусство молодого человека в ведении переговоров произвело сильное впечатление на посла Великобритании; однако, судя по переписке Ротшильдов, Торено удалось убедить Лайонела в том, что предоставление Испании полномасштабного займа — единственный способ избежать полного банкротства и прихода к власти республиканского правительства. Согласился один Ансельм. Джеймсу и Натану к тому времени хотелось одного: вернуть деньги, одолженные предшественнику Торено. В январе 1835 г. они нехотя согласились взять на 15 млн франков долю в новом займе, который должен был разместить Ардуин. Позже Соломон оценивал понесенные ими убытки в размере 1,6 млн франков.

Однако на переговорах Лайонел добился от Торено уступки, которая позже оказалась более важной. Во время его пребывания в Мадриде заканчивался очередной контракт на Альмаденское месторождение. Как нам известно, месторождение очень интересовало Ротшильдов. В 1834 г. они задумались над тем, как укрепить свой контроль над испанским рынком ртути. Более того, Лайонел предлагал сделать ртутные копи залогом за заем в 15 млн франков. Чтобы заключить договор аренды, он предложил более высокую цену, чем четыре компании-конкурента. Он подкупил Торено и королеву и предложил по новому договору выплатить на 5 % больше, чем предлагал ближайший конкурент. На следующий год переговоры возобновились: Ротшильды стремились выторговать для себя еще более выгодные условия. Это стало началом долгого и взаимовыгодного сотрудничества. По собственным оценкам Ротшильдов, в 1835 г. Альмаденское месторождение давало 16–18 тысяч центнеров ртути в год. По договору 1835 г. они платили правительству гораздо больше (54,5 песеты, или 2,18 ф. ст. за центнер), чем по предыдущему договору (37 песет). Однако в 1835 г. они получили право перепродавать ртуть. В Лондоне они продавали ее за 76–80 песет, а расположенным в Мексике заводам по аффинажу серебра — за целых 150 песет за центнер. В пересчете на фунты стерлингов их прибыль составляла по меньшей мере 13 тысяч ф. ст. в год и была бы еще больше, если бы удалось увеличить выпуск продукции без понижения цен. Когда в 1838 г. выпуск продукции увеличился, ежегодный доход Ротшильдов от ртутных копей вырос до 32 тысяч ф. ст., хотя такой уровень производства оказался неустойчивым. Это более чем на 13 % увеличило общий чистый доход от ртутных копей и не менее чем на 38 % увеличило прибыль Лондонского дома (хотя половина уходила Парижскому дому). К 1840-м гг. Джеймс рассчитывал получать от Альмадена 20 %.

Приобретение прав на ртуть знаменовало собой радикальную смену курса. Отныне вместо того, чтобы размещать испанские облигации против в конечном счете ничего не стоящих ценных бумаг, Ротшильды финансировали хронически ненадежное правительство этой страны, предоставляя ему сравнительно краткосрочные займы за счет тех гонораров, которые им приходилось платить за альмаденскую ртуть. Позже такие же займы предоставлялись под медь и кубинский табак. Для государств с нестабильной обстановкой товары оказались лучшим видом обеспечения займов. Гейне в «Романсеро» шутил, что Мендисабаль (ставший министром финансов в 1835 г.) заложил «…все перлы / Для покрытья дефицита / В государственных финансах». Позже «В Тюильри, в дворцовых залах / Вновь на свет они явились / И сверкали там на шее / Баронессы Соломон». Современники, скорее всего, отождествляли «перлы» с Альмаденским месторождением.

Возможно, испанские власти надеялись, что после операции с ртутью Ротшильды предоставят Испании полномасштабный заем. Но их ждало горькое разочарование. Правда, к весне 1835 г., после успеха займа Ардуина, Джеймс испытывал больше оптимизма в связи с Испанией. Однако его надежды не оправдались, так как казалось, что сторонники Карлоса одерживают верх. Главным вопросом оставалось то, вмешается ли какая-нибудь иностранная держава, чтобы решить исход гражданской войны. Такая опасность существовала всегда. Франция проводила интервенцию в Испанию всего десять лет назад; на волне революции 1830 г. предпринимались и безуспешные либеральные экспедиции. Кроме того, представители Четверного союза туманно намекали на некие возможные действия Великобритании в защиту режима Марии-Кристины (при условии, что виги останутся у власти). Однако лишь после того, как финансовые замыслы Торено потерпели крушение, Натан стал поддерживать идею военной интервенции, как и Лайонел. Джеймс, призванный в Лондон для обсуждения следующего шага, снова колебался. Опыт начала 1830-х гг. заставлял его подозревать более воинствующих французских политиков; он склонен был поддержать Луи-Филиппа, который высказывался резко против планов интервенции Тьера. С другой стороны, ему трудно было возражать старшему брату по испанскому вопросу. Поэтому в конце концов он тоже поддержал интервенцию. Их брат Соломон, который с самого начала сомневался в целесообразности дел с Испанией, наоборот, энергично возражал против доводов Натана в пользу интервенции, в конечном счете отмежевавшись от братьев в переписке с Меттернихом.

Меттерних постоянно был в курсе действий Натана через временно исполняющего обязанности дипломатического представителя в Лондоне Хуммелауэра и младшего чиновника по фамилии Кирхнер, который предположительно помогал Натану с его консульскими обязанностями. Поэтому он знал, что Натан высказывается в пользу британской интервенции; более того, Натан, судя по всему, открыто в том признавался послу Австрии Эстерхази. Чтобы избежать обвинения в соучастии, Соломону поэтому пришлось написать одно из самых необычайных писем. Оно адресовано его старшему клерку в Вене, Леопольду фон Вертхаймштайну, но явно предназначено для Меттерниха. Вначале Соломон утверждал, что крах испанских облигаций после назначения Торено министром финансов был сфабрикован Ротшильдами как «месть» Торено за те убытки, которые он им причинил. Согласно приложенным Соломоном отчетам, Натан продал не меньше чем на 2 млн ф. ст. испанских облигаций, погубив репутацию Торено и доказав, что Ротшильды отныне «закоренелые враги Испании». Кроме того, Соломон и Джеймс отправились к Талейрану, Гизо, Бройлю и самому Луи-Филиппу, чтобы объявить, «что кредит Франции пойдет к дьяволу, если они вмешаются, и что им придется столкнуться со второй и третьей революциями». Поэтому не возникало и вопроса о том, чтобы Ротшильды ссудили Испании еще «хотя бы один фартинг». Как будто желая убедить Меттерниха в своей искренности, Соломон завершает свое письмо, осыпая оскорблениями Натана. «Мой брат, Натан Майер, — писал он, — один из способнейших людей в том, что касается денежных средств и движения цен, но в других вопросах он лишен особой сообразительности… В политике он дитя… [и] считает, что великие державы будут рады интервенции… В вопросах, не связанных с биржей, [он] не особенно умен; он крайне компетентен в своей конторе, но вне ее, между нами, он едва может написать собственное имя. Однако этот мой брат настолько недоволен Испанией, что едва может сдерживаться, как и все мы, только он больше всех, потому что он помнит, что предоставил испанцам заем в 15 млн франков, не посоветовавшись ни с кем из своих партнеров».

Это было еще не все. Далее Соломон предполагал, что ошибка Натана ставит под угрозу будущее сотрудничества братьев:

«Лично я еще не знаю, когда мы, братья, встретимся; посмотрим, вызовет ли раскол дело с испанским займом. Мне шестьдесят, моему брату из Франкфурта шестьдесят два; у меня только двое детей, и, если я буду жить очень умеренно, я смогу прожить на проценты со своего капитала; к счастью, мне нужно обеспечивать только сына, поскольку моя Бетти так же богата, как ее отец. Я не говорю, что собираюсь отойти от дел, я стремлюсь лишь к тому, чтобы иметь возможность спокойно спать. Испанское дело совершенно расшатало мои нервы; и речь не о потере денег — даже если пропадут все 15 млн франков, моя доля в займе составляет всего 3 млн. Главное — неприятности, какие мы пережили в связи с этой операцией. Теперь у Натана Майера Ротшильда четыре взрослых сына, у Карла два мальчика помладше, так что всего их двенадцать и они как-нибудь справятся. Из-за того, что так решил мой отец, нам, вероятно, придется и дальше работать вместе, но должен признаться, что все произошедшее крайне утомило и измучило

Вашего покорного слугу,

С. М. фон Ротшильда».

В том же письме Соломон обвинил посла России Поццо в клевете на Джеймса, потому что его исключили из прибыльного выпуска австрийских облигаций. Это был не просто фарс: в личной переписке Ротшильдов содержатся ссылки на то, как близко к сердцу Соломон принял произошедшее. В 1840 г., после поражения дона Карлоса, Джеймс по-прежнему писал племянникам: «Мы не можем предоставлять Испании заем под нашим собственным именем, если Англия и Франция не дадут гарантий, и… тем не менее уверяю вас, милые племянники, что не хочу иметь с этим ничего общего… Только если правительства снабдят нас необходимыми гарантиями, мы можем предоставить северным державам повод, в противном случае… первое, что сделает мой добрый Соломон, — выйдет из дела. Как по-вашему, прибыль от операции оправдывает нечто подобное?»

В целом принято считать, что в данном вопросе политическая воля Меттерниха возобладала над финансовыми интересами Ротшильдов. Вооруженный качественными разведданными и желанием Соломона приобрести звание австрийского консула для своих сына и племянников, Меттерних, похоже, успешно погубил проект англофранцузских гарантий для займа преемнику Торено Мендисабалю. Как и посол Великобритании в Испании, Мендисабаль полагал, что Ротшильды поддержат такой план, не в последнюю очередь из-за его деловых связей с Джеймсом, совместно с которым он занимался португальскими облигациями. Но Натан — возможно, в ответ на давление со стороны Соломона — предпочел раскрыть англофранцузский план Вене и более или менее намеренно допустил его провал, бросив Мендисабаля в беде. Более того, Натан признался Палмерстону, что не верит в платежеспособность правительства Мендисабаля. Когда министр иностранных дел Великобритании заметил, что планируемая продажа коронных земель принесет прибыль, Натан ответил с характерной для него практичностью: «Да, когда-нибудь потом, но не к выплате майских дивидендов. Все равно что сказать мне в семь часов, когда я хочу ужинать, [что] в поле в полумиле от дома пасется теленок». Вопреки широко распространенному в дипломатических кругах мнению, по которому Ротшильдам не терпелось заняться таким гарантированным займом, на самом деле Натан и Джеймс последовательно избавлялись от испанских облигаций.

Переломный момент в гражданской войне в Испании совпал со «всеобщим сбором» семьи во Франкфурте и смертью Натана. В конечном счете, несмотря на требования французского правительства прийти на помощь Марии-Кристине, Ротшильды продолжали избавляться от испанских облигаций; более того, перед смертью Натан велел сыновьям ликвидировать все авуары. После его смерти чистка продолжалась, и к 1837 г. Ротшильды более или менее ушли с рынка испанских облигаций. Премьер-министром Испании тогда стал «вонючий Мендисабаль», которому Джеймс «никогда не доверял»; испанские облигации, которые упали до 19, назывались просто «грязью» или «дерьмом». Судя по тому, что Соломону вскоре после смерти Натана удалось добыть для Лайонела звание австрийского консула в Лондоне, важную роль во всем сыграло влияние Меттерниха.

Однако, хотя Меттерних победил, судя по личным письмам Ротшильдов, если бы Франция и Великобритания пошли на военную — а не финансовую — интервенцию, Ротшильды, возможно, и возобновили бы крупные кредиты Испании. Бросив Мендисабаля, Натан не просто уступил давлению Вены. Он действовал из своекорыстия, полагая, что любой заем, предоставленный Испании, в отсутствие военной интервенции, скорее всего, окончится неудачей: ни одному испанскому правительству было не по карману выплачивать проценты по внешнему долгу и содержать достаточно большую армию, чтобы победить сторонников Карлоса. Несмотря на все, в чем Соломон уверял Меттерниха, к марту 1836 г. Джеймс втайне желал вмешательства Франции. Как он написал Натану после безрезультатной встречи с Луи-Филиппом и Тьером: «Если бы нам так повезло, что мы здесь решили вмешаться [в Испанию], разница для нас составила бы много сот тысяч фунтов стерлингов, и мы могли бы неплохо заработать, потому что тогда мы могли бы спокойно заниматься векселями, ртутью и всем остальным, но, к сожалению, у меня нет влияния… на короля влияют другие… Надеюсь… что они в самом деле решат вмешаться; тогда можешь себе представить, сколько у нас будет дел. Я так горячо высказываюсь [в пользу интервенции], что язык вываливается у меня изо рта».

В июле, когда вновь обсуждалась возможность французской интервенции, они с Лайонелом ненадолго воспрянули духом, но позже их разочаровала нерешительность принятых мер. То же самое повторилось весной 1837 г., когда Тьеру не удалось переубедить короля в вопросе об интервенции. Не следует полагать, что, отказавшись предоставить полномасштабный заем Мендисабалю, Ротшильды совсем ушли с испанского рынка. Вскоре возобновилась практика предоставления займов под обеспечение ртути с Альмаденского месторождения (несмотря на то, что Соломон уверял Меттерниха в обратном), и испанское правительство иногда получало по 100 тысяч ф. ст. Кроме того, Джеймса все больше привлекали доходы, которые получала Испания от Гаваны. В январе 1837 г. Мендисабаль предложил ему своего рода сделку, которая подразумевала выкуп отсроченных «кортесов» в обмен на векселя, выписанные на Гавану. Любопытно, что Ротшильды — в том числе и Соломон — очень хотели заключить такую сделку при условии, что она останется в тайне. Кроме того, они продолжали платить жалованье испанским дипломатам, которые в то время находились в Париже, — такая практика началась с 1834 г. Граница проходила в вопросе выпуска облигаций. Даже когда выдвинули предложение о займе, обеспеченном кубинскими доходами, Ротшильды не пожелали им заниматься (хотя такая нерешительность, возможно, подкреплялась влиянием американского кризиса 1837 г. на Кубе и одновременными победами дона Карлоса в Испании).

Конечно, трудно было сохранять контроль над ртутью, не делая никаких уступок испанскому правительству. Ротшильды вступили в игру вскоре после падения Мендисабаля, в августе 1837 г., когда кортесы предлагали аннулировать договор аренды на Альмаден под тем предлогом, что два года назад договор был ошибочно изменен. Защитники договора 1835 г. в Мадриде предупреждали: если отобрать у Ротшильдов Альмаденские копи, они могут перейти на сторону дона Карлоса, «ибо они — денежная династия Европы и новое средство воздействия на власть, способное определить успех претендента, склонив чашу весов в его пользу». Ротшильдам удалось сохранить контроль над Альмаденом лишь после того, как они согласились предоставить больше ссуд (и на более крупные суммы) под обеспечение ртутью и гаванскими векселями; им приходилось все чаще предоставлять карт-бланш своему агенту Вайсвайлеру в вопросе таких ссуд, чтобы избежать сходных сложных задач. Они даже закрывали глаза на то, что Вайсвайлер основал компанию совместно с комендантом королевского двора Мануэлем Гавириа. Больше всего их положению в Испании угрожал банкир Агвадо, который снова размахивал морковкой крупного займа перед носом нового правительства Эспартеро, собираясь, как подозревали Ротшильды, покуситься на их монополию в Альмадене. Новый министр финансов Алехандро Мон, как мог, старался убедить Джеймса, что без займа в 5 млн ф. ст. Ротшильды потеряют ртутные копи. Но Соломон, в затылок которому дышал Меттерних, по-прежнему был против любого участия в таком займе, если его не провести с таким «прикрытием», как Банк Сан-Фернандо; а Джеймс по-прежнему питал сомнения в связи с чисто экономическими рисками (не в последнюю очередь потому, что в апреле 1838 г. карлистам удалось ненадолго занять Альмаден). Контроль над месторождением снова удалось сохранить с помощью крупных займов — от 200 до 400 тысяч ф. ст. В 1839 г., когда карлистская угроза более или менее отпала, разговоры о займе возобновились, но Ротшильды по-прежнему не хотели в нем участвовать, выказывая гораздо больше интереса к табачной монополии. Как проницательно предвидел Джеймс, поражение дона Карлоса просто развязало руки представителям умеренной оппозиции, которые набросились на Эспартеро. Одна форма политической нестабильности сменилась другой.

Ценой такой стратегии, — которая принесла испанскому правительству столько же денег, сколько и выпуск облигаций, если не больше, — стало раздражение Австрии. Несмотря на все усилия, Ротшильды не могли надеяться на то, что им удастся скрыть свои намерения от Меттерниха (именно тогда они начали понимать, что Кирхнер постоянно и давно шпионит за ними). Однако последствия оказались несерьезными: даже опасения Джеймса, что Лайонел лишится звания австрийского консула, оказались необоснованными. В ходе сменявших друг друга революций, мятежей и государственных военных переворотов в начале 1840-х гг. политика Ротшильдов оставалась последовательной: сохранять за собой Альмаден (хотя и не на таких выгодных условиях), расширить свое влияние на торговлю с Кубой и Филиппинами, но воздерживаться от размещения займов. С политической точки зрения их позиция оставалась двусмысленной: судя по всему, они продолжали выступать в роли банкиров Марии-Кристины даже после того, как ее сверг Эспартеро, в то же время позволяя Вайсвайлеру поддерживать нормальные отношения сначала с Эспартеро, а затем с его более «умеренным» преемником Нарваэсом. Оказалось, что это — единственный способ примирить резко конфликтующие интересы Лондонского, Парижского и Венского домов. Соглашение, достигнутое в 1843 г. с австрийским правительством на импорт 12 млн гаванских сигар, возможно, расценивалось как предложение мира со стороны Ротшильдов, призванное примирить Меттерниха с тем, что они продолжали вести операции с Испанией и ее колониями.

В середине 1840-х гг. возникло дипломатическое осложнение другого рода, когда великие державы начали обсуждать вопрос о браке королевы Изабеллы. Французы хотели выдать Изабеллу за ее ипохондрического кузена Франсиско де Асис Бурбона (как они надеялись, импотента), а ее сестру — за одного из сыновей Луи-Филиппа, герцога Монпансье; Палмерстон, хотя и тешил себя мыслью о том, что когда-нибудь на испанском престоле окажется внук Луи-Филиппа, высказывался в пользу неизбежного Кобурга; Меттерних же выступал за брак Изабеллы и сына дона Карлоса, графа Монтемолина: подобный союз символически преодолевал бы семейный раскол. Как обычно, в таких планах имелся и экономический подтекст: Франция и Великобритания стремились заключить торговые договоры с Испанией. Кроме того, велись обычные переговоры о займах с международной гарантией, а британские держатели облигаций снова надеялись получить так и не выплаченные по ним проценты. В то время вопрос вызывал немало волнений. Так, в Мадриде ходили неподтвержденные слухи, что Джеймс отказывается ссужать деньги Испании до тех пор, пока Изабелла не решит вопрос с престолонаследием и не родит сына. Однако Ротшильды по-прежнему наблюдали за происходящим с большой неохотой. Очень редко они выступали в некоторых операциях посредниками; происходящее лишь укрепляло их в желании бросить испанские облигации. Когда Гизо и его посол в Мадриде истолковали отказ Джеймса предоставить заем правительству Нарваэса и Мона как несогласие с их брачными планами для Изабеллы, они не понимали, что это было лишь продолжение той политики, которую Ротшильды вели целых десять лет. Снова разные устремления великих держав угрожали посягнуть на интересы домов Ротшильдов. Правда, на сей раз Ротшильдам легче было сохранить нейтралитет, поскольку ни один из возможных супругов королевы не представлял угрозы для их монополии на Альмаден. Контроль над ртутным месторождением оставался единственной целью политики Ротшильдов в Испании. Они не впервые сделали шаг в сторону от «чистых» финансов и коммерции в совершенно другую сферу деятельности — добычу (а позже и переработку) полезных ископаемых.

И все же даже передача Альмадена не прошла безусловно. Наоборот, в 1847 г., когда наступил срок продления контракта, Ротшильдам настолько не понравились условия, которые собиралось предложить им испанское правительство, что они задумались о том, как из этого соглашения выйти. Конечно, в то время мировой рынок ртути претерпел изменения. В 1845 г. Лайонел Давидсон подтвердил, что в Мексике существуют значительные месторождения ртути. Можно было надеяться, что такие же месторождения обнаружатся и в других местах Нового Света (цена, которую Ротшильдам приходилось платить за ртутную монополию, неуклонно повышалась. Вначале они платили 54,5 песеты; в 1850 г. цена выросла до 70 песет, в то время как цена, по которой ртуть можно было продавать за границей, начала падать после открытия новых месторождений). Поскольку в период экономического спада 1847 г. спрос на ртуть также упал, Ротшильды не без оснований ожидали, что правительство Испании пересмотрит условия договора. Для правительства, которое остро нуждалось в финансировании, стоял выбор между увеличением дохода от месторождения и гарантией денежных поступлений от Ротшильдов. Выбрав первый вариант, министр к тому же предал свои условия огласке, тем самым исключив дальнейший торг. В результате переговоры зашли в тупик; из-за невыгодных условий по договору на ртуть испанцам решительно отказали в займе 600 тысяч ф. ст. Как выразился Джеймс, «если бы можно было заработать 20 %, я высказался бы за операцию, но, судя по тому, как обстоят дела сейчас, мы получим лишь какую-то мелочь… Не вижу больших доходов от операции и… не понимаю, почему мы должны вкладывать деньги в такое предприятие в нынешние времена». К тому времени, как будет показано далее, Джеймс уже нашел более выгодные финансовые возможности.

Интересы Ротшильдов в Испании не только способствовали установлению новых связей с Кубой, Филиппинами и Мексикой. Скорее случайно, чем намеренно, они также привели их к учреждению постоянного агентства в стране, которой суждено было стать главной силой по ту сторону Атлантики: в Соединенных Штатах. Однако, несмотря на феноменальный экономический потенциал и бешеный темп развития после 1820 г., Америка — лучше сказать об этом с самого начала — стала для Ротшильдов крепким орешком, с которым они так и не справились.

Причины неудачи ранее не объяснялись. Конечно, Америка находилась далеко, а методы ведения дел там отличались от Европы — «довольно резко и странно», как считали представители Лондонского дома, чей отклик Диккенс увековечил в «Мартине Чезлвите». Но то же самое, пожалуй, можно было сказать и о Бразилии, с которой у Ротшильдов наладились прочные отношения. Считалось, что, задолго до того, как на сцену вышли Ротшильды, американский рынок прочно «застолбили за собой» Бэринги, а позже в Америке появились собственные, доморощенные банкиры, такие как, например, Дж. П. Морган, который в конечном счете затмил Ротшильдов не только в США, но и во всем мире. Однако такое объяснение также будет неполным: в XIX в. Ротшильды во многих случаях доказали, что у них хватит финансовой мощи для того, чтобы вытеснить даже самых мощных конкурентов из тех сфер, куда они хотели проникнуть. Вот почему их неудача с Америкой нуждается в более подробном объяснении.

На самом деле ответ отчасти заключается в особенностях американской демократии. Как мы уже видели, Ротшильды первое место отводили операциям с государственными финансами и редко вели коммерцию в какой-либо стране, не ссужая одновременно деньги ее правительству. Однако в США такой способ не срабатывал. Федеральная система означала, что финансовые потребности центрального правительства были строго ограничены, в то время как некоторые отдельные штаты на протяжении всего XIX в. оказывались в числе наименее надежных кредиторов. Вторым и, в конечном счете, более серьезным препятствием стало традиционное для Америки подозрительное отношение к крупным банкам. В своих международных операциях Ротшильды в целом стремились к тому, чтобы обзавестись надежными партнерами на местах; такими партнерами часто становились центральные или государственные банки вроде Английского банка или Банка Франции. В Испании такую роль играл Банк Сан-Фернандо. Однако в Соединенных Штатах учредить такой банк на долгосрочной основе оказалось невозможно с политической точки зрения. Первый Банк Соединенных Штатов (БСШ), основанный Александром Гамильтоном в 1791 г., прекратил свое существование через двадцать лет, когда конгресс, в котором тогда заправляло республиканское большинство, отказался продлить его права на том основании, что это противоречит конституции. Второй БСШ, основанный в 1816 г. с капиталом в 25 млн долларов, стал центром мощной политической кампании против «власти денег» и в последующие годы обвинялся в дефляционном давлении. Хотя банк со штаб-квартирой в Филадельфии выиграл дело, открытое по иску штата Мэриленд, он пал жертвой президента-популиста Эндрю Джексона, усмотревшего неплохие предвыборные перспективы в нападках на «чудовище», которое он отождествлял со своим соперником, Генри Клеем. Так, в 1832 г. Джексон наложил вето на внесенный президентом БСШ Николасом Бидлом законопроект о продлении лицензии банка (за четыре года до истечения срока предыдущей лицензии). Джексон заявил: «Банк пытается убить меня, но я убью его». Несмотря на попытки Бидла вызвать в отместку финансовую панику, верх одержал «Старый Гикори» (прозвище Джексона). В 1836 г. банк лишился государственного статуса, и ему пришлось получать лицензию штата Пенсильвания. Чутье подсказывало Ротшильдам, что дело нужно иметь с БСШ; однако нападки Джексона роковым образом подорвали положение банка. Следует добавить, что американская традиционная подозрительность по отношению к крупным банкам сочеталась с подозрительностью по отношению к иностранным, особенно еврейским, банкирским домам. Стоило Ротшильдам выйти на американскую сцену, как Макнатт, губернатор штата Миссисипи, принялся поносить «барона Ротшильда» за то, что «в его жилах течет кровь Иуды и Шейлока, и он… соединил в себе черты обоих своих соплеменников».

Ротшильды заинтересовались Соединенными Штатами в начале 1830-х гг., когда появилась возможность организовать выплату миллиона фунтов стерлингов, суммы, которую Франция должна была перевести казначейству в Вашингтоне. Этот удачный ход привел к тому, что Ротшильды сменили Бэрингов в роли лондонских агентов федерального правительства. В то же время Натан и Джеймс проявили интерес к американским государственным займам и коммерческому финансированию. Стремительно рос экспорт американских хлопка и табака в Европу; к середине 1830-х гг. Лондонский и Парижский дома Ротшильдов отводили довольно много времени операциям с векселями, возникшими благодаря такой торговле. Они переводили значительные суммы целому ряду американских банков, особенно банку «Дж. Л. и С. И. Джозеф» (J. L. And S. I. Joseph). Во время американского финансового кризиса 1836–1837 гг. этот банк, как и все остальные банки, с которыми вели дела Ротшильды, столкнулся с серьезными трудностями; именно тогда Ротшильдам пришлось подумать о перспективах своего участия в делах США — и, самое главное, о природе своего представительства за океаном.

«Назначение» Огаста Белмонта (сменившего Шёнберга) на роль агента Ротшильдов в Нью-Йорке произошло по чистой случайности. 15-летний Белмонт поступил во Франкфуртский дом учеником и сделал там стремительную карьеру. Каждый день он вставал в 5 утра, чтобы усовершенствовать французский, английский и арифметику. В 1834 г. он в качестве секретаря одного из партнеров посетил Париж, Неаполь и Рим; а в 1837 г. решено было послать его на ту сторону Атлантики. Однако, вопреки сообщению в газете «Альгемайне цайтунг дес юдентумс», Ротшильды явно не собирались сделать Белмонта нью-йоркским агентом банка. Он получил приказ всесторонне оценить тамошний финансовый кризис — «дать нам знать, что происходит, чтобы мы решили, что делать», — и затем проследовать в Гавану. Такой маршрут доказывает, что, с точки зрения Джеймса, главный интерес для семьи представляла Куба. Как он выразился, если не считать существующих обязательств примерно на 100 тысяч ф. ст., «Испания получает оттуда все свои доходы… и это одно из самых выгодных деловых предприятий». Более того, к концу апреля Джеймсу и его племянникам удалось сократить свои обязательства в США всего до 9 тысяч ф. ст., причем этот остаток Джеймс готов был списать. Конечно, возможность учреждения дома Ротшильдов в Нью-Йорке не сбрасывалась со счетов: Джеймс признавал потенциал американского рынка и был убежден, что какие-то операции можно уберечь от «кораблекрушения», вызванного банковским кризисом; но он, судя по всему, считал, что такая задача Белмонту не по силам. Предполагалось, что его поездка будет краткосрочной; более того, не возникало даже вопроса о том, чтобы Белмонт возглавил отделение в Гаване. На самом деле Джеймс хотел другого: чтобы в Америку поехал кто-то из Ротшильдов.

Но кто? Споры в семье высвечивают основную проблему, которой суждено было еще много лет влиять на политику Ротшильдов по отношению к США: туда не хотел ехать никто из них. Доказательством служат тщетные попытки Джеймса убедить племянников взять эту миссию на себя. Энтони, по его словам, «давно намекал, что хотел бы поехать в Америку… и с радостью воспользуется такой возможностью»: «Настоятельно рекомендую ему так и поступить не откладывая. У нас столько интересов в этой стране и в Гаване, что одному из нас следует незамедлительно туда отправиться. Однако я не считаю, что поехать должен ты, милый Ансельм. Пусть лучше поедет Энтони. Я прекрасно понимаю, что такую поездку не назовешь приятной, но делами надо заниматься, а ты, милый Ансельм, поехать не можешь, во-первых, потому, что мой брат Амшель плохо себя чувствует и следующим летом не сможет остаться во Франкфурте с братом Карлом. Последний также хочет поехать на воды… и, в-третьих, ты человек женатый, в то время как Энтони — холостяк, поэтому я не вижу никаких причин, почему бы Энтони не поехать туда вместо тебя. Кроме того, здесь у меня нет никого, кто говорил бы по-английски… По-моему, в Америке можно будет заработать много денег. Американские государственные ценные бумаги, которые можно продать в Лондоне, в Америке можно купить буквально за гроши, так как ни один банкирский дом не пользуется там доверием, и… можно получить весьма неплохую прибыль… Как только ты прибудешь в Америку, отправляй Белмонта вперед себя в Гавану… Короче говоря, милый племянник, призываю тебя очень тщательно все обдумать, но, что бы ты ни решил, главное — приступай к делу безотлагательно».

По неясным причинам это предложение было заброшено или отклонено — возможно, из-за возражений матери Энтони. Однако через месяц — и через полторы недели после того, как Белмонт доплыл до Нью-Йорка, — Джеймс предпринял новую попытку. «Не думаете ли вы, — немного неискренне спрашивал он племянников, — что Белмонту следует перебраться из Америки в Гавану, так как наши интересы в Америке больше не имеют такого значения? Здесь у меня никого нет, и если вы так пожелаете, я поеду в Америку, а Белмонт тогда может ехать в Гавану, так как поездка в Америку — не слишком важное дело. Это детская игра». Если он собирался своими словами раззадорить племянников, его уловка почти сработала, судя по следующему письму Джеймса: «…милый Нат, ты спрашиваешь, что я имел в виду, написав, что, будь я моложе, я поехал бы в Гавану, — и не пытаюсь ли я таким образом послать тебе тонкий намек. Вынужден поэтому откровенно тебе признаться, каковы мои соображения в связи с данным вопросом. Я бы наверняка сам поехал в Гавану… Лично для меня это была бы поездка, в которую я отправился бы с радостью. Однако, если бы туда пожелал поехать кто-то из моих племянников, я бы всеми силами и всей своей любовью противился такому замыслу и не допустил бы этого, так как [Гавана] слишком далека и слишком опасна из-за жары, и более того, она не настолько важна для наших дел, чтобы подвергаться таким опасностям».

Конечно, таким образом Джеймс просто хотел умаслить племянника. Далее он переходил к главному. «Зато Америка — дело совершенно другое, так как путешествие туда не опаснее поездки из Кале в Дувр, и можно заранее просчитать, сколько дней займет путешествие. Однако вот о чем я хочу тебя спросить. Хотим мы участвовать в деловых проектах американского правительства или нет? Если ты ответишь „нет“, тогда и я скажу, что никому не нужно туда ехать, так как мы не способны покрыть убытки, понесенные Джозефом и Филлипсом, — и никто ничего там не может поделать. Если же, однако, [ты ответишь „да“], в таком случае я скажу: необходимо ближе взглянуть на место, чтобы понять, можно ли вести там дела и как к ним приступить… Между нами, почему бы Энтони не съездить туда? Если же мы решим, что подобное путешествие будет для нас полезным и выгодным, возможно, к нему присоединится Ансельм? Если, боже упаси… Ханна не одобрит поездки, мы не станем даже думать о ней, но трудно возлагать доверие всецело на людей посторонних… Я вовсе не против того, чтобы учредить компанию для ведения дел в Америке, но можно ли осуществить такой замысел, то есть открыть там представительство и нанять агентов, которые на самом деле ни за что не будут отвечать? Разве там не отдадут предпочтение уже известным, почтенным банкирским домам, и разве те, кто согласится к нам присоединиться, не захочет снять все сливки, хотя мы могли бы поступить так же, оставляя себе лучшие куски?»

Ротшильды так и не ответили удовлетворительно на эти вопросы. Несмотря на заверения Джеймса, что они должны будут пробыть в Америке «от трех месяцев до полугода», ни Нат, ни Энтони, ни Майер не поехали в Нью-Йорк. И хотя через несколько лет сыновья Джеймса, Альфонс и Соломон, приезжали в США, они там не задержались. Главное препятствие заключалось в том, что, хотя именно Джеймс больше всех ратовал за ведение дел с Америкой, почти всеми операциями с США занимались его племянники: Великобритания всегда закупала больше американских хлопка и табака, чем Франция. Следовательно, Джеймсу приходилось считаться с мнением племянников, лучше знакомых с американским рынком, пусть даже ему и казалось, что они упускают выгодную возможность. Как он часто признавался, «Америка больше подходит Англии, чем Франции» (такой дисбаланс между Лондонским и Парижским домами также дал повод для постоянных трений из-за распределения прибылей — и убытков).

В результате все решения, призванные определять суть их представительства в Америке до конца столетия, принимались человеком, который находился на месте. Несмотря на неоднократные приказы Джеймса, Белмонт на Кубу не поехал. Вместо того, к сильному, однако бесплодному раздражению хозяев, он приобрел контору по адресу: Уолл-стрит, 78 и объявил об учреждении компании «Огаст Белмонт и Кº», вознамерившись стать американским агентом Ротшильдов. Судя по всему, Джеймс был в ярости, когда писал: «Мы получили письмо от Белмонта, но мне не хватило выдержки его прочесть… Он глупый юнец… кроме того, мы еще не так отчаянно хотим заняться новыми проектами и предпочли бы разобраться с прежними делами, чтобы не было необходимости никому ехать в Америку. Таким было, и остается, наше мнение относительно нашей зависимости от такого мошенника, как Белмонт. Вместо того чтобы ехать в Филадельфию и брать 300 тысяч франков у Коэна, он говорит: „Я останусь в Нью-Йорке“. Такого осла надо держать на коротком поводке».

Тем не менее Джеймс понимал, что у него есть только один выход: ответить. В сентябре между Джеймсом и Белмонтом завязалась регулярная переписка. Когда Белмонт попросил предоставить ему право учитывать векселя (предположительно, на имя Ротшильдов), Джеймс не смог ему отказать: «Он каждый день пишет, что хочет получить полномочия на учет векселей, что я прекрасно понимаю, и он совершенно прав. Сказавши: „А“, надобно сказать и „Б“ [любимый оборот Джеймса], хотя это всегда опасно». Через месяц решено было увеличить Белмонту жалованье до 500 долларов; жалованье платили совместно Лондонский и Парижский дома. К 1840-м гг. Белмонт имел право получать в Лондонском доме льготный кредит до 10 тысяч ф. ст. Прося об увеличении размера кредита, Белмонт пригрозил, что в противном случае начнет проводить операции для других банков.

Ротшильды так и не простили Белмонта за то, что тот взял на себя столь важную инициативу, и не переставали считать его ненадежным (их отношение не улучшилось после того, как он в 1841 г. дрался на дуэли, а позже обратился в христианство, очевидно ради продвижения по общественной лестнице). «Сегодня мы получили письма от Белмонта, — писал Энтони в августе 1838 г., — которые ужасно нас пугают. Неужели ему хватает безумия даже думать о том, что он собирается сделать? <…> Я не против того, чтобы поехать туда самому… если вы считаете, что мое присутствие там будет полезным, я поеду, а Ансельм может приехать сюда… По-моему, нельзя без спроса делать то, что делает он». Через два месяца Джеймс обвинил Белмонта в том, что тот натравливает друг на друга Лондонский и Парижский дома, отдавая предпочтение «сегодня… Английскому дому, а завтра — Парижскому». «Я думаю, что Белмонт — большой осел, — объявил Нат в 1840 г. — Он так легкомысленно относится к делам, что совсем не нравится мне как агент». Он «так искалечен, что не может покинуть Нью-Йорк, и вообще нам не везет во всем, чем бы он ни занимался». Джеймс соглашался с ним: «Я не слишком доверяю этому типу Белмонту, — замечал он, — потому что… он действует лишь в своих интересах». Предпринимались отчаянные попытки заменить Белмонта или по крайней мере лучше контролировать его. Так, узнав, что Белмонт собирался покончить с собой, Ансельм предложил послать в Америку еще одного агента. Наверное, именно с этой целью в 1839 г. в Нью-Йорк отправили Лайонела Давидсона. «Он кажется умным, смышленым малым, — сообщал Нат, намекая на выгодное сравнение с Белмонтом, — и отлично справится, если вам удастся держать его в подчинении». Последняя фраза многое объясняет в отношении Ротшильдов к их агентам. Однако решено было отправить Давидсона дальше, в Мексику и на американский Запад, в то время как Ганау, отправленный в 1843 г., поехал в Новый Орлеан. Белмонт по-прежнему находился в Нью-Йорке и вскоре начал политическую карьеру, которая привела его на командные посты в Демократической партии.

Таким образом, дискуссия о представительстве в Америке выявила существенный конфликт интересов между Лондонским и Парижским домами и определила пределы власти Джеймса над племянниками. Почти не приходится сомневаться в том, кто был прав: отказавшись учредить в Нью-Йорке Дом Ротшильдов, английские Ротшильды совершили, должно быть, единственную величайшую стратегическую ошибку в истории банка. С другой стороны, нетрудно понять, почему они колебались. Даже ограниченное участие в американском рынке, символически осуществлявшееся через Белмонта, на чью роль агента Ротшильды согласились скрепя сердце, дорого им обошлось. И вряд ли Энтони или Нату на месте Белмонта удалось избежать грядущей катастрофы.

До того как Белмонт прибыл в Нью-Йорк, Ротшильдам представилась соблазнительная возможность занять еще одну нишу, освобожденную Александром Бэрингом. Банк Соединенных Штатов поручил банку Бэрингов роль своего европейского агента; но в 1836–1837 гг. их отношения испортились, и Ротшильды поспешили предложить свои услуги. Бидл вынашивал честолюбивые планы, в том числе «дело с гарантией в два миллиона фунтов стерлингов для предоставления ссуд на товары и ценные бумаги», а также план квазимонополии на экспорт хлопка. Джеймсу подобные предложения казались финансовым аналогом брака, совершенного на небесах: он с воодушевлением говорил, что им придется иметь дело с «богатейшими людьми в Америке», «не менее солидными», чем Банк Франции. Он сразу же начал представлять, как «завалит американский рынок» своей испанской ртутью, «и через полгода мы станем хозяевами рынка».

Сначала сотрудничество с БСШ шло неплохо. Ротшильды получали крупные пакеты облигаций, выпускаемых американскими штатами, представленными не только Нью-Йорком, но и более новыми образованиями — Индианой, Алабамой, Миссури и даже Мичиганом, недавно принятым в союз. Кроме того, они получили доли в многочисленных новых банках и компании по строительству канала. Однако в сентябре 1839 г. Джеймс и его племянники начали понимать, почему Бэринги в свое время отказались иметь дело с

БСШ. Лишившись привилегий и государственных операций, БСШ стал чрезвычайно уязвимым; когда в Америке случился неурожай хлопка, оказалось, что его средства исчерпаны, поскольку капитал вкладывался в многочисленные долгосрочные рискованные предприятия. Руководство БСШ рассчитывало на продажу высокодоходных облигаций, краткосрочных векселей (простых векселей, подлежащих оплате через полгода) и иностранных тратт. Чтобы получить деньги от Ротшильдов, Сэмьюел Джаудон, представитель БСШ в Европе, предупреждал, что ему, возможно, не удастся оплатить свои векселя. С тревогой осознав, что ему предоставили ссуды на сумму почти в 300 тысяч ф. ст. — «под ценные бумаги, от которых будет крайне трудно избавиться», — Джеймс и племянники поняли, что у них остается один выход: выручить Джаудона. Они нехотя согласились принять векселя БСШ стоимостью в 5,5 млн франков (220 тысяч ф. ст.), выписанные на банк Оттингера, хотя и надеялись переложить ответственность на других инвесторов, продав долговые обязательства БСШ. Джеймс был против; он считал, что, если БСШ разорится, пострадает репутация Ротшильдов. Лайонел считал, что дядя тревожится напрасно: «Всякий знает, под какое обеспечение выпущены эти долговые обязательства, и если по ним не заплатят, мы не виноваты. Считаю величайшим на свете безумием давать какую бы то ни было моральную гарантию, что выплаты по ценным бумагам, которые должны приносить от 10 до 20 процентов годовых, будут производиться пунктуально… покупатели воспользовались выгодной возможностью, понимая, что подвергаются некоторому риску… [Даже] если допустить самый мрачный исход… я по-прежнему придерживаюсь мнения, что мы неплохо вышли из грязного дела и должны радоваться тому, что мы так легко вернули свои деньги».

Письмо раскрывает определенную безжалостность, которую, как можно догадываться, одобрил бы его отец. Более того, как напомнил Нат, именно Джеймс первым побуждал их участвовать в делах БСШ: «Вы, кажется, забыли, что именно Парижский дом акцептовал векселя на 5 млн 500 тысяч франков [от Джаудона] вопреки нашим письмам и пожеланиям; вы также забываете, что именно Парижский дом, а не мы, поощрял Белмонта вести дела в таком объеме, а теперь, после того, как мы пытаемся [сделать] все, что в наших силах, чтобы вернуть свои деньги, выпустив ликвидные ценные бумаги… вы пишете, что, приняв такую же долю долговых обязательств, вы рискуете потерять доброе имя в том случае, если они не будут возмещены».

Ничто не способно лучше проиллюстрировать конфликт интересов и отношения к американскому вопросу — конфликт, который тянулся весь следующий год.

Однако пессимизм Джеймса оправдался: в октябре 1839 г. БСШ приостановил платежи, а в 1841 г. наконец потерпел крах. Его разорение совпало с чередой дефолтов штатов, в том числе тех, чьи облигации Джаудон передал Ротшильдам в качестве обеспечения. В кильватере такого фиаско, обременившего Лондонский и Парижский дома большим количеством безнадежных долгов, Ротшильды с радостью вернули Бэрингам должность банкиров федерального правительства. «Можете передать своему правительству, — по слухам, говорил Джеймс представителям министерства финансов США, — что вы виделись с человеком, стоящим во главе европейских финансов, и что он сказал вам: вы не можете занять даже доллара, даже единственного доллара». После неудачного опыта с БСШ Джеймс выразил пожелание «никогда не иметь дела с Америкой». В будущем, решил он, если только федеральное правительство не согласится «выступать гарантом всех штатов и производить выплаты через нас», а также учредить официально поддержанный центральный банк, он предпочитает отойти в сторону. Племянники охотно поддержали его точку зрения. В 1842 г. Энтони призывал братьев продавать «Нью-Йорк и все [американские] бумаги, по которым выплачивают проценты»: «Можете быть уверены, то же самое повторится со всеми штатами… ни один не заплатит процентов… поэтому послушайте моего совета: постараемся извлечь из них что можно… с теми же, от которых не удастся избавиться, придется смириться, и все же… послушайте моего совета. Давайте избавимся от этой проклятой страны — насколько это возможно, с прибылью. Это самая проклятая и самая отвратительная страна в мире — и мы должны отделаться от нее и от этого отвратительного Белмонта…»

Конечно, разрыв был не таким резким: одновременно с ликвидацией жалких остатков займа БСШ Ротшильды возобновили операции с американскими хлопком и табаком (отсюда необходимость послать Ганау в Новый Орлеан). В 1848 г. Ротшильды снова обсуждали возможность послать в Соединенные Штаты кого-то из членов семьи. Тем не менее шрамы, оставшиеся после операции с БСШ, пожалуй, лучше всего объясняют, почему в дальнейшем Ротшильды относились к американской экономике с таким недоверием.

Однако на том негативные последствия американского кризиса не закончились. Финансовый кризис 1836–1839 гг., помимо всего прочего, подверг испытанию отношения Ротшильдов с Английским банком. Английский банк переживал тогда не лучшие времена, и это еще мягко сказано. Дефляционные тенденции, которые проявлялись в Великобритании начиная с обвала в 1825 г., продолжались и дальше: в 1825–1840 гг. обращение банкнот Английского банка почти без перерыва снижалось, что частично отражало сдерживающее действие металлистической системы в отсутствие новых крупных источников золота. В то же время американский финансовый кризис породил панику в международной платежной системе, вследствие чего и золото, и серебро утекали на ту сторону Атлантического океана. Ротшильды поняли, что разрываются между потребностью сохранять новые американские обязательства и сильным давлением как со стороны Английского банка, так и Банка Франции с целью поддержания ликвидности в Европе.

Проблемы начались во время роковой встречи братьев во Франкфурте в 1836 г. С самого начала американского кризиса Джеймс и больной Натан призывали Ната «не позволять никому обводить тебя вокруг пальца и… не посылать золото [только] потому, что это может вызвать неодобрение управляющего [Английского банка]. Тебе всегда следует принимать в расчет следующее: то, что не сделаешь ты, без колебаний сделают другие. Бэринг без всякого стеснения вывозил золото для Америки». «Посылай золото, пока можно, — вторил им Лайонел, — и не тревожься из-за управляющего Английским банком, а откупись от него». Он намекал на то, что Лондонский дом был должен Английскому банку не менее 300 тысяч ф. ст. — деньги были заняты в декабре 1835 г., однако срок возврата наступал лишь в октябре, как и срок возврата краткосрочной ссуды в 120 тысяч ф. ст., о которой договорились 1 июня, «вследствие давления на денежный рынок». По возвращении в Париж Джеймс сразу же приступил к поставкам серебра для Банка Франции. Одновременно он жестко критиковал управляющего Английским банком за то, что тот допустил такое сокращение своих золотовалютных резервов. И только в конце ноября он приступил к отправке золота в Лондон. Вскоре после этого его встревожили слухи о том, что «ваше правительство хочет попытаться ввести серебряный стандарт… По-моему, это величайшее бедствие для Европы… Если Англия вынуждена будет поступить так же, [золото потечет отсюда] туда, что вызовет общий кризис. По-моему, нам нужно сделать все, что в наших силах, чтобы предотвратить такой шаг».

Он, конечно, имел в виду, что будет величайшим бедствием для Франции, если Англия начнет конкурировать с ней за серебро в качестве резервного металла: летом 1837 г., когда Английский банк действительно начал скупать серебро, Джеймс тут же пригрозил, что прекратит посылать золото в Лондон. С другой стороны, Джеймс обвинял Английский банк в нерешительности, когда там не сразу согласились принимать у него золото (по высокой цене): управляющий, жаловался он, «каждый день меняет свое мнение; завтра он может снова передумать». Хуже того, похоже, он проигнорировал совет Джеймса «ни при каких обстоятельствах не позволять обанкротиться ни одному американскому банку». Тимоти Кертис, тогдашний управляющий Английским банком, написал Джеймсу примирительное письмо, заверяя его в своем «искреннем желании сотрудничать с вашими племянниками во всем, что связано с обменом иностранной валюты» и «стараться действовать во всем в союзе с вашим банкирским домом». Однако он настаивал: «…большой запас серебра не только в наших, но и в ваших интересах». Ущерб был причинен: к марту следующего года Джеймс уже не сомневался, что «ваш Английский банк намерен уничтожить нашу компанию». Положение не исправил даже заем в серебряных долларах, эквивалентный 200 тысячам ф. ст., который сделал Английский банк в Лондонском доме в декабре следующего года.

Ссора достигла точки кипения в 1839 г., когда Английский банк обратился за помощью к Банку Франции в пополнении своих резервов, сокращенных из-за американского кризиса до 3,7 млн ф. ст. Услышав, что управляющий Банком Франции, граф д’Аргу, предлагает Английскому банку свою помощь, Джеймс вначале высказался резко против: «Банк Франции уже давно пытается достичь взаимопонимания с Английским банком, потому что, исключительно из гордыни, они хотят иметь возможность заявить, что Англия у них в долгу, но как будут развиваться события, если, не дай бог, начнется война? Что случится, если деньги понадобятся Франции? Откроет ли Английский банк свои сундуки и придет ли на помощь к Франции? Я читаю в газетах, что два банка пытаются достичь взаимопонимания, и вот почему я пишу вам по этому вопросу. Наши собственные интересы идут вразрез с этим планом, и потому мы должны делать все, что можно, чтобы расстроить его».

Несмотря на заверения заместителя управляющего Банком Франции, что Дом Ротшильдов, «который оказывает важные услуги Английскому банку, должен принять участие в предполагаемой операции», Джеймс и Ансельм были непреклонны. Чтобы заручиться поддержкой лондонских кузенов, Ансельм добавил устрашающую приписку: «Не вступайте необдуманно в крупную операцию. По словам вашей матушки, Херрис в ее присутствии говорил вашему отцу, чтобы тот не доверял банку без гарантий… так как банк сейчас переживает трудности и может внезапно прекратить. Имейте в виду, вы — не ваш добрый отец, у вас нет его влияния, и… он способен был поступать по-другому, не так, как подсказывает вам ваша осмотрительность».

Через несколько дней ему вторила Ханна: «Я бы не давала никакой ссуды Банку, не получив казначейских векселей или любых других государственных ценных бумаг, так как совершенно необходимо хорошо подготовиться и иметь достаточный запас наличного имущества. Я хорошо помню, как в прошлом Херрис также заранее предсказывал прекращение работы Банка».

В самом ли деле Ротшильды считали, что Английский банк способен приостановить платежи? Это кажется маловероятным. Их волновало другое: способны ли Английский банк и Банк Франции разрешить денежный кризис, не прибегая к помощи Ротшильдов. Однако, если Джеймс считал, что бойкота Ротшильдов будет достаточно, чтобы подорвать соглашение между Кертисом и д’Аргу, он сильно заблуждался. Поняв, что договор не остановить и что прибыль будет существенной, он вынужден был развернуться на 180 градусов, решив «войти в дело с Банком, насколько это возможно». Однако решение он принял слишком поздно, и операцию поручили Бэрингам и консорциуму парижских банков. Для Джеймса это стало последней соломинкой: «[В 1825 г.] мы договорились о ввозе больших партий золота и тем самым спасли Банк, а теперь все получает Бэринг. Банку следует по крайней мере разделить [операцию]… надлежащим образом… У вас нет другого защитника в Банке, чем Кертис, а он двуличный мошенник… Если Париж уже не интересуется золотом… я наверняка отдам предпочтение золоту, но [на сей раз] не скажу: „Я не хочу так поступать из-за Банка“. Нет! С одной стороны, я ясно дам понять, что, будь у нас доля в операции, мы сделаем все, чтобы быть полезными Банку, но, с другой стороны, они должны относиться к нам с уважением… Мы останемся на виду, и нас будут бояться, но только в том случае, если мы проявим хитрость и изворотливость. Бэринг не имеет права говорить, что не даст Ротшильдам ничего».

Однако это были пустые угрозы. Хотя Джеймс предлагал испортить рынок для векселей, выписанных на Лондон, которые придется покупать Бэрингу, он прекрасно понимал, что, пока клиентом Бэринга остается Английский банк, «все будут лизать ему зад, чтобы получить свою долю в операции». Никак нельзя было развязать «войну с Банком, по крайней мере сейчас», потому что, как вынужден был признать Джеймс, «они сильнее нас». Он мог лишь с горечью констатировать, что все пошло не так, и вынашивать планы мести: «Что касается Английского банка, когда придет наше время и в нашей власти будет так поступить, мы покажем им, что гораздо лучше поддерживать с нами дружеские отношения. Не знаю, может быть, не стоит писать Кертису, что в следующий раз мы можем и не пролонгировать 5 тысяч фунтов [возможно, ссылка на частный заем Кертиса]. Тут надо хорошенько подумать, потому что все, несомненно, выльется в то, что он затаит на нас злобу. Более того, в недавнем прошлом он и так не был нашим большим другом и, если бы не Английский дом, я бы нисколько не заботился о его дружбе… Наверное, благоразумнее было бы в свое время дать ему небольшой процент… так было бы гораздо лучше, чем все остальное. Он делец, как и мы, но нам не всегда отдают предпочтение только по дружбе».

Хотя ближе к концу года и предпринимались неуверенные попытки восстановить отношения, между ними образовалась трещина. «Я не стану бегать за заместителем управляющего и лизать ему зад», — объявил Джеймс на затянувшихся переговорах из-за БСШ. В 1843 г., после некоторого периода довольно холодных отношений, Лайонел закрыл счет Ротшильдов в Английском банке.

По правде говоря, обе стороны позволили себе безмерно раздуть конфликт; как разумно заметил впоследствии Нат, «по-моему, единственное преимущество [центрального] Банка заключается в том, что оттуда можно забирать деньги когда захочешь, и глупо волноваться из-за того, что скажут люди». Решив во что бы то ни стало одержать верх над Бэрингами и утвердиться на первом месте в Соединенных Штатах, Джеймс упустил эти соображения из виду. Чистым результатом его интереса к Америке — интереса, который никогда всецело не разделяли его племянники, — стало большое количество безнадежных долгов, оставшихся в наследство от второго Банка Соединенных Штатов, и недобрые чувства по отношению к Английскому банку.