Не приходится сомневаться в том, что дебаты по поводу Египта и Турции в 1870-е гг. во многом отвратили Ротшильдов от Гладстона. Однако неверно предполагать, будто тогда произошел откровенный разрыв Ротшильдов с Либеральной партией или они перешли в стан консерваторов. Просматривается некий красивый символизм в том, что в 1876 г. Дизраэли зашел к Лайонелу в тот же день, когда Гладстон пил чай с Шарлоттой. Совпадение не было случайным. Через четыре года в письме другу и свойственнику, графу Розбери, Фердинанд рассказал о таком же случае: «Лорд Б[иконс]филд по-прежнему у [Альфреда] — позавчера его должны были отвезти ужинать к Натти, когда к ужину пришел Гладстон, чтобы встретиться с герцогом Кембриджем (наедине)». До 1905 г. Ротшильды часто придерживались политики «вращающейся двери»; хотя членов семьи (особенно Натти) все больше и больше отождествляли с консерватизмом — точнее, с либерал-юнионизмом, — каналы связи со сторонниками Гладстона никогда не закрывались. И отношения с руководством консерваторов после Дизраэли не всегда были гармоничными. Политизация вопроса о еврейской иммиграции после 1900 г. служила целительным напоминанием, почему семья переметнулась к либералам.

Не приходится отрицать, что Ротшильды четвертого поколения больше думали о политике с точки зрения идеологии, чем их отцы и деды. Ярче всего такое отношение проявилось в ирландском вопросе, однако идеологизация коснулась и «социального вопроса» (точнее, вопросов), который обострялся по мере того, как европейские большие города становились все более перенаселенными. Именно по этим пунктам больше всего расходились их мнения с Гладстоном. И все же Натти окончательно перешел к либералам лишь в начале XX в. Подобно отцу и деду до него, он продолжал верить, что в вопросах финансов и дипломатии Ротшильдам следует проявлять осмотрительность независимо от того, какая партия находится у власти. Отчасти этим объясняются довольно похожие отношения, какие связывали его со столь разными политиками, как Розбери, лорд Рэндольф Черчилль и Артур Бальфур. В тесном политическом мирке поздневикторианского периода Ротшильды часто встречались с видными государственными деятелями: в Сити (чтобы обсудить финансы за обедом в Нью-Корте) и в Вест-Энде (чтобы поговорить о политике за ужином в клубах и домах на Пикадилли). Они и многочисленные другие члены политической элиты, как тори, так и либералы, регулярно гостили в загородных домах Ротшильдов (чаще всего в Тринге, Уоддесдоне и Холтоне). Именно в такой обстановке принималось большинство важнейших политических решений того времени. А когда Ротшильды не могли беседовать со своими друзьями-политиками, они им писали — к счастью для историка, потому что, из-за распоряжения Натти после его смерти уничтожить его переписку, в личных архивах Ротшильдов мало что сохранилось. Хотя письма из Парижа по-прежнему позволяют разобраться в том, что происходило в Нью-Корте, умозаключения основаны на письмах самих политиков, и историкам остается лишь гадать, какая часть политического наследия Ротшильдов безвозвратно утеряна для потомства.

Отдельные представители семьи не переставали быть либералами. К концу жизни и Майер, и Энтони оставались убежденными либералами, пусть и неискушенными с идеологической точки зрения. Майер с удовольствием участвовал в выборах на место депутата от Хита. Он состязался с помещиками-землевладельцами из партии тори, собирая голоса рыбаков из Фолкстоуна, а Энтони по-прежнему полагался на сторонников Кобдена. Именно Энтони, по слухам, объявил в сентябре 1866 г.: «Чем скорее мы избавимся от колоний, тем лучше для Англии» — заявление удивительное, учитывая положение Ротшильдов в тот период. Оно свидетельствует о бескомпромиссном экономическом либерализме. Не следует забывать и о том, что дочери Энтони, Констанс и Энни, всю жизнь оставались убежденными сторонницами Либеральной партии, а дочь Майера вышла замуж за человека, который позже сменит Гладстона на посту премьер-министра от Либеральной партии.

Даже сыновья Лайонела начинали политическую карьеру преданными либералами; и когда их кузен Лео впервые в 1865 г. принял участие в избирательной кампании, он задавал избирателям недвусмысленный вопрос, хотят они, «чтобы ими управляли Палмерстон, Рассел и Гладстон — или Дерби, Дизраэли и Малмсбери»; при этом первая группа пользовалась его безоговорочной поддержкой. Натти, который в том же году баллотировался от Либеральной партии в Эйлсбери, «поехал в Миссенден, [где] его встретила большая группа… меня водили по всей округе, и в горы… как ручного медведя». Когда избиратели-нонконформисты спросили его, поддержит ли он отмену церковного налога, он категорически ответил: «Да». Такая позиция напоминала его доктринерский либерализм, какой он демонстрировал в годы учебы в Кембридже.

Важно также заметить, что члены семьи по-прежнему поддерживали частые контакты с Гладстоном до самого конца его политической карьеры. Его первый премьерский срок в декабре 1868 г. не изменил характера отношений, которые зародились еще в 1850-е гг. Лорд Гранвиль передавал взгляды Ротшильдов на выборы 1868 г. Гладстону, когда на следующий год гостил в Ментморе, а сам Гладстон в 1869 и 1870 гг. ужинал у Лайонела и Шарлотты в доме 148 на Пикадилли. Кроме того, Гладстон и Лайонел часто встречались «по делам». Так, в апреле 1869 г. они вдвоем встретились для обсуждения бюджета. Во время Франко-прусской войны 1870–1871 гг. состоялось несколько важных бесед Гладстона с членами семьи. Кроме того, он приезжал в Нью-Корт к Лайонелу в июле 1874 г. и еще раз год спустя (хотя в его дневнике не раскрыты причины поездки). И только после ссоры из-за акций Суэцкого канала их дружеские встречи, очевидно, прекратились — хотя Лайонел по-прежнему время от времени передавал ему кое-какие слухи через Гранвиля.

Даже после Суэца Гладстон сохранял не просто шапочное знакомство с женой Лайонела, Шарлоттой. В 1874 г. он послал ей свой портрет, а год спустя записал в дневнике разговор с ней «о состоянии веры». Разговор перешел в переписку, которая продолжалась до августа следующего года; Шарлотта посылала Гладстону ряд комментариев к Священному Писанию, сделанных еврейскими авторами, очевидно, для того, чтобы помочь ему в его теологических изысканиях. Судя по всему, после смерти мужа психика Шарлотты несколько ослабла; но Гладстон по-прежнему заезжал к ней в Ганнерсбери — ее сын описывал эти визиты как «едва ли не последнее удовольствие, остававшееся у дорогой матушки до болезни» и смерти в 1884 г. Несмотря на политические разногласия, они с Натти вместе ужинали в 1884 и 1885 гг. и встречались в ряде других случаев (главным образом, для обсуждения египетских дел) во время третьего срока Гладстона на посту премьер-министра. Выйдя в отставку, «великий старик» по-прежнему оставался для Ротшильдов желанным гостем; он посетил Тринг в феврале 1891 г.

Не испытывал Гладстон никаких комплексов и по поводу возобновления ученой переписки с женой Натти, Эммой; она стала продолжением переписки, которую он раньше вел с ее свекровью. Так, в августе 1888 г. он в письме просил у нее помощи; нужно было найти «популярное, но талантливое описание Моисеевых законов, которые сравнивались с другими современными им или античными системами в нравственном и социальном отношении в ряде мест — чтобы сравнение в основном было в пользу Моисеевых законов». Эмма не была сильна в теологии (она предпочитала обсуждать английскую и немецкую литературу), но, очевидно, ей приятно было, что к ней обращается такая выдающаяся фигура, и сделала все возможное, чтобы помочь ему и найти то, о чем он просил. Поблагодарив Гладстона за подписанный экземпляр одной из его работ на библейские темы, она заметила, «что, хотя наши потребности различаются по стольким вопросам, христиане и иудеи согласны в своей верности Священному Писанию, которое, по вашим словам, „помогает нам… освободиться от гнета вне и внутри нас“». Еще одной темой их переписки служила их общая любовь к Гёте. Кроме того, Гладстон встречался в обществе с Фердинандом и его сестрой Алисой, а также с Констанс и ее мужем Сирилом Флауэром, которому он во время своего четвертого и последнего срока на посту премьера предложил титул пэра и пост губернатора в Новом Южном Уэльсе. В 1893 г. Энни также имела удовольствие видеть ВС («великого старика»); в письме к сестре она живо описывала, как «его старое лицо освещается страстностью и огнем, когда он говорит о злобных турках». К большому ужасу радикальной прессы, Гладстон в том же году принял приглашение приехать в Тринг, хотя в то время они с Натти очень расходились по разным политическим вопросам. Ответный визит Натти и Эммы в Гаварден в 1896 г. предполагает, однако, что они избегали говорить на политические темы. Когда после его визита Эмма переписывалась с Гладстоном, письма были посвящены теме максимальной окружности березы. Похоже, что ВС и ее муж наконец нашли нечто общее — любовь к деревьям.

И все же продолжительные личные контакты не скрывали того, что в политике Ротшильды все больше отворачивались от курса Гладстона. Очевидно, такая перемена курса связана с уникальными личными отношениями, какие сложились у них с Дизраэли. В ранние годы Дизраэли изображал Ротшильдов в своих романах, привечал их в обществе и время от времени обращался к Лайонелу за подсказками относительно французских железнодорожных акций. Спекуляции оказались безуспешными, и финансы Дизраэли — запутанный клубок из долгов и выплат ростовщических процентов — в конце 1850-х гг. пришли в плачевное состояние. Следует подчеркнуть, что, вопреки ходившим тогда слухам, Ротшильды ему не помогали. В 1862–1863 гг. один богатый йоркширский землевладелец по имени Эндрю Монтэгю предложил выкупить все долги Дизраэли под залог Хагендена в размере 57 тысяч ф. ст. под 3 %, что значительно сократило ежегодные расходы Дизраэли. Вскоре после того он унаследовал 30 тысяч ф. ст. от миссис Бриджес Уильямс, одной из многочисленных своих пожилых поклонниц, чью привязанность он так мастерски умел завоевывать; кроме того, около 20 тысяч ф. ст. он заработал на продаже своих романов. После смерти Дизраэли утверждалось, что Ротшильды выплатили залог за Хагенден до того, как поместье унаследовал его племянник Конингсби, но у них не было на то очевидных причин.

Вначале Ротшильды относились к Дизраэли с долей презрения, не в последнюю очередь из-за его идиосинкразии к вере своих отцов. К 1860-м гг., однако, его политическое положение оказалось настолько высоким, что неуважение сменилось восхищением. В годы избирательной реформы Шарлотта в своих письмах неоднократно отдает дань его политическим способностям. Она называет Дизраэли «очень милым». В типичном письме от 1866 г. она пишет: «[Мы с папой] слушали его с сильным восхищением… Слушать его было настоящим удовольствием, и даже присутствие миссис Дизраэли не способно было испортить радости». И Лайонел все теплее относился к Дизраэли, чем выше тот взбирался по политической лестнице. Во время дебатов об избирательной реформе в 1867 г. они особенно сблизились; регулярно ужинали вместе после того, как заканчивались заседания палаты, и обменивались важными новостями. Тон их писем позволяет сделать вывод о почти полном отсутствии политических трений: Дизраэли определенно не относился к Лайонелу так, как канцлеру казначейства следовало относиться к члену парламента от оппозиции. Впрочем, замечания Лайонела о политике в сохранившихся письмах настолько нейтральны, что, в отсутствие других доказательств, трудно было бы понять, к какой партии он принадлежал. Лишь иногда Дизраэли вел себя уклончиво. Например, в августе 1867 г. он «заехал после заседания кабинета в субботу, но, — как разочарованно отмечала Шарлотта, — как бы папа ни старался, он не мог проникнуть за его маску официальной сдержанности… он не сказал папе ни слова, и судьба избирательной реформы в тумане». Смелое руководство Дизраэли в тот период произвело сильное впечатление и на Майера, и на его племянника Натти.

Когда Дизраэли, наконец, добился давно желанного поста премьера, Мэри Энн сразу же сообщила об этом Ротшильдам, и французские Ротшильды в письмах выражали свою радость за успех «выдающегося человека». Хотя они были реалистами и понимали, как малы шансы на выживание у администрации меньшинства, Лайонел критически отнесся к нападкам Делана на нового премьер-министра в «Таймс». Дизраэли, со своей стороны, был предельно откровенен с Лайонелом по поводу того, кого он намеревался включить в состав правительства, хотя и продолжал держать его в неведении относительно своей законодательной программы. По вопросу о церкви Ирландии Лайонел заметил в марте 1868 г.: «Надеюсь, у него нет идей фикс и, подобно избирательной реформе, он будет действовать применительно к обстоятельствам». «Никто не знает, — добавил он два дня спустя, — на что пойдет Диз, чтобы удержаться на вершине дерева». Похоже, в то время Лайонел активно помогал Дизраэли в его усилиях, «сливая» информацию о намерениях оппозиции. «Вчера Дизы были нашими единственными гостями, — писал он жене 9 марта. — Он говорил немного и интересовался всеми отчетами. Когда я предупредил, что, по их [его либеральных источников] сведениям, многие его сторонники будут против него в… ирландском вопросе, он ответил: что бы он ни предложил, его поддержат все. Я рекомендовал ему устроить несколько хороших званых ужинов». И в 1868 г., когда Дизраэли потерпел поражение на выборах, Лайонел по-прежнему поддерживал его: «Вы играете такую выдающуюся роль в… великой парламентской битве, — писал он в марте следующего года, — и если даже ход событий ненадолго принял другой оборот, все обернется для вас удачной возможностью продемонстрировать… силу вашего красноречия и таланта… позвольте заметить, что мы всегда будем радоваться вашему успеху… мы очень благодарны вам за те дружеские чувства, которые вы при каждой возможности нам выказывали». Символично, что он назвал скаковую лошадь в честь персонажа романа Дизраэли «Лотарь», который тот быстро написал после поражения, а Энтони послал Дизраэли «батальон фазанов и несколько зайцев».

Их отношения продолжались в таких же условиях, пока Дизраэли находился в оппозиции. В 1870 г. Дизраэли приглашали в дом 148 по Пикадилли по меньшей мере три раза, и кроме того, они неоднократно встречались в обществе. Дизраэли высказал критические соображения по поводу одной из книг Констанс; Альфред предложил ему пожить в их лондонском доме, когда его жилье на время оказалось недоступным. «Пожалуйста, согласитесь провести какое-то время под нашей крышей, — писала Шарлотта из Ганнерсбери в сентябре 1873 г. — Чем раньше вы приедете и чем позже останетесь после 1 октября, когда у нас Великий пост и Судный день, тем лучше; мы все будем рады и испытаем большую благодарность». В дополнение к гостеприимству Лайонел всегда предлагал Дизраэли ценные новости с другой стороны политического фронта: важные сведения об очередном законопроекте, предложенном либералами, или тему передовой статьи в «Таймс». «Барон Ротшильд… либерал, — объяснял Дизраэли в разговоре с лордом Брэдфордом, — и… знает все». Вот почему в 1874 г., когда Дизраэли вернулся во власть, либералы боялись, что он опередит их, даровав Лайонелу титул пэра.

Однако близость дружбы Дизраэли и Ротшильдов в те годы не следует преувеличивать. Заманчиво (хотя не совсем точно) полагать, что с ним обращались как с членом семьи, особенно после смерти его жены Мэри Энн в 1872 г. Именно Дизраэли в 1878 г. выдавал Ханну замуж, когда она выходила за Розбери; а когда премьер-министр в декабре того же года составил завещание, он назвал Натти одним из своих душеприказчиков вместе со своим поверенным сэром Филипом Роузом. После смерти Лайонела в июне следующего года его сыновья в ответ на письмо с соболезнованиями от Дизраэли написали, что их отец «видел в вас своего ближайшего друга». Трудно представить человека, который был бы ближе к нему в последние годы.

Сыновья Лайонела также тяготели к «биконсфилдизму», хотя, как и Лайонел, они оставались депутатами от Либеральной партии. В 1878 г., когда в палате общин поставили на голосование «шовинистическую» политику Дизраэли по восточному вопросу, руководство Либеральной партии не рассчитывало на поддержку Натти. Верный помощник Гладстона сэр Уильям Харкорт предположил, что, как и многие другие «коммерсанты… которые считают, что их денежным интересам сильно повредит нынешнее положение дел», Ротшильды «стали отъявленными тори». Как и предвидел Харкорт, Натти пошел вразрез с официальной линией партии, которая предпочла воздержаться от голосования, когда правительство в феврале стремилось получить срочные кредиты. То же самое повторилось два месяца спустя, когда сэр Уилфрид Лоусон пытался провести поправку, запрещающую заимствования из резервов в апреле. В обоих случаях Натти голосовал вместе с правительством. Кроме того, он высказался против двух резолюций лорда Хартингтона по передвижениям индийских войск (23 мая) и Берлинскому договору (2 августа). Иногда считают, что в то время Ротшильды и другие богатые евреи очутились на перепутье: их верность либерализму, выкованная в ходе продолжительной кампании за еврейскую эмансипацию, наконец уступила соблазнам империализма дизраэлевского толка. Точнее будеть рассматривать их позицию как первый открытый шаг в сторону от гладстоновского либерализма, сделанный группой вигов-аристократов и представителей сельских землевладельцев в количестве около сорока человек.

После краха правительства Дизраэли в 1879–1880 гг., при яростном натиске Гладстона на «биконсфилдизм» (который в учебниках истории носит название «Мидлотианской избирательной кампании», названной в честь ряда выступлений Гладстона перед массовой аудиторией в графстве Мидлотиан в Шотландии) Натти все больше действовал как тори в либеральной шкуре. В одном случае, как он в явном смущении признавался Монти Корри, он «пришел в палату в то время, когда произошел раскол, и, поскольку никто не намекнул мне ни о чем, я проголосовал вместе с большинством, осуждая правительство. Пишу вам это, хотя вы знаете, что я скорее дал бы отрубить себе обе руки, чем пойти на такое». Он «исправился» в марте 1879 г., когда предупредил Дизраэли, что сэр Чарльз Дильк намеревается объявить вотум недоверия политике страны в Южной Африке после одержанной зулусами победы при Изандлване и что «многие консерваторы воздержатся от голосования». Такого рода сведения — собранные, по выражению Натти, «из разговоров в вест-эндских клубах и в Сити» — могут показаться сейчас тривиальными; но в Викторианскую эпоху они были единственным способом, позволяющим премьер-министру «услышать мнение общественности» (то есть политической элиты). В декабре 1879 г. Натти косвенно подтвердил свою новую политическую линию, назвав лидера либералов «сатаной Гладстоном», и закончил новогоднее поздравление Дизраэли пожеланием, «чтобы он [Гладстон] сделал вам хорошо, а себе плохо». В подобном духе выразился и Фердинанд, написав Розбери: «Желаю вашему Г. провалиться на дно морское».

После победы либералов на выборах в 1880 г. Альфред предложил Дизраэли апартаменты в своем доме на Симор-Плейс, а Натти продолжал поставлять последние новости о «ближних боях» либералов — хотя можно заподозрить, что теперь целью было скорее подбодрить старика, чем подбросить дров в костер оппозиции. Когда вышел роман «Эндимион», в котором в очередной раз изображались Ротшильды под именем «Невшателей», Натти рассыпался в похвалах (возможно, поняв, что одним из отличий Сидонии и Адриана Невшателя была разница в социальном положении между ним самим и его отцом): «Когда-нибудь, „когда знамя Святого Георгия будет реять над равнинами Расселаса“ и Кипр станет процветающей колонией, „те, кто не преуспел в литературе и искусствах“, больше не будут называть ваши труды мечтами поэта или фантазией провидца, но признают, как всегда признавал я, что вы — один из величайших британских государственных деятелей».

Он назвал книгу «величественным дополнением к британской литературе». Почтенный автор по-прежнему жил в доме Альфреда — «лучшего и добрейшего из всех хозяев на свете» — до января 1881 г., когда переехал в дом 19 по Керзон-стрит, который он купил на доходы с «Эндимиона»; и Альфред был в числе гостей, когда Дизраэли 10 марта 1881 г. в первый и последний раз устроил там прием. Рано утром 19 апреля Дизраэли умер, и Натти пришлось выполнять его последнюю волю. Дизраэли распорядился, чтобы его похоронили рядом с женой в Хагендене и чтобы похороны «были такими же простыми, как и у нее». Таким образом, он вежливо отказывался от государственных похорон, которые, пусть и сквозь зубы, предлагал Гладстон.

По словам Альфонса, Дизраэли был «лучшим и вернейшим другом нашей семьи». Но не только дружба с ним уводила Ротшильдов от Либеральной партии. Не меньшей важностью обладали идеологические расхождения между либералами, сторонниками Гладстона — некоторые из них были отчетливыми радикалами — и более консервативно настроенными вигами. Очевиднее всего эти разногласия проявились на выборах.

В 1850-х гг., когда Ротшильды впервые начали организовываться как политическая сила в графстве Бакингемшир, отдельные представители уже утвердившегося руководства вигов в долине Эйлсбери и вокруг нее были настроены к ним довольно враждебно. Лорд Каррингтон язвительно называл их «Красным морем», а Актон Тиндал призывал к противодействию «обрезанию» в партии Эйлсбери. В 1865 г. Натти был единственным кандидатом, хотя у него сохранялись очевидные разногласия с Тиндалом (например, по вопросу об отмене церковных пошлин). Однако через три года именно Ротшильды оказались в правом крыле партии. На первый взгляд такая перемена кажется довольно неожиданной. Секретарь Радикальной лиги Джордж Хауэлл почти навязался к ним в Эйлсбери, покончив с уютным положением дел, по которому один представитель Ротшильдов и один представитель тори оставались единственными кандидатами от своих партий в избирательном округе, откуда баллотировались два кандидата. В Сити Лайонел очутился в неудобном положении из-за второго кандидата от либералов в Тауэр-Хамлетс, выкреста по имени Джозеф д’Агилар Самуда. Возможно, именно поэтому он проиграл выборы, что необычно в то время, когда либералы побеждали повсеместно. Через шесть лет Лайонел снова потерпел поражение. Однако на сей раз причиной стала пропасть, разделившая его и Гладстона из-за фискальной политики. Как позже вспоминали в «Таймс», Лайонел указал («на… единственном многолюдном предвыборном собрании, которое он посетил»), «что предложение мистера Гладстона об отмене подоходного налога и т. д. лишит страну 9 млн ф. ст. в год и что превышение доходов над расходами не достигнет более половины этой суммы. На вторую половину должны быть введены новые налоги. Услышав со всех сторон крики: „Нет!“ и „Экономия!“, он ответил, что экономия еще не настолько далеко зашла, чтобы сэкономить 4,5 миллиона в год. Барон де Ротшильд высказал мнение, что необходимо ввести новые налоги… на имущество. Он предложил ввести лицензионные пошлины, какие платят коммерсанты в Австрии».

То, что защита более высоких налогов может иметь негативные последствия для выборов, придумано не сегодня. Тем не менее Лайонел был оправдан благодаря бюджету Норткота за 1874 г., в котором восстанавливался подоходный налог, хотя и при более высоком пороге и более низкой фактической ставке для тех, чей доход не превышал 400 ф. ст. в год.

Политические трения между Ротшильдами и Гладстоном обострились в 1876 г., когда, после перехода Дизраэли в палату лордов, потребовались дополнительные выборы в его избирательном округе в Бакингемшире. Тогда же Гладстон вел свою кампанию и опубликовал памфлет «Болгарские ужасы и восточный вопрос». Гладстон с нетерпением ждал победы либералов и, очевидно, считал, что в этом ему поможет «болгарский вопрос»: он послал кандидату от либералов Руперту Каррингтону «250 книжечек» (экземпляров своего памфлета) и следил за ходом избирательной кампании с живым интересом. Когда один знакомый Гранвиля пытался что-то выведать у Лайонела за пять дней до голосования, он нашел его «горячим сторонником Дизи и Дерби, — хотя он утверждал, что действует в интересах Каррингтона [так!]… и, поскольку при нынешней системе невозможно понять, как пойдет голосование, — привел в пример 3 из своих арендаторов; он не знал, за кого они проголосуют — за него или приходского священника. Он считал, что Ф[римантл] [кандидат от тори] победит с перевесом в 500–600 голосов».

Его прогноз оказался точным.

Два года спустя пропасть расширилась, когда второе место от Эйлсбери занял кандидат от либералов Джордж У. Э. Рассел — племянник лорда Джона. Его кампания против «биконсфилдизма» была окрашена в антисемитские тона. Он, как Гранвиль признавался Гладстону, допускал «нападки на Дизи как на еврея, шовиниста и… мошенника». После того как репортаж об этом появился в местной консервативной газете «Бакингемшир геральд» (несмотря на попытки Рассела взять назад слово «еврей»), Натти пришел в ярость и «воспользовался первой возможностью», чтобы «облить грязью» Рассела, как только он в очередной раз увиделся с Гладстоном. Подобные действия руководителей Либеральной партии противоречат утверждениям, будто тяготение Ротшильдов к Дизраэли объяснялось исключительно разногласиями с Гладстоном во внешней политике.

Дипломатические факторы, несомненно, были важны сами по себе. Французские Ротшильды выразили «сожаление», когда в 1880 г. на выборах победили либералы, потому что они считали, что консервативное правительство больше способно «сохранить престиж и влияние старой Англии». Ну а «равнодушие… Гладстона к внешней политике» стало главной причиной, по которой они в конце 1885 г. так пылко желали, чтобы во власти остался Солсбери. Правда, когда Фердинанд в 1885 г. решил заняться политикой, он настаивал, что будет баллотироваться от Либеральной партии. Правда, он признался радикально настроенному Дильку, что испытывает угрызения совести из-за внешней политики партии, и намекнул, что его политические пристрастия могут зависеть от того, будут ли либералы верны империалистической линии. Его письмо заслуживает того, чтобы процитировать из него большой отрывок, поскольку оно отражает политическую двойственность Ротшильдов в тот период:

«Вопреки вашему мнению, по натуре я не консерватор. Консерватизм погубил несколько зарубежных стран, а либеральная политика способствовала становлению Англии. Либерализму мы… вы… обязаны всем. Ни в коем случае и никаким образом я не склоняюсь к торизму в какой-либо форме. С другой стороны, хотя, возможно, я не слишком сведущ для того, чтобы решительно высказываться по таким вопросам, мне глубоко жаль страну, ставшую мне родной, и мне очень нравится сдержанная политика нынешнего правительства, которое пожертвовало если не интересами, то волшебными силами английского флага и имени ради… парламентских реформ. Может быть, вы скажете, что я „святее папы римского“, но я буду радостно приветствовать „Юнион Джек“ на каждом острове Полинезии, на каждом выступе Гималаев, на каждом минарете Востока (это метафора). Вы (я имею в виду прав-во), должно быть, все-таки в конце концов пришли к нему [империализму]. См. нынешнюю экспедицию в Хартум и приращение колоний…

Если мне когда-нибудь удастся попасть в палату общин, я намерен поддерживать либеральное правительство… [Но] если я увижу, что… политика пойдет по пути, который противоречит моим взглядам (я намеренно употребляю сильное выражение), я выйду из игры и удалюсь в привычную безвестность своего существования».

Важность этого письма становится очевидной, если вспомнить, что Фердинанд баллотировался в парламент от нового одномандатного избирательного округа Мид-Бакингемшир только потому, что его кузен Натти получил титул пэра. Уже выдвигались предположения: Гладстон решил возвысить Натти в конце своего второго срока на посту премьера в том числе потому, что хотел заменить его в палате общин перед грядущими выборами; вполне понятно, почему у него возникло такое желание. 29 октября 1884 г. секретарь Хартингтона Реджинальд Бретт написал на эту тему лорду Ричарду Гроувнору, главному организатору парламентской фракции либералов и секретарю попечительского комитета. Его письмо проливает свет на данный вопрос. Бретт начал с предложения, «чтобы вы или Гладстон оказали весьма особую услугу Натти Ротшильду. Он не очень крепкий либерал, но думаю, не стоит слишком беспокоиться; ему можно позволить несколько уклоняться от курса, не подталкивая его одновременно в сторону тори». Он косвенно намекал на воскрешение замысла пэрства для Ротшильда. Но затем он предупреждал Гроувнора, что заменять Натти Фердинандом в палате общин нежелательно, если иметь в виду цель, к какой стремится руководство Либеральной партии:

«Большая ошибка думать, что Ротшильдов можно натравить друг на друга и что из-за того, что Фердинанд, возможно, более покладистый и уступчивый, можно выдвигать его вперед за счет Натти.

Ротшильды на протяжении нескольких поколений держатся вместе, и дисциплина в их семье понимается по-другому, чем в семье Рассел. Если Либеральная партия рассорится с Натти, она рассорится со всем кланом, и, по-моему, таким поступком ничего нельзя будет добиться».

Письмо Фердинанда к Дильку вполне подтверждало такой диагноз: если Фердинанд займет место Натти, линия Ротшильдов во внешней политике останется прежней. Как кисло заметил получатель письма, «Ф. Ротшильд хочет попасть в парламент, и я сказал ему, что он тори и должен голосовать как тори… Не сомневаюсь, в наши дни он ни за что не пройдет… как либерал». Его прогноз оказался более или менее верным: хотя первоначально Фердинанд считался либералом (даже высказывался в пользу умеренности при голосовании о нонконформистах), к 1890 г. он описывал себя как «верного и пылкого сторонника правительства [Солсбери]».

Книга посетителей, которую Фердинанд хранил в Уоддесдоне, служит поразительным свидетельством двойственности его политики. Судя по записям, в 1881–1898 гг. из политиков у него чаще гостили либералы, которые преобладают с незначительным перевесом. Список возглавляет Эдуард Гамильтон, который побывал в Уоддесдоне не менее 52 раз. За ним следуют глава либералов Хартингтон (10 визитов), министр внутренних дел в правительстве либералов Харкорт (9 раз), Розбери (9) и Дильк (2). Из других гостей-либералов можно назвать Гладстона, Реджинальда Бретта, историка лорда Актона, его коллегу Джеймса Брюса (позже канцлера герцогства Ланкастерского и президента Торговой палаты), будущего лидера партии Герберта Асквита, лорда Каррингтона (который стал губернатором Нового Южного Уэльса) и графа Далхузи (ставшего министром по делам Шотландии). Однако двое самых частых посетителей были либерал-юнионистами: генеральный атторней Генри Джеймс, который приезжал в Уоддесдон 17 раз, и Джозеф Чемберлен, который гостил в Уоддесдоне 12 раз, часто в сопровождении своего сына Остина. Гостей-тори было почти столько же, сколько гостей-либералов: Гарри Чаплин (глава министерства земледелия, а позже департамента местного самоуправления), который гостил в Уоддесдоне 26 раз; племянник и преемник лорда Солсбери Артур Бальфур (8 раз); Джордж Керзон, помощник министра иностранных дел, помощник министра по делам Индии (также 8 раз); глава министерства земледелия Уолтер Лонг (5 раз); лорд Рэндольф Черчилль (2 раза); заместитель министра обороны граф Браунлоу (тоже дважды) и заместитель министра иностранных дел сэр Джеймс Фергюссон.

Судя по письму Фердинанда к Дильку, не только имперские вопросы толкали Ротшильдов в сторону от либерализма. Все бо‡льшую значимость для них приобретал вопрос о том, какую социальную политику защищают радикально настроенные городские либералы вроде Чемберлена и самого Дилька. «Если я не называю себя радикалом, — объяснял Фердинанд, — то только потому, что считаю недостойным со стороны таких великих лидеров человечества, как Чемберлен и вы, искать популярности в народных массах, защищая столь банальные меры, как отмена законов о дичи, например, и стимулирование нездорового желания общественного и денежного равенства, катастрофические результаты которого только что прекрасно продемонстрировали во Франции, вместо того, чтобы управлять народом на основе широких принципов и вести их к более широким вопросам».

Натти тревожило даже предложение Чемберлена об обязательной покупке земли местными властями, призванной обеспечить земельными наделами рабочих. Уклонение Ротшильдов в сторону от гладстоновского либерализма отражало не только недовольство его прохладным империализмом, но и недоверие к тенденциям внутренней политики его партии. Ирландский вопрос играл столь решающую роль в политике 1880-х — 1890-х гг. в том числе из-за предложений улучшить судьбу ирландских арендаторов, которые разбудили опасения за безопасность земельной собственности в умах таких английских землевладельцев, как Ротшильды.

Хотя в то время некоторые считали Ирландию первой колонией Англии, она являлась неотъемлемой частью Соединенного Королевства с XVII в., а премьер-министр Ирландии заседал в палате общин в Вестминстере с 1800 г. Нельзя сказать, что Ротшильды хорошо знали Ирландию. С ней не были связаны их экономические интересы; более того, почти никто из членов семьи там не бывал. Энтони в 1865 г. ездил в Ирландию в отпуск с дочерьми, и его приятно удивила природная красота нескольких поместий, в которых они гостили. На Фердинанда, побывавшего в Ирландии три года спустя, меньше впечатления произвели «крайне дикие» пейзажи, зато людей он нашел «весьма гостеприимными», хотя очень смутился, когда в Дублине его приняли за католика. Однако для большинства Ротшильдов Ирландия оставалась terra incognita. В 1865 г. Шарлотта писала об Ирландии, и она выходила у нее такой же отдаленной и чужой, как самая дальняя колония: страна, которой изначально плохо управляют, где жителям свойственна «неотесанность», где пышным цветом расцвели пьянство и грубое насилие. Если Натти и ездил туда, никаких записей о его поездке не сохранилось.

Тем не менее Ирландия в тот период стала одним из важнейших вопросов, оказавших больше всего влияния на политику. И на то есть две причины. Дело не только в том, что призывы укрепить положение ирландских арендаторов по отношению к их землевладельцам как будто угрожали правам всех владельцев собственности; сама мысль о том, чтобы дать Ирландии гомруль, то есть ограниченное самоуправление, законодательную власть и правительство, — также как будто угрожала целостности Соединенного Королевства и подразумевала общую децентрализацию власти во всей империи. Именно это двойное значение ирландского вопроса свело вместе таких невероятных на первый взгляд политических союзников, как «молодой виг» Натти де Ротшильд, «тори-демократ» лорд Рэндольф Черчилль и радикальный либерал Джозеф Чемберлен, таким образом расшатывавших гладстоновский либерализм и возрождавших пост-дизраэлевский консерватизм.

Первый признак «мятежа» Ротшильдов по ирландскому вопросу наблюдался в 1880 г., когда Натти вступил в группу «молодых вигов», состоящую в основном из аристократов. «Молодые виги» голосовали против предложенного Гладстоном Земельного акта, в котором предусматривалась выплата компенсации тем арендаторам, которых землевладельцы выселяли за неуплату ренты. Они выдвинули принципиальное возражение: ничто не должно нарушать неприкосновенности договора. Натти говорил Дизраэли, что, по его мнению, данная мера является не чем иным, как «конфискацией». Натти был одним из шести самых последовательных оппонентов политики руководства Либеральной партии; он дважды голосовал против «Билля о компенсации за нарушение прав» и дважды — за поправки, выдвинутые его противниками. Занятая им позиция привела его в общество таких крупных вигов, как Дж. Ч. Дандес, У. Фицуильям и Альберт Грей (позже 4-й граф Грей). Когда, на волне выборов, проходивших в декабре 1885 г. (после которых ирландские националисты Парнелла добились политического равновесия в Вестминстере), Гладстон задумался о более радикальном решении «ирландского вопроса», Натти, как можно было без труда предсказать, объединился с противниками его плана.

По прошествии времени понятно, что концепция Гладстона — «управление посредством ирландского законодательного органа, состоящего из ирландцев, отдельного от дел империи», — была здравой и, возможно, с ее помощью удалось бы извлечь жало ирландского национализма в то время, когда ольстерская оппозиция против так называемого «ромруля» (термина, которым пользовались ирландские юнионисты, считавшие, что после принятия закона о гомруле католическая церковь приобретет большее влияние в Ирландии) находилась в зачаточном состоянии. По данному законопроекту ирландский парламент наделялся лишь весьма ограниченными полномочиями. Вопросы обороны, внешней политики и таможенных пошлин оставались в руках «имперского» правительства. В то же время ирландское представительство в Вестминстере прекращалось или сильно сокращалось. Будь тори дальновиднее, они бы сами могли предложить Парнеллу нечто подобное (они и собирались так поступить). Однако оппозиция по отношению к гомрулю была больше связана с внутренними процессами британской партийной политики, чем с мыслями о благе Ирландии; по крайней мере, такое впечатление дают сохранившиеся письма Натти по данному вопросу.

Натти ужасался растущему влиянию Гладстона в Либеральной партии; он надеялся, что партию будет возглавлять Хартингтон (наследник герцога Девоншира). В загадочном письме от 29 ноября он сообщал Хартингтону: «Фамилию Гладстона можно изменить на Ихавод (Бесславие)», приложив пояснительную запись из Ветхого Завета о внуке Илии: «И назвала младенца: Ихавод, сказав: отошла слава от Израиля; ибо взят ковчег Божий». Через пять дней после того, как сын Гладстона намекнул о планах своего отца в связи с Ирландией (17 декабря 1885 г.), Натти встречался с Рэндольфом Черчиллем и сообщил ему для передачи Солсбери о вероятном расколе в стане либералов, объяснив, «что Джон Морли и Чемберлен разделились, у Морли нет денег, однако он хочет и дальше получать жалованье государственного служащего и потому полностью подчиняется ВС… что Парнелл крепко держит Гладстона, а последний связал себя обязательствами». Цель их встречи была вполне ясна. И Черчилль, и сэр Драммонд Вульф (еще одна ключевая фигура в будущей «Четвертой партии») уже думали о «переговорах с целью создания коалиции [с вигами] через Ротшильда», хотя мысли Черчилля о росте политического «слияния» или интеграции Ирландии с материком уже казались многим вигам тревожно радикальными.

Без ответа оставались следующие вопросы: кто из вигов захочет покинуть Гладстона и каковы будут отношения отступников с консерваторами, которые оставались у власти до 30 января. В ходе критических месяцев, которые привели к разгромному провалу билля о гомруле 8 июня, Ротшильды выступали в роли посредников. Так, 8 января Черчилль сумел передать Солсбери свежие сведения из лагеря либералов благодаря Сирилу Флауэру, который очень кстати услышал, как Гладстон порицает Черчилля и называет его «беспринципным молодым подлецом или кем-то вроде…»; он получал сведения и от Натти, который говорил Бретту, «что Харкорт и Дильк… считают, что Гладстон откажется от гомруля и вернется ко взглядам своего коллеги». Чтобы поощрить диссидентов, Альфред сообщил Хартингтону, что Солсбери охотно готов служить министром иностранных дел в возглавляемой им коалиции; как он заверил Черчилля, «нет совершенно никакой правды относительно сдачи Хартингтона; как раз наоборот».

К марту всеобщее внимание было приковано к позиции Чемберлена, который уже довольно давно собирался порвать с Гладстоном. На ужине у Реджинальда Бретта Бальфур встретился с Чемберленом и еще двумя ключевыми фигурами в партии вигов, Альбертом Греем и Натти. Как Бальфур и сказал Солсбери, все присутствующие «открыто признавали», «что Ч[емберлен] намерен уйти из прав-ва», поскольку Гладстон достаточно делился своими планами относительно Ирландии, «и Джо убежден, что по крайней мере он не станет с ними мириться!». В ходе беседы Натти и Грей подтвердили, что готовятся планы «провести в Сити большой митинг, направленный против гомруля», хотя ни Натти, ни Чемберлен не считали, что такой митинг чему-нибудь поможет. Тем не менее митинг состоялся в Гилдхолле 2 апреля; а на втором митинге, который проходил через месяц в отеле «Вестминстер пэлас», Натти открыто объявил о своих симпатиях. Именно его избрание в Генеральный комитет либерал-юнионистов на том митинге отметило его окончательный политический разрыв с Гладстоном. Среди других видных членов парламента — евреев, которые примкнули к нему, были его кузен Фердинанд и Фрэнсис Голдсмид, но не их национальность сыграла решающую роль: подавляющее большинство представителей правящих кругов Сити — в том числе Джордж Гошен, Ревелсток и многие другие — были юнионистами.

Как предположил Альфонс, Ротшильдам недоставало «правительства Хартингтона — Солсбери»: иными словами, коалиции либерал-юнионистов и консерваторов. Однако достичь этой цели оказалось совсем непросто. Черчиллю и Натти не удалось вовлечь в свои замыслы Харкорта; в то время как на встрече в Уоддесдоне 13 июня — через пять дней после того, как билль о гомруле провалился в палате общин, — Чемберлен говорил Бальфуру, что он считает коалицию либерал-юнионистов и консерваторов «невозможной». Самое большее, что он готов предложить, — «определенное и полное взаимопонимание с Хартингтоном и адекватное, хотя и не такое полное, взаимопонимание со мной», которое обеспечит «достаточное единство действий посредством консультаций за креслом спикера». Вот какой по сути была точка зрения Хартингтона, когда три дня спустя к нему обратился Натти.

Главная цель — «избавиться от Гладстона» — была достигнута в полном смысле слова. Результаты общих выборов, проходивших в июле того года, стали «катастрофой» для Гладстона и гомруля: в парламент прошли 316 консерваторов и 78 либерал-юнионистов против всего 191 сторонника Гладстона и 85 ирландских националистов. Особенно тяжелое поражение Гладстон потерпел в Шотландии — «навозной куче… для старика», — где Натти призывал баллотироваться и Черчилля, и Чемберлена. Отход от ВС был также заметен в сельских избирательных округах, например в округе Фердинанда в Эйлсбери. Но согласие юнионистов — схваченное памятным образом Бретта, запечатлевшего Черчилля, Натти и Чемберлена, «которые во многом правят империей совместно», — оказалось недолгим. Нетрудно было собрать «большую партию либерал-юнионистов», чтобы вместе охотиться на птиц в Ментморе; куда сложнее было собрать их для совместной работы в правительстве. Уже в декабре у Солсбери, Черчилля и Чемберлена начались разногласия из-за билля о советах графств; и в том же месяце сам Черчилль подал в отставку с поста министра финансов после обсуждения оборонного бюджета. В феврале следующего года Натти разочаровался в политике правительства в Ирландии — сочетании принуждения и нового Земельного акта, который он считал «самым мерзким». «Вы увидите, что ваши старые коллеги устали из-за ночных бдений и растущего спроса на сильное правительство в Ирландии», — сообщал он Черчиллю. Он предсказывал: если правительство не «будет осторожно, появится чувство, будто самоуправление в какой-либо форме предпочтительнее нынешних беспорядка и недовольства».

Судя по всему, в тот период Натти сохранял верность Хартингтону. Как Бретт говорил Хартингтону, Натти, Черчилль и Чемберлен договорились о «сохранении [Либерал-]юнионистской партии. И на этот счет ваши желания и взгляды оказываются главным фактором во всех их расчетах… самое важное, как говорит Рэндольф, — это „выгнать банду Гладстона“…» Употребив метафору, свойственную истинному землевладельцу, Натти в марте намекнул Черчиллю, что юнионисты будут довольны, если предпримут те меры, которые они предлагали или поддерживали: «Хартингтон вовсе не Крошка Бо-Пип и не растерял своих овечек [то есть своих сторонников], они с Джо поддерживают прав-во самым решительным и энергичным образом… что касается и билля о преступлениях, и о плане большой покупки, который предстоит отложить на потом. На дорожке еще остаются лошади, чья родословная сомнительна, так как их кобыл покрывали 2 или 3 жеребца [то есть законодательные меры с числом разных спонсоров в палате общин]. По моему мнению… родословная… этих мер сомнительна, но один из отцов — определенно Джо».

В августе, когда Эдуард Гамильтон ужинал у Натти, ему категорически сказали, что «Хартингтон очень скоро станет премьер-министром, причем премьер-министром от реальной Либеральной партии, которую сейчас по-настоящему представляют так называемые консерваторы. Хартингтона уже не заставят делать грязную работу для радикалов. Он раскаивался в том, что „ел грязь“ из соображений партийной верности». Однако Натти не скрывал и своих растущих сомнений, связанных с Чемберленом, который по-прежнему говорил так, словно прежние фракции Либеральной партии еще можно было воссоединить: «…Чемберлен… никогда не станет большим человеком. Он был волком-радикалом в шкуре овцы-тори. Он был типичным демократом — расточителем и шовинистом, — в отличие от Р. Черчилля, которого можно назвать… истинным пилитом в экономических и внешнеполитических вопросах. Ну а Г. был… безнадежен — никогда не знал, чего он хочет… ни два года, ни даже два месяца подряд; он представлял постоянную опасность для государства».

Ничего удивительного, что такой верный «гладстонианец», как Гамильтон, взбунтовался, услышав такие речи (хотя он не мог отрицать, что Натти «прекрасно осведомлен обо всем, что происходит»). Однако любопытно, что сразу после этого Гамильтон был приглашен на ужин в Ментмор к Розбери, к которому он теперь относился как к будущему главе либералов в палате лордов, если не больше.

Иными словами, вопрос стоял не меньше чем о судьбе Либеральной партии, причем Хартингтон тянул в одну сторону, Чемберлен в другую, а Розбери застрял посередине, пытаясь спасти хоть что-нибудь после катастрофы, постигшей Гладстона. Конечно, надежды Натти как-нибудь свести Черчилля и Хартингтона вместе в «реальном» списке от Либеральной партии были обречены из-за ухудшения физического и психического здоровья первого; но на том этапе еще казалось возможным избежать непосредственного захвата власти консерваторами. Иначе зачем Натти предлагал дать Хартингтону денег, чтобы оплатить предвыборные расходы либерал-юнионистов в 1890 г., и зачем он поощрял лорда Дерби поступить так же? Вполне реальным было и предположение Натти в 1888 г., что Гладстона «навсегда изгнали из власти» и что «после того, как Г. уйдет… гомруль умрет естественной смертью». Даже политическое воскрешение Гладстона после победы либералов в 1892 г. оказалось преходящим; Натти осторожно радовался тому, что Розбери сменил Гладстона, и надеялся, что его приверженность гомрулю и реформе палаты лордов окажется лишь поверхностной.

Наверное, самым примечательным аспектом роли Натти в сложной партийной политике 1880-х гг. была ее удаленность от его забот как банкира. Можно сказать, впервые Ротшильд занимался политикой по призванию, ради самой политики, при самой незначительной связи дебатов из-за Ирландии или социальной политики с его интересами богатого землевладельца.

Тем не менее важно помнить, что, пока происходили все указанные события, Натти по-прежнему проводил большую часть рабочего дня в Нью-Корте; и поскольку он оставался банкиром, его главным образом занимала не внутренняя, а внешняя политика. Даже если мы попытаемся раскрыть и воссоздать его роль в дебатах по гомрулю, следует помнить: наибольшее значение для него имела дипломатия империализма. Насколько Ротшильды могли воспользоваться своими политическими связями, чтобы в тот период влиять на внешнюю политику? Для ответа на этот вопрос имеет смысл рассмотреть их отношения с двумя политиками после Дизраэли, с которыми они, наверное, были связаны теснее всего. Речь идет о Рэндольфе Черчилле и Розбери. И здесь необходимо кратко упомянуть о самом важном владении Великобритании Викторианской эпохи — об Индии.

До 1880 г. Ротшильды не особенно интересовались Индией, хотя и вели кое-какие дела с тамошними компаниями. Когда их родственники Гейбриел и Морис Уормсы в 1865 г. вернулись с Цейлона, проведя там 25 лет, Шарлотта пришла в ужас не только из-за их внешнего вида — «старые, ужасные англо-кавказские индусы», — но и из-за их рассказов о тамошней жизни на чайной плантации. Голые кули, страшная жара, змеи, слоны, дикобразы и насекомые — казалось, они вернулись с другой планеты; одну из своих плантаций Уормсы назвали «Ротшильд» в качестве комплимента, а не признака финансового участия семьи в делах Британской Индии. Однако после 1880 г. все изменилось. В 1881–1887 гг. сыновья Шарлотты выпустили индийские железнодорожные акции на общую сумму в 6,4 млн ф. ст.

Уход либералов и назначение Черчилля министром по делам Индии в правительстве Солсбери летом 1885 г. как будто предвещали расцвет интереса Ротшильдов к Индии. Вопреки тому, через что он прошел, и вопреки своей стремительной политической карьере, Черчилль, не теряя времени, начал налаживать с Натти и его братьями именно такие отношения применительно к Индии, в которых он раньше обвинял правительство Гладстона и Бэрингов применительно к Египту. Планируя выпуск займа для Индийской Мидлендской железной дороги, Черчилль говорил вице-королю лорду Дафферину: «Если на следующий год я останусь в должности… когда произведут заем, мне придется выдержать бой с [Бертрамом] Карри, чтобы заем попал в руки Ротшильдов, чьи финансовые познания столь же велики, сколь малы они у Английского Банка, и чья клиентура громадна».

По мнению биографа Черчилля Р. Фостера, Ротшильды в самом деле помогли разместить акции новой компании. Кроме того, тогда считали, что решение Черчилля аннексировать Бирму — о котором было объявлено 1 января 1886 г. — как-то связано с его растущей близостью с Ротшильдами. Как язвительно заметил Эдуард Гамильтон, «джингоизм… популярен, пока он приносит прибыль». Естественно, через неделю после объявления об аннексии Ротшильды обратились в правительство с просьбой вступить во владение «всеми бирманскими железными дорогами и проложить линии до границы»; Черчилль заверял Солсбери в их «необычайной проницательности». Весьма характерно, что в 1889 г. Ротшильды провели необычайно успешную эмиссию акций бирманских рубиновых месторождений — по слухам, толпа будущих подписчиков была такой плотной, что Натти якобы пришлось взбираться по приставной лестнице, чтобы попасть в банк, и акции расходились с трехсотпроцентной надбавкой. Разве Бретт не говорил Хартингтону в 1886 г., что «Черчилль и Натти Ротшильд… вершат дела империи вместе, при консультации с Чемберленом»? Разве Гамильтон позже не говорил (Розбери), что Черчилль попал «в неприятности» из-за его «излишней близости» с «одним… финансовым домом»? И разве леди Солсбери не «разразилась» в разговоре с Гербертом фон Бисмарком и Розбери «против Рэндольфа, который все сообщал Натти Ротшильду» и «намекал, что никто не сообщает крупным финансовым домам политические новости даром»? Судя по всему, близкая дружба к чему-то обязывала, особенно если вспомнить о неустойчивом финансовом положении самого Черчилля. Сейчас хорошо известно — хотя его первые биографы этот факт скрывали, — он умер, оставшись должным Лондонскому дому «ошеломительную сумму в 66 902 ф. ст.», хотя, последовав совету Ротшильда, он сколько-то заработал на акциях добывающих компаний.

Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что пребывание Черчилля в должностях министра по делам Индии и министра финансов имело для Ротшильдов как для банкиров лишь ограниченное значение. Равным образом их значение для Черчилля как банкиров возросло лишь после его ухода со всех постов. «Бирманских рубиновых» акций выпустили всего на 300 тысяч ф. ст., и они вышли через четыре года после того, как Черчилль окончил свое краткое пребывание на посту министра по делам Индии. Точно так же, лишь в 1896 г. Ротшильды выпустили на 2 млн ф. ст. акций бирманских железных дорог; за десять лет до того они обращались к Индийскому финансовому комитету, но получили отказ. Став министром финансов во втором кабинете Солсбери, Черчилль консультировался с Ротшильдами по финансовым вопросам (он назначил Натти в комиссию по расходам на государственные нужды). Но нелегко представить, что крайне саморазрушительная и ультра-«гладстонианская» оппозиция Черчилля против военных расходов была хоть сколько-нибудь выгодна интересам Ротшильдов; более того, точка зрения Черчилля на Египет и денежную политику резко расходилась с точкой зрения Натти. Ротшильды никак не были причастны и к его судьбоносному решению подать в отставку в декабре 1886 г. Когда Реджинальд Бретт спросил, может ли он передать новость Натти, Черчилль «ответил отказом, потому что злился на Альфреда Ротшильда, который, судя по всему, активно агитирует против него: „Он жалуется, что я не советовался с Ротшильдами. В конце концов я рад, что они мои друзья, но я вовсе не Риверс Уилсон, и я не состою у них на жалованье“. Натти отставка Черчилля показалась простым „чудачеством“, хотя сам Черчилль настаивал, что это был „простой просчет… он не знал, что у Солсбери был припрятан в рукаве туз“, иными словами, что он готов был заполнить вакансию, назначив Гошена».

Судя по всему, только после того, как Черчилль вышел в отставку, он начал занимать у Ротшильдов крупные суммы: вплоть до 1888 г. превышение его кредита составляло всего 900 ф. ст., и лишь в 1891 г. цифра взлетела до 11 тысяч ф. ст. Хотя Натти продолжал убеждать Черчилля во мнении, что тот может когда-нибудь вернуться во власть, если вспомнить все более неустойчивое поведение бывшего министра финансов, вряд ли он искренне верил в это сам. Как выразился Эдуард Гамильтон в августе 1888 г., «Р. Черчилль обращается к Н. Ротшильду за всем… но Ротшильд, который является главным наставником Р. Ч., списывает Р. Ч. как безнадежного политика». Более того, кажется справедливым считать содержание Черчилля «на жалованье» после 1886 г. в первую очередь проявлением дружбы со стороны Натти, поскольку у Черчилля все больше проявлялись последствия сифилиса; с политической и финансовой точки зрения Черчилль был скорее обузой, чем выгодным приобретением. «Бомба замедленного действия» взорвалась снова в 1891 г., когда Черчилль вернулся из путешествия в Машоналенд (регион в северной части Зимбабве), куда он отправился с помощью Ротшильда, и начал публично сомневаться в экономических перспективах региона. Его оплошность возмутила Натти. Не столько расчет, сколько доброта ко все более слабеющему Черчиллю заставила Ротшильдов помогать карьере его честолюбивого сына, хотя, несомненно, они были вознаграждены, когда молодой Уинстон, член Либеральной партии, в 1904 г., став членом парламента от Манчестера, высказывался против билля об иностранцах.

Отношения с Розбери, естественно, были совершенно иными, хотя и в связи с ним возникают те же вопросы о степени влияния на него Ротшильдов. Имело ли политическое значение то, что человек, служивший министром иностранных дел в третьем и четвертом кабинетах Гладстона и сменивший его на посту премьер-министра в 1894 г., был женат на представительнице семьи Ротшильд? Так считали многие современники, как и в случае с Черчиллем. «Не очень приятно, — писали в издании Либеральной партии „Джастис“ после визита Гладстона в Тринг в сентябре 1893 г., — когда министр иностранных дел тесно связан по браку с тем же интригующим [так!] финансовым домом, видеть, как Гладстон дружески встречается с лордом Ротшильдом».

Не приходится сомневаться в том, что почти с того самого дня, как он женился на Ханне, Розбери и его карьера находились в центре внимания самых политически «подкованных» членов семьи. В сентябре 1878 г., всего через полгода после свадьбы, Фердинанд сообщил Розбери о степени такой заинтересованности: «Натти, как всегда, много говорил о вас и выведывал о ваших делах на скачках и в политике. Он хотел знать, среди прочего, согласитесь ли вы занять подчиненный пост в случае, если его… вам предложат, когда либералы снова придут к власти. Я в каждом случае изображал неведение… Сегодня утром в 11 появился Альфред; похоже, он хорошо осведомлен о моих делах… он уже знал, что вчера вечером мы вместе играли… Какая жалость, что инквизицию отменили! Каким бы ценным доносчиком стал мой родственник!»

В случае с Черчиллем личные финансовые отношения в самом деле возникли уже после его ухода со всех постов; зато в случае с Розбери такие отношения начались раньше. В ноябре 1878 г. Фердинанд предложил Розбери: «Если у вас есть несколько свободных тысяч фунтов (начиная с 9–10), можете вложить их в новый… египетский заем, который на следующей неделе выпускает наш Дом». Письмо от Натти, датированное 1880 г., проливает больше света на то, какого рода «хорошие советы насчет инвестиций» получал Розбери от свойственников. «Рад сообщить, — лукаво писал он, — что до слушаний я понятия не имел, что должны делать министры. Могу лишь сказать вам, что купил сегодня 100 тысяч для Нью-Корта и могу посоветовать… передать Мэю [либо брокер Розбери, либо клерк Ротшильдов] заплатить за ваши».

На первый взгляд этим объясняется, почему в 1884 г., когда Гладстон предложил Розбери пост комиссара общественных работ и должность лорда-хранителя малой печати, он вначале отказался. Имея в виду решения правительства касательно египетских финансов, он писал Гранвилю: «Вы, наверное, догадываетесь, насколько щекотливо мое отношение к данному вопросу, ибо, хотя я и не член Дома Ротшильдов, я связан с ним так тесно, как только возможно, узами брака и дружбы, и поэтому в настоящее время мне нелегко входить в правительство…» Однако, хотя после убийства генерала Гордона Розбери решил принять предложение Гладстона, ни он, ни Ротшильды не делали попыток разорвать их финансовые отношения. В течение двух недель после того, как Розбери вошел в состав кабинета, он виделся с членами семьи не менее четырех раз, в том числе дважды ужинал у Натти. А в августе 1885 г., всего через два месяца после того, как из-за отставки Гладстона он снова на время оказался не у дел, Розбери выделили на 50 тысяч ф. ст. облигаций нового египетского займа, выпущенного Лондонским домом. Любопытно, что «в соответствии с пожеланиями [Розбери] египетские деньги… положили в банк на счет Ханны».

Все повторилось в 1886 г., когда Розбери стал министром иностранных дел. На сей раз осторожничал Натти, сказав в январе Реджинальду Бретту, что о Розбери как о возможном министре иностранных дел от Либеральной партии «не может быть и речи… из-за его связи с Домом Ротшильдов». За ужином в Ганнерсбери в 1887 г. он поставил в тупик Эдуарда Гамильтона — который ожидал, что Натти будет «расхваливать Розбери… из чувства гордости за такое близкое родство по браку», — тем, что отзывался о нем довольно пренебрежительно: «Розбери не оратор. Его речи бесцветны; его репутацию как министра иностранных дел переоценили — более того, он погубил ее своей депешей по поводу Батума… он лишь лаял, но не имел ни возможности, ни власти укусить; Бисмарк был очень в нем разочарован». Но не следует принимать слова Натти за чистую монету. Как и прежде, Розбери и Ротшильды продолжали тесно общаться по дипломатическим вопросам (особенно по Афганистану);

и Альфред поощрительно писал из Нью-Корта, что «со всех сторон и даже из дальних пределов мы не слышим ничего, кроме огромного удовлетворения по поводу назначения нового министра иностранных дел». Когда Розбери снова покинул пост после поражения билля о гомруле, именно Натти призывал его не бросать политическую карьеру и стать председателем вновь образованного Совета Лондонского графства. Кроме того, незадолго до возвращения в правительство в 1892 г. он обсуждал промышленные отношения с Альфонсом — их разговоры предвещали его вмешательство в забастовку шахтеров на следующий год. Кроме того, кажутся маловероятными уверения посла Германии, что Ротшильды якобы не советовали Розбери возвращаться в министерство иностранных дел. Судя по сохранившимся письмам того периода, они по-прежнему снабжали его финансовыми и дипломатическими новостями (например, о Египте). Французские Ротшильды приветствовали его назначение премьер-министром после отставки Гладстона, а Альфред пошел на необычный шаг и выступал от лица премьера в диспуте с Английским Банком из-за сейфа с ценными бумагами, якобы утерянного бывшим старшим кассиром (его вмешательство окончилось внесудебной компенсационной выплатой не менее 20 тысяч ф. ст.). Натти жалел о последующей отставке Розбери с поста премьер-министра, не в последнюю очередь потому, что она стала победой Харкорта — «более напыщенного и громогласного, чем раньше, и более вероломного» — и его все более прогрессивной фискальной политики.

Розбери продержался вместе с Гладстоном дольше, чем Натти; но создание им в 1902 г. империалистической Либеральной лиги свидетельствовало о том, что его политические симпатии очень далеки от симпатий юнионистов. Его политическая карьера после 1905 г., когда он окончательно разорвал отношения с Либеральной партией, развивалась параллельно с карьерой Натти (например, оба выступали против бюджета Ллойд Джорджа в 1909 г., а также законопроекта, в котором предлагалось урезать полномочия палаты лордов).

Однако здесь, как и с Черчиллем, остается вопрос, извлекали ли Ротшильды материальную выгоду из своих отношений с Розбери. Ответ: в общем и целом нет. Конечно, судя по сохранившимся письмам, Ротшильды снабжали Розбери финансовыми и дипломатическими сведениями; но просьб о тех или иных действиях с той или с другой стороны почти не было, за исключением ряда очень мелких благотворительных дел, например о предоставлении кому-либо тех или иных знаков отличия. Недавние исследования, связанные с внешней политикой Розбери, не выявили ничего, что можно было бы приписать «ротшильдовскому влиянию». Конечно, заманчиво сделать вывод о том, что подозрения более радикальных либералов о связях Розбери с «интригующими» Ротшильдами были безосновательными. Однако по крайней мере в одном случае доподлинно известно, что Розбери заранее предупреждал свойственников о важном дипломатическом решении. В январе 1893 г., будучи министром иностранных дел, он через Реджинальда Бретта передал в Нью-Корт о намерении правительства укрепить египетский гарнизон. «Я виделся с Натти и Альфредом, — сообщал Бретт, — и передал им, что вы им очень признательны за то, что они предоставили вам все сведения, имевшиеся в их распоряжении, и поэтому хотите, чтобы они узнали [о подкреплении] до того, как они прочтут об этом в газетах… Конечно, они обрадовались и были очень благодарны. Натти просил передать вам, что вы можете рассчитывать на любые сведения и любую помощь с его стороны».

Возможно, тот случай стал единичным; с другой стороны, нельзя сбрасывать со счетов, что такие важные сведения чаще могли передавать устно или в письмах, которые не сохранились.

Несомненно, между политической деятельностью английских Ротшильдов и их французских кузенов прослеживаются параллели. Как не уставал замечать Альфонс в своих письмах, политическая обстановка во Французской республике была совершенно иной, поскольку там и левые и правые занимали более крайние позиции, чем в Великобритании. Более того, французские Ротшильды выработали гораздо большую степень идеологической нейтральности (или гибкости) в результате частых смен режима, которым они были свидетелями. В глубине души Альфонс и его братья, как их мать, были сторонниками Орлеанского дома; в их письмах достаточно часты одобрительные предположения о реставрации монархии. Но, подобно их отцу, они были вполне готовы работать и с политиками-республиканцами. Зато они проводили различие между умеренными или консервативными республиканцами и радикалами, или «красными». Они не жалели, когда в 1873 г. Тьера на посту президента республики сменил маршал Мак-Магон, и сокрушались из-за падения Мак-Магона четыре года спустя, после неудачного переворота 16 мая. В то же время последовавшая за тем победа республиканцев на выборах оживила в памяти Альфонса воспоминания о Парижской коммуне. Альфонса успокоило лишь то, что в декабре министром финансов стал их старый друг Леон Сэй. Хотя готовность Сэя напрямую продавать новые трехпроцентные рентные бумаги широкой публике сокращала их традиционную комиссию за андеррайтинг, Ротшильды стали прекрасными подписчиками. Так же поддержали они государственный заем середины 1881 г., подписавшись более чем на 100 млн франков.

Если «почтение» к земельной собственности в глазах Натти было краеугольным камнем консерватизма, французские Ротшильды приписывали такую же значимость частным французским железнодорожным компаниям, в которых у них, разумеется, по-прежнему имелись крупные пакеты акций. В начале 1870-х гг., когда строились многочисленные новые линии, Альфонс беспокоился, что Северную дорогу обойдут в пользу других компаний. Позже ему не давала покоя более серьезная угроза национализации железных дорог — такая угроза существовала начиная с 1848 г. Как и в Англии, «социализм» стал символом насильственного вмешательства государства в до тех пор неограниченные права собственности.

В таком свете следует рассматривать отношение Ротшильдов к Леону Гамбетта, республиканцу и герою войны 1870 г. Ротшильды готовы были поощрить Гамбетта, несмотря на его репутацию «разбушевавшегося безумца», восходящую к Бельвильской программе 1869 г., если он сосредоточится на том, чтобы у Франции появилась имперская политика. Сохранился знаменитый отчет об ужине в годы краткого премьерства Гамбетта (1881–1882), на котором видели его и Альфонса, когда они «дружески беседовали в алькове у окна, два правителя — Гамбетта, действительный повелитель Франции, и Ротшильд… Гамбетта хотел провести военно-морскую демонстрацию: послать пять канонерок в порт Тунис. Пяти экипажам следовало высадиться на берег и вежливо сказать бею: „Примите протекторат или уходите“. Все было сделано за 24 часа… Потом заговорил Альфонс де Ротшильд; он обладал вполне компетентными сведениями об итальянских и английских политиках. Гамбетта слушал со смесью восхищения и изумления: он не подозревал, что Альфонс де Ротшильд обладает таким развитым и живым умом. Они обсудили Депретиса, Каироли, Селлу, Дизраэли, Гладстона, Криспи, Хартингтона, Гранвиля… [Когда подошло время тостов,] Гамбетта выпил „за восстановленную Францию!“. Альфонс де Ротшильд провозгласил ответный тост: „За человека, который ее восстановит!“ Его слова могли с таким же успехом относиться к [генералу де] Галифе, как и к Гамбетта. Но Гамбетта, не колеблясь, принял их на свой счет. Несколько секунд он думал над подходящим ответом, который никак не приходил ему в голову, а затем ответил очень простодушно: „Ах! Я бы с радостью“. Если бы только избирательный комитет Бельвиля был там и видел своего Гамбетта в обществе этих принцев и маркизов».

Соль этой истории, конечно, в предположении, будто Гамбетта, придя к власти, стал предателем. Однако внутренняя политика Гамбетта, хотя ее нельзя назвать социалистической, была не так приятна Ротшильдам, как завоевание Туниса. Во-первых, Гамбетта обдумывал крупную операцию по обмену пятипроцентных рентных бумаг на сумму около 6 млрд франков. Оппозиция «высоких банков» проявилась в том, что Сэй отказался принимать портфель министра финансов в правительстве Гамбетта. Более того, согласно полицейским рапортам, в декабре 1881 г. Альфонс говорил журналистам: «Мне нужна решительная кампания; необходимо уничтожить Гамбетта до того, как он уничтожит нас». Мы уже видели, какой вклад в это уничтожение внес крах «Юнион женераль». Во-вторых, Гамбетта, похоже, собирался в той или иной степени национализировать железные дороги. И только после его ухода было достигнуто соглашение, по которому компании получили еще 30 лет до того, как государство применит свое право выкупа веток. Политик левого толка вроде Гамбетта, возможно, был почти так же, как и политик правого толка, настроен вести империалистическую политику; но Ротшильды, главным образом по внутриполитическим причинам, предпочитали, чтобы их империализм был консервативным. С другой стороны, они — и не без оснований — настороженно относились к шовинистическим тенденциям правого крыла. Им не нравилась агитация в поддержку генерала Буланже после его отставки с поста военного министра в мае 1887 г., в которой (как до того в бонапартизме) сочетались внутриполитический радикализм и внешнеполитическая агрессивность, которая, по мнению Ротшильдов, не соответствовала силам Франции; они стали личными банкирами «никудышного» и «некомпетентного» генерала лишь в 1889 г., после его падения.

Судя по всему, французские Ротшильды более настороженно, чем их британские родственники, отнеслись к росту профсоюзов и социалистических партий, хотя их взгляды, скорее всего, отражали бо‡льшую историческую восприимчивость Франции революционной политике. В 1892 г. Эдмонд встревоженно писал о все более громогласных нападках социалистов на «плутократию» и предупреждал о грядущей «анархии», а Альфонс предсказывал, что «социалистическая эпидемия» во Франции будет куда опаснее, чем в Англии. Обсуждая в 1892 г. трудовые отношения с Розбери, Альфонс подчеркивал, что он против любого вмешательства государства в трудовые конфликты. Очевидно, Розбери он считал некоей загадкой, так как после беседы написал: «В нашей стране нет радикалов, которые живут в огромных замках с годовым доходом в 100 тысяч фунтов». «Лично я, — говорил Альфонс журналисту Жюлю Юре в 1897 г., — не верю в это рабочее движение: я считаю, что, вообще говоря, рабочие вполне довольны своей участью, они вовсе не жалуются и нисколько не интересуются тем, что называется социализмом. Конечно, есть смутьяны, которые любят пошуметь, чтобы привлечь к себе последователей, но они не обладают ни властью, ни влиянием на честных, разумных, трудолюбивых рабочих. Нужно различать хороших и плохих рабочих. Ленивые и неспособные выступают за восьмичасовой рабочий день. Другие, серьезные отцы семейств, хотят работать достаточно долго, чтобы заработать на себя и на свои семьи. Но если всех обяжут работать всего по восемь часов в день, знаете, что сделает большинство из них? Они начнут пить!.. Чего еще вы от них ждете?»

Возможно, Юре исказил слова Альфонса, но, судя по его письмам в Лондон, примерно так он и думал: он был сторонником бескомпромиссной, если не сказать грубой, политики невмешательства по отношению к рынку труда того рода, какой привычно выражали многие промышленники того периода. Такие же распространенные взгляды Альфонс выражал, защищая экономическое неравенство: «Я никогда не понимал, что имеют в виду под „высокими банками“. Что значит „высокий банк“? Одни люди богаче, а другие беднее, вот и все! Одни сегодня богаче, а завтра станут беднее… Никто не застрахован от таких изменений — им подвержены все без исключения! И никто не может похвастать, будто ему удалось этого избежать. Что же касается скоплений капитала, в обращении находятся деньги… [которые] приносят плоды. Это богатство стран! Если их спугнуть или угрожать им, они исчезнут. И в тот день все будет потеряно. Настанет конец процветанию страны. Капитал — это труд! Если не считать нескольких несчастных исключений… каждый человек… имеет ту долю доступного капитала, какой измеряются его ум, энергия и усердие».

Эта самодовольная апология красноречиво свидетельствует об общественной и политической изоляции Ротшильдов после наступления нового века — а с ним и новой эпохи, когда политическую власть уже не удавалось ограничить пределами столовых закрытых клубов и загородных домов.