Несмотря на легкость, с какой Ротшильды переметнулись от Бурбонов к герцогам Орлеанским, от тори к вигам, они бы не пережили революцию 1830 г., если бы лишь приспосабливались к переменам во внутренней политике разных стран. Дело в том, что внутренняя угроза — та угроза, которая побудила Джеймса зарыть облигации в саду в Сюрене, — во многом представляла меньшее зло, что и доказали революции того периода. Куда более серьезным с финансовой точки зрения было опасение, что революции опосредованно приведут к войне между великими державами. В личной переписке того периода больше всего поражает то, что Ротшильды по-настоящему боялись войны, хотя и нетрудно понять — почему. Революция или даже кризис избирательной реформы в первую очередь влияли на облигации в одной отдельно взятой стране. Война вызвала бы резкое падение цен на все государственные облигации на всех рынках. Внутреннему кризису в Париже можно было противостоять при том условии, что в Лондоне, Франкфурте, Вене и Неаполе будет спокойно. Зато общеевропейская война поразила бы все пять домов одновременно. Судя по переписке Ротшильдов того периода, в 1830–1832 гг. война была для них темой первостепенной важности. «Ты даже не представляешь, что будет, если у нас, Боже упаси, начнется война, — писал Джеймс в октябре 1830 г., — ибо в таком случае все ценные бумаги так упадут в цене, что невозможно будет ничего продать». Через месяц он пытался оценить риск: «У нас 900 тысяч рентных бумаг [на 30 млн франков по номиналу]; если сохранится мир, они будут стоить 75 процентов, в случае же войны они упадут до 45 процентов… Убежден, что, если сохранится мир, рентные бумаги за три месяца подрастут по крайней мере на 10 процентов…»

Это объясняет, почему столько современников верили, что Ротшильды не только склонялись к миру, но и пользовались своим финансовым влиянием для его поддержания. Например, Людвиг Бёрне недвусмысленно заявлял, что продажа Ротшильдами австрийских государственных облигаций ограничила Меттерниху простор для дипломатического маневра в 1831 г., когда князю очень хотелось силой сдержать распространение революции не только в Италии, но и в Бельгии. Кроме того, Бёрне намекал: Ротшильдам хотелось, чтобы Франция вела более миролюбивую политику по отношению к Австрии. «Если бы дом Ротшильдов сидел на французском престоле, мир был бы избавлен от ужаса большой войны между влиятельным домом и домом Габсбургов». Такие же утверждения делали и люди, располагавшие конфиденциальной политической информацией, например австрийский дипломат князь Прокеш фон Остен в декабре 1830 г.: «Вопрос связан со способами и средствами, и то, что говорит Ротшильд, имеет решающее значение, а он не даст денег на войну». Через два года австрийский министр финансов барон Кюбек называл Соломона синонимом «мира». Давление Ротшильдов ощущала на себе не только Австрия: Меттерних и Аппоньи, его посол в Париже, утверждали, что французское правительство еще более подвержено влиянию банкирского дома. Уже в 1828 г. князь Пюклер сравнивал исток Темзы «с Наполеоном, который, рожденный в безвестности в Аяччо, заставил дрожать все троны на земле… лавина, которая обрушивается от лапки скворца, а через пять минут накрывает деревню — и… Ротшильдом, чей отец торговал лентами, но без кого ни одна власть в сегодняшней Европе не способна вести войну». Прусский дипломат Ахим фон Арним говорил примерно то же самое в 1840-х гг., когда размышлял о том, сколь мало государств не скованы «золотыми цепями этого дома».

Такие утверждения очень быстро стали неотделимы от мифа о Ротшильдах. В своем антисемитском трактате «Евреи — короли эпохи» (1846) Альфонс Туссенель выразился кратко: «Евреи спекулируют миром, поэтому он на подъеме, и это объясняет, почему мир в Европе сохраняется уже пятнадцать лет». Позже литераторы выражались еще лаконичнее. И Капфиг, и Ширак приписывали Ротшильду следующие слова: «Войны не будет, потому что Ротшильды ее не хотят». По мнению Мортона, «братья стали самыми воинственными пацифистами всех времен». Гутле Ротшильд часто приписывают такое заявление: «До войны не дойдет; мои сыновья не дадут на нее денег».

Публично братья даже поощряли подобные высказывания, так как благодаря им они выглядели и всемогущими, и милосердными. «Знаете, кто во Франции вице-король и даже король? — спрашивала графиня Нессельроде своего мужа в декабре 1840 г. — Ротшильд! У него за ужином совсем недавно мы с ним… долго беседовали; ничего ему не говоря и не выдавая своих взглядов, я вынудила его выражаться свободно. Ему надоел [французский премьер] Тьер, а что касается его министров — „Я знаю их всех, — сказал он. — Я вижу их каждый день, и, как только догадываюсь, что курс, которым они следуют, противоположен интересам правительств, я иду к королю, с которым я вижусь когда захочу, и сообщаю ему о своих наблюдениях. Поскольку он понимает, что мне есть что терять и что я желаю единственно мира, он всецело доверяет мне, прислушивается ко мне и учитывает все, что я ему говорю“».

Хвастал ли Джеймс во время застольной беседы — подобно Натану, которого слышал князь Пюклер в 1820-е гг.? Подтверждает ли личная переписка братьев то, что они использовали свое влияние для поддержания мира после 1829 г.?

Здесь необходимо провести различие между использованием Ротшильдами финансового рычага — главным образом, их способности отказать в займах тем правительствам, которые замышляли войну, — и менее осязаемым влиянием, которое Ротшильды могли употреблять, выступая в качестве дополнительного канала дипломатической связи. Значение этой второй функции стремительно возросло в ходе 1830-х гг., хотя получило развитие еще в предыдущее десятилетие. По существу, сановники и дипломаты начали пользоваться системой сообщения Ротшильдов по двум причинам: потому что она была быстрее официальной системы курьеров, которых использовали для доставки дипломатической корреспонденции, и потому что с их помощью неофициальные сведения можно было переправлять из одной страны в другую как бы косвенно, в личной переписке братьев. Нетрудно догадаться, почему братья охотно предоставляли такие услуги: благодаря этому они заранее узнавали о политике других государств в процессе ее формирования, что, в свою очередь, позволяло им принимать более взвешенные инвестиционные решения. Трудность для историка представляет то, что братья не всегда ясно проводили различие между собственными взглядами и теми, которые выражали министры, когда они использовали Ротшильдов в качестве дипломатического канала: именно в тот период они начали употреблять в письмах местоимение «мы» не только в смысле «мы, Ротшильды», но также и в смысле «наше правительство», первый намек на отождествление с пятью различными государствами, в которых тогда жили братья. Кроме того, не всегда очевидно, Ротшильды ли на самом деле определяли направление политики или политика влияла на Ротшильдов.

Развитие сети сообщения, разработанной братьями, и ее природа очень важны для понимания финансовой дипломатии 1830-х гг. Как обычно, вначале придется избавить историю от некоторого мифологического налета — и прежде всего, от представления о том, что Ротшильды, подобно Сидонии Дизраэли, находились в центре почти сверхъестественной разведывательной службы: «Ни у одного государственного министра не было такой связи с тайными агентами и политическими шпионами… Он… обладал таким знанием странных и тайных вещей, которое часто поражало его слушателей… Тайная история мира была его развлечением». Правда, что к концу 1840-х гг. Ротшильды содержали огромную сеть агентов и регулярных корреспондентов, первой задачей которых было держать Нью-Корт в курсе экономических и политических новостей во всем мире. Но даже через двадцать лет после битвы при Ватерлоо (известие об исходе которой стало первой большой удачей сети сообщения Ротшильдов) их система была более рудиментарной. Подобно всем, кто вел тогда международную переписку, их письма — а иногда и их жизнь — находились на милости стихии. В 1817 г. Соломон и его жена «на 99 процентов» утонули, когда карета, перевозившая их из Парижа в Роттердам, попала в грозу на реке. Все путешествие продолжалось около 72 часов. Это было необычно: в 1814 г. письма, посланные из Парижа во Франкфурт, доходили обычно за 48 часов; но почте из Лондона требовалась почти неделя, чтобы достичь Франкфурта, а письма из Парижа в Берлин в 1817 г. шли целых девять дней. Братьев можно назвать маниакальными любителями переписки — они писали друг другу письма даже в приемных, пока ждали аудиенции у министров. Вместе с тем они всегда пытались придумать, как ускорить доставку корреспонденции. Как мы видели, начиная с 1815 г., если не раньше, Натан полагался на своих агентов в Дувре и Кале, которые переправляли его письма, выплачивая премии капитанам кораблей за скорость. Судя по всему, он также иногда посылал копии одного и того же письма разными маршрутами, чтобы сократить риск задержек. В 1814 г. Амшель предложил остроумный план для преодоления задержек на франкфуртской почте: если обменный курс рос, братьям следовало присылать письма в голубых конвертах; если падал — в красных, «тогда Майер с почты может немедленно сообщать мне, красное у меня письмо или синее, что экономит полдня».

Но все эти меры не решали одной важной проблемы: многие конторы в Германии, через которые проходили письма братьев, находились «под надзором» австрийской тайной полиции. Поэтому почту регулярно вскрывали и копировали, если агентам казалось, что в том или ином письме содержится щекотливая в политическом плане или полезная информация. По той же причине лишь иногда можно было пользоваться дипломатическими «мешками», посылаемыми с курьером из одной столицы в другую. Следовательно, не оставалось иного выхода, кроме найма частных курьеров, что Ротшильды начали практиковать в 1814 г., если не раньше. Трудность заключалась в том, что услуги курьеров были дороги, и братья постоянно ссорились из-за того, оправданно ли их использование: если курьеров посылали слишком часто, расли производственные издержки, но, если их не посылали, жизненно важные новости могли прибыть с опозданием. С этим была связана еще одна проблема: само по себе прибытие курьера указывало конкурентам на вероятность важных новостей. Вот почему письма, адресованные третьим сторонам, иногда датировались задним числом, а курьерам велели маскироваться, чтобы сбить конкурентов со следа. К середине 1820-х гг., когда расходы уже не так беспокоили братьев, курьеров задействовали регулярно: только в декабре 1825 г. Парижский дом послал 18 курьеров в Кале (а оттуда в Лондон), трех — в Саарбрю-кен, одного — в Брюссель и одного — в Неаполь. Услуги курьеров стали привычными: в 1827 г. Соломон пришел в ярость, когда не смог найти курьера, готового отбыть из Вены в Страсбург в 10 вечера в канун Рождества.

К сожалению, — как случалось со всеми новинками в средствах сообщения, — прошло совсем немного времени, и конкуренты Ротшильдов также начали рассылать повсюду собственных курьеров. Более того, ни один курьер не прибывал достаточно быстро: в 1833 г. Джеймс жаловался, что курьер из Лондона «опоздал на час»; его жалоба служила классическим выражением вечного желания капиталистов узнавать новости быстрее других. Начиная с 1824 г. посылали и почтовых голубей, хотя лишь в 1840-е гг. братья использовали их настолько часто, чтобы применять примитивный шифр: «А В в наших голубиных депешах означает: покупай, новости хорошие. С D… означает: продавай, новости плохие». Лишь начиная со второй половины 1830-х гг., с развитием железнодорожного сообщения, телеграфа и пароходов, началась новая эпоха и в средствах связи — Ротшильдам стало гораздо труднее опережать конкурентов. В одной из первых ссылок на «телеграфное сообщение» Джеймс жаловался Натану: «Здесь люди слишком хорошо информированы, поэтому мало возможности что-либо предпринять». К 1840 г. Карл советовал Парижскому дому не посылать курьеров в Неаполь, поскольку пакетбот приходит туда так же быстро, а курьеры просто служат доказательством для тамошних «мелких спекулянтов» о том, что что-то готовится. Помимо всего прочего, поскольку после 1830 г. цензура в прессе стала не такой строгой, отпала необходимость передавать так много подробных политических новостей в частных письмах: в 1840-х гг. Нат в письмах братьям, как правило, ссылался на французские газеты, тогда как за десять лет до того его дядя изложил бы последние новости собственноручно.

Вот почему на самом деле курьерская служба Ротшильдов имела реальное преимущество над другими средствами сообщения лишь относительно короткий период времени — примерно с 1815 по 1835 г. В тот период Ротшильды иногда предлагали воспользоваться своей «линией связи» тем политикам и дипломатам, с кем они стремились подружиться. Они не только могли предоставить им личные банковские услуги; они, кроме того, вызывались доставлять их письма быстрее обычной почты. Находясь в Лондоне в 1822 г., Шатобриан получил «важную депешу» от герцогини де Дюра через «ее протеже Ротшильда». В Вероне в том же году и в Прессбурге в 1825 г. Меттерних воспользовался курьерами Соломона, которые доставили его корреспонденцию в Вену и в Лондон; очевидно, курьерам Ротшильдов он доверял больше, чем своим собственным. Вскоре их почтовая служба вошла в моду. К 1823 г. «получение новостей от Ротшильда» стало неотъемлемой частью расписания графини Нессельроде. В 1826 г. сообщалось, что «клерки Ротшильда, которые путешествуют как курьеры из Неаполя в Париж примерно один или два раза в месяц, увозят с собой все депеши французских, английских и испанских посланников, аккредитованных в Неаполе, Риме и Флоренции. Вдобавок к этой обширной корреспонденции, они также ведают перепиской между дворами Неаполя и Рима и их дипломатическими миссиями в Турине, Париже, Лондоне, Мадриде, Лиссабоне и т. д., а также всеми частными письмами, обладающими хоть какой-то значимостью».

В 1826 г., когда начался небольшой кризис в отношениях между Францией и Австрией, именно курьер Ротшильда доставил Меттерниху умиротворяющее послание Виллеля. Наверное, самыми видными — если не самыми влиятельными — пользователями почтовой службы Ротшильдов после 1840 г. стали молодая королева Великобритании Виктория и ее консорт принц Альберт. Возможно, именно последний — чей дядя Леопольд был старинным другом Ротшильда — уговорил свою супругу пользоваться этой системой. С тех самых пор, как Альберт приехал в Англию, он (через своего близкого советника Кристиана фон Штокмара и своего секретаря-британца Джорджа Ансона) регулярно пользовался курьерами Ротшильда для своей переписки с континентом. Вскоре и Виктория последовала примеру супруга; кроме того, Ротшильды предоставляли ей некоторые личные банковские услуги и даже бронировали отели. В июне 1841 г. она заверила Леопольда, что «всегда» отправляла свои письма в Германию, «кот. хоть сколько-нибудь важны… через Ротшильда, кот. идеально надежен и очень скор».

Все это означало, что Ротшильды могли предоставить европейской элите уникальную службу новостей. Известия о главных политических событиях, а также конфиденциальные сведения можно было передавать из одного города в другой гораздо раньше официальных каналов. Известие о результате сражения при Ватерлоо, полученное Натаном, стало лишь первым из многих удачных ходов. Уже в 1817 г. Джеймс предлагал доставить подробности из французских дипломатических депеш из Парижа в Лондон — что стало возможным при помощи «друга» в правительственных кругах. Натан получал новости до того, как сами депеши оказывались у французского посла. Посол Великобритании в Париже также начал полагаться на Натана для получения важных новостей из Лондона. В 1818 г. один британский дипломат, присутствовавший на Ахенском конгрессе, был «весьма поражен» «точными сведениями, которыми располагал Натан, относительно подробностей нашего приема, в том числе людей, которые там присутствовали; причем некоторые имена, насколько мне известно, не знали даже в Министерстве иностранных дел». В феврале 1820 г., после убийства герцога Беррийского, именно Ротшильды передали новость во Франкфурт и Вену. И в 1821 г. снова Ротшильды передали в Париж известие о смерти королевы Каролины. Каннингу не нравилось, что Ротшильды постоянно опубликовывали сообщения британского посольства; однако он не мог себе позволить игнорировать такие новости, как капитуляция Турции в Аккермане. В 1830 г., по замечанию Талейрана, «английский кабинет министров всегда приобретает сведения [через Ротшильдов] на 10–12 часов раньше прибытия депеш лорда Стюарта, и здесь нечему удивляться, ведь суда, которые перевозят курьеров Ротшильдов, принадлежат их фирме, они не берут пассажиров и отправляются в путь в любое время…». И Виллелю приходилось учитывать информацию Ротшильда, хотя и он, как Каннинг, подозревал, что братья пользуются своим положением для влияния на фондовую биржу.

Конечно, это лишь общая картина. Главной целью такой частной системы связи было выяснить, покупать или продавать те или иные ценные бумаги до того, как новость станет общеизвестной. Однако достичь такой цели удавалось не всегда. Широко известно, что Ротшильды передали известие об Июльской революции во Франции 1830 г. не только министру иностранных дел Великобритании лорду

Абердину в Лондоне, но и (через Франкфурт) Меттерниху в Богемии. Стоит, однако, подчеркнуть, что их сообщениям вначале не поверили. И, как мы видели, начало революции застало самих Ротшильдов совершенно врасплох, из-за чего Парижский дом пережил кризис, который ему с трудом удалось преодолеть.

Письма Ротшильдов демонстрируют размер и пределы их системы средств сообщения в бурное время, начавшееся после июля 1830 г. В Париже у Джеймса почти не осталось политических связей. «Со мной постоянно советуются обо всем», — писал Джеймс Натану в 1831 г., и такое положение, по большому счету, не изменилось: как последний признавался графине Нессельроде, он в самом деле почти ежедневно виделся с королем, его министрами и послами великих держав. И Натан, судя по всему, располагал доступом к видным членам правительства, особенно к дипломату Фредерику Лэму, а также к таким ключевым фигурам в Лондоне, как Талейран, Эстерхази и Бюлов. Вместе с тем не приходится сомневаться, что влияние его стало не таким значительным, как при тори. В Вене Соломон по-прежнему имел прямой доступ к Меттерниху и показывал ему копии писем от своих братьев, если в них содержалась важная дипломатическая информация. По сравнению с ними Франкфуртский и Неаполитанский дома находились вне пределов властного «круга». Влияние в других важных столицах — Санкт-Петербурге и Берлине, а также в Брюсселе и Гааге — было ограничено возможностями тамошних агентов, например Гассера в России и Рихтенбергера в Бельгии, а также — иногда — личными визитами.

Первый дипломатический вопрос, который обсуждался посредством сети Ротшильдов в 1830 г., касался того, признают ли великие державы Луи-Филиппа королем или начнут интервенцию против нового режима. 31 июля Джеймс писал Натану: «Надеюсь от всей души, что наше правительство не будет вмешиваться, ибо, если они вмешаются, начнется общая война». Через две недели Лайонел подытожил доводы в пользу признания Луи-Филиппа: «Только одно совершенно необходимо… чтобы короля немедленно признали, если этого не произойдет в ближайшем будущем, трудно сказать, чем все закончится… До тех пор, пока короля не признают, соседние провинции всегда могут пожелать примкнуть к этому правительству… что также вызовет беспорядки… Франция желает только одного: мира, она ничего не хочет от других стран и понимает, что ей нужно возделывать собственные ресурсы, чтобы стать одной из величайших держав… в настоящее время во Франции 1,5 млн человек, помимо регулярной армии, состоят в Национальной гвардии, все вооружены и подготовлены к службе… какой смысл… другим державам думать о нападении на эту страну?.. Дядя Джеймс сегодня был у короля в составе группы, которая пришла засвидетельствовать ему свое почтение; король всячески заверял его в стремлении к миру и в своих добрых пожеланиях, а также выразил надежду, что все окончится наилучшим образом».

Слова Луи-Филиппа, сказанные Джеймсу на той встрече — «Мои самые горячие пожелания сосредоточены на мире в Европе, и я надеюсь, что все страны возобновят прежние дружеские отношения с Францией», — были в свой срок переданы Меттерниху через австрийского посла Аппоньи.

Однако признание Луи-Филиппа не предотвратило революционные вспышки, как надеялся Лайонел. Начиная с того, как Париж узнал о «полномасштабной революции», которая охватила Брюссель 25 августа, замаячила новая перспектива: расползание революции за пределами Франции грозило войной между Францией и одной или несколькими консервативными державами (Пруссией, Россией и Австрией), а может быть, даже с Англией. Такой сценарий казался куда правдоподобнее, чем возможность прямой иностранной интервенции во Францию, по двум причинам. Во-первых, другие страны в 1814–1815 гг. заключили с Бельгией не только мирные договоры. Все они считали Бельгию сферой своих стратегических интересов. Во-вторых, весьма вероятно, что иностранная интервенция в Бельгии или в любом другом месте, где началась революция, подвинула бы французский режим влево — в силу исторической связи между республиканством и революционным интернационализмом. Не только Меттерних вспоминал 1790-е гг., когда Франция сочетала внутреннюю «анархию» с резкой военной экспансией.

Узнав о восстании в Бельгии, Джеймс тут же поспешил договориться о встрече французского министра иностранных дел Моле с послом Пруссии — в надежде избежать военной конфронтации между двумя великими державами. Кроме того, он просил Натана противостоять спонсированию Великобританией интервенции от имени короля Голландии, придя к выводу (вместе с Ханной и Лайонелом) о практической, а может быть, и принципиальной оправданности требования Бельгией независимости. В то же время, боясь, что «революционная зараза» перекинется на Неаполь и Испанию (как было в 1820-х гг.), Джеймс передал завуалированное предупреждение Луи-Филиппа Меттерниху, что «он против революционеров во всех странах, насколько позволяет ему положение конституционного монарха, но… вынужден демонстрировать некоторое почтение к либеральным устремлениям»; поэтому королю Неаполя необходимо «пойти на некоторые уступки в общих интересах страны и в соответствии с современными прогрессивными идеями». Через несколько дней Моле сказал Джеймсу, что Франция должна готовиться воевать, если Францию «окружит большое количество [прусских и австрийских] войск». Страх «общей войны» выражали и некоторые иностранные дипломаты, в том числе Лэм, который намекал на возможность британского вмешательства.

Все испытали облегчение, когда, после переговоров Талейрана и Абердина, весь «бельгийский вопрос» свелся к арбитражу представителями великих держав в Лондоне. Однако еще до того, как было достигнуто перемирие между Бельгией и Нидерландами, пришла новость, что в Варшаве вспыхнуло восстание против власти Российской империи. Более того, вполне возможно, именно это событие в основном и предотвратило войну из-за Бельгии, так как до восстания царь был готов послать войска из Польши в поддержку Голландии. То, что русской армии понадобилось время с февраля по октябрь 1831 г. на подавление польского восстания, возможно, стало главной причиной того, что не вспыхнула общая война. Но в то время распространение революции на восток, казалось, лишь увеличивает возможность международного конфликта. Продолжительные дискуссии о размерах нового государства Бельгии, его нейтрального статуса и выборе короля лишь усиливали неуверенность всю первую половину 1831 г. Ротшильды снова передавали предложения и контрпредложения из Парижа в Лондон. Затем последовали известия о мятежах в Италии: не в Неаполе, как боялись ранее, а в герцогствах Модена и Парма (февраль 1831 г.) и в Папской провинции (март).

С марта 1831 по март 1832 г. наблюдалась целая серия «вспышек», когда казалось, что вот-вот начнется война с участием нескольких великих держав, и в каждом случае Ротшильды неустанно трудились, чтобы ослабить напряжение. Первый кризис был чреват возможностью не только австрийской интервенции в Папскую провинцию, но и действий Франции в поддержку революционеров. Джеймс и Соломон принимали самое деятельное участие в словесной войне, которая, как и следовало ожидать, началась между Парижем и Веной. В конечном счете Австрия все же вмешалась, не только в Модене (что молчаливо приняла Франция), но также и в Болонье, в ответ на призыв Григория XVI. После долгих переговоров начались действия, непосредственно угрожавшие войной со стороны Франции. Первым об этом снова сообщил Джеймс. Наверное, именно в тот период европейские страны ближе всего подошли к общей войне; и именно тогда и британская, и французская фондовые биржи достигли низшей точки. Здесь очевидность участия Ротшильдов в межправительственной коммуникации особенно сильна, поскольку Джеймс приложил руку к составлению решающей французской ноты Австрии, в которой содержался призыв к международному арбитражу (по бельгийскому образцу). К середине апреля Джеймс был уверен, что «кризис в Италии закончился», а англо-французское единство поможет избежать войны из-за Бельгии.

Второй точкой воспламенения можно считать август 1831 г. — снова из-за Бельгии. Несколько месяцев все пребывали в неуверенности из-за того, изберут ли королем Леопольда Саксен-Кобургского. Ситуация усугублялась продолжительными сражениями в Польше и новостями о репрессиях Австрии по отношению к итальянским либералам. На таком фоне голландское вторжение в Бельгию снова приблизило угрозу общей войны. Но великим державам и в тот раз удалось отойти от края пропасти. Ни Пруссия, ни Россия не поддержали Голландию, а британское правительство — после весьма жестких переговоров — одобрило решение Франции послать в Бельгию экспедиционный корпус, при условии, что он будет выведен, как только оттуда вытеснят голландцев. Только в октябре угроза войны из-за Бельгии постепенно ослабела; хотя даже подписание 15 ноября Бельгией так называемых «24 статей» далеко не было тем прорывом, на какой все надеялись, поскольку Пруссия, Австрия и Россия тянули с подписанием договора до мая 1832 г., а король Нидерландов по-прежнему воздерживался от подписания.

В третий раз угроза войны замаячила в феврале 1832 г. после новых беспорядков в Папской провинции. Туда вновь вошли австрийские войска, и вновь французы выразили желание участвовать. Более того, на сей раз французские войска в самом деле были посланы оккупировать Анкону, что было, по мнению Джеймса, «серьезной ошибкой». Впрочем, третий кризис оказался не таким серьезным, как первый и второй, что подтвердила слабая реакция рынков. Реальной угрозы разрыва между Парижем и Веной так и не возникло. Последняя угроза войны в послереволюционный период наступила осенью 1832 г., когда Франция снова настаивала на военной интервенции, чтобы вынудить Нидерланды принять «24 статьи». Даже когда Великобритания согласилась действовать совместно против Нидерландов, все боялись реакции России и Пруссии. Лондонская конференция в мае 1832 г. стала временной мерой, поскольку бельгийцы, в нарушение «24 статей», по-прежнему оставались в Люксембурге (за исключением крепости) и Лимбурге (за исключением Маастрихта). И все же с помощью Лондонской конференции удалось сохранить мир в Европе вплоть до окончательного международного урегулирования в 1839 г.

В течение этих кризисных периодов письма Ротшильдов служили каналом, по которому быстрее всего могли обмениваться новостями короли, министры и дипломаты. Однако эти письма также позволяли Ротшильдам доводить собственные взгляды до сведения не только друг друга, но и политических фигур, которым рассылались переведенные копии. Лейтмотивом комментариев братьев было их сознание потенциально взрывного взаимодействия между международной и внутренней политикой. Особенно отчетливо это ощущалось в Париже, где угроза войны была неотделима от угрозы радикализации французской внутренней политики. «Все правительство здесь, во Франции, за мир, — предупреждал Джеймс 29 сентября 1830 г., — но, если им будут слишком угрожать, король говорит, что он больше не будет хозяином в собственном доме, и народ не хочет, чтобы ему угрожали, как малым детям». Джеймс постоянно опасался, что, если другие великие державы поведут себя слишком агрессивно, подавляя революцию в Бельгии или в других местах, к власти во Франции придут более воинственные политики. Трудность состояла в том, что даже те министры, кому они с Лайонелом оказывали ограниченную поддержку, иногда обязаны были успокаивать общественное мнение, выражаясь в нарочито воинственной манере; отсюда неоднократные заверения Джеймса, что подобные высказывания предназначены лишь «для внутреннего потребления», а за границей их не следует понимать буквально. В ноябре 1830 г., когда министром иностранных дел в новом кабинете Лаффита был назначен Себастьяни, Джеймс тут же поспешил увидеться с ним. Более того, послание, которое он сумел передать в Лондон и Вену, было примерно таким же, как послание короля за несколько недель до того: «Если они ищут предлога для того, чтобы развязать против нас войну, мы готовы, но предпримем все возможные усилия, чтобы этого не произошло». Впрочем, Джеймс оптимистично заключал, что, «по всей вероятности, сохранится мир». Если Россия не решит вмешаться на стороне Голландии, Франция передаст бельгийцам, «что они не должны сбрасывать со счетов Оранский дом и что они не смогут рассчитывать на нашу поддержку, если поведут себя глупо». Трудность, по признанию Джеймса, состояла в том, что правительство одновременно «просило призвать 80 тысяч солдат и утверждало, что „мы все за мир“… В здешнем военном ведомстве такая степень рвения и деятельности, что кажется, что они собираются начать войну через две недели. Наши газеты с пеной у рта призывают к войне, и вчера весь мир подумал, что война вот-вот разразится». Тем не менее он по-прежнему считал, что Лаффит «за мир, и он лишь призывает к мобилизации, чтобы быть в состоянии защищать мир». Разговоры о войне предназначены единственно для того, чтобы «чем-то занять обывателей». Именно по этой причине Джеймс посоветовал Банку Франции предотвратить банкротство Лаффита в начале 1831 г.; он был убежден, что смена правительства во Франции усилит угрозу войны. Весь январь он убеждал братьев в мирных намерениях французского правительства, несмотря на все более лихорадочные настроения в Париже.

Однако вскоре Джеймс вынужден был признать растущую склонность к войне из-за Бельгии даже в самом правительстве. Аппетиты министров лишь усилились, когда до Парижа дошла весть о революциях в Модене и Парме. Джеймс отреагировал незамедлительно. По его словам, он сказал Луи-Филиппу: «Вас подталкивают к войне, хотя у вас нет [территориальных] интересов в Бельгии… разумно ли французам занимать такую гордую позу? А теперь вы хотите, чтобы мы пошли дальше и объявили войну иностранцам? Ваше величество, вас обманывают. Ваши министры утратили доверие народа. Вам следует назначить Перье, и все, в том числе имущие слои населения, его поддержат, и это продемонстрирует, что вы настроены серьезно».

Лаффит, как он писал брату, склоняется к «полной анархии»: «Сегодня утром я побывал у Лаффита, и он сказал мне: „Если Франция не объявит войну Австрии, тогда через три недели король больше не будет королем и лишится головы“. Я спросил, как может он давать такие дурные советы королю, на что он ответил, что король с ним больше не советуется. Короче говоря, Лаффит видит положение уже проигранным… Завтра я попрошу аудиенции у короля; может быть, я пойду к нему даже сегодня».

Похоже, что «разговор Джеймса с королем возымел желаемое действие»: всего через неделю после него Лаффит подал в отставку.

Таким образом, выказанная Джеймсом поддержка Перье неотделима от предположения о том, что он хотел мира; по той же причине Джеймс понимал, что он сумеет удержаться на своем месте, только если другие великие державы также пойдут на уступки. Вот какую стратегию он связывал с надеждой на стабилизацию во Франции. В характерном для него письме, предназначенном для просмотра Меттернихом, Джеймс уверял Соломона, что Австрия «поддержит» Перье, поскольку этот французский политик — наименее вероятный сторонник войны: «Пойми, милый Соломон… что, если в должность вступит мой друг Перье, его правительство получит поддержку, ибо 32 миллиона человек, которые устраивают революцию, представляют опасность для всех стран. „Кроме того, — сказал мне Перье, — если народ хочет что-то сделать для короля, пусть попробуют отщипнуть для Франции кусочек Бельгии: это в самом деле укрепит положение короля, хотя он на том и не настаивает“. <…> Уверяю тебя, когда Перье окажется в седле, вопрос о том, будет война или нет… зависит от [других] держав… Я говорю всему миру, что великие державы хотят лишь мира… Мы еще не знаем, что будет, но в Перье я уверен: если начнется война, он потеряет и недвижимость, и фабрики; вот почему я верю в мир… Если мы будем уверены в мире за границей, у нас будет мир дома».

«Перье, — уверял он Натана, — ниспосланная нам удача… потому что он будет сохранять мир — по крайней мере, я на это надеюсь». Они с Лайонелом даже пришли к выводу, что, «если придет Перье, он поставит одним из условий, чтобы не обращать внимания на вмешательство Австрии в итальянские дела». Как только подтвердили назначение Перье, Джеймс повторил просьбу о поддержке Австрии: «Нашему правительству нужен мир; они хотят сделать все, что в их власти, для поддержания мира. [Но,] если великие державы хотят сохранения мира, им придется укрепить „правительство мира“ и позволить ему продемонстрировать [публике], что у великих держав нет намерения нападать на Францию. Сейчас будет весьма кстати, если и Россия, и Австрия издадут декларацию, что они не примут участия в игре и не нападут на Францию; такой шаг успокоит население, потому что здесь твердо верят: как только Россия разрешит свои проблемы в Польше, она обратит свое внимание на Францию… Я пошел к королю и указал ему, что все мое состояние и моя семья находятся во Франции; следовательно, я бы и думать не смел вводить его в заблуждение и не стал убаюкивать его словами о том, что иностранные державы хотят мира, если на деле они планируют войну — кроме того, к чьей выгоде была бы такая уловка? <…> Если выберут Перье, повысится их кредит доверия и все улучшится… Итак, теперь все зависит от иностранных держав, и тебе придется предпринять все усилия в этом направлении, ибо, если нам не удастся сохранить мир, ни одной великой державе не удастся сохранить свой кредит».

Через пять дней он «настоятельно просил» Соломона продолжить «докучать» Меттерниху «вопросом о важности укрепления здешнего правительства и… сохранения мира, который столь необходим Европе, поскольку один лишь князь обладает властью поддержать его». «Все зависит от того, будет война или мир, — писал Лайонел 31 марта. — Наше прав-во за мир, но его должны поддержать другие страны; оно должно быть поддержано другими державами и не должно идти против общественного мнения, иначе оно очень усилит оппозицию, что затем немедленно принесет нам войну».

Все-таки даже назначение Перье не до конца успокоило Джеймса, который волновался в связи с французской агрессией, особенно после того, как стало известно, что Австрия намеревается вторгнуться в Папскую область, независимо от того, кого назначат премьер-министром в Париже. События в Италии, Бельгии и Польше периодически угрожали поколебать либеральные настроения в Париже. В таком случае у правительства оставался бы единственный выход: подать в отставку. По замечанию Лайонела, летом 1831 г. приводили даже экономический довод в пользу более агрессивной политики: «Во Франции… слишком много молодых мужчин, оставшихся без работы и без денег; для того, чтобы избавиться от них, необходима война, верность партии также сильна… если войны не будет, мы вскоре увидим, как прогонят нынешнего короля». Луи-Филипп как будто разделял такую точку зрения, и Джеймс с опаской наблюдал за тем, как шатается кресло под Перье. В начале августа, когда Перье подал в отставку, Джеймс предсказывал «войну в течение четырех дней», если на смену Перье придет «ультралибе-ральный» премьер-министр. Не в последний раз Перье выжил в политическом смысле, предприняв ограниченные военные действия против Голландии с молчаливого одобрения других великих держав.

Тот же самый сценарий более или менее повторился в январе и феврале 1832 г. Сначала Джеймс предупреждал, что Перье подаст в отставку, если Францию не удовлетворят окончательные условия бельгийского урегулирования. Затем, в ответ на возвращение австрийской армии в Папскую область, Перье направил в Анкону войска. Даже после смерти Перье все развивалось по тому же шаблону. Поскольку Сульту в октябре 1832 г. не терпелось бросить армию против голландцев, Джеймс хотел заручиться поддержкой Великобритании, которая грозила бы интервенцией. Он предупреждал Натана: «Если, Боже упаси, здешнее правительство не удержится, мы получим республиканскую администрацию, и тогда я ожидаю весьма мрачных событий. Вот почему все теперь зависит от бельгийской проблемы. Если Англия решит не поддерживать Францию, у нас здесь будет очень плохо, потому что мир настроен против доктринеров».

Во внутренней и внешней политике Великобритании прослеживались сходные тенденции. Там никогда не упускали из виду пусть и отдаленную возможность того, что правительство тори вернется к традициям Питта и бросит войска против революционной Франции. С другой стороны, в 1830 г., когда к власти пришли виги, Джеймс сразу же представил себе такой же тревожный сценарий: если члены нового правительства окажутся «радикалами», тогда «нашему кабинету министров придется быть более либеральным, следовательно, разрешить бельгийскую проблему будет еще труднее, а Англия, возможно, решит заключить союз с Францией, и тогда мы окажемся в состоянии войны со всей остальной Европой». «Теперь все зависит от Англии, — писал Джеймс Натану в январе 1831 г., когда шли поиски подходящего бельгийского короля. — Иностранные державы ни за что не объявят нам войну, если нашим союзником будет Англия… Теперь ты понимаешь, милый Натан, как важно тебе сохранять постоянную бдительность, ведь будет война или нет, зависит от того, выгоден ли Англии бельгийский вопрос». Однако друзей Натана, тори, доводы Джеймса не убедили, тем более что он всеми силами поддерживал Перье. Вскоре после начала дебатов в связи с избирательной реформой Натан написал Джеймсу: «Херрис говорит, что Пиля наверняка попросят войти в состав правительства, что Веллингтон станет министром иностранных дел… Он убежден: если только Франция не пойдет на уступки, британская армия пойдет в Германию… Будет неплохо, если ты передашь королю, чтобы он оставался в стороне и не шутил с Англией, потому что она не из тех, с кем можно шутить… Англия не верит в твоих министров: им не нужно ничего, кроме революций, в которых помогает старый Лафайет и я не знаю кто еще. Твоему королю и его министрам нужно лишь показать, что они не хотят войны: они не должны менять тон со дня на день. Ступай к королю и передай ему, что к власти придут Пиль, Палмерстон и Веллингтон».

Такой предупредительный выстрел довольно убедительно подтверждает последующий переход Ротшильдов из лагеря тори в лагерь вигов. Позиция вигов, изложенная Натаном 18 марта, казалась Джеймсу куда более близкой по духу: «Если Франция не сохранит спокойствие, а развяжет войну против остальных трех великих держав, мы примкнем к трем державам, но если другие три великие державы развяжут войну с Францией, мы примкнем к Франции». Таким образом, опасения Джеймса, что избирательная реформа в Великобритании не пройдет и к власти вернутся тори, была больше связана с международным положением, чем с его поддержкой самого закона, так как «министерство Веллингтона без колебаний объявит войну Франции». Как заметил Лайонел в июне 1831 г., замешательство относительно политики Великобритании плохо влияло на возможность бельгийского урегулирования, потому что «король Голландии все время рассчитывает на перемены в правительстве». Четыре месяца спустя Джеймс повторил почти то же самое: «Все внимательно следят за прохождением вашего закона, потому что все считают, что, если кабинет министров подаст в отставку, у нас начнется война». Когда Россия колебалась относительно ратификации «24 статей», Лайонел задавался вопросом: «Что Россия способна сделать одна[?], все зависит от закона об избирательной реформе… если он пройдет и нынешнее правительство удержится у власти, Англии и Франции хватит сил, чтобы вызвать трепет других великих держав».

Письмо проливает свет на решение Натана не поддерживать Веллингтона в мае 1832 г., когда тот неожиданно вернулся к власти. Натан не просто боялся «беспорядков» внутри страны в том случае, если у власти останется правительство, выступавшее против избирательной реформы. Дело было еще и в том, что «иностранные посланники» — он приводил в пример Талейрана, Вейссенберга и Бюлова — выражают «большую тревогу, как бы короля Голландии не склонили ожидать от нового кабинета… поддержки, которая приведет к войне». Его анализ ситуации оправдался полгода спустя, когда Джеймс, Лайонел и Энтони в целом радовались известию об общей победе вигов на выборах, считая такой результат «лучшей гарантией мира в Европе» и стабильности французского правительства. Перед окончанием бельгийского кризиса, когда в последний раз возникла опасность русской интервенции, Натан в письме к Джеймсу отметил степень и характер своей «смены курса»: «Напиши брату Соломону, чтобы он передал Меттерниху: он не должен позволять России обманом втягивать себя в войну, так как Поццо [посол России в Париже] заодно с королем, и его приняли не очень хорошо, и они с Ливеном [посол России в Лондоне] интригуют, стараясь вынудить Австрию и Пруссию объявить войну. Однако у меня есть сведения из надежного источника [предположительно от Бюлова], что Пруссия воевать не станет и что они совершают большую ошибку, потому что Англия и Франция совместно могут сделать очень многое. Мы сохраним мир, войны не будет… Напиши Соломону, что Нойманн [австрийский посол] сейчас проводит с Поццо много времени и считает наше правительство слабым. Он на семь восьмых ошибается, и теперь Поццо приняли не очень хорошо. Король пригласил его в Брайтон, и он сидел в шести местах от короля. Король спросил его, сколько времени он здесь пробудет. Он ответил: „Шесть недель“; и теперь мы знаем, что Россия хочет войны, и эти люди дурачат Меттерниха. Поццо и эти люди выставляют себя на посмешище; они не понимают Англию, поэтому попроси нашего доброго брата Соломона передать князю Меттерниху, чтобы тот не позволял России водить себя за нос. Поццо здесь просто для того, чтобы шпионить, и я убежден, что Англия сильнее, чем она была во времена Веллингтона. Итак, мой милый брат, не позволяй никому себя обманывать. Если Англия и Франция будут держаться вместе, их никто не тронет. Так и передай брату Соломону».

И в Вене, несмотря на отсутствие революционной угрозы, велась внутриполитическая борьба, которая имела важные международные последствия: борьба между поборниками и противниками иностранной интервенции. В начале октября 1830 г., когда Соломон вернулся в Вену, ему было поручено «убедить князя Меттерниха в том, как важно сейчас поддерживать мир», поскольку «вопрос мира или войны всецело зависит» от него. То было небольшое преувеличение, так как Австрия имела ограниченное влияние на «бельгийский вопрос». Зато Россия, а также, возможно, Пруссия, скорее всего, пошли бы в наступление, если бы Вена подала им пример, — таким было последствие Карлсбадского соглашения от августа 1830 г., в котором еще раз подтвердили контрреволюционные намерения Священного союза. Что касается Италии, Меттерних выражался недвусмысленно. В ноябре 1830 г. он сказал Соломону, что готов «послать войска… чтобы утихомирить страну», и, как мы видели, он так и поступил по отношению как к Модене, так и к Болонье. До апреля 1831 г. Соломон почти ничего не мог предпринимать, кроме пересылки сведений о намерениях Австрии в Париж (сама по себе важная услуга, так как его письма к Джеймсу прибывали на целых три дня раньше, чем официальные депеши Аппоньи). Однако, когда Россия попросила помочь ей в Польше, Соломону удалось проявить настоящее влияние; он предупредил соперника Меттерниха князя Коловрата, который «с необычайной решительностью» высказался против оказания такой помощи. Уже в июле он с уверенностью сообщал братьям: «Строго между нами, Австрия не вступит в войну, не хочет войны и делает все возможное, чтобы избежать войны… Я убежден, что, даже если бы Англия и Франция объявили войну… России, для Австрии не было бы никакой разницы, мы бы сохранили… нейтралитет».

Даже в те периоды, когда Соломон уезжал из Вены, он продолжал убеждать Меттерниха не участвовать в войне. В марте 1832 г. он писал Меттерниху из Парижа длинные и экспансивные письма, в которых умолял канцлера не принимать слишком близко к сердцу решение Перье послать войска в Анкону. В ноябре, когда французские войска высадились в Антверпене, Кюбек жаловался, что «князь Меттерних — настоящий маятник, он раскачивается туда-сюда между Татищевым [послом России в Вене] и войной, а также между Соломоном Ротшильдом и миром».

И все же трудно оценить, чего бы добились братья, постоянно лоббируя мирную политику, если бы мир не был напрямую связан с их финансовой властью. В соответствии с предположением, которое выдвигалось выше, у Ротшильдов имелось два потенциальных рычага влияния: не только роль неофициального канала дипломатической переписки, но и настоящее финансовое давление. Они могли отказать в ссуде режиму, склонному развязать войну, и, наоборот, они могли оказать финансовую поддержку тому режиму, который склонялся к миру. Здесь еще раз необходимо подчеркнуть, что власть Ротшильдов имела свои пределы, особенно в тех странах (Великобритания и Пруссия), которые не наращивали существенно военные расходы во время кризиса 1830–1833 гг. Их власть имела пределы даже там (Франция, Россия и Австрия), где расходы в самом деле вызвали потребность в новых займах.

Больше всего финансовое влияние Ротшильдов было ограничено в тех столицах, где не проживал ни один из партнеров. В Берлине начало революции в 1830 г. застало братьев в разгаре деликатной операции по реструктуризации, призванной сократить ставку с 5 до 4 % по более раннему прусскому займу в фунтах стерлингов. С самого начала операция не сулила больших прибылей. После очень тяжелых переговоров, которые вели Соломон, Ансельм и «старый друг» Ротшильдов Кристиан Ротер, в феврале 1830 г. было решено, что Ротшильды выпустят новый четырехпроцентный заем в фунтах стерлингов по курсу 98. На доходы от займа планировалось выкупить прежние пятипроцентные облигации. Общий объем займа составлял 3,8 млн ф. ст. Вдобавок выдвигалось предположение о сходной операции по облигациям 1822 г. выпуска. Однако к июлю, когда во Франции разразилась революция, нераспроданной оставалась примерно половина новых четырехпроцентных облигаций. Поскольку по всей Европе на финансовых рынках наблюдался резкий спад экономической активности, от этих облигаций можно было избавиться лишь ценой большой скидки. В феврале новые облигации шли по 79,5; при возобновлении продаж они, несомненно, еще больше упали бы в цене. Однако братья по условиям контракта были обязаны по-прежнему выплачивать Пруссии наличные на основании гарантийной цены в 98. Могли ли Ротшильды перенести потери — которые, по оценкам Ротера, превосходили 367 тысяч ф. ст., — чтобы выполнить условия контракта? Возможно; но нетрудно понять, почему, потеряв так много на более раннем французском четырехпроцентном займе, они были решительно настроены избежать еще одного дорогостоящего фиаско.

В нужное время Ансельма послали назад в Берлин для продолжительной и исключительно трудной схватки. Переговоры усугублялись махинациями различных чиновников и министров, с которыми ему предстояло иметь дело; их объединяло лишь неприятие полной отмены соглашения о реструктуризации. Наконец, после того, как на помощь к Ансельму прислали Карла, оказалось возможным достичь компромисса. В действительности, выплатив компенсацию в размере примерно 140 тысяч ф. ст. (которая на практике, после различных вычетов, сократилась примерно до 50 тысяч ф. ст.), Ротшильды добились отсрочки операции до тех пор, пока финансовые условия в Европе не стабилизируются.

С точки зрения Ротшильдов, они довольно успешно минимизировали ущерб; однако почему на такой шаг пошли прусские власти? Аргументы Ротера, которые он изложил королю Пруссии, Фридриху-Вильгельму III, были основаны на своекорыстии. «Если бы фирма Натана Майера фон Ротшильда вынуждена была строго соблюдать даты, указанные в контракте, — указал Ротер, — несмотря на неблагоприятные условия, которые имеют место сейчас, она бы непременно предприняла продажу новых четырехпроцентных облигаций по любой цене на всех рынках и тем самым нанесла бы тяжкий удар нашему государственному кредиту. Опыт научил нас, что финансовые операции, в которых фирма фон Ротшильда выступает не посредником, но противником, склонны оканчиваться неудачей…» Иными словами, слабость Ротшильдов могла иметь негативные последствия также и для Пруссии, несмотря на кратковременные преимущества, если бы Пруссия настояла на выполнении всех условий контракта:

«Посредством недавнего французского займа в январе 1830 г. и реструктуризации… прусского долга по контракту 1818 г., для чего при проведении последней операции они объединились с рядом других банкирских домов, из-за чего те понесли громадные убытки, банки Ротшильдов всецело потеряли доверие в операциях такого рода… Хотя их богатство… по-прежнему весьма значительно, им недостает наличных, необходимых для операций такого рода, поскольку их имущество, которое состоит из облигаций всех европейских государств, в настоящее время невозможно конвертировать в деньги ни на одной бирже. Поэтому в настоящее время банки Ротшильдов отказываются размещать крупные займы напрямую, предпочитая, как в случае с Австрией, иметь с ними дело за комиссионные, и, хотя они делают предложения на этот счет, они далее продают недавно выпущенные облигации по необычайно низким ценам, вредя таким образом заинтересованным государствам».

Однако такой довод не возымел бы действия, если бы и Пруссии в то время снова не требовались крупные средства для оплаты растущих военных расходов. Хотя Пруссия, по словам Джеймса, «находилась в самой невыгодной позиции из всех великих держав, чтобы требовать войны и более [склонна] ее избегать», Пруссия не могла закрывать глаза на угрозу общей войны (из-за Бельгии или из-за Польши), которая то и дело возникала в течение 1831 и 1832 гг. Судя по письму Ротера к королю, кто-то, возможно Амшель, отговорил его от попыток эмитировать новую серию облигаций. Вместо этого Ротшильды предлагали краткосрочные кредиты в наличной денежной форме на существенные суммы — вплоть до 5 млн талеров под обеспечение казначейских векселей; кроме того, они предлагали свою поддержку при выпуске лотерейного займа. Именно последнее предложение сыграло решающую роль в отсрочке реструктуризации, переговоры о которой возобновились лишь в 1833 г., когда прусские облигации четырехпроцентного займа снова выросли до 92 и «нынешнее политическое положение больше не давало повода для серьезной озабоченности». Иными словами, Ротшильды по-прежнему сохраняли некоторые финансовые рычаги давления на Берлин; однако их хватало лишь на то, чтобы добиться уступок в вопросе реструктуризации. Нет никаких доказательств, что в тот период они как-то влияли на внешнюю политику Пруссии: от Фридриха-Вильгельма Ротшильды с трудом получили благодарность в виде фарфора и титула тайного коммерческого советника для Ната.

Если в Берлине влияние Ротшильдов было ограниченным, то в Санкт-Петербурге его почти не ощущалось. Правда, Россия нуждалась в деньгах больше других великих держав, чтобы вести войну с поляками. Но отношения Ротшильдов с российским министром финансов Канкрином никогда не были безоблачными, поэтому даже в начале 1831 г., когда русские напрямую обратились к агенту Ротшильдов Гассеру с просьбой о займе, Джеймс отнесся к просьбе настороженно. «Должно быть, министру ужасно не хватает денег, — размышлял он. — Значит, он не в состоянии будет выполнить свои обязательства, и, если этому доброму человеку придет в голову мысль не выплачивать проценты, мы пойдем ко дну». Он предложил выпустить заем только на комиссионной основе, причем выпускать его небольшими траншами, вопреки предложению Натана немедленно выдать авансом 400 тысяч ф. ст. «Если начнется война, — предупреждал он, — ни Франция, ни Россия, ни Пруссия не будут платить проценты, и, помяните мои слова, все они воспользуются войной как предлогом, чтобы оправдать неуплату процентов». С другой стороны, как возражал Ансельм, если угроза войны исчезнет — особенно если Россия одержит решительную победу в Польше, — ее правительству уже не понадобятся их услуги. Лишь до тех пор, пока продолжается кризис, правительству нужны деньги так сильно, чтобы оно «согласилось на любые условия». Более того, по-настоящему опасения Джеймса были связаны с политикой: он не возражал против предоставления российскому правительству займа на целых 5 млн ф. ст. при том условии, что в Париже, где склонны были сочувствовать полякам, операция будет сохраняться в тайне. «Отсюда неизбежно следует, — писал он, — что газеты подвергнут нас суровой критике; в остальном у меня нет возражений против начала операции на данной основе… Победа поляков значительно облегчит все, так как мы должны предпринимать все усилия для того, чтобы сотрудничать с либералами. Возможно ли потребовать, чтобы министр организовал заем в союзе с Гассером и на его имя? <…> Предлагаю подумать… очень тщательно, как можно предотвратить предание огласке наше участие в данном вопросе».

Неделю спустя он повторил свои дурные предчувствия: «Уверяю тебя, если мы поддержим Россию против Польши, я вовсе не уверен, что меня не изобьют до смерти, потому что здесь общественное мнение всецело на стороне поляков». Тем не менее он, очевидно, был готов столкнуться с враждебностью общества, если условия займа окажутся достаточно привлекательными. Стоит отметить, что переговоры проходили накануне решительного поражения поляков в сражении под Остроленкой. Более того, через несколько дней после сражения Натану удалось продать какое-то количество оружия российскому правительству. Джеймс был «крайне рад» полученной тем самым прибыли; он снова беспокоился лишь о том, как избежать дурной огласки:

«Прошу тебя, ради всего святого нигде не называй свое имя, кроме случаев, когда без этого не обойтись, то есть не указывай, что „Ротшильды“ продали „оружие“, и, пожалуйста, держи эти сведения в тайне, ибо иначе меня, скорее всего, застрелят, так как пойдут слухи, что я продаю оружие, чтобы помочь расстрелу поляков. Вчера ко мне зашел один знакомый, корреспондент газеты; он показал статью, в которой утверждалось, будто мы предоставляем Люксембургу средства на подавление бельгийцев. Не он написал ту статью, но поверь мне, милый Натан, что теперь, когда публика качнулась в сторону либерализма, необходимо вести себя куда осторожнее. Вот почему ты должен всеми силами заботиться о том, чтобы сведения не просочились в газеты».

Идея займа (теперь на 1 млн ф. ст.) снова всплыла на поверхность в конце 1832 г. Джеймс выражал опасения, на сей раз представляя, что английская пресса «раздерет нас в клочья, утверждая, будто мы предоставляем займы русскому царю, и наши займы позволят ему развязать войну». Впрочем, он снова был готов рискнуть. В конце концов, «не похоже, чтобы можно было завоевать весь мир с миллионом фунтов». На всякий случай Лайонел предлагал «на случай войны… оговорить, что мы не обязаны продолжать выплаты» (как станет ясно ниже, таким же девизом Ротшильды руководствовались в займах в тот и последующий периоды). Однако, как и предсказывал Джеймс, Канкрин снова «ввел Натана в заблуждение». Предложением Ротшильдов он воспользовался лишь для того, чтобы выторговать себе лучшие условия в банкирском доме «Хоуп и Кº», чьими услугами по традиции пользовалось правительство России. Мысль о том, что Ротшильды вступили в конкурентную борьбу за этот заем, должна была ошеломить французских эмигрантов — сторонников Карла X, которые рассчитывали на возглавляемую Россией контрреволюцию, — и были убеждены, что Ротшильды «в значительной степени подпали под революционное влияние» и служат «революционному движению… под руководством Лондона [Ротшильд] и Талейрана». В конце концов, тогда опасались последней возможности, что русская интервенция способна помешать навязанному Голландии признанию независимости Бельгии Голландией. Возможно, Натан и Джеймс искренне полагали: если заем предоставят они, а не «Хоуп и Кº», особенно если они ссудят гораздо меньшую сумму, чем нидерландский банк, им удастся уговорить Россию не вмешиваться. Или же придется признать, что предупреждение Натана о склонности России к войне после уловки Хоупа было неискренним. Соблазнительно прийти к выводу, что он готов был закрыть глаза на возможную российскую агрессию ради того, чтобы вернуть себе влияние в Санкт-Петербурге.

Джеймс впоследствии решил, что его брат уж слишком старается договориться об операции с Россией. «По-моему, Россия может убираться к дьяволу, и мы с радостью без нее обойдемся, — писал он в 1834 г., когда распространились слухи еще об одном займе. — Ни при каких обстоятельствах ты лично не должен писать в Петербург, ибо тебе уже много раз отказывали. Не давай им еще одного случая поставить тебя в неловкое положение». «Ты думаешь, что мы всегда будем в дружеских отношениях с Россией?» — спрашивал он два года спустя. Сам он, очевидно, считал, что нет. Трудно найти лучшую иллюстрацию границам финансовой власти Ротшильдов.

Трудности возникали даже в тех странах, где жил один из партнеров. В Лондоне влияние Ротшильдов на финансовую политику было ослаблено после краха власти тори, начавшегося с эмансипации католиков и завершившегося отставкой Пиля после его недолгого пребывания на посту премьер-министра в 1834–1835 гг. Так, в декабре 1830 г. Натану не удалось произвести благоприятное впечатление на Олторпа, канцлера казначейства в правительстве Грея, хотя он и пытался войти к последнему в доверие. «В результате очень долгой и подробной беседы, — заметил Олторп, — я с удовлетворением решил, что он считает меня величайшим глупцом на свете; иначе он бы, наверное, не предполагал, что меня можно так грубо обмануть…» И как бы Натан ни сочувствовал правительству Грея, во внутренние круги его не допускали и важной политической информацией с ним не делились. Более того, отставка Грея в 1834 г. застигла его совершенно врасплох. Впрочем, закат политической власти Натана куда меньше был связан с тем, что «перед его носом захлопнули дверь» виги, чем с финансовой политикой Великобритании в 1830-е гг. как таковой. Дело в том, что в указанный период страна в основном не испытывала в нем нужды. Если не считать единственного исключения — займа в 15 млн ф. ст., размещенного в 1835 г. для компенсации рабовладельцам, — британское правительство в то время крупных займов не делало. Расходы постоянно снижались, а доходы, несмотря на продолжительные постепенные сокращения косвенного налога, были стабильными. По этой причине влияние Натана в Лондоне было куда меньше, чем влияние его брата Джеймса в Париже. Хотя Натан охотно выступал в роли канала для межправительственной переписки, на деле он оказался не в том положении, чтобы влиять на содержимое такой переписки. И то, что правительство вигов склонно было предотвратить войну из-за Бельгии, стало скорее везением, чем замыслом Ротшильдов.

Однако есть доказательства, что Джеймсу удалось воспользоваться финансовыми рычагами, чтобы воспрепятствовать агрессивной политике во Франции, хотя и силу его позиции не следует преувеличивать. После Июльской революции Парижский дом очутился в весьма уязвимом положении, так как был обременен большими количествами обесценивающихся трех- и пятипроцентных рентных бумаг, а также просроченными выплатами казначейству на сумму в 10 с лишним миллионов франков по четырехпроцентному займу Полиньяка. С другой стороны, новое французское правительство вынуждено было почти сразу же занимать деньги, выпустив значительные количества казначейских векселей. Джеймс отреагировал на случившееся весьма характерно: как он писал Натану в декабре 1830 г., «здесь можно делать большие дела», и он всячески стремился к тому, чтобы не остаться от них в стороне. Несмотря на то что он энергично критиковал внешнюю политику Лаффита, он ни в коем случае не уклонялся от дискуссий о финансировании государственного дефицита. Его доводы были прямолинейными. Как он объяснял братьям в марте 1831 г., «дела с текущим правительством, по-моему, принесут за собой рост рентных бумаг». Во всяком случае, «все деловые люди согласились разместить здешний заем, и я пойду с ними, потому что не хочу оставаться в стороне».

Трудность заключалась в том, что часть денег, которые необходимо было собрать, судя по всему, шла на военные расходы (что подтвердил «полковник из военного министерства, который состоит у меня на жалованье»). Более того, примерно в то же время Джеймс и Натан продали около 28 тысяч британских ружей и предлагали продать другое вооружение французскому правительству — примечательный вид «страхования», учитывая их откровенный пацифизм. Не было никакой реальной гарантии, что вооружения нужны Франции в чисто оборонительных целях, если не считать того, что более высокие расходы на войну не получили бы финансирования. Джеймс возлагал большие надежды на мысль о том, что «развязывание войны будет очень опасно [для французского правительства]», и добавлял: «Уверяю тебя, им придется брать один заем за другим, чтобы выплачивать проценты». Когда в феврале 1831 г. Себастьяни заговорил о том, что Франция отказывается подчиняться «ненужным приказам», Джеймс был настроен скептически: «Главное, у них в запасе нет средств. С чем они развяжут войну? Следовательно, я убежден, что войны у нас не будет, что бы ни говорили другие».

Зная это, легче объяснить, почему Джеймс поддержал Перье, ибо последний как будто признавал финансовые ограничения, которые сковывают политику Франции:

«Перье сказал мне: „Если мы выберем войну, мы не в состоянии будем расплатиться по долгам; поэтому я не готов входить в состав министерства только для того, чтобы наблюдать за тем, как на следующий день казначейство объявит о банкротстве…“ Короче говоря, он не войдет в состав министерства, не будучи вначале уверенным в том, что мы способны поддерживать мир… Если Перье не войдет в состав правительства, боюсь, что здешнее казначейство окажется на грани банкротства, потому что им придется разместить заем под 5 %».

Поэтому разумно было оказать Перье не только моральную, но и финансовую поддержку, не в последнюю очередь потому, что сочетание мира и грамотно размещенного займа привело бы к росту рентных бумаг: «Я поговорю с Перье и, возможно, продам заем на комиссионных условиях. Казначейство нуждается в средствах… Мы должны помочь правительству, обеспечив средства, и добиться того, чтобы банки приняли в этом участие, так как в моих интересах обеспечить этих людей средствами, чтобы… я мог выйти из всего этого… По-моему, Перье резко повысит ценность твоих акций… Хочу тебе сказать, что, наверное, с Перье можно иметь дело».

Однако факт оставался фактом: Джеймс никак не мог помешать тому, чтобы деньги, собранные таким образом, не шли на войну. Ему просто недоставало рыночной власти, чтобы настаивать на условии, предложенном Натаном, «чтобы в случае войны выплаты, которые еще не были сделаны… не навязывали в принудительном порядке». Самое большее, что он мог сделать, была надежда, что Перье не поведет себя «слишком воинственно [из-за австрийской интервенции в Болонье], так как мы, конечно, должны помнить, что люди хотят разместить заем». Есть некоторые косвенные доказательства, что такие финансовые соображения склонили французское правительство избежать войны с Австрией из-за Папской области. Ожидания рынка, что благодаря займу финансовое положение стабилизируется, шли вразрез с пессимизмом, связанным с угрозой войны. Более того, то, что французский министр финансов Луи использовал непрочный апрельский союз для требования более выгодных условий займа, было расценено Джеймсом как признак мирных намерений правительства. И наоборот, то, что такие послы потенциально враждебных государств, как Вертер (Пруссия) и Поццо (Россия), были лично заинтересованы в приобретении крупных пакетов облигаций, Лайонел расценивал как доказательство сохранения мира. Тем не менее весной 1831 г. Джеймс ощущал свое бессилие. «Я ни над чем не властен, — признавался он Натану. — Теперь не то что в старые времена. Раньше мы бы взялись за такой заем… сами».

На самом деле заем 1831 г. не был достаточно большим, чтобы решить финансовые проблемы правительства. Джеймс понимал это с самого начала. Более того, параллельная попытка казначейства разместить «национальный заем», устроив общественную подписку, провалилась: было продано облигаций всего на 25 из возможных 80 миллионов франков, поэтому оставшиеся облигации пришлось продать консорциуму банков. Конечно, более радикальное правительство, чем правительство Перье, могло последовать примеру 1790-х гг., поддерживая более агрессивную внешнюю политику посредством печатного станка. Но до тех пор, пока в должности находился Перье, преобладал финансовый реализм. В августе, когда бельгийский кризис ослаб, Джеймса склоняли к новому займу на 100 млн франков, чтобы консолидировать текущую задолженность. Через два месяца их с Лайонелом успокоили слова Перье, что он «сделает то, что не мог бы сделать Виллель: выпустит пятипроцентные облигации по номиналу, а затем снизит цену» — недвусмысленный сигнал неизбежного сокращения расходов. Им также понравилось решение поддерживать амортизационный фонд. В 1832 г. Джеймс заново утвердился на французском финансовом рынке. В мае консорциум, возглавляемый Ротшильдами, успешно гарантировал заем, взятый муниципальными властями Парижа, в размере 40 млн франков. Такой шаг проложил путь еще для одного государственного займа в размере 150 млн франков, снова проведенного консорциумом. Характерно, что Джеймс настаивал на том, чтобы отложить эмиссию до того, как Голландия откажется от притязаний на Бельгию. К тому времени никто уже не верил, что Франция сможет развязать односторонние военные действия, без недвусмысленного согласия Англии. В начале 1833 г., когда к Джеймсу обратились с предложением организовать еще один заем, страхи в связи с возможной французской агрессией улеглись. Это подтвердилось в феврале, когда трехпроцентные рентные бумаги недолго котировались по 80. Более того, правительство предпочло сократить армию и тем самым защитить бюджет, предпочитая больше занимать; вскоре пошли разговоры еще об одной возможной реструктуризации; она нужна была, чтобы сократить стоимость обслуживания текущего долга. Спустя четыре года этот вопрос по-прежнему находился в стадии обсуждения.

Короче говоря, французское правительство действительно было ограничено с финансовой точки зрения, однако ограничение было связано не с одними Ротшильдами, а со всеми крупными парижскими банками. Самое же главное — в 1830-е гг. Ротшильды не обладали монополией в области государственных финансов Франции, поскольку займы того периода организовывали группы банков, а казначейские векселя распределялись еще шире. Таким образом, многие визиты, которые Джеймс наносил Перье и другим министрам, были связаны не столько с финансовыми рычагами влияния, сколько с получением важных финансовых новостей. Что типично, в январе 1832 г. Джеймс говорил о том, что он «пойдет с Соломоном навестить Перье, чтобы узнать, есть ли у того новости, и сформулировать мои будущие действия на основании любой информации, какой он может меня снабдить, поскольку сейчас у нас на руках крупный пакет рентных бумаг и потому должны действовать с большой осторожностью».

Можно предположить: если бы в 1830-е гг. Пруссия, Россия и Франция в самом деле решили воевать из-за Бельгии или Польши, Ротшильды были бы бессильны предотвратить такую войну. Однако нельзя игнорировать и ведущую роль, какую к тому времени играла Австрия Меттерниха в Центральной и Восточной Европе: без участия и, более того, без руководства Австрии трудно представить консервативный крестовый поход против расползания революции. Последнее подводит нас к положению Соломона в Вене — иногда ему приписывают решающую роль в предотвращении войны после июля 1830 г.

Уже в ноябре 1830 г. Соломон признавался Генцу, что после тяжелых потерь, понесенных им и его братьями, ни о каком финансировании войны и речи быть не может. И позже, когда Меттерних отправил австрийские войска в Болонью, Джеймс поддержал угрозу Перье вмешаться исключительно финансовым доводом, очевидно предназначенным для официальных лиц. Он поинтересовался, «как Австрия [в случае войны] сумеет выплатить проценты [по своему долгу]? <…> Лучше не рисковать всем своим капиталом». Однако и Соломон, как Джеймс в Париже, не занимал позиции монополиста. Весной 1830 г., когда австрийское правительство выпустило на 30 млн гульденов четырехпроцентных государственных облигаций-«металликов», он просто входил в консорциум, состоявший из четырех банков-эмитентов. Наряду с Соломоном в консорциум входили такие банкирские дома, как «Арнштайн и Эскелес», «Сина» и «Геймюллер». Кроме того, Соломону не удалось одержать верх над франкфуртским банком Бетмана в борьбе за контроль над запланированной реструктуризацией старых пятипроцентных облигаций. После революции ему так же, как и его брату, невыносима была мысль о том, что государственный заем отдадут конкурентам. В марте 1831 г., когда Меттерних попросил выпустить пятипроцентных «металликов» на 36 млн гульденов, чтобы финансировать интервенцию в Италию, Соломон вошел в долю еще с тремя венскими банками. Предполагается, что в договор включили условие: в случае войны заем должен быть возмещен в течение трех месяцев. Однако Соломон не сделал ничего, чтобы помешать Меттерниху тайно занять 20 млн франков, которые были депонированы во франкфуртском банке после Парижского мирного договора 1815 г. на имя Германского союза. Он немногого достиг и в начале 1832 г. завуалированной угрозой прекратить финансовую поддержку, если Меттерних не ратифицирует 24 статьи соглашения, определяющего независимость Бельгии: «Вашей светлости известно, что мы подписались на четверть последнего займа в 50 миллионов и также приобретаем ценные бумаги на бирже, чтобы удерживать цену на „металлики“, что мы проводим другие важные финансовые операции и, кроме того, ведем переговоры о новых займах. Поскольку на них сильно влияет ход политических событий и поскольку я хотел бы видеть брата счастливым и свободным от тревог, покорнейше прошу вашу светлость позволить моему управляющему… справиться о вашем мнении о нынешнем положении и о том, признает ли Бельгию правительство Австрии и позволит ли ратифицировать соглашение».

Меттерних поспешил заверить Соломона, «что, поскольку ему прекрасно известны и общее отношение, и воля русского царя, он высказывается за то, что их намерения, без единого исключения, столь же миролюбивы, как и намерения австрийского императора».

Однако заверения ничего не стоили; Австрия не ратифицировала соглашение еще три месяца.

Откровеннее всего Соломон воспользовался финансовым рычагом влияния в июне 1832 г., пока он находился в Париже. «Я не могу равнодушно относиться к тому, — писал он с нехарактерной для себя прямотой в послании, которое поручил передать Меттерниху и Коловрату, — чтобы Австрия, боже упаси, выпустила еще один заем в „металликах“ в течение 1832 года…»

«Вам известно, что общая сумма наших активов в „металликах“ во Франкфурте, Париже, Лондоне и Вене — то есть активов четырех банков, которые на самом деле составляют один банк, — составляет несколько миллионов. Нельзя скакать на двух лошадях сразу; если наша фирма вынуждена будет продавать… какую сумму рассчитываете вы получить? <…> Мы будем вынуждены реализовать наши „металлики“, хотим мы того или нет. Что скажут капиталисты и коммерсанты всего мира на выпуск двух „металлических“ займов в один год, когда платежи по первому займу не должны пройти до декабря? Такие действия вызовут резкое падение „металликов“. Правительство не сможет получать дальнейшие займы по низкой процентной ставке, австрийские финансы получат тяжелый удар, и правительство не достигнет своей цели… Более того, что скажет общественность, узнав о новом займе? „Будет война — непременно будет война, раз Австрия выпускает еще один заем“. Даже если бы мы не были вынуждены продавать, а мы вынуждены будем продавать, цены резко упадут, и кредит Австрии будет серьезно поколеблен… Я убежден, что именно так и будет, если распространятся хотя бы отдаленные намеки на то, что в этом году будет выпущен еще один заем».

С первого взгляда такое письмо в самом деле выглядит проявлением финансового давления с целью ограничить Меттерниху поле для агрессивного маневра. Но важно сознавать, что оно было написано в период, когда международная напряженность была довольно низкой. К тому времени Австрия уже ратифицировала соглашение о независимости Бельгии («24 статьи»); разрешился спор из-за Анконы. При ближайшем рассмотрении письмо больше напоминает чисто финансовый довод, призванный избежать резкого падения цен на австрийские облигации, которое стало бы пагубным для баланса Венского дома. Соломон вовсе не был против займа как такового; по чисто техническим причинам он заявлял, что «если очень нужно получить деньги, гораздо лучше выпустить казначейские векселя и получить двенадцать миллионов серебра для банка… процедура, которая почти ничего не будет стоить правительству, но снабдит его деньгами на срок от шести до восьми месяцев…». Год спустя он и еще три венских банка с радостью приняли участие еще в одной эмиссии «металликов» на 40 млн флоринов, а в 1834 г. — в лотерейном займе на сумму в 25 млн гульденов. Если мир и налагал свои оковы, то они не были слишком тугими.

На самом деле Ротшильды получали возможность подкрепить свои дипломатические шаги не столько отказывая каким-либо государствам в деньгах, сколько предоставляя их им. Классической иллюстрацией данного положения служит способ, каким они отвечали на просьбы о кредите из тех мест, где вспыхивала революция.

Начиная с 1827 г. Ротшильды вели дела с банком «Сосьете женераль» (Societe Generale) со штаб-квартирой в Бельгии. Через несколько дней после начала революции в Бельгии Джеймс возобновил контакты с «Сосьете женераль» и за несколько месяцев авансом выделил им свыше миллиона франков, чтобы помочь партнерам пережить бурю революции. В то же время они с Натаном обсуждали возможность предоставить заем Голландии, предположительно в виде «пряника», чтобы скорее убедить короля Голландии признать отделение Бельгии. В подобном займе Соломон усматривал способ помочь «сдерживать наших поджигателей войны». Натан имел в своем распоряжении не только «пряник», но и «кнут»: в августе 1831 г., когда голландцы вторглись в Бельгию, он сразу же предложил продать оружие правительству в Брюсселе. Только после того, как голландцы отступили и готовы были смириться с потерей Бельгии, Натан и Джеймс возобновили переговоры о предоставлении королю Нидерландов шестипроцентного займа, «ибо, если у него есть деньги, он не станет думать о военных действиях» — не говоря уже о том, что «голландское правительство может принести нам много денег».

В случае с Бельгией, хотя Джеймс был убежден, что «там можно нажить состояние», братья выжидали до тех пор, пока Леопольд не подпишет «24 статьи». В конце 1831 г., вместе с бельгийским банкиром Оси, они разместили заем на сумму в 2,75 млн ф. ст. — в пять раз больше, чем заем, выделенный Голландии в предыдущем году. Такой шаг можно считать чем-то вроде азартной игры, учитывая, что тогда никто не мог быть до конца уверен в том, что разногласия разрешатся дипломатическим путем. Любопытно, что на британской карикатуре того времени, названной «Протокольное общество в волнении», изображены представители великих держав, собравшиеся на Даунинг-стрит. Стоящий слева Натан жалуется: «Фаши прокотолы песполесны; майн Готт, коспота, если фы все не разъясните, я больше не дам вам денег — на что мне фаши опликации?» (см. ил. 9.1). На гравюре работы J. W. W. того же периода Натан ощипывает бельгийского гуся, приговаривая: «Будьте прокляты фы и фаши бельгийские опликации!.. клянусь, они не стоят столько же, сколько испанские опликации» (см. ил. 9.2).

9.1. S. W. Fores. Протокольное общество в волнении, или Участники переговоров в тупике. Сценка на Даунинг-стрит (1831)

9.2. J. W. W. Ощипывание гуся, или Как друзья и союзники поддерживают Бельгию (1831)

Что касается Ансельма, он боялся, что «дело окончится плохо, поскольку я считаю, что Бельгия еще много лет не сможет приносить дивиденды». С другой стороны, продолжал он, «нужно получить какую-то прибыль… Мы должны принимать положение как должное и наживаться на безумии мира». Учитывая, что в тот период, когда облигации продавались инвесторам, голландцы не возобновляли военных действий, Ротшильдам как андеррайтерам это было выгодно. На тот же случай, если бы голландцы снова вторглись в Бельгию, «существовало условие, по которому, в случае войны, нам больше ничего не нужно принимать». Как сообщал Джеймс, брокеры и банкиры «расхватывали [облигации] как горячие пирожки» еще до того, как заем был выпущен, хотя к тому времени, как прошла эмиссия, вести о беспорядках в Риме и отсрочках в ратификации соглашения о независимости Бельгии несколько ослабили спрос, что вынудило Джеймса поддержать рынок с помощью выкупа облигаций.

Весной 1832 г., когда Голландия находилась в дипломатической изоляции, братья подготовились к дальнейшим шагам. После дипломатического урегулирования Бельгия осталась должна Голландии, так как до 1830 г. часть объединенного голландского долга была ассигнована новому правительству в Брюсселе. Братья усмотрели в такой ситуации удачную перспективу для себя. «Здесь можно делать деньги, — писал Джеймс. — Милый Натан, если ты обещаешь немного Талейрану, он устроит так, что тебя назначат агентом для управления долгом, каким выступал Бэринг между Францией и великими державами [в 1815 г.]». Можно «получить прибыль, если мы встанем между Бельгией и Голландией», — конечно, при условии, что между этими странами больше не будет войны. В августе 1832 г. появились предпосылки для второго займа на сумму в 1,9 млн ф. ст.; треть займа должна была быть выпущена Ротшильдами в Париже — несмотря на предупреждение французского правительства, что «с нашей стороны будет безумием давать деньги бельгийцам именно сейчас и предоставлять им все возможности для развязывания войны». Томас Рейке, денди, который в то время вел дневник, придерживался иной точки зрения: «Бельгийский вопрос так же требует урегулирования, как и год назад, — записал он 12 сентября. — Мандаты конференции бесполезны. Голландия ни на йоту не отклонится от требований. Леопольд и готов уступить, но бельгийцы и слышать ничего не желают. Его казна пуста, а Ротшильды не дадут взаймы, не связав бельгийцев обещанием не воевать. Но стороны наверняка придут к компромиссу, так как интересы биржевиков должны возобладать. Всем европейским государствам нужны деньги, и падения облигаций они боятся больше всех прочих несчастий».

Однако в ноябре следующего года, когда французские войска вошли в Бельгию, чтобы принудить Голландию признать свои условия, настал черед Джеймса перестраховаться, когда бельгийский министр обратился к нему с просьбой о краткосрочном займе в 10 млн франков. «Им… надо помочь, — устало писал Джеймс, — так как в противном случае они просто не будут знать, как поступить, и наделают глупостей… Одним словом, у этих людей… нет денег, и… не хватает ума, чтобы их нажить». Он ворчливо называл Бельгию «паршивой страной». Только когда стало бесспорно ясно — он получил заверения и от Луи-Филиппа, и от Меттерниха, — что Голландия находится в дипломатической изоляции и ей придется молча согласиться с продолжающейся бельгийской оккупацией Люксембурга и Лимбурга, Ротшильды согласились помочь бельгийцам. В сотрудничестве с банком «Сосьете женераль» Парижский дом взял на себя выпуск более половины новых казначейских векселей. Решение предоставить ссуду молодому государству во многом было рискованным шагом, так как Ротшильды не могли знать заранее, чем закончится дипломатическое противостояние. Однако риск окупился, не в последнюю очередь потому, что Бельгия оказалась одним из локомотивов европейской индустриализации.

С Польшей все вышло по-другому. Хотя у Ротшильдов имелись деловые связи в Варшаве, как и в Брюсселе, они никогда не были всерьез заинтересованы в успехе польского восстания. Если не считать выражений сочувствия — «бедные поляки, мне их жалко», — писала Шарлотта матери, — они никак не помогали этому восстанию; наоборот, как мы видели, они хотели предоставить России заем, который пошел бы на подавление восстания, и даже продавали оружие Санкт-Петербургу.

И в Италии о помощи революции не было и речи. Там, еще до того, как политическая ситуация была взята под контроль, братья предоставили Папской области заем в размере 400 тысяч ф. ст. — в сотрудничестве с итальянским банкиром по фамилии Торлонья. Этот заем особенно привлек внимание современников: в 1830-е гг. одних веселило, других приводило в ужас, что еврейский банк ссужает деньги папе римскому. Так, широко обсуждалась аудиенция, данная папой Карлу в январе 1832 г. «Наконец-то восстанавливается тот порядок, какого желал Господь, создавая мир, — язвительно замечал Бёрне. — Бедный христианин целует папе туфлю; богатый еврей целует ему руку. Если бы Ротшильд предоставил римский заем под 60, а не 65 процентов и таким образом подарил папскому камергеру еще 10 тысяч дукатов, возможно, ему позволили бы броситься его святейшеству на шею. Ротшильды, конечно, благороднее, чем их предок Иуда Искариот. Он продал Христа за 30 сребреников; Ротшильды купили бы Его, если бы Он продавался».

«Подобно языческому Риму, христианский Рим тоже побежден и даже обязан платить дань», — злорадствовал даже более сочувствующий Гейне, вызывая в воображении картину, как представительный папский эмиссар приезжает в контору Ротшильда на улицу Лафит, чтобы доставить «римскую дань» «светловолосому молодому человеку… который немного старше, чем выглядит, и чья аристократическая, величественная бесстрастность столь прочна и положительна, что можно подумать, будто у него в кармане все деньги мира. И в самом деле — в его кармане все деньги нашего мира; его зовут Джеймс де Ротшильд… Зачем же… теперь нужен Талмуд?» «Еврейский банкир говорит: [Бог] дал мне королевскую власть богатства и постижение изобилия, которое является верховной властью общества, — писал в июле 1837 г. Альфред де Виньи. — Теперь еврей управляет папой и христианским миром. Он платит монархам и покупает государства».

По правде говоря, в разумности такого шага сомневались сами Ротшильды. Сначала Джеймс хотел уступить ведущую роль в операции двум английским банкам, «Уилсон и Кº» и «Райт и Кº» — по двум причинам:

«Во-первых, мы евреи, и, будь у нас другой папа, дурной человек, он мог бы убедить себя, что заслужит пропуск в рай, если откажется что-либо платить евреям. Во-вторых, по-моему, финансовые дела папы находятся в плохом состоянии, так же, как и у Испании, и если они решат не платить проценты, в таком случае нам не придется иметь с ними дело напрямую».

В то же время они с Лайонелом боялись, что, в то время как английским банкам легко будет продать их доли из-за «уверенности в том, что они сумеют распределить свои доли между их друзьями-католиками», Ротшильдам, «у которых совсем другие связи и нет уверенности в друзьях его святейшества, не следует заниматься этими облигациями; они будут обязаны вложить собственный капитал в трудно реализуемые бумаги». Отчасти это объясняет не характерную для Ротшильдов осторожность, когда они предложили выпустить заем тремя отдельными траншами, сохранив за собой возможность отказаться от займа после первого транша. С другой стороны, стабилизация папских финансов сулила по крайней мере краткосрочные дипломатические выгоды, потому что, как согласились Перье, Поццо и Аппоньи, «папе нужны деньги, и если он их получит, он позаботится о сохранении мира». Более того, обществу требовалось больше займов, чем предвидел Джеймс, что привело к тому, что в процесс переговоров в последнюю минуту внесли поправки — к неудовольствию Уилсона и Райта, сообразивших, что их вытесняют. Облигации, выпущенные по курсу 70, но вскоре выросшие до 79, оказались «превосходным дельцем», как с облегчением докладывал Лайонел. Хотя возобновление беспорядков в феврале 1832 г. породило временный регресс, летом того же года облигации достигли пика в 83 и росли дальше с небольшими колебаниями до 1835 г., когда они дошли до номинала.

С первого взгляда во всем этом можно усмотреть некоторое противоречие, что согласуется с мнением Гейне о двойственном отношении Ротшильдов к революции: они одновременно ссужали деньги революционным государствам вроде Бельгии и консервативным государствам вроде Ватикана. Однако при ближайшем рассмотрении можно найти в их политике последовательное разумное обоснование: Ротшильды давали деньги молодым государствам, если их поддерживали пять великих держав. Официальные или неофициальные гарантии увеличивали привлекательность займов независимо от того, предоставлялись ли они независимой Бельгии или Ватикану, где реформы проводились лишь для вида. В этом смысле они продолжали политику, начатую ими в 1820-е гг., которую неверно истолковывали современники, назвавшие Ротшильдов банкирами Священного союза. Очевидным предвестником поддержки Бельгии стал заем, который Ротшильды предоставили Греции. Уже в феврале 1830 г., когда Леопольда Саксен-Кобургского называли возможным монархом нового королевства, Джеймс призывал Натана: «…нанеси визит своему Кобургу, так как с Грецией можно будет вести дела. Англия уже согласилась, что, если Кобург готов принять предложение, они гарантированно будут платить стране ежемесячно столько же, сколько Франция и Россия; в настоящее время он ведет с ними переговоры, чтобы Англия присоединилась к гарантиям вместе с Францией и Россией».

Приготовления оказались преждевременными. Лишь в мае 1832 г. великие державы подписали договор, который гарантировал заем новому королю, — к тому же им стал не кобургский и уж тем более не голландский, как предсказывал Людвиг Бёрне, а баварский принц. Однако Ротшильды по-прежнему готовы были заниматься займом, за который вели тяжелый бой с баварским банкиром д’Эйхталем и испанцем Агвадо. Сама Греция могла быть и «бесполезной», но заем в 60 млн франков под гарантии Франции, Англии и России казался надежным предприятием. Чувство было взаимным. Аппоньи выразил мнение всего дипломатического корпуса, заявив: «Месье Ротшильд, невозможно, чтобы такая крупная операция, в которой заинтересованы все великие державы, проходила без вашего участия». И наоборот, там, где великим державам было трудно договориться — например, в португальском вопросе, когда в 1830–1834 гг. из Бразилии вернулся Педру, успешно низложив своего брата Мигела, — Ротшильды держались на расстоянии.

В многополярном мире, в котором пять великих держав со своими интересами стремились разрешить международные кризисы, не прибегая к войне, Ротшильды действовали не столько с целью обеспечить мир — для этого их власть была слишком ограниченной, — сколько для того, чтобы гарантировать его после того, как мир был заключен.