После 1832 г., когда угроза революции и войны постепенно ослабевала, Ротшильды начали расширять географический охват своего финансового влияния. Американец, автор эпиграфа к настоящей главе, был одним из многих литераторов, которые заметили эту экспансию. Примерно в то же время Томас Рейке замечал в своем дневнике: «Ротшильды, которые начинали с того, что подметали лавку в Манчестере, стали денежными властителями Европы. Сидя в своих банках в Париже, Лондоне, Вене, Франкфурте, Петербурге… и Неаполе, они приобрели такую власть над европейскими биржами, какую прежде не могла достичь ни одна сторона, и теперь они, судя по всему, держат в руках завязки от общественного кошелька.

10.1. А. С. [Crowbill]. Большой волчок, который крутит заем (1820)

Ни один правитель… не в состоянии занять деньги без их помощи». Как выразился князь Пюклер, каламбуря над немецким словом Glaubiger («кредитор, заимодавец» и «верующий»), «великого Ротшильда] можно сравнить с султаном: султана называли правителем всех истинно верующих, а Р. — кредитор всех верующих». Немецкий экономист Фридрих Лист соглашался: он называл Ротшильда «гордостью Израиля, могущественным заимодавцем и хозяином всего отчеканенного и нечеканного серебра и золота в Старом Свете, перед копилкой которого смиренно склоняют головы короли и императоры», — короче говоря, «царем царей». У. М. Теккерей подчеркивал то же самое в своем раннем и ничем не примечательном стихотворении, опубликованном в 1833 г. в недолго просуществовавшем журнале «Нэшнл стандард»:

Карикатуристы вторили ему и даже развивали его мысли. На одной английской карикатуре 1829 г. Натан изображен в виде «большого волчка, который крутит заем», а короли кланяются ему, когда он раздает им монеты (см. ил. 10.1).

Наверное, самый мощный (и уничижительный) из всех таких рисунков нарисовал неизвестный немецкий карикатурист около 1840 г. На карикатуре «Всемирный насос» изображен гротескный еврей — очевидно, намек на Ротшильда — в виде огромного денежного насоса (игра слов: в немецком глагол ршпреп имеет как значение «качать насосом», так и «давать взаймы, одалживать» — см. ил. 10.2). Центральная фигура стоит в мешке, по колено в золоте; его раздутый живот — сама земля; луидор (с надписью «земная ось») на месте Северного полюса или пупка; а на голове у него бумажная корона с названиями главных займов, выданных Ротшильдами в 1820-е и 1830-е гг. (прусский, российский, неаполитанский, австрийский и португальский). Судя по значку на жилете, он не менее чем «исполнитель Всемирного суда». Две фигурки поменьше по обе стороны от него дергают чудовище за пальцы, как будто качают насос (хотя не ясно, насколько они управляют его движениями). Фигура слева изображает турка, фигура справа — австрийца. Под ними — получатели денег Ротшильдов, в чьи копилки и шляпы текут денежные потоки. Слева — египетский правитель Мехмет-Али и его сын Ибрагим-паша, которые кормят с ложки султана; под ними сидит фигура в очках с бульдогом — возможно, она олицетворяет британского канцлера казначейства, хотя пару за ним, «Эдуарда и Кунигунду», узнать не так легко. Зато сразу узнаваемы Луи-Филипп и французский политик Адольф Тьер; не такой узнаваемый персонаж справа от них — возможно, испанский генерал Бальдомеро Эспартеро.

10.2. Всемирный насос (ок. 1840)

Но хотя все они получатели ротшильдовских денег, они также опутаны колючими усиками, которые тянутся из его раздутого мешка с деньгами. Так же опутаны и фигурки поменьше за ними: и люди, стоящие у закрытой таможни с табличкой «Запрет импорта», и люди, проходящие через открытые ворота с табличкой «Импорт разрешен, или новый доход»; солдаты, которые скапливаются на правом берегу Рейна; и солдаты за спиной Эспартеро, которые просят выдать им «невыплаченное жалованье». Ротшильд, как следует из карикатуры, не только качает деньги для всего мира, но и выкачивает их назад, словно чудовищное сердце.

Надо заметить, что имелось некоторое расхождение между столь внушительным образом международной власти и довольно неинтересной видимостью того, что на самом деле делали Натан Ротшильд и его братья. Настоящие Ротшильды почти ничем не напоминали ту зловещую фигуру, которая изображалась на карикатуре «Всемирный насос». По словам одного из многих любопытных посетителей, которых влекло в Сити желание увидеть, как Натан занимается делами на Королевской бирже, он был «самым обычным с виду субъектом, с тяжелыми чертами лица, отвислыми губами и глазами навыкате. Его фигура, дородная, неуклюжая и нескладная, была закутана в свободные складки широкого балахона».

10.3. Ричард Дайтон. Вид Королевской биржи (1817)

Многочисленные портреты и карикатуры подтверждают такое описание. Одна из ранних — гравюра Ричарда Дайтона, озаглавленная «Вид Королевской биржи»; она была впервые опубликована в октябре 1817 г. (см. ил. 10.3). Гравюра представляет собой изображение сбоку человека в черном сюртуке и цилиндре, с выпуклым животом. Одну руку он держит в кармане, в другой у него лист бумаги. Такой образ пользовался популярностью среди иллюстраторов: Натан появляется в той же позе на рисунке Джорджа Крукшенка «Королевская биржа» (1821) и на его же «Красотах Брайтона» (1826). Однако всякий раз, как ее воспроизводили, она слегка менялась. Томас Джонс добавил интересную подробность в своем «Столпе биржи», где Натан изображен перед своей любимой колонной в юго-восточном углу биржи (см. ил. 10.4). Есть искусная двусмысленность в сопоставлении: Натан подобен столпу своими солидностью и неподвижностью, однако подразумевается и контраст между белизной и правильными линиями колонны и черной, расплывшейся фигурой Натана.

10.4. Томас Джонс. Столп биржи (1829)

Другие живописцы пошли дальше, неприязненно подчеркивая отвисшую нижнюю губу Натана и его круглый живот. Так, французский художник Жан-Пьер Дантан, например, в 1832 г. изваял терракотовую статуэтку Натана, которая считается одной из самых гротескных карикатур на Ротшильдов. Здесь губы Натана непристойно свисают из-под полей его шляпы, как у большой рыбы, а выдающийся живот нависает над тощими ногами, вопреки закону всемирного тяготения. Теккерей опустил толстый живот в своем наброске «Н. М. Ротшильд, эсквайр», который сопровождался стихами, процитированными выше (см. ил. 10.5); но последние строки не оставляют сомнений в том, что автор находил Натана физически отвратительным:

Хотя многие силуэты, созданные после смерти Натана, — большинство из них снабжены заголовком «Тень великого человека» — были более сочувственными, их нельзя назвать и особенно лестными. Даже на заказанных семьей портретах Натана не видно стремления хоть как-нибудь приукрасить его. Правда, некоторые из тех, кто видели его за работой, угадывали, или им казалось, что они угадывают, слегка героическую ауру. Американский гость, о котором упоминалось выше, заявил, что «есть что-то властное в его внешности и манерах, и почтительное уважение, которое как будто по доброй воле выказывают ему те, кто к нему подходят, свидетельствует о том, что он — человек необычный. Возникал естественный вопрос: „Кто это?“ Им отвечали: „Царь иудейский“». Но, как бы его темперамент ни напоминал темперамент Наполеона, «финансового двойника» императора и его Немезиду никогда не изображали ни в романтическом, ни в героическом виде. Современники видели перед собой толстяка, который покупает и продает куски бумаги:

«Люди, которые толпились вокруг него, протягивали ему бумагу. Он, бывало, посмотрит секунду на нее, вернет и, кивнув в знак подтверждения, перейдет к следующей персоне, которая просит аудиенции. Рядом с ним стояли два миловидных молодых человека, похожие на денди, и записывали все, чтобы позже он мог вспомнить, какие провел сделки, управлявшие всеми европейскими обменными операциями в тот день».

10.5. У. M. Теккерей. H. M. Ротшильд, эсквайр. «Нэшнл стандард», 18 мая 1833

Его брат Джеймс также не любил ничего показного. В 1837 г. один парижский журналист отправился на поиски «месье де Ротшильда собственной персоной… чье имя у всех на устах, Великого магистра ренты, владеющего ключами от сейфов всей Европы». Журналист с удивлением увидел, как скромно «правитель» входит в «свою столицу»:

«Месье де Ротшильд появляется ненадолго, между тремя и тремя двадцатью пятью пополудни, то есть на пять или десять минут до закрытия… Обычно он входит в сопровождении одного из своих племянников, но его появление проходит без всякой помпы. Его окружают толпой, в первую очередь брокеры, которые почти докучают ему, что не мешает ему выслушивать их и отвечать с обычным для себя добродушием. Он сам вначале здоровается с кем-то из собратьев-банкиров и подходит к ним; разговаривает всегда недолго, и никто не слышит ни слова; звонит колокол, [и] все начинают выходить… и он идет, как и все прочие — так же без церемоний, как и появился».

Очевидно, в Вене Соломон был еще доступнее: «Каждый день с открытия биржи в 12 часов до закрытия в 4 его осаждают брокеры и биржевые маклеры, которым не терпится отчитаться перед ним о тенденциях на рынке, не терпится получить от него задания и исполнить их».

Те, кого допускали в конторы Ротшильдов, поражались той же скромной — хотя для посторонних загадочной — суете. В 1826 г., впервые посетив Натана, князь Пюклер с удивлением узнал, что «правитель Сити… на деле… занимает здесь лишь одно неприметное место… и в маленьком дворике конторы мой доступ к этому члену Священного союза, обладающего самыми обширными связями, преградила телега, нагруженная серебряными слитками». Подробного описания внутреннего убранства Нью-Корта времен Натана не сохранилось; зато у нас есть художественное описание в «Танкреде» Дизраэли (необходимо делать скидку на фантазию автора). Подобно Пюклеру, Танкред находит, что Сидония, прообразом которого послужил Ротшильд, уже уединился с иностранным послом:

«Танкред вошел в Цехинный двор; у подножия большой лестницы, по которой он поднимался, стояла коляска с иностранной короной. Его встретил толстый привратник… лениво поднявшись с кресла под балдахином, где он до того сидел развалясь, он заметил, что Танкред не приближается к нему, и спросил новичка, чего тот хочет.

— Мне нужен месье де Сидония.

— Сейчас к нему нельзя; он занят.

— У меня к нему записка.

— Дайте ее мне; я ее вручу. Можете подождать здесь. — И привратник отворил двери приемной, куда Танкред отказался войти.

— Я подожду здесь, спасибо, — сказал Танкред и оглядел холл, обитый старым дубом, на стенах которого висело несколько портретов. Увидел он и лестницу — таких благородных лестниц невозможно отыскать в современном лондонском особняке…

— Я не могу сейчас беспокоить хозяина [сказал привратник]; у него испанский посол, и другие ожидают. Когда он уйдет, клерк передаст ему ваше письмо с несколькими другими…

В этот миг, пока Танкред стоял в холле, вошли различные люди и, не замечая привратника, проследовали дальше.

— Куда идут эти люди? — поинтересовался Танкред.

Привратник посмотрел на вопрошающего со смесью любопытства и презрения и небрежно ответил:

— Одни в контору, а другие в банк».

После этого изобретательного гостя какое-то время заставляют ждать, пока наконец «шум» не оповещает об уходе посла:

«Теперь ваше письмо передадут с остальными, — сказал Танкреду привратник, которого на несколько секунд он оставил одного…

Танкреда проводили в просторное и довольно длинное помещение, обитое старым дубом до самого белого сводчатого потолка, богато украшенного резьбой… Турецкий ковер, дамастовые малиновые шторы, большие столы, заваленные бумагами, несколько мягких кресел, металлические шкафчики у стен составляли обстановку комнаты, в одном углу которой находилась стеклянная дверь, ведущая в анфиладу помещений, обставленных как конторы. Все они были заполнены клерками; если нужно, стеклянную дверь отгораживали суконной ширмой, которая сейчас была отодвинута».

Единственное, что позволяет серьезно усомниться в правдивости описания, — то, что атмосфера в других домах Ротшильдов так разительно отличалась от него. Джеймса, например, всегда можно было застать у него в конторе. В конце 1820-х гг., когда ему нанес визит сын Меттерниха Виктор, гость обнаружил, что «как… в волшебном фонаре, к нему постоянно входили и от него постоянно выходили люди самой разной наружности и поведения. Именно в тот день хождение туда-сюда было особенно заметным, так как котировки ценных бумаг на бирже постоянно колебались. Сам великий банкир, который обычно сохраняет вид достойный и хладнокровный, демонстрировал некоторую нервозность. Наш разговор часто прерывали биржевые агенты, которые сообщали своему шефу котировки».

Франкфуртский банк также, по одному редкому описанию современника, представлял собой контору «открытого плана»: «Он сидит в своем кабинете среди клерков, как падишах; ниже сидят его секретари, а вокруг него постоянно толпятся брокеры, которые то приходят, то уходят. Обменявшись с каждым несколькими словами, он отпускает их, ибо, как истинный деловой гений, он сразу знает, какой ответ дать на каждый вопрос и к какому решению прийти в любом деле, какое предлагают ему для рассмотрения… Поговорить с ним с глазу на глаз по делам почти невозможно; все в его конторе делается открыто, как в суде».

Иными словами, то, что происходило в конторах Ротшильдов, не слишком отличалось от того, что происходило на различных биржах: хождение брокеров, обмен кусками бумаги.

Поэтому те, кто ожидал некоей демонстрации власти Ротшильдов, всегда бывали разочарованы зрелищем повседневной деятельности братьев, которую им удавалось мельком увидеть. Вот почему авторы многочисленных мифов о Ротшильдах всячески старались приписать им некую невидимую «ходовую пружину»: еврейский талисман, например, или какое-то изощренное мошенничество вроде того, которое совершал Нусинген у Бальзака. Единственной реальной подсказкой, способной пролить свет на поразительный успех Ротшильдов, служила быстрота, с какой Натан производил сложные финансовые подсчеты, и легкость, с какой он вспоминал цифры. «Даже без помощи [сыновей], — замечал один литератор, — говорят, что он способен вспомнить все проведенные им операции». То же самое качество позже упоминалось в его некрологе в «Таймс»: «Он никогда не колебался ни секунды, называя курс покупки или продажи в любой части света, и память его была столь крепка, что, несмотря на обилие операций, которые он совершал почти… каждый день и которые никогда не записывал, по возвращении домой он мог продиктовать все своим клеркам с поразительной точностью».

«Он стремился, — писал другой литератор после его смерти, — достичь своей цели быстрее и эффективнее, чем другие, и следовал своему стремлению всеми своими силами. После того как цель была достигнута, она теряла для него все очарование, и он обращался своим пытливым умом к чему-то другому».

Некоторым такая постоянная острота восприятия казалась качеством почти колдовским. Один современник, наблюдавший Натана за работой, заметил, что «в его чертах заметны жесткость и напряженность, которые заставляют предположить, если вы не видите, что это не так, будто кто-то щиплет его сзади и что он либо боится, либо стыдится в том признаться. Глаза обычно называют зеркалом души, но здесь вы пришли бы к выводу, что зеркала фальшивые или за ними нет души. Изнутри не проникает ни одного луча света… Все это напоминает чужую шкуру, и невольно гадаешь, почему она стоит прямо, если внутри ничего нет. Потом к ней подходит другая фигура. Тогда он отступает на два шага в бок и… глаза, только что бывшие неподвижными, оловянными, вдруг загораются таким интересом, какой вы никогда не видели… как будто меч извлекли из ножен. Визитер, который изо всех сил делает вид, будто зашел случайно, а не специально, умолкает на секунду-другую, они с хозяином переглядываются и, хотя вы не можете истолковать значение этих взглядов, вы понимаете, что они должны быть очень важны. После этого взгляд снова потухает, и фигура вновь застывает в каменной неподвижности. В течение утра к нему заходили многие, и всех ожидал такой же прием, после чего гости уходили. В конце концов уходит и хозяин, оставив вас в полной растерянности относительно того, какова ее природа и ее функции».

Пусть это и преувеличение, такое описание тем не менее схватывает еще одно устрашающее качество, о котором часто писали современники: склонность Натана внезапно переходить от невозмутимости к тревоге. В 1821 г. сообщалось, что на угрозу убийства он ответил «улыбкой и, поблагодарив за ценные сведения, заметил: поскольку ему кажется, что он никогда никому не делал зла, он и представить себе не может, чтобы кто-то мог замыслить такое злодейство… и потому считает дело недостойным своего внимания». Однако два года спустя, когда он обнаружил, что какой-то незнакомец занял его обычное место на Королевской бирже, он «так разволновался оттого, что его лишили места, что прошло некоторое время, прежде чем он взял себя в руки и вернулся к делам». В газете «Банковский циркуляр» тактично упоминали о «сильной и не стесненной условностями воле» и «гордости, вызванной высоким новым положением, которое вынуждало его преодолевать сопротивление ценой любого личного риска». Такое господствующее качество часто проявлялось в его переписке. «Выражения, к которым иногда прибегает мистер Ротшильд, когда гнев перевешивает его благоразумие, — вспоминал современник, которому, несомненно, доводилось видеть Натана, идущего вразнос, — были вольностью, которую он позволял себе благодаря своему богатству… То, как он диктовал письма, характерно для ума, всецело поглощенного получением прибыли; и его неистовство, когда он обнаруживал неожиданно опротестованный вексель, вырывалось наружу в торгашеских выражениях… после их „причесывали“, чтобы они подходили для письма».

Братьев, которым Натан писал собственноручно, он не так щадил, как людей посторонних. Мы уже имели возможность убедиться, что Натан иногда бывал по-настоящему жестоким в личных письмах братьям; и с возрастом он не слишком сильно смягчился. В 1828 г. Ансельм, сын Соломона, писал Лайонелу, старшему сыну Натана: «Пожалуйста, попроси своего доброго отца в будущем не писать таких суровых писем дяде Амшелю. Уверяю тебя, они губят его здоровье, и по какой причине? Потому что он написал твоему папе, что ему нужны деньги и что ты задолжал ему по счету… он стареет, слабеет, и если ты не проявишь осторожности в письмах, он совсем сдаст…» Шесть лет спустя Нат сообщал, что состояние здоровья Амшеля «внушает ему опасения», и он «настоятельно» рекомендовал, чтобы отец «немного умаслил его в письмах и ни в коем случае… не ругал [его], так как это оказывает более сильное действие, чем ты можешь себе представить». Иногда стычки случались и с более гибким Джеймсом. В 1832 г., например, он «пылко возражал» против предоставления займа Греции и согласился, лишь когда получил письмо из Нью-Корта со словами: «Ни при каких обстоятельствах ты не должен допускать, чтобы сделка ускользнула у тебя между пальцев». Джеймс был вне себя, когда позже Натан передумал и послал ему второе письмо со словами: «Ничего не предпринимай в связи с Грецией». В 1835 г. два брата также не сошлись во мнении из-за Португалии.

Однако невозможно объяснить финансовый успех Ротшильдов только особенностями характера Натана, хотя они тоже важны. Главный источник братских разногласий в 1830-е гг. — не бесспорный деспотизм Натана, а скорее его равнодушие. Например, в 1831 г. Лайонел отправил отцу такое послание: «Дядя Джеймс надеется, что папа не будет заниматься всеми делами с рентой в Лондоне на твой счет, потому что это уничтожит все дела между двумя домами и в конце концов операцией займутся другие». Два года спустя Нат писал из Франкфурта, что его дядя Амшель «жаловался моему дорогому папе о том, что ты так мало занимаешься с ним делами… Уверен, мой милый папа, ты поймешь, чего хочет наш добрый дядюшка; особенно он желает, чтобы ты так же вел с ним дела, как и в прошлом». Не получив на это письмо ответа из Нью-Корта, Нат вынужден был написать еще: «Он просит милого папу, чтобы ты был так любезен и вел с ним дела, как раньше; он часто жалуется на то, что ты отдаешь предпочтение Парижу и Вене. Должен сказать, он замечательный человек, и если можно угодить ему, лучше так и поступить… Однако, ведя дела с дядей А., лучше не обращать внимания на мелочи».

Если не обращать внимания на мелочи, в жалобе Амшеля определенно содержалась доля истины. К началу 1830-х гг. финансовые узы между Лондоном и Франкфуртом все больше ослабевали, поскольку братья реже виделись. Однако это был не единственный признак того, что в отношениях братьев действовали центробежные силы. Всего год спустя Карл в Неаполе выдвинул сходное обвинение против Джеймса. На сей раз арбитром в отношениях двух братьев пришлось выступить Натану. «Милый Натан, относительно же слов нашего брата Карла, что я не пишу ему регулярно, — писал Джеймс в ответ, видимо, на упрек, высказанный в письме брата, — ради поддержания сердечных отношений и в соответствии с твоими пожеланиями и пожеланиями нашего брата Соломона — отвечаю, что на самом деле я писал ему пять раз и совершенно забыл о глупом письме, которое он адресовал мне… как будто его никогда не было. Пожалуйста, попроси, чтобы их переслали тебе из Неаполя, и ты увидишь, что я писал ему, так как хочу сохранить мирные отношения и не желаю никаких ссор. Итак, я сделал все, что, по моему мнению, обязан сделать честный человек для своего брата. Они могут жаловаться на меня, но я больше не напишу ни слова до тех пор, пока не получу от них писем, потому что я не менее Ротшильд, чем они, и так же умею постоять за свою честь, как и наш брат Карл».

Конечно, тот факт, что другие братья обращались к Натану, когда ссорились, показывает, что Натан по-прежнему оставался «главнокомандующим» — столпом, на котором покоилось все здание Ротшильдов, таким же непоколебимым, как та колонна на Королевской бирже, рядом с которой он любил стоять. Но подобные споры предполагают, что для сохранения всего здания в целости требовались дополнительные подпорки.

Если за успехом Ротшильдов и стоит какой-то «секрет», то им можно считать систему сотрудничества между пятью домами, которая сделала их, если рассматривать их как одно целое, крупнейшим банком в мире, в то же время распространив их влияние на пять основных европейских финансовых центров. Такая многонациональная система регулировалась договорами о сотрудничестве, которые составлялись и пересматривались каждые несколько лет и которые, по сути, исполняли роль конституции финансовой федерации. Самый ранний из таких договоров, как мы видели, был составлен в 1810 г., но его нельзя назвать типичным из-за тогдашнего непреложного главенства Майера Амшеля. Кроме того, из-за войны в договоре не фигурировал Натан. Первым подлинно «союзным» стал трехлетний договор от 1815 г. между всеми пятью братьями. На том этапе главным затруднением стало значительное превосходство Лондонского дома. Согласно преамбуле договора, «собственность компании… в Лондоне, Париже и Франкфурте-на-Майне состоит из суммы в 500 тысяч ф. ст. или около того», но, очевидно, большая часть данной суммы принадлежала Натану. Договор призван был перераспределить коллективные активы братьев, исключив оттуда некоторые пункты (предположительно недвижимость). Около 200 тысяч ф. ст. в форме простых векселей по 50 тысяч фунтов каждый переходили от Натана четырем братьям. В результате доли в общем (теоретически) капитале в 336 тысяч ф. ст. составляли: Натан — 27 %; Амшель и Соломон — по 20 % каждый; Карл и Джеймс — по 16 % каждый. Более того, решено было оплатить все расходы из доходов Лондонского дома и делить чистую прибыль в равных долях в конце каждого года.

За три года действия данного договора капитал братьев вырос с феноменальной скоростью — с 336 тысяч до 1 млн 772 тысяч ф. ст. Поскольку большей частью роста они были обязаны необычайно успешным спекуляциям Натана с консолями, хотя пропорции общего капитала более или менее остались неизменными, братья согласились перераспределить прибыли в его пользу. По мнению Карла, «Натану следует получать больше пятой части. У него большая семья, ему нужно больше. Что бы вы ни решили, я дам свое согласие… Ты сам говорил мне, что Натану следует дать [некоторые] прерогативы. Мы обязаны ему всем, поистине всем. Он спас нас. Мы хотели прыгнуть раньше [то есть продать. — Авт.], а он нас удержал».

Итак, технически существовали «три совместных коммерческих учреждения, [руководимых] под… взаимной ответственностью» пятью партнерами: «Н. М. Ротшильд» в Лондоне, «М. А. фон Ротшильд и сыновья» во Франкфурте и новый банкирский дом Джеймса в Париже, «Братья де Ротшильд». Впредь половина всех прибылей Лондонского дома отходила Натану, в то время как его братья получали по одной восьмой каждый; кроме того, он получал четыре шестнадцатых от прибылей двух других домов, а его братья получали по три шестнадцатых с каждого. В договоре 1818 г. зафиксирована новая система, по которой каждый из партнеров получал 4 % своих индивидуальных капитальных акций в год посредством дохода, который должен был покрывать их расходы (и деловые, и домашние); все единовременные выплаты, которые тратились на наследство детям, дома или загородные поместья, вычитались из капитала братьев. Вдобавок, «чтобы сохранить регулярность в бухгалтерских книгах и счетах… решено было, что в текущих операциях трех совместных предприятий, хотя они образуют всего один общий совместный концерн, каждый соответственно заведует обменом, брокерскими операциями, почтовыми отправлениями, марками и процентами при положительном и отрицательном балансе со ставкой в 5 %». Для усиления духа коллективной общности оговаривалось, что каждый банкирский дом должен еженедельно извещать остальных об операциях, которые он проводит.

Хотя изначально действие договора было рассчитано на три года, на деле он оставался в силе до 1825 г. Однако неверно было бы на этом основании полагать, будто братья во всем соглашались друг с другом. Если не считать периодически возникавших споров, описанных в предыдущих главах, однажды четыре брата, жившие в континентальной Европе, почувствовали необходимость заключить между собой отдельный договор, условия которого предполагают серьезную брешь между ними и Натаном. Примечательно, что в договоре 1825 г. восстанавливалась система 1815 г., по которой прибыль распределялась в равных долях, отражая тот факт, что капитал и Франкфуртского, и Парижского домов вырос столь стремительно, что превзошел капитал Лондонского дома. С другой стороны, личная доля Натана по-прежнему составляла более четверти совместного капитала, который тогда составлял более 4 млн ф. ст. Более того, хотя Соломон и Карл на более или менее постоянной основе обосновались в Вене и Неаполе, их банкирским домам не предоставили равного статуса с первыми тремя; к ним продолжали относиться просто как к «филиалам» Франкфуртского дома. До 1828 г. у них не было отдельного капитала — да и впоследствии он был сравнительно невелик. Возможно, такие условия призваны были ограничить центробежные тенденции, о которых упоминалось выше. Теперь партнеры обязывались «взаимно информировать друг друга… обо всех проведенных операциях, какого бы рода они ни были», но не еженедельно, а ежемесячно.

В договоре 1825 г. также прослеживаются первые шаги, предпринятые с целью постепенного введения в управление компанией представителей следующего поколения. Так, там отражено решение принять в партнеры Ансельма, сына Соломона, после его женитьбы на Шарлотте, дочери Натана. Братья впервые задумались о том, что они смертны: в документы 1825 г. включен пункт, позволяющий Амшелю выйти из дела, «если работа станет для него слишком тяжела». Данный пункт словно предвосхищал возможные споры о наследстве: наследники каждого из партнеров обязаны были принять то, что составляло их долю, не обращаясь в суд. Особо оговаривалось, что, если наследники умершего партнера обратятся в суд с иском против партнеров, оставшихся в живых, треть доли капитала покойного будет конфискована и передана в пользу бедняков Франкфурта, Лондона и Парижа!

Перечисляя все эти условия, легко забыть о тайне договоров, которую подобные меры как раз и призваны были сохранить. В августе 1828 г., когда братья встретились во Франкфурте после трех сравнительно неудачных лет, на встрече присутствовали жена Натана и двое его сыновей — правда, от переговоров их отстранили, как и восемь лет спустя. «Папа и его братья с Ансельмом почти постоянно заняты совещаниями об устройстве своих дел, — сообщала Ханна. — Они сидят в башне в саду и окружены полной тайной». Единственное, что она могла сказать, — «все вопросы, касающиеся семьи, как будто решаются единогласно». Наверное, Ханна восприняла такое единодушие с облегчением, поскольку отчеты, составленные в 1828 г., показывают, что, хотя личные доли партнеров официально оставались прежними, сравнительная значимость Лондонского дома продолжала снижаться. Его доля от общего капитала составляла уже немногим более 27 % — по сравнению с 42 % в 1818 г. Эта доля лишь немного увеличилась за восемь лет, прошедших до следующей подобной встречи во Франкфурте — до судьбоносного 1836 г., когда во время встречи неожиданно умер Натан. В результате «континентальные» партнеры сумели договориться о новых, потенциально более выгодных условиях распределения доходов. С тех пор Натану причиталось 60 % прибылей Лондонского дома, но всего по 10 % прибылей из Франкфурта, Неаполя и Вены, в то время как каждый из его братьев получал по 10 % прибылей Лондонского дома и по 22,5 % от континентальных домов. Это правило, которое, несомненно, увеличивало сравнительную автономию Лондонского дома, сохранили, несмотря на смерть Натана: все его права просто перешли на четырех его сыновей.

Само собой разумеется, что Ротшильды добились финансового успеха; более того, темпы роста и величина их капитала за период до 1850 г. стали беспрецедентными в истории банковского дела. В таблице 10 а приводятся доступные цифры для общего капитала разных домов в первой половине XIX в.:

Таблица 10 а

Примечания: итог 1815 г., возможно, был слишком низким; по договору неясно, составлял ли он 500 тысяч или 336 тысяч ф. ст. Следует отметить также, что в 1815 г. приводятся цифры личных долей, а не долей, ассигнованных отдельным домам. Цифра за 1807 г. дана в пересчете с гульденов в фунты стерлингов по курсу 1 фунт = 10,16 гульдена. Цифра за 1828 г. дана в пересчете с гульденов по курсу 1 фунт =12 гульденов.

Источники: CPHDCM, 637/⅓; 637/1/6/5; 637/1/6/7/7-14; 637/1/6/32; 637/1/6/44, 45; 637/1/7/48-52; 637/1/7/53-69; 637/1/8/1-7; 637/1/9/1-4; RAL, RfamFD/3; AN, 132 AQ 1.

Сам размер средств Ротшильдов трудно переоценить: если взять всего один год — 1825-й, — их совместные средства в девять раз превосходили капитал банкирского дома «Братья Бэринг» и в 11 раз — капитал Лаффита, главного конкурента Джеймса в Париже. Они даже превосходили капитал Банка Франции (который в то время составлял около 3 млн ф. ст.). Сохранившиеся цифры, относившиеся к отдельным домам, обрывочны, особенно до 1830 г. Сохранились гроссбухи Лондонского дома начиная с 1809 г., но до 1828 г. в них отсутствует счет прибылей и убытков.

10.6. «Н. М. Ротшильд и сыновья», среднегодовая прибыль в процентах от капитала, 1830–1849 гг.

На ил. 10.6 приведены «итоговые» данные за период вплоть до 1850 г.: ежегодные прибыли в процентах от капитала на начало года. Цифры выдают ряд важных сведений: во-первых, сильные колебания результативности; она варьируется от весьма успешной (1834), когда прибыли приближались к четверти капитала, до совершенно катастрофичной (1847), когда компания лишилась почти трети капитала. В среднем прибыли на самом деле оставались довольно непримечательными, хотя это отчасти отражает тот факт, что все расходы вычитались до подсчета чистой прибыли, а не выплачивались из прибыли. Цифры прибылей (или убытков) просто прибавлялись к прошлогоднему капиталу (или вычитались из него); такая система совершенно не похожа на ту, что применялась Бэрингами, одними из главных конкурентов Ротшильдов. Бэринги стремились подсчитывать валовую прибыль и распределять ее между партнерами. Наверное, самое большое различие между Ротшильдами и их конкурентами заключалось в том, что Ротшильды реинвестировали свою чистую прибыль, чтобы их капитал накапливался, в то время как Бэринги сохраняли капитал более или менее постоянным и стремились максимально увеличивать прибыль, на которую они впоследствии могли жить. В 1829–1846 гг., в то время, как капитал фирмы «Н. М. Ротшильд» увеличился на 90 %, капитал братьев Бэринг увеличился всего на 50 %.

Другой дом, в котором сохранились подробные отчеты, — Неаполитанский, гораздо меньший. Учитывая его размер, деятельность Неаполитанского дома можно считать вполне успешной, особенно в первое десятилетие его существования. В среднем за период 1825–1829 гг. его годовая прибыль составляла более 30 тысяч ф. ст., когда его капитал лишь немногим превышал 130 тысяч ф. ст.; а в 1830-е — 1840-е гг. его прибыль в среднем составляла 20 тысяч ф. ст. в год. В отличие от Лондонского и Парижского домов Неаполитанский дом как будто никогда не знал убытков, несмотря на финансовые кризисы 1825, 1830 и 1836 гг. Возможно, современники и считали Карла наименее одаренным из пяти братьев, и его письма кажутся довольно скучными. Однако в его финансовой смекалке сомневаться не приходится.

К сожалению, полных данных о прибылях Парижского, Франкфуртского и Венского домов за тот период не сохранилось. Что касается Франции, единственные сохранившиеся цифры относятся к 1824–1828 гг., и они показывают лишь размер ущерба, который причинил Джеймсу кризис 1825 г. (когда его убытки составляли не менее 356 тысяч ф. ст.), и скорость, с какой он оправился от потрясения (его прибыль в последующие два года составляла 44 и 124 тысячи ф. ст. соответственно). Однако возможно вывести среднегодовую прибыль для всех домов из совместных счетов капитала (см. табл. 10 б), хотя разные периоды, которые проходили между договорами, делают такие цифры лишь приблизительными ориентирами. Судя по ним, можно сделать довольно неожиданный вывод: на самом деле Лондонский дом оказался наименее успешным в экономическом плане из трех главных домов Ротшильдов; в 1818–1844 гг. и во Франкфурте, и в Париже среднегодовая прибыль была выше. Братья Натана — и особенно Амшель — часто проигрывали в сравнении с человеком, которого они считали своим «главнокомандующим»; но даже в период главенства Натана Франкфуртский дом приносил больше прибыли, чем Лондонский. И Венский дом также оказался высокорентабельным, принимая во внимание его небольшой основной капитал.

Таблица 10 б

Источник: см. таблицу 10 а.

Конечно, остается вопрос, законно ли проводить такие сравнения, если партнеры по-прежнему считали дома неразрывно связанными. В переписке Ротшильдов есть указания на то, что отдельные дома извлекали значительную часть своей прибыли из коллективной стратегии, основным «архитектором» которой до 1836 г. был Натан. В противном случае братьям не нужно было бы так часто и так подробно писать друг другу. И их главный принцип распределения прибыли не продержался бы долго, если бы отдельные партнеры не продолжали ощущать свою зависимость друг от друга. Отчеты Неаполитанского дома позволяют со всей вероятностью предположить, насколько неразрывной была деятельность всех пяти домов: в период 1825–1850 гг. доля его активов, которую составляли деньги, одолженные ему другими домами Ротшильдов, редко составляла меньше 18 %, а иногда доходила и до 30 %. Судя по всему, так же обстояло дело и в других домах. В 1828 г. около 31 % активов

Парижского дома составляли кредиты другим Ротшильдам, главным образом Натану.

Как именно братья получали прибыль? До сих пор мы главным образом рассматривали операции Ротшильдов с государственными облигациями, поскольку (судя по их письмам) до 1836 г. именно эта сфера деятельности интересовала их больше всего. Кроме того, именно эта сфера их деятельности производила самое сильное впечатление на современников в силу ее очевидных политических последствий. В таблице 10 в приводятся цифры общей номинальной стоимости займов, выпущенных Лондонским и Франкфуртским домами за тот период (к сожалению, похоже, для других домов такие списки не сохранились).

Таблица 10 в

Источники: Ayer, Century of finance, p. 16–81; Berghoeffer, Meyer Amschel, p. 29–42, 206–228.

Эти цифры подтверждают, что Ротшильды (и особенно Лондонский дом) в тот период были главной силой в области международных эмиссий. В 1815–1859 гг. Лондонский дом эмитировал 50 займов, главным образом государственных. Их номинальная стоимость составляла около 250 млн ф. ст. — приблизительно ¹/₁₀ от всех заграничных активов Великобритании в 1850-е гг. Для сравнения, банкирский дом «Братья Бэринг» выпустил в тот же период всего 14 займов номинальной стоимостью в 66 млн ф. ст. В таблице 10 г приводится региональное распределение займов — в том числе небольшое количество довольно крупных займов, сделанных частным сектором, — в которых принимал участие Лондонский дом в 1818–1846 гг. Эти цифры показывают, что тогдашнее представление о Ротшильдах как «банкирах Священного союза» было преувеличенным; самыми крупными клиентами Лондонского дома были Франция и Великобритания, а Пруссия, Россия и Австрия значительно им уступали.

Таблица 10 г

* Пруссия, Россия, Австрия и Неаполь.

** Голландия, Греция и Дания.

Источник: Ayer, Century of finance, p. 14–42.

Сравнительно легко определить долю государственных займов в балансовых отчетах различных домов. Судя по самому раннему сохранившемуся балансовому отчету Лондонского дома (от 1828 г.), очень большая доля активов банка — более четверти — была вложена в государственные облигации Великобритании. Пропорция увеличивается до 37 %, если добавить пакет датских государственных облигаций. В том же году 35 % активов Французского дома составляли трехпроцентные французские рентные бумаги. «Счет государственных ценных бумаг» составлял в точности ту же пропорцию в активах Венского дома, что предполагает, что Ротшильды, хотя бы примерно, стремились сохранять пропорцию (предположительно) «ценных» бумаг в районе У. Однако гораздо труднее подсчитать прибыль, полученную от таких эмиссий. Комиссионные и другие расходы значительно варьировались от случая к случаю; кроме того, при ряде крупных эмиссий банки даже теряли крупные суммы (например, в случае французского займа 1830 г.). Во всяком случае, почти вся прибыль, полученная братьями на рынке облигаций, поступала не за счет выпуска новых облигаций, а за счет спекуляции уже существующими облигациями. Здесь сложно привести слишком точные цифры. Судя по сохранившимся записям, счета составлялись главным образом для того, чтобы подсчитать прибыль в каких-то конкретных операциях и позаботиться о том, чтобы не было расхождений в расчетах между самими Ротшильдами. Подобно гроссбухам большинства банков XIX в., в бухгалтерских книгах Лондонского дома операции не группировались по типу: покупки и продажи всех типов перечислялись по мере поступления, а затем суммировались в конце года. Теоретически возможно сложить прибыль, полученную от покупки и продажи государственных облигаций, но это чрезвычайно утомительное занятие, за которое автор не брался. В Неаполитанском доме вели «счет рентных бумаг», но в нем также существовали раздельные счета для операций с другими государственными ценными бумагами — неаполитанскими, римскими и т. д. В силу того, что там постоянно менялись полугодовые традиционные правила бухгалтерского учета, а новые счета создавались по мере поступления, деятельность Неаполитанского дома можно оценить лишь очень приблизительно. Во всяком случае, можно сказать, что львиная доля прибыли поступала с 5–10 совместных счетов, которые велись либо с другими домами Ротшильдов, либо с итальянскими банками; кроме того, источником прибыли были комиссии от операций с третьими сторонами, а также проценты по различным неуточненным займам.

Конечно, это не имело бы значения, занимайся Ротшильды только облигациями государственных займов. Однако на самом деле их банковские операции были разноплановыми, а со временем их спектр лишь расширялся. Государственные финансы стали их первой любовью. Однако сравнительно такой же важностью (в смысле масштаба деловых операций, если не достижимого размера прибыли) обладали классические для «торгового банка» операции Лондонского дома: акцептование коммерческих [товарных] или переводных векселей. Выражаясь языком Акта о переводных векселях 1882 г., который придал законную силу практике, восходящей более чем на три столетия назад, — переводной вексель был «безусловным письменным приказом, адресованным [и подписанным] одним лицом (векселедателем, или трассантом) другому лицу (трассату)… с требованием… чтобы трассат, который, когда подписывает вексель, становится получателем, заплатил в установленный… в будущем срок сумму… конкретному лицу, или предъявителю векселя». Иными словами, продавец некоторых товаров обращался к покупателю, выдавая ему кредит на оговоренное время (часто на 3 или 4 месяца), таким образом позволяя ему отложить платеж до тех пор, пока товар не придет и не будет продан фабриканту или оптовому торговцу. Роль торговых банков была двоякой: с одной стороны, они выступали получателями векселей от имени покупателя (за что взималась комиссия за акцепт) или покупали их у векселедателя ниже номинальной цены (взысканный процент). Кроме того, дисконтный дом мог переучесть вексель, продав его центральному банку, например, и добавив свою подпись или передаточную надпись. Банкир, который акцептовал вексель, эффективно «продавал использование [своего] имени», то есть своего доброго имени, кредитоспособности.

Такая покупка-продажа коммерческих векселей была одним из главных видов деятельности Натана Ротшильда. Степень ее значимости можно примерно вычислить по сохранившимся балансовым отчетам: в 1828 г. «векселя и акцепты к получению» составляли четверть всех активов Лондонского дома; «векселя и акцепты к уплате» составляли 5 % его задолженности. Такая сфера деятельности имела не столь большое значение для континентальных домов, что отражало больший объем международной торговли, которая в XIX в. велась через Лондон. Как выразился Натан, давая показания Банковскому комитету в 1832 г., «эта страна в целом — банк для всего мира… все операции в Индии, в Китае, в Германии, во всем мире ведут сюда и решаются через эту страну». Тем не менее, как объяснял Натан, другие дома Ротшильдов по-прежнему играли важную вспомогательную роль в таких операциях:

«Я покупаю на бирже векселя, выписанные в Ливерпуле, Манчестере, Ньюкасле и других местах, которые приходят ко всем лондонским банкирам и купцам. Я покупаю векселей на 6 или 7, а иногда и на 10 тысяч фунтов в неделю и пересылаю их на континент, в мои дома; мои дома на них покупают векселя, выписанные на нашу страну, выданные за покупку вина, шерсти и других товаров. Если бы не достаточное предложение за границей векселей, выписанных на нашу страну, мы были бы обязаны принимать золото из Парижа, Гамбурга и других мест».

Он довольно точно обрисовал картину происходящего. Ротшильды не стремились получать прибыль от комиссий, которые они назначали за акцептование векселей (более того, известно было, что Натан требовал на ½ % меньше, чем другие банки); скорее их целью было получить прибыль на основании разницы в обменных курсах между различными европейскими рынками. В переписке Ротшильды постоянно ссылаются на такие арбитражные операции: была ли цена «Лондона» (сокращение для счетов, выписанных на Лондон) достаточно высока в Париже или Франкфурте, чтобы оправдать посылку Натаном большого их числа Джеймсу или Амшелю? В типичном для 1832 г. письме Джеймс сообщал: «А теперь, дорогой Натан, я снова начинаю заниматься операциями с переводными векселями и прошу тебя оценить [точно], что ты нам посылаешь. Здесь мы покупаем Лондон по 25,65 франка и 3 %, что составляет 25,84 ½ франка; ты посылаешь нам на 21 тысячу фунтов Парижа по 26,07 ½ [и] 4 %, что составляет 25,79, то есть с потерей ¹/₅ без комиссионного вознаграждения. Я привлекаю к этому твое внимание лишь потому, что мы не хотим работать себе в убыток, когда занимаемся переводными векселями».

Из письма можно понять, насколько сложными были расчеты и насколько мала разница, которую братья стремились эксплуатировать. Будучи многонациональной компанией, они обладали уникальными возможностями для ведения подобных операций.

В то время как на рынке облигаций Ротшильды занимали главенствующее положение, их положение на рынке векселей было не столь господствующим. В своем влиятельном труде «Ломбард-стрит», посвященном лондонскому Сити, Уолтер Бэджет называл их «величайшими… маклерами по работе с иностранными векселями»; но эту похвалу по праву следует отнести к Бэрингам. В 1825 г. акцепты Натана составляли 300 тысяч ф. ст. — для сравнения, акцепты банка «Братья Бэринг» составляли 520 тысяч ф. ст. 25 лет спустя акцепты на Нью-Корте поднялись до 540 тысяч ф. ст., но соответствующая цифра у Бэрингов составляла 1,9 млн; разрыв увеличивался еще больше во второй половине столетия, когда в игру вступили новички вроде Кляйнвортов. Помимо очевидного факта, что Ротшильды отдавали первое место государственному финансированию — подобные операции в личной переписке братьев почти всегда обсуждались перед торговыми операциями, — это по сути служит отражением того, что большая часть операций с векселями порождалась трансатлантической торговлей, а не торговлей Великобритании со странами континентальной Европы, для финансирования которой Ротшильды занимали лучшее положение. Как мы увидим, предпринимались попытки увеличить долю Ротшильдов на американском рынке, однако они оказались прерывистыми; всю первую половину XIX в. превосходство в Америке принадлежало Бэрингам.

Операции с векселями, естественно, вели к многочисленным связанным с ними сферами деятельности. Международный рынок слитков золота и серебра стал одной из таких важнейших сфер. Как заявлял Натан в своих показаниях в 1832 г., часто существовал зазор между общим количеством векселей, представлявших британские статьи импорта, и векселями, представлявшими экспортные товары; выражаясь языком тогдашней классической экономики, торговый дефицит или излишек механически влекли за собой перемещение слитков в Лондон или из Лондона при условии, что партия была достаточно большой, чтобы покрыть издержки на перевозку и страховку, а также, в случае необходимости, переплавку и чеканку. Когда обменный курс достигал так называемых «золотых точек», выгодно было ввозить или вывозить золото (или серебро в некоторых странах). Для Ротшильдов перевозка золота из Англии на континент стала жизненно важной вехой на пути к прямому участию в английских военных финансах до 1815 г. И в дальнейшем братья не теряли интереса к слиткам, проводя многочисленные операции с Английским банком и Банком Франции. Вот на что ссылался Натан, когда надменно говорил представителям одного гамбургского банка: «Мои дела… состоят всецело из правительственных транзакций и банковских операций». Здесь также задействованы сложные расчеты, особенно когда монеты переплавлялись в слитки, чтобы их заново отчеканили на другом рынке. «А сейчас, дорогой Натан, — писал Джеймс еще в одном типичном письме, — [когда я думаю купить] серебра по 11 гран золота, где ты можешь считать остальное прибылью, многое будет зависеть от анализа, так как ½ грана эквивалентны ⁷/₈ за цент. Таким образом, при 59 ¹/₈ это эквивалентно 25,82 франка, и здесь возможно получить прибыль, если все хорошо проанализировать, поэтому я настоятельно не рекомендую тебе упускать такую возможность». «Подвода, нагруженная слитками серебра», которая перегородила князю Пюклеру дорогу в Нью-Корт, не была редким зрелищем: судя по письмам братьев, партии слитков на десятки тысяч фунтов регулярно перемещались между Парижем и Лондоном.

Еще одним связанным полем деятельности было прямое участие в торговле собственно товарами. Покупка и продажа товаров, а не бумаг, конечно, была неотъемлемой частью занятий Майера Амшеля, и сам Натан начинал свой путь в Великобритании как торговец сукнами (позже он расширил дело и стал торговать еще «колониальными товарами»). Однако, судя по переписке партнеров, к 1820-м гг. интерес Ротшильдов к такой деятельности как будто ослабел и возобновился лишь после 1830 г. В отличие от Бэрингов, которые торговали широким ассортиментом товаров, Ротшильды предпочитали узкую специализацию, стремясь утвердиться в главной роли на избранном количестве рынков. Ключевыми товарами, которые привлекли их внимание, были хлопок, табак, сахар (главным образом из Америки и с Карибских островов), медь (из России) и, самое главное, испанская ртуть, о чем ниже будет рассказано подробнее. Лишь время от времени они пробовали свои силы с другими товарами, например железом, шерстью и вином. Следовательно, враждебно настроенный карикатурист, который изобразил «Блаушильда» в виде бродячего торговца, торгующего «всевозможными товарами», ошибался: Ротшильды никогда не брались за все подряд (см. ил. 10.7). Вот хотя бы один пример: хотя их родственники, братья Ворм, основали на Цейлоне чайную плантацию — которую даже назвали «Ротшильд», — Ротшильды никогда всерьез не занимались чаеторговлей.

10.7. И. Нуссгиг. По мотивам Г. Гайслера «Коммивояжер» (1825)

Последней областью операций, в которую вошли Ротшильды в результате своей торговой деятельности, было страхование. В первую половину XIX в. страхование переживало подлинный расцвет: в Лондоне и повсеместно основывались многочисленные страховые компании. Участие Натана в основании страховой компании «Альянс» в 1824 г. — единственной акционерной компании, к какой он проявил серьезный интерес, — объяснялось по-разному, но все объяснения показались нам неудовлетворительными. Согласно официальной истории компании, все решилось на неофициальной встрече Натана с зятем, Мозесом Монтефиоре; другие предполагали, что отчасти он стремился устроить на должность актуария своего родственника Бенджамина Гомпертца, математика, получившего хорошее образование. Выдвигалась и третья версия, согласно которой уже существовавшие к тому времени страховые компании ущемляли интересы представителей еврейского делового сообщества. На самом деле к тому времени Ротшильды уже давно интересовались страхованием, что вполне объяснимо в свете высоких премий, которые вынуждены были платить они сами до 1815 г., страхуя поставки в континентальную Европу. Уже в 1817 г. Джеймс сообщал о «неплохой прибыли», полученной от неназванной французской страховой компании. В 1823 г. появился еще один стимул после просьбы о помощи со стороны герцога Саксен-Кобургского, чьи заявки на новый полис страхования жизни отвергли две существующие лондонские компании, в том числе недавно основанная «Гардиан». Но главное, создается впечатление, что Натану хотелось одержать верх над картелем «Ллойда» (расположенного прямо над ним, на втором этаже Королевской биржи), Лондонского страхового общества и Королевской биржи, которые монополизировали страхование морских перевозок в Лондоне. Всего через несколько дней после того, как была основана «Страховая компания „Альянс“ по страхованию жизни и от пожара в Великобритании и за рубежом» с капиталом в 5 млн ф. ст., член парламента Томас Фауэлл Бакстон, один из аудиторов новой компании, внес в палату общин законопроект, призванный покончить с монополией на страхование морских перевозок. В то же время Натан пытался заручиться поддержкой своего старого друга Херриса (тогда финансового секретаря казначейства).

«Целью данного общества, — писал он, подражая характерной пышной риторике биржевого жаргона 1820-х гг., — является развитие всех видов национальной промышленности путем развития благоприятных условий в продвижении капитала, а также защита коммерсантов и общества в целом, предоставляя страховки [так!] на перевозки и все виды собственности, подверженной рискам. Есть и другие цели, равно благотворные, к которым будет стремиться работа компании; все они дадут стимул промышленникам, привлекут и задержат в своих портах все ветви международной торговли.

В настоящее время такова… политика… всего Европейского континента: повсюду предпринимаются усилия, дабы усилить дух коммерческого предпринимательства, оживить торговлю там, где она находится в застое, и открыть новые каналы, куда ее можно направить… Прошу вас представить данный вопрос на рассмотрение милорда Ливерпуля, который, несомненно, усмотрит в изложенных фактах дополнительные основания для верности тому либеральному принципу, в согласии с которым действует его величество, устраняя все препятствия с пути открытой, свободной и не скованной ограничениями торговли».

После тщательно продуманного призыва к экономическому либерализму последовало самое главное. По словам Натана, существующим компаниям, которые занимались страхованием морских перевозок, недоставало «той энергии и тех либеральных… взглядов, которые необходимы в наше время для того, чтобы сохранить преимущества, которые они до тех пор монополизировали. Уверен, что меня поддержат в том мнении, что, если страхование будет ограничено старомодным мышлением и поступками, во всех частях Европы будут возникать учреждения сходного характера и постепенно вырвут у них из рук то дело, которым они теперь единолично управляют».

Очевидно, ему удалось убедить членов правительства, так как в июне король одобрил представленный законопроект. Однако одному из акционеров новой компании, который был также гарантом у «Ллойда», удалось добиться пункта, который не позволял «Альянсу» участвовать в страховании морских перевозок на том основании, что морские перевозки не заявлены первоначальной целью компании. В результате пришлось создать вторую компанию, «Компания „Альянс“ по страхованию морских перевозок», также с капиталом в 5 млн ф. ст.

Перевоплощение Ротшильдов в страховщиков вначале встретили с известным скепсисом. На карикатуре того времени («Каминный экран в Нью-Корте» работы «Дилетанта») изображен дилижанс, в котором сидят провинциальные инвесторы и лежат их мешки с деньгами. Дилижанс остановился перед «Конторой „Священного союза по страхованию от пожара и страхованию жизни“» (см. ил. 10.8). У конторы три входа: один под вывеской «Домик немецкого привратника», один — «Домик английского привратника» и один, посередине, перед которым три человека (Ротшильд, Монтефиоре и Гомпертц) беседуют по-французски. Натан объявляет: «Ма fois, c’est entre nous». Монтефиоре отвечает: «C’est bien fait pour mon beau père», а Гомпертц бормочет: «Опыт делает людей мудрее». Еще одна вывеска слева гласит: «Без выходных, кроме мертвого сезона и 5 ноября», в то время как на другой стороне конторы обозначены часы работы: «С восхода до лунного света».

10.8. «Дилетант». Каминный экран в Нью-Корте (1824)

Над средней дверью имеется вывеска: «Принимаются только пустоголовые с полными карманами». Английский привратник говорит только что прибывшим инвесторам: «Нет! Все занято по завышенной цене, с премией», — но его немецкий коллега кричит: «Нет! Нет! Открой дверь, чтобы можно было с удобством принять в долю наших друзей!»

Однако такая циничная оценка была беспочвенной. В отличие от многих акционерных обществ того времени компания «Альянс» была не просто орудием для обмана наивных инвесторов, но надежно основанным предприятием, которое ждало долгое и процветающее будущее. Просуществовав два года по соседству с Домом Ротшильдов по адресу: Нью-Корт, 4, общество переехало на Бартоломью-Лейн. «Альянс» не был и единственным достижением Ротшильдов в области страхования. В 1839 г. они приняли участие (хотя и не столь прямое) в стремительно развивающемся рынке в Рейнской области, оказав поддержку обществу страхования от огня «Колония», основанному Оппенгеймами и другими. Эта связь пережила бурные события 1840-х гг., в том числе большой гамбургский пожар 1842 г., который едва не истощил средства компании. В 1852 г. Лондонский, Франкфуртский и Парижский дома снова стали мажоритарными акционерами в «Кельнской перестраховочной компании».

Растущий объем операций Ротшильдов, диверсификация их финансовой деятельности и расширение географии их интересов все больше опережали возможности пяти братьев. Обычно одному из партнеров можно было совершать личные поездки в Брюссель, Гаагу, Берлин или Мадрид, когда велись переговоры о крупных правительственных займах. Но если они хотели вести в этих столицах дела на постоянной основе, приходилось устраиваться по-другому. Сходным образом, покупать и продавать такие товары, как хлопок, табак, сахар, медь и ртуть, невозможно было без эффективного и надежного представительства на ключевых рынках: в Нью-Йорке, Новом Орлеане, Гаване, Санкт-Петербурге и Мадриде. В 1820-е — 1830-е гг. было необходимо не только увеличивать число партнеров, вводя в правление пяти домов представителей молодого поколения, но и увеличивать число служащих во всех пяти домах, а также нанимать избранную группу агентов на жалованье, которые должны были заботиться об интересах Дома Ротшильдов на таких новых рынках. Линии сообщения с этими агентами, исходившие из Лондона, Парижа, Франкфурта, Вены и Неаполя, образовали сложную новую сеть, значительно увеличившую не только объем корреспонденции, но и объем операций, которые стало возможно проводить от имени Ротшильдов. Официально эта сеть влиянием не обладала; с ней сравнима более крупная, но более свободная сеть связей с другими банками, а также с биржевыми маклерами, центральными банками и финансовыми газетами. Если считать каждого отдельного человека или фирму, которые вели регулярную переписку с Ротшильдами, частью их сети, она в самом деле была огромной.

Расширение компании, призванное включить сыновей Соломона, Натана, Карла и, наконец, Джеймса, было достигнуто при сравнительно небольших трениях. Старшие представители следующего поколения — Ансельм и Лайонел — как будто без замечаний приняли свое наследственное призвание. Они, не жалуясь, проходили все стадии ученичества, принятого у Ротшильдов: работа в банке отца, затем — в банке у того или иного дяди и, наконец, самостоятельная работа за границей. Ансельма официально сделали партнером в 1826 г.; но лишь в 1830 г. братья согласились поручить ему важные переговоры в Берлине. Правда, даже тогда его склонный к тревожности отец засыпал его типичными для Ротшильдов советами «слушать и помалкивать»: «Теперь ты полномочный представитель всех братьев… и [точно так же] всем братьям придется одобрить все, поскольку в основе своей дело подразумевает значительный риск, не пиши слишком мало… трудись усердно, и во всех начинаниях полагайся на Всевышнего, который пошлет тебе удачу и Свое благословение».

На самом деле вскоре уверенность в себе выросла у Ансельма настолько, чтобы начать оценивать свою предположительно равную власть как партнера. Не прошло и года, а он уже критиковал инвестиционную стратегию дядей после Июльской революции, а еще чуть позже Джеймс попросил его о помощи в Париже, «так как у него поистине есть характер». Его проницательность оправдалась: когда по Европе пронесся следующий, гораздо более мощный революционный кризис, Ансельм сыграл решающую роль в минимизации ущерба всех пяти домов — пусть даже за счет чувств родного отца.

Годы ученичества Лайонела, старшего сына Натана, также прошли весьма успешно. В 1828 г. его официально «приняли в фирму», назначив «генерал-лейтенантом», пока Натан ездил во Франкфурт для встречи с братьями. «Теперь ты командуешь по своему усмотрению, — писал ему Джеймс, добродушно поощряя племянника, — и ты, несомненно, подойдешь к делу очень тщательно». «Проведи несколько красивых операций, как мужчина, — добавлял он же через несколько дней. — Докажи, что ты — умный и хороший бизнесмен». Через три года, стараясь оставаться на плаву после революции 1830 г., Джеймс отзывался о нем уже не так покровительственно: «Если тебе, милый Натан, он [Лайонел] не понадобится, ты знаешь, какое мне доставит удовольствие, если он побудет здесь с нами. Всегда лучше работать в паре, чем в одиночку. Несмотря на то что у нас, к сожалению, очень мало дел, тем не менее всегда полезно действовать в паре. Если же отпускать его сюда слишком неудобно, был бы тебе весьма признателен, если бы ты прислал ко мне еще кого-нибудь из твоих сыновей, к которым я всегда отношусь как к собственным детям. Надеюсь, что у Лайонела нет причин жаловаться на меня и что он сюда вернется».

Когда Лайонела послали в Брюссель, Джеймс выразил тревогу из-за того, что его оставили «в одиночестве» в Париже. В 1833 г. Лайонел показался своей сестре «совершенным деловым человеком»: «[Он] утром заходит засвидетельствовать свое почтение, и мы не видим его до самого ужина в семь». Его поездку в Мадрид в 1835 г. сочли успешной; судя по всему, в 1836 г. он без труда занял место своего отца.

В отличие от Лайонела его младшие братья не так охотно шли в банкиры. Энтони пришлось сократить первый период ученичества во Франкфурте из-за романа, к которому его отец отнесся неодобрительно; с тех пор Энтони затаил сильную неприязнь «к этому вонючему городу» (чувство, которое разделяли его братья). По сравнению с Парижем и Лондоном Франкфурту почти нечего было предложить в смысле злачных мест; хуже того, дядя Амшель работал дольше, чем привыкли его племянники: с 8 утра до 7 вечера, шесть дней в неделю. (Натан просто не перегружал своих сыновей работой так, как в свое время перегружал себя.) Даже очутившись в более благоприятной обстановке Парижа, Энтони не выдержал испытания. Как тактично выразился Джеймс, хотя он «усердно трудился», ему не удалось «провести операции, которые, в конце концов, останутся в памяти потомства». Дядюшки делали для него что могли. Джеймс поощрял его «следить за работой всего механизма», когда он вел переговоры по какой-либо крупной сделке; Соломон хотел «научить его определенной жесткости, которая, с одной стороны, отучит молодого человека от излишней вздорности, а с другой стороны, — от излишней горячности». Но Энтони так и не удалось избавиться от ярлыка «ненадежного»: в 1840-х гг. его брат Нат вынужден был возражать против «слишком грубых выражений» в его письмах. «Не хочу, чтобы он помыкал мною, как будто я его слуга, — жаловался он Лайонелу. — Я не считаю себя обидчивым, но можно сказать о чем-то очень оскорбительно, и наш добрый братец Билли [домашнее прозвище Энтони] иногда именно так себя и ведет».

Нат по характеру был гораздо миролюбивее, но и он, похоже, жаловался на притеснения во время своего ученичества. «Ты должна знать, — признавался он сестре Шарлотте, — что я в Лондоне уже около месяца, я регулярно хожу в контору с папой и стараюсь, как могу, стать настоящим бизнесменом, что мне, однако, представляется довольно трудной задачей». Когда его послали в Неаполь, там ему понравилось еще меньше, как он жаловался брату Лайонелу: «Сейчас мне придется коснуться довольно щекотливого вопроса, а именно себя самого. Я часто пишу тебе о том, как мне не нравится Неаполь; уверяю тебя, моя неприязнь растет с каждым днем, и хотя я не возражаю против того, чем я занимаюсь, я боюсь, что толку от меня мало и мне было бы гораздо лучше в Лондоне, где я наверняка изучил бы все основы дела в двадцать раз быстрее и в двадцать раз лучше, чем здесь… Прошу тебя, милый Рабби, напиши папе — пусть он позволит нам вернуться домой».

В конце концов дело снова решил Джеймс; за год он обучил Ната основам, как любого другого ученика, чтобы тот знал, «как держать книги в порядке». Нат, как Джеймс уверял Натана, «очень милый мальчик… и я гарантирую, что, если он будет внимательно слушать, он станет самым искусным из всех». В самом деле, Нат, похоже, стал любимым племянником Джеймса: скоро он уже писал, что хочет «научить молодого человека всему, что я знаю сам».

К 1833 г. Джеймс решил, что его протеже готов для заграничного задания, хотя место назначения, возможно, было выбрано не самое легкое — Константинополь, во время продолжительной борьбы за греческий заем. В конечном счете Нату пришлось почти всю жизнь жить и работать в тени своего парижского дяди; он по-прежнему считал себя английским джентльменом в изгнании. Ната раздражало политическое непостоянство французов; он втихомолку считал долгие часы, которые вынужден был провести в «вонючей конторе».

Почему, имея столько сыновей — всего двенадцать, — Натан и его братья не последовали примеру своего отца и не послали хотя бы некоторых из них в новые финансовые центры? Ответить на этот вопрос не так просто. Пока сыновья были еще молоды, братья, возможно, и думали об учреждении новых банкирских домов в Мадриде и Санкт-Петербурге. И позже время от времени велись разговоры о посылке кого-то из представителей младшего поколения в Соединенные Штаты. Но замысел «шестого дома» по ту сторону Атлантики так и остался «воздушным замком». Лучше всего это можно объяснить тем, что они достаточно доверяли пятерым сыновьям — Ансельму, Лайонелу, Майеру Карлу, Адольфу и Альфонсу, — чтобы растить из них своих преемников, а остальным недостаточно доверяли для того, чтобы поручить им ответственное задание учреждения новых банкирских домов. Ибо, если Энтони и Нату недоставало финансовых способностей и преданности делу, чего ждали от них дяди, в их способностях, по крайней мере, никто не сомневался. Особенно ярко проявлялся контраст с младшим сыном Натана Майером, будущим сельским сквайром, или ревностным религиозным фанатиком Вильгельмом Карлом. Похоже, еще одним препятствием стала вдова Натана Ханна, которая решительно высказалась против того, чтобы ее младших сыновей отправляли за океан.

Вот почему вместо сыновей и племянников Ротшильдам приходилось полагаться на небольшую группу платных агентов. Конечно, еще во время своего пребывания на Юденгассе Ротшильды нанимали служащих, не принадлежащих к семье. Мы почти ничего не знаем об этих призрачных письмоводителях и счетоводах, кроме того, что партнеры предпочитали не допускать их к управлению: к ним относились как к трутням, которые должны были усердно работать. Им хорошо платили — и не спускали с них глаз. К некоторым относились лишь чуть лучше, чем к слугам. Таким, видимо, был жизнерадостный Якоб, пострадавший во время столкновения карет в 1814 г., когда он доставлял партию золота в Варшаву («Лучше потерять ноги, чем золото», — шутил он). Среди служащих Ротшильдов были одаренные лингвисты и бухгалтеры. В 1818 г. во Франкфуртской конторе служили не менее девяти клерков. Радиус и Кремм отвечали за бухгалтерию; Беренд вел переписку и гроссбух по всем операциям Франкфуртского дома; Гайгер занимался операциями, связанными с купонами; его отец вел текущие счета; Хамбург переписывался с титулованными клиентами; его брат ведал письмами за границу; Хайслер занимался векселями. Кроме того, в конторе служил Кайзер, который ведал внутренними делами. В бухгалтерии имелись также курьер и ученик-переписчик. Однако для Карла все они были «молодыми людьми»; размышляя об операционных расходах конторы (150 тысяч гульденов в год, что составляло примерно 14 тысяч ф. ст.), он подозревал их в «жульничестве» — несомненно, вспоминая Хирша Либманна, который служил у его отца. Парижский дом был еще меньше (и обходился дешевле): примерно в то же время Джеймс подсчитал, что он тратит 34 тысячи франков (1700 ф. ст.) в год на восемь клерков, швейцара, курьера, двух слуг и кучера.

Клерками часто становились молодые люди из больших семей, сходных с Ротшильдами. В Вене важную роль играла семья Гольдшмидт, выходцем из которой были старший клерк Соломона Мориц Гольдшмидт, в 1803 г. переехавший вместе с Соломоном из Франкфурта в Вену, и его сыновья Юлиус, Якоб и Александер, которые работали, соответственно, в Вене, Франкфурте и Париже. Родственники Гольдшмидтов также считались надежными: один из племянников Морица работал на Ротшильдов в Амстердаме, но умер молодым. Еще один племянник (также Мориц) 18 лет служил в Лондонском доме, а третьего (Игнаца Бауэра) послали в Испанию в помощь Вайсвайлеру.

Естественно, чтобы справиться с растущим объемом операций, необходимо было увеличивать количество персонала, поэтому к 1830-м гг. в одном только Лондонском доме служили от 30 до 40 человек. Они зарабатывали 50–500 фунтов в год. Однако патерналистское отношение партнеров преобладало. «Пусть клерки хорошо пообедают, — писал Лайонел в 1836 г. в письме, посвященном своей свадьбе, — и пусть все напьются, если захотят… по-моему, они могут устроить прием Гринвичу; если некоторые из них слишком горды, пусть устроят два приема и приводят с собой жен». Кроме того, клеркам выплачивали поощрение: «…когда нам поручают подряды на английские и зарубежные займы, [мы] обычно выплачиваем клеркам небольшой процент, в дополнение к наградным на Рождество, какие они получают последние годы». Когда стало очевидно, что и Нату, и Энтони, скорее всего, придется уехать соответственно из Лондона и Парижа, чтобы сидеть у смертного одра отца, семья испугалась: впервые за всю историю пришлось выписать генеральные доверенности старшим клеркам обоих домов. Прежде такую ответственность доверяли лишь членам семьи. В Лондоне долго думали, кому можно доверить такие полномочия, учитывая отсутствие в конторе официальной иерархии. Отчасти проблема заключалась в том, что, вследствие монополии Натана на принятие решений, его собственные служащие не проявляли инициативы — им не нужно было принимать трудных решений, а премии они получали почти гарантированно.

Вот почему Ротшильды столкнулись с трудностями, когда речь зашла о представлении их интересов в таких отдаленных городах, как Мадрид, Санкт-Петербург или Нью-Йорк. Пришлось положиться на людей, которые прежде служили клерками. Естественно, к таким агентам нельзя было относиться как к простым курьерам, которые ежедневно выполняли поручения партнеров и не несли никакой подлинной ответственности. Сколько бы писем ни посылали из Нью-Корта, агенты «на местах» всегда лучше разбирались в положении в тех городах, где они находились. Иногда им приходилось принимать решения быстро, так что консультации с Лондоном или Парижем проходили лишь задним числом. И как бы часто им ни напоминали, что они — всего лишь агенты великих Ротшильдов, такие агенты, естественно, во многом работали в своем праве, поскольку распоряжались солидными ресурсами. Последнее Ротшильдам было крайне трудно переварить. Они постоянно подозревали своих самых ценных агентов в предательстве, в частности в том, что они торговали «на свой счет», — и без конца жаловались на их лень, самостоятельность и некомпетентность. Так, в 1829 г., узнав о переправке крупной партии серебра в Россию, Джеймс писал Натану: «Я заметил, что Гассер [санкт-петербургский агент] совсем не интересуется нашими делами… Другой на его месте, узнав о скором прибытии такого количества серебра, сказал бы: „Я сразу же переведу вам деньги“, но нет, ему такое и в голову не пришло. Он предложил мне в письме… завести с ним общий счет на три месяца, что придаст ему храбрости для ведения дел. Мне пришлось послать туда одного из наших, человека, который демонстрирует больше лояльности нашему дому… Слава Богу, твои сыновья скоро вырастут».

Гассер то и дело становился объектом такой критики. В 1838 г. Джеймс угрожал перестать платить ему жалованье (4 тысячи рублей в год), которое он считал чрезмерным, и вместо того платить ему четверть процента «от всех операций, какие мы с ним ведем». Гассера часто обвиняли в том, что свои интересы он ставит выше интересов фирмы. «Ни при каких обстоятельствах не пиши Гассеру ни единого слова, — предупреждал Джеймс год спустя. — Этот упрямец, который рад распоряжаться твоими деньгами, сам не неся никаких расходов, причиняет тебе больше ущерба, чем мог бы принести прибыли». Даже Лазара Рихтенбергера — которого еще в 1832 г. назначили в Брюсселе первым полноправным агентом Ротшильдов — время от времени обзывали «ослом». Несмотря на то что он был дальним родственником и держался с Ротшильдами подобострастно, даже он иногда подвергался нападкам, если действовал, не дождавшись распоряжений Джеймса.

Наверное, самым важным агентом Ротшильдов в 1830-е гг. считался Даниэль Вайсвайлер, работавший в Мадриде. Его назначение на этот пост обсуждали еще в 1834 г. Вайсвайлер, очевидно, заслужил во Франкфуртском доме репутацию «делового человека», и его многолетняя переписка отличается чрезмерной подробностью. Но вскоре и его заподозрили в том, что он пренебрегает интересами своих хозяев. К 1843 г. пошли даже разговоры о том, чтобы заменить «этого молодого человека, чьи претензии [по мнению Ансельма] с каждым годом становились все неприятнее» [так!]: «По моему мнению, он спятил и считает себя крайне важной персоной… С сегодняшней почтой… я напишу отцу о Ландау: пусть готовится ехать в Мадрид… Лучше всего, если бы в Мадрид смог или пожелал поехать кто-нибудь из нас… но не сомневайся, я не стану даже заикаться о Майере в письме в Лондон, так как наша добрая мама хочет, чтобы он оставался в Англии. По-моему, Ландау в Мадриде прекрасно справится, как только изучит обстановку, он очень умен… а поскольку он родом из весьма почтенной семьи, он никогда не станет высказывать такие нелепые претензии, как… Вайсвайлер… и будет работать усердно».

Впрочем, угрозы оказались тщетными. Возможно, Вайсвайлер и не был лишен «доли тщеславия», но он сделался более или менее незаменимым. Поэтому решено было послать Майера в Мадрид всего на несколько месяцев, пока Вайсвайлер уезжал за границу, чтобы жениться; как выразился Нат, «в отсутствие Вайсвайлера Тап [домашнее прозвище Майера] вынужден будет проявить себя и сразу станет хозяином, пока В. не вернется; тогда Майеру проще окажется сразу же указать ему его место». Когда Энтони захотел призвать Вайсвайлера к порядку, ему почти не удалось добиться успеха: «Он, как обычно, жаловался и был холоден, как лед, пока я в самых простых словах не объяснил ему: мы ничего не изменим до тех пор, пока он удовлетворительно ведает нашими делами в Мадриде; но, если он и дальше будет позволять себе лишнее и считать нашу благодарность недостаточной, он больше не сможет оставаться в Мадриде, и один из нас обязан будет поехать туда… Он необычайно умен… ему трудно будет подыскать замену, но я… никогда не видел более хладнокровного и расчетливого агента с таким дурным характером. Его тщеславие непомерно».

Еще одного агента, Ганау, отправили в Соединенные Штаты, где он почти сразу же навлек на себя неудовольствие партнеров тем, что слишком торопился провести операции. Правда, можно предположить: трать он больше времени на то, чтобы изучить обстановку, его критиковали бы за медлительность. Только Ротшильды могли обвинить агента в том, что он «слишком много внимания уделяет изучению всех операций, которые он мог бы провести для нас».

Для того чтобы исправить одно давнее недоразумение, необходимо заметить, что существовало четкое различие между агентами на жалованьи, такими как Вайсвайлер, и ассоциированными банками, с которыми Ротшильды регулярно переписывались и вели дела на льготных условиях. Перечислять все такие банки долго и скучно: к концу 1840-х гг. такие ассоциированные банки имелись у Ротшильдов в Амстердаме, Балтиморе, Берлине, Кельне, Константинополе, Флоренции, Гамбурге, Милане, Одессе, Риме и Триесте — здесь названы лишь некоторые из самых важных городов. Иногда двух знаменитых впоследствии немецких банкиров, Варбурга и Бляйхрёдера, ошибочно называют агентами Ротшильдов в начальные годы. На самом деле они возглавляли два из многих ассоциированных банков, и до 1848 г. не было ничего необычного в той скромной роли, какую они играли в банковской сети. Тем не менее два последних случая представляют особый интерес, так как демонстрируют, какую ценность более мелкие банки (особенно в Германии) придавали налаживанию связей — пусть и слабых — с Ротшильдами.

Варбурги начали лоббировать интересы Ротшильдов в Гамбурге уже в 1814 г., хотя регулярные операции они проводили лишь в 1830-е гг., а до 1860-х гг. предпочтение по-прежнему отдавалось банку Карла Гейне (дяде поэта Генриха Гейне). Примерно так же Самуэль Бляйхрёдер пытался вытеснить Мендельсонов с роли привилегированного банка Ротшильдов в Берлине. Лишь в 1860-е гг. его сыну Герсону удалось упрочить дружбу с Ротшильдами. В основном он получил «особый статус» благодаря своей дружбе с Бисмарком и возможности передавать важные политические новости «из первых рук». Даже тогда с ним по-прежнему обращались с долей презрения: «Бляйхрёдер? — якобы восклицал Джеймс в присутствии Герберта Бисмарка. — Что такое Бляйхрёдер? Бляйхрёдер — один процент от того, что я позволяю ему взять». Многие другие банки играли ту же роль в операциях Ротшильдов: они принимали участие в размещении крупных выпусков облигаций, помогали переправлять большие партии слитков и время от времени принимали участие в арбитражных операциях. Среди прочих такую роль играли банк Оппенгеймов в Кельне, банк Шрёдеров в Лондоне и «Банк де Бордо». В тот период все три банка считались мелкими игроками.

Для сравнения, гораздо больше времени Ротшильды уделяли тем более крупным банкам, которые они считали в первую очередь своими конкурентами, но в чьем сотрудничестве они нуждались для проведения очень крупных операций. К таким относятся банки Бэрингов, Томаса Уилсона и Гольдшмидта в Лондоне; Лаффита, Оттингера и Малле в Париже; Греймюллера, Сины и Эскелеса в Вене; Бетмана и Гонтарда во Франкфурте. Совсем не желая конкурентам ничего дурного — как было в десятилетие ожесточенной конкуренции после 1814 г., — Ротшильды все чаще готовы были мириться с их существованием, лишь бы никто не подвергал сомнению их положение primus inter pares — первых среди равных. В 1830-е — 1840-е гг. во всех крупных финансовых центрах то и дело возникали неформальные синдикаты и временные банковские коалиции. В то же время, благодаря своим масштабам, Ротшильды все больше утверждались в мысли о том, что они несут значительную долю ответственности за стабильность банковской системы в целом. Этим объясняется их нежелание видеть неудачи конкурентов. В 1820-е гг. они наблюдали за крахом Пэриша с равнодушием, граничащим с бессердечием. Зато в последующие десятилетия они ради финансовой стабильности все чаще выручали конкурентов из беды. Так происходило в случае с Лаффитом в 1831 и 1838 гг. Весьма показательны доводы Соломона о помощи Геймюллеру в 1841 г.: «Сидеть в стороне и наблюдать за банкротством 65-летнего человека — банка, который просуществовал так долго, который находился здесь в первых рядах, — и не иметь возможности помочь… было попросту невозможно… Что было бы за положение, если бы Штайнеру и Геймюллеру пришлось приостановить платежи! Какое впечатление сложилось бы за границей, а также во Франкфурте и на других немецких рынках — двум банкам пришлось бы отклонить векселей и счетов на несколько миллионов — по крайней мере, на 3 или 4 миллиона — гульденов».

В том случае над Соломоном одержали верх братья и племянники. Но его чувство ответственности за финансовую стабильность в целом также повлияло на отношение Лайонела к продолжительным дебатам о финансовой политике Англии. В 1839 г. он сообщал дяде о «мерах, которые необходимо принять по отношению к акционерным банкам» (новое поколение которых множилось с середины 1820-х гг.) и их возможном «действии на наши внутренние финансовые вопросы». «Вопрос», выражаясь его словами, заключался в том, «как удержать этих господ от того, чтобы они слишком жирели и ввергали себя и страну в неприятности, не слишком сковывая денежное обращение».

Рассуждая на эти темы, Ротшильды все чаще мыслили категориями, в основе своей присущими центральным банкам. Удивляться не приходится. В первой половине XIX в. центральные банки Англии и Франции по-прежнему были во многом частными учреждениями, хотя доля государства в них постепенно увеличивалась в результате принятых законодательных актов. Что касается финансовых ресурсов, только центральные банки способны были сравниться с Ротшильдами, хотя, конечно, они были национальными, в то время как банк Ротшильдов был интернациональным, и Ротшильды не испытывали никакого желания противостоять их монополизации денежной эмиссии. Таким образом, отношения Ротшильдов и европейских центральных банков почти всегда были близкими и иногда симбиотическими. Выше описано, как в 1820-е гг. Натан прибегал к помощи Английского банка для краткосрочных займов; как, в свою очередь, он пришел Английскому банку на помощь в 1825 г.; и как Английский банк выручил Джеймса золотом в 1830 г. Ничего удивительного, что его отзывы об Английском банке на заседании Банковского комитета в 1832 г. были такими положительными: «Я чувствую руководство и знаю, что оно хорошее». После кризиса 1830–1832 гг. Джеймс, судя по всему, вступил в такие же отношения с Банком Франции; а дружба Соломона с Австрийским национальным банком была еще теснее.

В 1836 г. Джеймс дал племянникам несколько советов, как продавать ценные бумаги на Парижской фондовой бирже: «Когда вы покупаете или продаете рентные бумаги, старайтесь не смотреть на прибыль. Вашей целью должно быть приучение брокеров к мысли о том, что им необходимо прийти к вам… Приходится идти на некоторые жертвы, чтобы позже люди приучались приходить к вам, мои дорогие племянники… как говорится, вначале необходимо рассыпать сахар, чтобы потом поймать птичек».

Историку легко упустить из виду толпу брокеров, привлеченных «сахаром» Ротшильдов, по той простой причине, что почти все операции обговаривались устно, а не путем переписки. Однако в XIX в. брокеры были незаменимыми рабочими муравьями в области финансов. Точно так же, как с банками, с которыми они вели дела, среди брокеров у Ротшильдов также имелись свои фавориты: например, лондонская фирма «Мене и Казнев». Только в 1834 г. они продали для Ротшильдов на 2 млн ф. ст. иностранных ценных бумаг, а в следующем году — на 1,4 млн ф. ст.; кроме того, следует упомянуть компанию, основанную Джоном Хелбертом Израэлом и его племянником Джоном Ваггом. Однако даже с ними обращались скорее как с нанятыми к случаю грузчиками: Альфред Вагг вспоминал, как «раз в две недели, в дни выплат, дед или отец приходили в Нью-Корт с бухгалтерским балансом, на котором барон Лайонел надписывал „500 фунтов“ или „1000 фунтов“ — такой гонорар он по своему усмотрению нам назначал. Суммы различались в зависимости от его настроения». Как бы там ни было, тактически Ротшильды действовали грамотно, ведя дела со многими брокерами. Прежде всего это вызывалось необходимостью некоторые операции проводить тайно.

Называя Натана «владыкой биржи», современники не очень преувеличивали. В конце 1820-х гг. за всеми предпринимаемыми им шагами пристально следили игроки помельче, которые — не без причины — считали, что он обладает превосходящими их сведениями и интуицией. Это означало, что предпринятые Ротшильдом неприкрытые операции по покупке или продаже могли породить небывалый спрос на те или иные бумаги или, наоборот, отказ от них. Братьям, в общем, не нравилось поощрять такую цепную реакцию. Ходит много рассказов о приемах, с помощью которых Натану удавалось «отделаться» от подражателей. «Если он получал новости, на основании которых акции должны были вырасти, он поручал брокерам, действовавшим от его имени, [вначале] продать на полмиллиона». «Для этого могущественного спекулянта обычным делом было содержать две команды. Одна продавала, а другая покупала одни и те же акции, так что невозможно было понять, что же на самом деле служило целью его маневров». В Вене Соломон передал почти все свои операции на фондовой бирже маклеру, торговавшему ценными бумагами за собственный счет, которому платил «фиксированные 12 тысяч гульденов помимо огромных комиссионных»: «Этот человек обычно каждый день с раннего утра ждал Ротшильда; они вместе составляли планы операций на день. У маклера имелись свои клиенты и покупатели не только на бирже, но и в „Логове пандуров“ [так называлось кафе на Грюнангергассе, считавшееся своего рода неофициальной биржей, где проходили торги после закрытия биржи], которым он продавал и у которых покупал ценные бумаги. В его распоряжении имелись многочисленные гонцы, чьей единственной обязанностью было бегать туда-сюда от него к Ротшильду и сообщать о колебаниях котировок».

В тот период росло значение прессы как дополнительного источника финансовой информации (и дезинформации). Можно подумать, что распространение газет в XIX в. должно было подрывать те преимущества, какие Ротшильды умели извлекать из своей частной системы сообщения; до некоторой степени так оно и было. С другой стороны, существование финансовых разделов в газетах предоставляло новые возможности для влияния на рынки, которыми Ротшильды поспешили воспользоваться. Вначале им пришлось не просто: как мы видели, в 1820-е гг. Ротшильды чаще выступали в роли мишеней для критики, чем манипулировали средствами массовой информации. Кроме того, многочисленные радикальные и реакционные издания неизменно относились к Ротшильдам с крайней враждебностью. Однако постепенно выделилась группа газет и журналов, на которые Дом Ротшильдов имел хотя бы какое-то влияние. Мы уже заметили, как Соломону удавалось, через посредство Генца, оказывать давление на немецкую газету «Альгемайне цайтунг». То, что корреспондентом газеты в 1830-е гг. служил Генрих Гейне, также помогало сравнительно позитивно (пусть и в сатирических тонах) освещать деятельность Джеймса. Сам Джеймс, похоже, постоянно наращивал свое влияние на такие издания, как «Монитер универсель» и «Журналь де деба». «Вчера в одной из газет появилась неодобрительная статья, речь в которой шла о нас, — писал Джеймс Натану в 1832 г. — Если подобную статью перепечатают в какой-нибудь из центральных газет, мы опубликуем опровержение». «Итак, — говорил он племянникам пять лет спустя после одних щекотливых переговоров в Испании, — я договорился о выходе нескольких газетных статей, ибо это произведет впечатление в Мадриде и Лондоне, потому что ваши английские газеты часто идут по стопам наших французских газет. Всегда неплохо, если можно регулировать общественное мнение». В 1839 г. он с уверенностью обещал племяннику, что «позаботится» о том, чтобы на французское правительство «нападали во всех газетах», если ему хватит безрассудства возражать против его планов, связанных со строительством железных дорог. «Если нельзя сделать так, чтобы тебя любили, приходится сделать так, чтобы тебя боялись, — заявил он, повторяя любимый принцип Майера Амшеля. — Газеты способны оказать сильное влияние».

И Натан почти сразу отреагировал на нападки в прессе, завязав прочные отношения с самой влиятельной из всех английских газет — «Таймс». В 1820-е гг. его постоянно критиковали в «Морнинг кроникл». Например, в 1829 г. там утверждалось, что «Курьер», издание-конкурент, воспользовалось информацией из достоверных источников, близких к министерству иностранных дел, о смене кабинета министров во Франции как основе для биржевой спекуляции совместно с Натаном. По их сведениям, редактор «сказал Монтефиоре, Монтефиоре сказал Ротшильду, и успешная биржевая операция прошла с молниеносной скоростью». На самом деле гораздо чаще именно Натан снабжал газеты новостями — особенно политическими, доставляемыми его братьями из Вены и Парижа.

Более того, Ротшильдов и «Таймс» отчасти объединял общий интерес к ускорению сообщения: в конце 1830-х гг. они сообща пользовались услугами почтовой голубиной службы для доставки корреспонденции из Булони в Лондон. Что еще важнее, Натан подружился с Томасом Массой Алсагером, который поступил в «Таймс» в 1817 г. в качестве корреспондента в Сити. Алсагер был одним из ведущих финансовых репортеров «Таймс» до 1846 г. Хотя дружбу эту не следует преувеличивать (временами Алсагер выражал озабоченность в связи с масштабами британского экспорта капитала, чему Натан способствовал больше остальных), тем не менее радикалы и чартисты, называвшие газету «еврейским рупором», выдумывали не все. В 1842 г. Ансельм писал кузенам, приложив новый «законопроект, который прусское прав-во намеревается издать относительно бедных евреев»: «Король Пруссии, весьма тщеславный, обижен на „Журналь де деба“ и англичан, которые осуждают его прав-во. Поэтому желательно, чтобы эти газеты время от времени помещали статьи в поддержку евреев. Поскольку вы хорошо знакомы с руководством „Таймс“, вы легко добьетесь от них согласия на публикацию ряда статей, а я затем пришлю вам кое-какие немецкие статьи, которые можно будет перевести».

Разумеется, подобное манипулирование средствами массовой информации продолжается и в наши дни, и трудно винить Ротшильдов в том, что они стремились оказать влияние на часто враждебную прессу. Современному читателю трудно судить о финансовых уловках того времени, когда официально мало что регулировалось, а стремительный рост новшеств в финансовой сфере оставлял далеко позади существовавшие на то время законы. Не приходится и говорить о том, что Ротшильды всецело пользовались преимуществом изменчивого финансового окружения; но было бы анахронизмом уравнивать задним числом их методы с обвинениями в «инсайдерской торговле» или в других современных видах мошенничества, которые тогда были неизвестны. В «Человеческой комедии» Бальзака утверждается, что Нусинген — банкир немецко-еврейского происхождения, «списанный» с Джеймса, — нажил состояние благодаря череде фиктивных банкротств. Такие операции описаны в многочисленных — и занимательных — подробностях, но с точки зрения экономики смысла в них мало. Они никак не соотносятся с реальными операциями Ротшильдов. Более того, против Натана выдвигалось несколько обвинений в якобы финансовых махинациях, и только в одном случае истцам удалось выиграть иск. В 1823 г., например, подписчик на неаполитанский заем 1823 г. утверждал, что Натан хотел удержать его депозит в размере 1255 ф. ст., не передав ему взамен соответствующее количество облигаций. В иске отказали, так как оказалось, что на самом деле недобросовестно действовал истец, лондонский торговец зерном по фамилии Хеннинге. Он отказывался платить в то время, когда облигации падали в результате вторжения Франции в Испанию, а затем, когда они начали выправляться, попытался внести деньги задним числом.

Единственный иск, который рассмотрели не в пользу Натана, подал в 1829 г. человек по фамилии Брукмен. Он утверждал, что Ротшильды якобы намеренно дали ему плохой совет по инвестициям, и обвинил их в продаже и покупке ценных бумаг, которых на самом деле не было. В 1818 г., по словам Брукмена, Натан посоветовал ему продать французские рентные бумаги на 20 тысяч франков и вложить деньги в новый прусский заем, номинированный в фунтах стерлингов, который тогда эмитировал Лондонский дом Ротшильдов. Совет оказался не только неудачным — рентные бумаги выросли на 10 %, а прусские облигации упали на 7 %, — он также был неискренним, так как вместо того, чтобы продать рентные бумаги Брукмена третьей стороне, Натан оставил их у себя. Вопреки распоряжениям Брукмена, он затем продал прусские облигации, посоветовав клиенту снова купить рентные бумаги на 115 тысяч франков. «Как и в предыдущих случаях, как только истец покупал, бумаги, в которые он вкладывал деньги, падали, и ему советовали продавать… Как только бумаги истца были проданы, они шли вверх». Тогда Брукмен попросил заново вложить его деньги в рентные бумаги, но вскоре после того снова решил их продать. Согласно отчетам Парижского дома, со счета Брукмена «регулярно списывались комиссионные, проценты, комиссия за обмен» за каждую операцию; однако на самом деле рентные бумаги не покупались и не продавались, так как они все время оставались в руках Ротшильдов. Адвокат Натана возражал, что Брукмен — просто «ветеран-маклер», что счета, о которых шла речь, урегулированы десять лет назад и что такие операции, которые существуют лишь в бухгалтерских книгах, — дело обычное; однако доводы защиты не произвели впечатления на суд. По язвительному замечанию младшего судьи канцлерского суда, Натан виновен в «показаниях, вводящих в заблуждение». Ему приказали выплатить Брукмену «все суммы, которые тот потерял или должен был получить» плюс еще пять процентов плюс издержки. Как и следовало ожидать, после процесса появилась еще одна карикатура на Натана, «Человек, который умеет заключать сделки». На ней Натан изображался маклером в лохмотьях, который тащит на спине мешок с надписью «Французские рентные бумаги на 20 тысяч фунтов» (см. ил. 10.9).

10.9. «Снайпер». Человек, который умеет заключать сделки (14 июля 1829)

Однако такой пример явного «нусингеновского» поведения достоин упоминания именно потому, что он, судя по всему, уникален.

На самом деле в тот период Ротшильды чаще становились жертвами мошенничества — не говоря уже об откровенном грабеже, — чем преступниками. В 1824 г. некий француз по фамилии Долоре — он также безуспешно подавал на Натана в суд в связи с неаполитанским займом — мошенническим образом приобрел в Лондонском доме векселей на 9670 ф. ст., выписанных на его имя на Парижский дом. Год спустя один из клерков украл у Джеймса некоторое количество банкнот (предположительно на 1,5 млн франков), тайно вынеся их из конторы в специально сшитом поясе. Сходная кража произошла в Лондонском доме в 1838 г., когда сбежал 18-летний клерк по имени Сэмюел Грин с чеком на 2900 ф. ст. В 1839 г. настала очередь Парижского дома. Шесть лет спустя из отделения в Мадриде украли еще более крупную сумму: пропало золота и ценных бумаг примерно на 40 тысяч ф. ст. И еще семь ящиков с испанскими пиастрами на сумму около 5600 ф. ст. украли из кареты Ротшильдов по пути из Лондона в Париж в 1845 г. Ротшильдам приходилось мириться не только с мошенничеством и грабежами. В 1863 г. некий молодой человек, потерявший деньги на бирже, пытался вымогать деньги у Джеймса, посылая ему письма с угрозами. Такие преступления, наверное, были неизбежной ценой, какую Ротшильдам приходилось платить за свою известность. Видимо, в XIX в. для воров и мошенников не было жертвы более привлекательной, чем всемирные банкиры.