Спад — понятие относительное. По сравнению с их господствующим положением на международном рынке капитала до 1880 г., после того периода влияние Ротшильдов безусловно пошло на убыль. По сравнению с банками-конкурентами они оказались менее рентабельными и не так быстро росли. Однако, как показывает иллюстрация 9.1, в понятиях абсолютных Ротшильды оставались огромной финансовой силой даже накануне Первой мировой войны. С точки зрения капитала банк «Н. М. Ротшильд и сыновья» был, несомненно, крупнейшим частным банком в лондонском Сити. Его доминирование становится еще внушительнее, если учесть, что Лондонский дом был всего одним из четырех домов Ротшильдов. Иллюстрация 9.1 показывает совокупный капитал домов Ротшильдов в соответствии с последующими договорами о сотрудничестве. В 1874–1887 гг. он вырос с 34,4 до 38 млн ф. ст., а в 1899 г. достиг пика в 41,5 млн ф. ст. В 1904 г., последнем году, когда составлялся общий баланс, он по-прежнему равнялся 37,1 млн ф. ст. Если бы после 1898 г. капитал не изымали, общий капитал превышал бы 45 млн ф. ст. Поэтому банк «Н. М. Ротшильд» можно считать не только самым большим частным банком в Лондоне, но и одним из крупнейших банков любого типа в мире. В 1881 г. на Парижской бирже котировались бумаги 71 различного кредитного учреждения с оплаченным акционерным капиталом в 1,49 млрд франков: из них капитал всех домов Ротшильдов был лишь ненамного меньше 1 млрд франков, а Парижский дом с капиталом в 590 млн франков по-прежнему оставался одним из крупнейших французских банков. В 1913 г. общий акционерный капитал пяти крупных немецких банков («Дармштедтер банк», «Дисконто-гезельшафт», «Дойче банк», «Дрезднер банк» и «Берлинер хандельс-гезельшафт») равнялся 870 млн марок (43 млн ф. ст.) — ненамного больше, чем общий капитал домов Ротшильдов десятью годами ранее.

Конечно, баланс Ротшильдов значительно уступал балансу крупных акционерных депозитных банков. Крупнейший британский «клиринговый» банк, «Мидленд банк», накануне Первой мировой войны держал депозиты на 125 млн ф. ст., по сравнению с эквивалентной цифрой Лондонского дома (активы минус капитал) всего чуть более 14 млн ф. ст. Для «Дойче банка», крупнейшего немецкого банка в 1914 г., эта цифра составляла 74 млн ф. ст. Но здесь не сравнивается подобное с подобным. Ротшильды никогда не интересовались приемом депозитов. Их главной заботой было употребить капитал не на размещение депозитов, а как основу для крупномасштабного андеррайтинга рынка облигаций и привлечение внешних фондов непосредственно в новые ценные бумаги.

9.1. Совокупный капитал Ротшильдов, избранные годы (тыс. ф. ст.)

Таблица 9 а

^* По 1910 г. «Морган, Гренфелл и К^о».

† Приблизительно.

Источники: RAL, RfamFD/13F; Cassis, City. P. 33; Cassis, City bankers. P. 31 f; Kynaston, City. T. I. P. 312 f; T. II. P. 9; Chapman, Merchant banking. P. 44, 55, 121 f, 200 f, 208 f; Roberts, Schröders. P. 44, 57, 99, 527–535; Ziegler, Sixth great power. P. 372–378; Wake, Kleinwort Benson. P. 472 f.

Менее заметное отличие Ротшильдов от их конкурентов заключалось в том, что первые были относительно менее рентабельными. В таблице 9 б дается систематическое сравнение с пятью другими крупными банками Сити. Судя по данным, приведенным в таблице, средние прибыли Лондонского дома в процентах к капиталу имели тенденцию снижаться с пика в 9,8 % в 1870-х гг. до 3,9 % в 1900–1909 гг. Кажется, что Ротшильды избегали рискованных действий: при огромном накопленном капитале, унаследованном от предыдущих поколений, Натти и его братья, судя по всему, не испытывали стремления получать такие высокие прибыли, какие достигли Бэринги или Шрёдеры, тем более акционерный банк вроде «Мидленда». Цифры акцептования в 1890–1914 гг. также показывают, что Лондонский дом отставал от Кляйнвортов, Шрёдеров и «Морган Гренфелл»; после 1910 г. его обогнали даже Брандты и Хамбро. Ежегодные показатели акцептования банком «Н. М. Ротшильд» за период 1890–1914 гг. в среднем равнялись 2,7 млн ф. ст., по сравнению с 5,6 млн ф. ст. для банка «Братья Бэринг», 7,2 миллиона для банка Шрёдеров и 9 миллионов для Кляйнвортов, лидеров рынка. Что касается активов, судя по доступным цифрам балансового отчета, в десятилетие, предшествовавшее 1914 г., Бэринги и Шрёдеры стремительно догоняли банкирский дом «Н. М. Ротшильд». В 1903 г. общие активы Нью-Корта составляли 25 млн ф. ст., по сравнению с 10,3 миллиона в банке Шрёдеров и 9,9 миллиона у Бэрингов. Десять лет спустя общая цифра для Ротшильдов осталась более или менее без изменения, в то время как баланс Шрёдеров вырос до 19,1 миллиона, а у Бэрингов соответствующая цифра достигла 15,8 млн ф. ст.

Еще одним индикатором относительного спада служит то, что Ротшильды перестали быть исключительной семьей в смысле личного богатства. Натти был богатейшим в своем поколении английских Ротшильдов (после смерти в 1915 г. он оставил 2,5 млн ф. ст.);

но в период с 1890 по 1915 г. по крайней мере 13 миллионеров в Великобритании оставили своим наследникам столько же или больше. На том берегу Атлантики Джуниус Морган после своей смерти в 1890 г. оставил такую же сумму. В 1913 г., когда умер его сын Пирпойнт, приблизительная чистая стоимость его имущества, не считая коллекции произведений искусства, составляла 68,3 млн долларов (14 млн ф. ст.); вместе с коллекцией стоимость его состояния приближалась к 24 млн ф. ст. Ничего удивительного, что партнеру Морганов, Клинтону Докинзу, в 1901 г. хотелось похвастать: «Старый Пирпойнт Морган и банкирский дом в США занимают положение неизмеримо более господствующее, чем Ротшильды в Европе… Взятые вместе, объединения Морганов в США и Лондоне, возможно, не слишком уступают Ротшильдам в капитале, неизмеримо более обширны, активны и успевают заниматься крупными прогрессивными предприятиями во всем мире… Старому Моргану хорошо за 60… [но за ним] стоит… молодой П. Морган, которому нет и 40, зато есть все задатки большого человека, а также я… У Ротшильдов нет ничего нового, кроме опыта и огромного престижа старого Натти… Следовательно, при условии, что мы сумеем… привлечь одного или двух хороших помощников, через 20 лет мы увидим, как Ротшильды отодвинутся на задний план, а группа Морганов окажется на вершине».

Однако здесь необходимо сделать ряд оговорок. Во-первых, если принять во внимание цифры за период 1830–1869 гг., после 1879 г. производительность банкирского дома «Н. М. Ротшильд и сыновья» на деле оказывается явно не хуже, чем для предшествовавшего периода. 1870-е гг. стали исключительным десятилетием; периоды до и после 1870-х гг. не слишком отличались друг от друга. Следовательно, разговоры о спаде по сравнению с прошлым вводят в заблуждение. Во-вторых, продолжая вести себя осторожно, Ротшильды в самом деле были в безопасности. Резким контрастом с ними можно считать историю Бэрингов. Цифры в таблице 9 б также отражают размер сокращения конкурирующего банка в результате кризиса 1890 г.; высокая норма прибыли в банкирском доме «Братья Бэринг» отчасти была результатом его опасно ограниченной капитальной базы.

Таблица 9 б

Примечание. Определения как капитала, так и прибылей различались от компании к компании.

Источники: RAL, RfamFD/13F; Roberts, Scröders. P. 44, 57, 99, 527–535; Ziegler, Sixth great power. P. 372–378; Wake, Kleinwort Benson. P. 472 f; Burk, Morgan Grenfell. P. 260–270, 278–281; Holmes, Green, Midland. P. 331–333.

Характерное для Ротшильдов сочетание относительно низкой прибыльности и долголетия позволяет напомнить разъяснение Фридриха Генца, сделанное еще в 1827 г., что одним из двух основных принципов Ротшильдов было «…никогда не стремиться к избыточным прибылям в их делах, устанавливать четкие лимиты для каждой операции и, как бы много изобретательности и осторожности ни потребовалось, страховаться от случайностей. В этой аксиоме заключен один из главных секретов их силы. Не приходится сомневаться, что, при средствах, имевшихся в их распоряжении, они могли добиться гораздо более высоких прибылей на той или другой операции. Но, даже если бы такой результат не скомпрометировал безопасность их начинаний, они в любом случае в конце концов получили бы меньше… чем сейчас, когда они распределяют ресурсы на большее количество операций, которые постоянно возобновляются и повторяются вне зависимости от [экономических] условий».

Не следует непременно считать признаком упадка и то, что «Н. М. Ротшильд» отстал от банкирских домов Шрёдеров и Кляйнвортов на рынке акцептов: даже если приведенные цифры верны, Ротшильды, в отличие от других лондонских торговых банкиров, никогда не считали, что акцепты станут для них источником прибыли. Как и в прошлом, они сосредотачивали свои средства на рынке облигаций, где и сохраняли неоспоримое превосходство. Наконец, прибыли Лондонского дома не следует рассматривать в изоляции от прибыли других домов, значительная часть которых по-прежнему делилась между партнерами. Прибыли всех домов Ротшильдов в совокупности подсчитать трудно из-за больших сумм, которые изымались после смерти отдельных партнеров, но на иллюстрации 9.2 результаты более или менее скорректированы. Цифры вовсе не создают впечатления спада: средние ежегодные прибыли просели — почти наполовину — в депрессивные 1874–1879 гг. (зато в 1852–1874 гг. они превышали 1 млн ф. ст.); но, судя по всему, 1879–1882 гг. оказались самыми прибыльными в истории Ротшильдов (средняя ежегодная прибыль превышала 4 млн ф. ст.), и хотя такую тенденцию невозможно было сохранить, в целом в 1888–1904 гг. прибыли росли (от 785 тысяч ф. ст. в год в середине 1880-х гг. до 1,6 млн ф. ст. в 1898–1904 гг.).

Здесь можно провести полезную параллель между производительностью лондонских Ротшильдов и британской экономики в целом. На протяжении ряда лет специалисты по экономической истории доказывают, что британская экономика примерно в 1870 г. переживала относительный спад, отмечая более быстрый рост экономики Америки и Германии в тот же период и снижение роли Великобритании как ведущего экспортера готовых изделий. В то время как одни возлагают вину за этот относительный спад на «недостатки предпринимательства» или даже на обусловленное с точки зрения культурного детерминизма «падение производственного духа», другие считают исходным «виновником» лондонский Сити, который препятствовал модернизации британской промышленности тем, что в конце XIX в. поощрял избыточный экспорт капитала. Весь XIX в. Ротшильды играли главную роль в поощрении такого экспорта капитала и продолжали так поступать вплоть до 1914 г. Поэтому возникает вероятность того, что Натти можно обвинить в упадке не только собственной компании, но и британской экономики в целом.

9.2. Средние годовые прибыли Ротшильдов (совокупные для всех домов), избранные периоды (тыс. ф. ст.)

На самом деле падение британской экономики, как и упадок Ротшильдов до 1914 г., сильно преувеличивают. Экспорт капитала лишал британскую промышленность инвестиций лишь в том случае, если бы удалось доказать, что в результате нехватка капитала не давала компаниям модернизировать производство; однако доводов в поддержку такой версии мало. Более того, высокий уровень экспорта капитала из Великобритании был неотъемлемой частью глобальной роли британской экономики как экспортера готовых изделий, импортера продуктов питания и другого сырья, последнего кредитора в критической ситуации в международной денежной системе, крупного экспортера квалифицированных колонистов и, не в последнюю очередь, имперского гаранта закона и порядка на море и на суше (9,5 млн квадратных миль в 1860 г.; 12,7 млн квадратных миль в 1909 г.). Подходить к достоинствам и недостаткам этой системы слишком узко — исходя из процветания тех британцев, которые оставались на Британских островах, — значит потерять суть. Накануне Первой мировой войны британскому правлению в той или иной форме подчинялись около 444 миллионов человек: вопреки националистической пропаганде эпохи деколонизации, британские государственные деятели не могли заниматься и не занимались экономической политикой единственно ради выгоды тех 10 %, которые жили на территории Соединенного Королевства. В то время как прибыли от заморской экспансии несомненно утекали к сравнительно малочисленной элите инвесторов, действие «множителя» финансируемых Великобританией инвестиций и торговли ощущалось далеко за ее пределами. Не следует и преувеличивать затраты на управление и оборону империи; налоговое и долговое бремя, налагаемое Великобританией, было на самом деле небольшим по сравнению с громадной степенью властных полномочий и экономических преимуществ прочной империи с более или менее свободной торговлей, свободным движением капитала и свободной миграцией.

Уже к 1850-м гг. заморские инвестиции Великобритании приближались к 200 млн ф. ст. Однако во второй половине столетия наблюдались три больших волны экспорта капитала. В 1861–1872 гг.

чистые зарубежные инвестиции выросли всего с 1,4 % до 7,7 % ВНП, а затем, в 1877 г., снова упали до 0,8 %. Впоследствии они росли более или менее плавно до 7,3 % в 1890 г., а в 1901 г. снова резко упали ниже 1 %. Во время третьего подъема зарубежные инвестиции в 1913 г. достигли абсолютного пика в 9,1 % — такого уровня не удавалось превзойти до 1990-х гг. В абсолютном исчислении это вело к огромному накоплению зарубежных активов, когда они увеличились более чем в 10 раз, с 370 млн ф. ст. в 1860 г. до 3,9 млрд ф. ст. в 1913 г. — около трети национального богатства Великобритании. Ни одна другая страна не подходила и близко к такому уровню иностранных инвестиций: зарубежные активы Франции стоили менее половины британских, Германии — всего четверть. Накануне Первой мировой войны Великобритания отвечала примерно за 44 % всех зарубежных инвестиций. Хотя зависимость между движением зарубежных инвестиций и инвестициями в основной капитал обратно пропорциональная, такой высокий уровень экспорта капитала не следует, однако, трактовать в таких грубых терминах, как «утечка» капитала из экономики Великобритании. Ошибочно также считать, что экспорт капитала в каком-то смысле «способствовал» росту британского торгового дефицита. На самом деле доход, полученный на таких инвестициях, более чем соответствовал экспорту нового капитала. Кроме того, в сочетании с поступлениями от «невидимых» доходов, он неизменно превосходил торговый дефицит. В 1890-х гг. чистые иностранные инвестиции приближались к 3,3 % ВНП, по сравнению с чистыми доходами от зарубежной собственности в размере 5,6 %. В следующее десятилетие цифры составляли 5,1 и 5,9 % соответственно.

Почему так вела себя британская экономика? По большей части зарубежные инвестиции были по сути не «прямыми», а «портфельными», иными словами, связующим звеном выступали фондовые биржи, на которых продавались ценные бумаги, выпущенные для зарубежных государств и компаний. По Эделстейну, плюс иностранных ценных бумаг в том, что в среднем в период 1870–1913 гг., даже если допустить более высокую степень риска, их доходность была гораздо выше (примерно на 1,5 процентных пункта), чем от внутренних ценных бумаг. Однако за таким осреднением скрываются значительные колебания. Анализируя счета 482 компаний, Дэвис и Хаттенбек показали, что внутренняя норма доходности иногда бывала выше, чем внешняя, — в 1890-е гг., например. Кроме того, в их труде приводится количественная оценка империализма инвесторами: доходность инвестиций в Британской империи заметно отличалась от доходности инвестиций на зарубежных территориях, которые с политической точки зрения не контролировались Великобританией: на 67 % выше в период до 1884 г., но на 40 % ниже после того. Можно ли считать растущий уровень британских внешних инвестиций с экономической точки зрения иррациональным продуктом империализма — когда капитал стремился продемонстрировать свой патриотизм, а не извлечь максимальную прибыль? В современной историографии, как правило, подчеркивают неэкономические факторы стремительной экспансии Британской империи. Вместе с тем Дэвис и Хаттенбек показывают, что империалистические завоевания не были главной целью британских инвестиций, взятых в целом: в 1865–1914 гг. только около 25 % инвестиций шли империи, по сравнению с 30 %, вкладываемыми в экономику самой Великобритании, и 45 % — в экономику других стран. В их труде подчеркивается существование элиты инвесторов, которые были материально заинтересованы в Британской империи как в механизме для стабилизации международного рынка капитала в целом. Империализм конца XIX в. служил политическим сопровождением экономического процесса, сходного с «глобализацией» конца XX в.

Таблица 9 в

Источник: Ayer, Century of finance. P. 14–81; RAL.

Будучи ведущими представителями такой элиты имперских инвесторов, Ротшильды играли заметную роль в британском империализме. В 1865–1914 гг. в Лондоне было выпущено на 4,082 млн ф. ст. ценных бумаг иностранных государств. Банк «Н. М. Ротшильд и сыновья» либо самостоятельно, либо в объединении с другими банками отвечал за четверть с лишним от этой суммы (1,085 млн ф. ст.). С ними не мог сравниться ни один другой банк, хотя Бэринги делали такие попытки в 1860–1890 гг., а Пирпойнт Морган впоследствии приблизился к ним, и от него почти не отставали братья Зелигман, а также Эрнест Кассель, который стал грозным соперником на рубеже веков. В таблице 9 в приводится схема географического распределения и типа займов, выпущенных Ротшильдами после 1852 г.

Таблица 9 г

Источник: Davis, Huttenback, Mammon. P. 46.

Сравнение этих цифр для Ротшильдов с данными, приведенными в труде Дэвиса и Хаттенбека (см. табл. 9 г), показывает, что государственные финансы по-прежнему больше привлекали банкирский дом «Н. М. Ротшильд», чем частный сектор. Лишь около 36 % всего «привлеченного» капитала в 1865–1914 гг. предназначалось государствам; соответствующая цифра для займов, выпущенных лондонскими Ротшильдами примерно в то же время, составляет более 90 % (почти все остальное предназначалось для зарубежных железнодорожных компаний). Степень преобладания Ротшильдов в эмиссии государственных облигаций поражала воображение. Для лондонского рынка в целом выпуски ценных бумаг для иностранного государственного сектора в 1865–1914 гг. приближались к 1,48 млрд, и около 3/4 этой суммы занимались Ротшильды — в одиночку или в союзе с другими. Кроме того, Нью-Корт по-прежнему гораздо больше интересовался Европой и гораздо меньше интересовался Великобританией, чем лондонский рынок в целом, и был недостаточно представлен в выпусках африканских, азиатских и австралазийских облигаций. Однако самое поразительное в том, что доля Ротшильдов в выпусках имперских облигаций по-прежнему оставалась относительно малой: на них приходится всего 6 % их операций, по сравнению примерно с 26 % всего британского рынка капитала в целом. Учитывая влиятельную роль Натти и Альфреда в политике империализма, это довольно удивительное открытие. Судя по всему, они придавали довольно мало значения империи как полю для своих личных финансовых дел. Точнее, они не выказывали предпочтения тем государствам (например, Египту), чьи облигации гарантировались финансовым контролем Великобритании, по сравнению с теми (например, Бразилией), которые в политическом смысле оставались независимыми. Поэтому можно считать неверным утверждение Эрнеста Касселя (он имел в виду Альфреда), что Ротшильды «едва ли возьмутся за операцию, которую не гарантирует британское правительство».

Лишь в двух отношениях Лондонский дом можно считать «представителем» Сити в целом. Облигации для Северной и Южной Америки он выпускал примерно в той же пропорции от всех своих операций, что и рынок в целом. Кроме того, Ротшильды разделяли характерное для Сити отсутствие интереса к финансированию отечественного частного сектора, к которому относится всего около 1 % всех выпущенных Ротшильдами облигаций (хотя считалось, что Ротшильды особенно равнодушны к отечественной промышленности). В 1886 г., когда сэр Эдвард Гиннесс стремился разместить на фондовой бирже акции своей ирландской пивоваренной компании, Лондонский дом отказался размещать выпуск на 6 млн ф. ст., и операцию перехватили Бэринги. Акции и облигации акционерного общества оказались необычайно популярными (подписка была превышена почти в 20 раз), и Бэринги получили прибыль в размере около 500 тысяч ф. ст. Тем не менее, когда какой-то журналист спросил Натти, жалеет ли он о том, что отказался от операции, Натти ответил: «Я смотрю на это по-другому. Каждое утро я прихожу в контору, и когда я говорю: „Нет“ на все предложенные мне планы и предприятия, я возвращаюсь домой беззаботный и довольный. Но когда я соглашаюсь на какое-либо предложение, меня сразу же переполняет беспокойство. Сказать: „Да“ — все равно что сунуть палец в станок: вращающиеся колеса могут отхватить не только палец, но и все тело». Его слова резюмируют осторожность, какая была свойственна всему четвертому поколению. В соответствии с этим принципом, в то время как другие получали значительные прибыли, финансируя строительство лондонской подземной железной дороги, Ротшильды держались от проекта на расстоянии. Даже замысел туннеля под Ла-Маншем — который нравился французским Ротшильдам, считавшим, что с его помощью можно увеличить оборот Северной линии, — оставил Натти равнодушным. «Можете считать делом решенным, — писал он кузенам в 1906 г., — что данная мера [законопроект о туннеле под Ла-Маншем] будет отклонена подавляющим большинством в палате лордов, и вам, безусловно, не стоит тратить на него время и деньги».

Конечно, имелись и исключения к данному правилу воздержания. Возможно, стремясь превзойти успех, которого достигли Бэринги с акциями «Гиннесса», Натти в 1886–1891 гг. провел четыре последовательных эмиссии акций и облигаций акционерного общества «Манчестерский судоходный канал» на общую сумму в 13 млн ф. ст. Но, как заметил Эдуард Гамильтон, неуспех первого из этих выпусков привел к «возмутительному сравнению», к какому прибегали в Сити, «воды Ротшильдов» и «пива Бэрингов». Даже в партнерстве с Бэрингами оказалось невозможным успешно разместить второй выпуск. Сходным образом от Ротшильдов, ставших первопроходцами в области быстрых средств связи в начале столетия, можно было бы ожидать, что они оценят важность таких новшеств, как телефон. Более того, они сами еще в 1891 г. начали экспериментировать с телефоном как средством связи между Парижем и Лондоном. Но через год они выпустили акций «Новой телефонной компании» всего на 448 тысяч ф. ст. — сущий пустяк. Примечательно, что партнеры в Лондоне и Париже по-прежнему писали друг другу письма от руки, как их отцы, деды и прадеды.

Понятно, почему историки часто называют представителей этого поколения Ротшильдов «консерваторами» в их подходе к финансам (очевидным контрастом выступает Французский дом, который оставался мажоритарным акционером в таких железнодорожных компаниях, как «Компани дю нор»). Однако эта критика основана на неверном понимании modus operandi Ротшильдов и их роли в процессе глобализации конца XIX в. Так, в одном секторе отечественной промышленности Ротшильды все же добились некоторого успеха. Наверное, вполне естественно, что этот сектор был наиболее тесно связан с государством. Речь идет об обороне. Кроме того, гораздо большее значение, чем участие в развитии отечественных промышленности и транспорта, имели для Ротшильдов разработки зарубежных месторождений полезных ископаемых и международный рынок металлов и драгоценных камней (речь о них пойдет в следующей главе).

Поэтому роль Ротшильдов в экономике и политике империализма не следует изображать как часть более широкой телеологии спада. Во многом империализм не представлял собой резкий разрыв с их прошлыми успехами. Инвестиции в иностранный государственный сектор оставались главной сферой их деятельности, а на втором месте стояли «домашние» государственные займы. И Франция, и Австро-Венгрия, и, в меньшей степени, Великобритания вынуждены были выпускать новые облигации, чтобы финансировать растущие расходы на оборону своих империй. Здесь, на международном рынке облигаций, у Ротшильдов почти не было равных. Более скромными можно считать их роль в финансировании зарубежного частного сектора (особенно железных дорог) и акцептное дело. Зато, как мы увидим, их деятельность, связанная с добычей полезных ископаемых в разных частях света, отличалась большой широтой.

Как и в прошлом, Ротшильды продолжали проявлять интерес к развитию и расширению всемирной экономической системы, в которой капитал, товары и, более того, люди могли передвигаться по возможности свободно и безопасно. Однако они бывали довольны, если такой цели удавалось добиться без политического вмешательства. Так, долгая история отношений Ротшильдов с Бразилией показывает, что они не считали официальный имперский контроль предпосылкой рентабельного экспорта капитала. Только там, где, по их мнению, важные облигации подвергались риску в результате политической нестабильности на территории заемщика, Ротшильды поддерживали прямое политическое вмешательство. Их интересы в разработке полезных ископаемых в Испании и Мексике не требовали иностранной интервенции, несмотря на периодическую нестабильность политики в этих странах. В то же время трудно представить себе их инвестиции в рубиновые месторождения в Бирме или в никелевые рудники в Новой Каледонии в отсутствие прямого европейского контроля. Их отношения с Южной Африкой иллюстрируют двойственность отношения Ротшильдов к империализму, который там олицетворял Сесил Родс. Хотя интересы Ротшильдов были прочно связаны с добычей золота и алмазов, они подозревали, что Родс строит далекоидущие планы по расширению политического влияния Великобритании севернее Капской колонии. Нет и признаков того, что они предпочитали прокладывать железные дороги только на территории Британской империи.

В целом Ротшильды поддерживали британское имперское строительство только в тех случаях, когда не сомневались, что цели можно достигнуть, не вступая в конфликт с другими европейскими державами, или (реже), когда им казалось, что другая великая держава установит более запретительное экономическое правление, если Великобритания не предпримет каких-либо действий. Обычно подразумевалось, что Франция или Германия установят более протекционистский режим, чем Великобритания, хотя на самом деле французские и немецкие пошлины были ненамного выше британских. Желанием избежать международных конфликтов объясняется предпочтение, какое Ротшильды оказывали тому, что можно назвать «многонациональным империализмом», когда экономические интересы гарантировались более чем одной европейской державой. Классическим примером этого постулата может служить Египет, где Ротшильды стремились примирить Великобританию и Францию в общих интересах держателей облигаций обеих стран. (Ротшильды были меньше заинтересованы в Греции и Турции, где также применялись такие многонациональные финансовые гарантии.) И в Китае они поддерживали сотрудничество между европейскими странами.

Следует подчеркнуть, что во всем происходящем наличествовала некая инстинктивность: такие экономисты, как Гобсон, развивали теории империализма, в то время как у самих империалистов их не было. «Любопытно, — писал Натти в Париж в мае 1906 г., — как инвесторы и капиталисты благоговеют перед запасами своих собственных стран, особенно если они живут в Европе». Он смутно ощущал, что инвесторов, в силу более высоких прибылей, влечет «экзотика», которая смягчает более высокие риски зарубежных инвестиций; однако его собственные предпочтения тех или иных регионов или секторов как будто по большей части основывались на неясных умозаключениях. Впрочем, его умозаключения относительно политики империализма оставались вполне недвусмысленными: ни один член семьи до того или после того не был более политически активным, чем он. И здесь можно усмотреть важную непоследовательность. В прошлом Ротшильды склонны были рассматривать политику через призму их собственных финансовых интересов: почти все случаи вмешательства Джеймса в область дипломатии основывались на деловых расчетах. Этого нельзя сказать о представителях четвертого поколения. Экономическое своекорыстие по-прежнему преобладало; но иногда Натти и Альфред занимали ту или иную позицию по «чисто» идеологическим или отчасти политическим причинам, не связанным с портфелем банкирского дома «Н. М. Ротшильд и сыновья». Сходным образом у них имелись частные интересы в тех районах, где никогда всерьез не рассматривался вопрос об имперском контроле. Особенно «разносторонним» считал себя Натти: в Нью-Корте он, фигурально выражаясь, надевал одну шляпу, а в Вестминстере другую (или, как сказал бы он сам, в Ист-Энде он один, а в Вест-Энде — другой). Точно так же склонны были думать многие полноценные политики, хотя ни в одном случае разграничение личных и государственных интересов не было ярко выраженным.

На самом деле политика империализма превосходила экономические соображения гораздо чаще, чем это понимали сами Ротшильды. Хотя они бесспорно получали прибыль от высоких уровней экспорта капитала, в отдельных случаях четвертое поколение часто позволяло национальным политическим соображениям одерживать верх над коллективными экономическими интересами домов Ротшильдов. Дело в том, что переориентация финансов Великобритании от континентальной Европы на другие рынки сделала сеть домов Ротшильдов, связывавших Лондон, Париж, Франкфурт и Вену, несколько устаревающей. В то же время колониальные конфликты интересов Франции и Великобритании поставили дома Ротшильдов перед трудным выбором. Именно в тот период различные дома начинали действовать все более независимо друг от друга: многое объясняется англо-французскими разногласиями и равнодушием Австрии к миру за пределами Европы.

Самым известным примером вовлеченности Ротшильдов в политику британского империализма служит Египет. Известно, что Лондонский дом в 1875 г. выделил правительству Дизраэли краткосрочный заем в размере 4 млн ф. ст., благодаря которому Великобритания приобрела значительный пакет акций «Компании Суэцкого канала». Если не считать романтического флера, который окружает эту операцию, в ней часто видят первый шаг по направлению к военной оккупации страны Великобританией и получению финансового контроля над ней после 1882 г., процесс, который помогали осуществить и Ротшильды. Однако путь к покупке акций Суэцкого канала был отнюдь не прямым; во многом роль Ротшильдов в Египте подтверждает, что за исторической конструкцией под названием «империализм» кроется много неясностей и непредвиденных обстоятельств.

Для того чтобы понять важность сумбурных событий 1875 г., необходимо кое-что знать о финансах Ближнего Востока. После Крымской войны у султана в Константинополе и у его вассала, вице-султана, или «хедива», в Каире начали скапливаться огромные и в конечном счете неподъемные внутренние и внешние задолженности. В 1855–1875 гг. долг Османской империи вырос примерно с 9 до 251 млн турецких лир. По отношению к финансовым запасам османского правительства такой долг был совершенно неприемлемым: в процентах от текущих доходов долговое бремя выросло со 130 до примерно 1500 %; в соотношении к расходам процентные выплаты и амортизация выросли с 15 % в 1860 г. до высшей точки в 50 % в 1875 г. В Египте происходило то же самое: между 1862 г., когда Египет впервые взял внешний долг, и 1876 г. общий государственный долг вырос с 3,3 до 76 млн египетских фунтов, примерно в 10 раз превысив сумму налоговых поступлений в казну; вдобавок у хедива, Исмаила-паши, имелся и личный долг в размере около 11 млн фунтов. Судя по бюджету страны на 1876 г., больше половины (55,5 %) всех расходов шли на обслуживание долга.

Таблица 9 д

Источники: Mitchell, British historical statistics. P. 396–399, 402 f; Crouchley, Economist development. P. 274 ff; Shaw, «Ottoman expenditures and budgets». P. 374 ff; Issawi, Economic history of the Middle East. P. 110 f, 104 ff; Levy, «Brazilizn public debt». P. 248–252; Mitchell, European historical statistics. P. 370–385, 789; Martin, Rothschild; Carreras, Industrializacion Espanola. P. 185–187; Gatrell, Government, industry and rearmament. P. 140, 150; Apostol, Bernatzky, Michelson, Russian public finances. P. 234, 239; Hobson, «Wary Titan». P. 505 ff.

Имеет смысл рассмотреть эти цифры в сравнительной перспективе, хотя бы для того, чтобы приблизительно понять, что собой представлял приемлемый уровень задолженности в XIX в. На протяжении почти всего столетия (до 1873 г.) национальный долг Великобритании более чем в 10 раз превышал государственные доходы от сбора налогов; в то же время в 1818–1855 гг. расходы на обслуживание долга составляли примерно 50 % от валовой суммы расходов. Однако начиная с 1840-х гг. и до 1914 г. национальный долг Великобритании имел устойчивую тенденцию к снижению. Поэтому накануне Первой мировой войны общий долг всего в три с небольшим раза превышал доходы от сбора налогов, а расходы на обслуживание долга составляли всего 10 % от валовой суммы расходов. Более того, экономика Великобритании росла беспрецедентными темпами. Что же касается Турции и Египта, долг за два десятилетия до 1875 г. резко вырос по отношению к государственным бюджетам, в то время как экономика этих стран переживала состояние стагнации. По сравнению с другими крупными заемщиками на международном рынке (такими как Бразилия или Россия) Турция и Египет были неуправляемыми. Долги Бразилии и России никогда не превышали общих налоговых поступлений более чем в три раза, а обслуживание долга обычно составляло менее 15 % от общих расходов. На самом деле ближе всего к ближневосточным схемам стояла Испания, которая также объявляла дефолт в 1870-х гг. (см. табл. 9 д и 9 е). Таким образом, в контексте общего финансового кризиса, который после 1873 г. затронул все европейские рынки, можно считать, что ближневосточный долговой кризис был неизбежным.

Таблица 9 е

Источник: см. таблицу 9 д.

Из стратегических соображений задолженности росли как снежные комья. В 1854 и 1855 гг. Великобритания предоставила Порте первые займы, чтобы поддержать военное положение Османской империи во время Крымской войны (второй заем разместили лондонские Ротшильды). В 1856 г. был учрежден «Османский банк» (позднее переименованный в «Банк Османской империи»). Оба займа официально были обеспечены всеми налоговыми поступлениями османского правительства от Египта. Однако европейские займы Ближнему Востоку после 1860 г. основывались главным образом на экономических расчетах. В случае Турции сторонники развития европейских железных дорог (возглавляемые Хиршем) предвидели экспансию австрийской железнодорожной сети через Балканы к Босфору, что открыло бы турецкие рынки для новых видов европейской коммерции. В то же время французский предприниматель и провидец Фердинанд де Лессепс понимал: чтобы осуществить старинную мечту о сокращении морского пути между Лондоном и Бомбеем, необходимо прорыть канал между Средиземным и Красным морями, который станет жизненно важной артерией международной торговли. Свою роль сыграл и стимул к развитию экспорта египетского хлопка, искусственно подогретый Гражданской войной в США. Несмотря на очевидную важность Суэцкого канала для британской торговли с Индией и традиционную значимость, которую придавали в британской дипломатии укреплению Османской империи, турецкий и египетский дефициты в первую очередь финансировали не британские инвесторы. В Турции до 1875 г. ведущую роль играли французские банки (особенно «Сосьете женераль»); в Египте — банки уроженцев Франкфурта Германа и Генри Оппенгеймов и французов братьев Эдуарда и Андре Дервье. В краткосрочной перспективе операции для банков-эмитентов были выгодными: в 1877 г. турецкий долг достиг 251 млн лир, из которых, после вычета комиссионных и скидок, в константинопольскую казну поступило всего 135 миллионов. Отнюдь не способствуя развитию экономики на Ближнем Востоке, незадачливые держатели облигаций просто финансировали хронически расточительные правительства. Султан Абдул-Азиз тратил миллионы во время роскошного европейского турне в 1867 г.; еще больше потратил его преемник Абдул-Меджид на новый дворец Долмабахче, нечто среднее между сералем и викторианским железнодорожным вокзалом. И даже такие частные предприятия, как железные дороги Хирша и канал Лессепса, оказывались менее рентабельными, чем представлялось вначале. Более того, концессии, предоставленные Хиршу и Лессепсу, обошлись двум правительствам в значительно большие суммы, чем они получили.

Поэтому сейчас можно сказать, что неучастие Ротшильдов в ближневосточных операциях в 1855–1875 гг. выглядит дальновидным шагом. Так, известно, что Лессепс обращался к Джеймсу за поддержкой своего проекта канала еще в июне 1854 г. — за пять месяцев до того, как он получил необходимую концессию от хедива, — но получил отказ. Брат Ландау, агента Ротшильдов в Турине, работал в Александрии в тандеме с Оппенгеймами. В середине 1860-х гг. он тщетно пытался уговорить Ротшильдов предоставить египетскому правительству заем. Хотя стареющий Джеймс склонен был согласиться, тогда в одном из редких случаев возобладало желание его племянника Ната избежать риска — и не без оснований. Хотя представитель Египта напрямую обращался к Лайонелу (в 1867 г. он приехал с подарками), ему вежливо отказали. В 1869 г., хотя канал был официально открыт, Альфонс предсказывал крах «Компании Суэцкого канала», и в Лондоне пришли к выводу, что вскоре за компанией последует и правительство Египта. Лондонские и парижские Ротшильды рассматривали финансовые перспективы Турции в таком же мрачном свете. Очевидно, кузены не разделяли желания Ансельма продлить Зюдбан через Балканы. Когда министр финансов Египта Исмаил Садык-паша в 1874 г. обратился к Ротшильдам за финансовой помощью, ему твердо отказали. Самое большее, на что они соглашались пойти, — позаботиться о том, чтобы в 1871 г. Верди получил свой гонорар после того, как он дирижировал на мировой премьере своей оперы «Аида» в Каирском оперном театре.

К началу 1875 г. у Ротшильдов по-прежнему не было очевидных причин менять свою точку зрения. Лессепс, который находился на грани банкротства, с 1871 г. был одержим мыслью продать канал одной или нескольким европейским державам, но правительство Османской империи наложило вето на все обсуждавшиеся планы, правительство Гладстона не выказывало интереса, и будущее канала запуталось в паутине юридических дрязг из-за пошлин. Возвращение к власти Дизраэли в феврале 1874 г. стало первой важной переменой, которая привлекла Ротшильдов к игре. Дизраэли, питавший романтическое пристрастие к восточным делам, но помимо того и реалистично видевший наступление нового «восточного кризиса» и будущего стратегического значения Египта, попросил Лайонела вновь открыть вопрос о покупке канала Великобританией, после чего Натти отправили в Париж. Ротшильды со своей стороны готовы были, узрев удачную возможность, повторить для египетского канала то, что им раньше удалось сделать с европейскими железными дорогами, а именно финансировать крупную покупку активов. Однако, как сообщал Гюстав, политическая оппозиция во Франции по отношению к идее о покупке канала Великобританией казалась непреодолимой. Когда вместо того Дизраэли предложил Ротшильдам напрямую выкупить акции канала у хедива, противодействие перешло в финансовую плоскость. Все вдруг вспомнили о тесных связях «Креди фонсье», «Сосьете женераль» и «Англо-египетского банка».

Положение изменило объявление о банкротстве Турции 7 октября; его сделал премьер-министр Османской империи Махмуд Недим-паша, и положение как хедива, так и его французских банкиров внезапно пошатнулось. После банкротства Турции Египту нелегко было бы занять еще денег; однако Исмаилу-паше, по его словам, нужно было от 3 до 4 млн фунтов, чтобы произвести срочные выплаты к концу ноября. Планы разрабатывались совместно французскими банками и Дервье; они собирались предоставить хедиву краткосрочный заем под залог акций канала, но вскоре конкурирующие синдикаты зашли в тупик. Дизраэли понял, что у него появился шанс. 10 ноября хедив обратился в министерство финансов Великобритании с просьбой о помощи, которая нужна была для «реорганизации» египетских финансов, что подтверждало готовность хедива обратиться к Лондону как к последнему средству. Через четыре дня Фредерик Гринвуд, редактор «Пэлл-Мэлл газетт» узнал от Генри Оппенгейма, который недавно обосновался в Лондоне, о переговорах с «Англо-египетским банком» и Дервье и намекнул (не совсем точно) министру иностранных дел лорду Дерби, что акции Суэцкого канала вот-вот перейдут в руки французов. На самом деле «Креди фонсье» предложил выкупить акции за 50 млн франков (2 млн ф. ст.) и даже приобрел лицензию на совершение такой операции, но министр иностранных дел Франции герцог Деказ решил не продолжать без согласия Дерби, и предложение было отклонено. Поэтому у хедива оставался единственный выход: продать акции Великобритании. 23 ноября он предложил передать свои акции за 4 млн ф. ст., прося о дополнительных 5 % от покупной цены до тех пор, пока не будут восстановлены заложенные купоны и не возобновятся выплаты дивидендов. Дерби и канцлер казначейства сэр Стаффорд Норткот высказывались против этого предложения, заявляя, что каналом должна управлять международная комиссия; но после того, как вопрос обсуждался на пяти заседаниях правительства 18–24 ноября, в конце концов возобладало мнение Дизраэли.

В 1875 г. четыре миллиона фунтов считались огромной суммой; стоимость покупки была эквивалентна 8,3 % всего бюджета Великобритании без учета обслуживания долга. Более того, как писал Дизраэли в письме королеве от 18 ноября, времени «почти не оставалось», так как хедиву деньги требовались «к 30-му числу текущего месяца». Трудность заключалась в том, что в то время не заседал парламент, и было неясно, удастся ли правительству получить деньги у Английского Банка без его санкции. Этим объясняется, почему 24 ноября (или днем раньше), как только Дизраэли заручился согласием кабинета на покупку акций, он послал своего главного личного секретаря Монтэгю Корри к Лайонелу. Позже Корри, по отзывам, рассказывал о том эпизоде с живостью и яркостью, достойными его начальника: «Дизраэли договорился с ним, что он должен стоять… за дверью зала заседаний правительства и, когда его начальник высунет голову и скажет: „Да“, — немедленно приступить к действиям. По его сигналу он поехал в Нью-Корт и сказал Ротшильду наедине, что премьер-министру „завтра“ нужны 4 млн ф. ст. Ротшильд… взял кисть мускатного винограда, съел ягоды, выплюнул шкурки и медленно спросил: „Кто дает гарантии?“ — „Правительство Великобритании“. — „Вы получите деньги“».

Во многом такой рассказ — вымысел. По всей вероятности, премьер-министр заранее обсудил вопрос с Лайонелом, поэтому решение пришлось принимать не за долю секунды (сам Дизраэли позже рассказывал принцу Уэльскому, что у Ротшильдов было «четыре раза по двадцать часов на то, чтобы решиться»). По оговоренным условиям деньги выдавались в долг правительству Великобритании — чтобы оно предоставило их в распоряжение правительства Египта (начиная с 1 млн ф. ст. 1 декабря, остальное в январе) — в обмен на комиссию в 2,5 %. Кроме того, правительство выплачивало 5 % годовых до возвращения долга (хотя фактически эта выплата перешла на хедива, который должен был платить 5 % казначейству до тех пор, пока акции вновь не начали приносить дивиденды). 25 ноября генеральный консул Великобритании генерал Стэнтон и министр финансов Египта подписали контракт; а через четыре дня Лайонел телеграфировал египетскому правительству: начиная с 1 декабря в его распоряжении будет 2 млн ф. ст. (вдвое больше, чем первоначальная сумма), еще миллион поступит в его распоряжение 15 декабря и последний миллион — 1 января 1876 г. К 5 января банк «Н. М. Ротшильд и сыновья» выплатил всю требуемую сумму (3 млн 976 тысяч 582 фунта 2 шиллинга 6 пенсов), и большая часть поступила напрямую кредиторам египетского правительства. 21 февраля парламент проголосовал за выплату 4 млн 080 тысяч ф. ст. (основная сумма была размещена в виде 3,5 %-ных казначейских облигаций), и заем был возмещен из доходов, поступивших в марте, вместе с комиссионными в размере 99 414 ф. ст. Наконец, причитающиеся проценты (52 485 ф. ст.) были выплачены 2 июня.

Об этой беспрецедентной операции сохранилось два отчета. Первый принадлежит Дизраэли, который писал о ходе операции королеве Виктории в Балморал. Владение акциями, писал он, «даст обладателю огромное, чтобы не сказать господствующее, влияние на управление каналом. Для авторитета и власти ее величества жизненно важно в этот критический момент, чтобы канал принадлежал Англии». После успеха он торжествовал и с радостью делил славу с Лайонелом:

«Дело только что решилось: он ваш, мадам. Мы превзошли французов, хотя они очень старались, предлагая займы по ростовщическим ставкам и на условиях, которые практически позволяли им управлять Египтом.

Хедив, в отчаянии и отвращении, предложил правительству вашего величества купить его акции немедленно — раньше он ни за что не стал бы слушать подобные предложения.

Четыре миллиона фунтов стерлингов! И почти немедленно. Лишь одна компания способна была представить такие деньги — Ротшильды. Они повели себя достойно восхищения, выдав деньги по низкой ставке [которая, судя по всему, составляла вычеркнутые „пять процентов“], и теперь весь пакет хедива ваш, мадам.

Вчера кабинет заседал четыре с лишним часа, и сегодня у Дизраэли не было ни минуты покоя; поэтому вы должны простить ему эту депешу, так как у него кружится голова. Целиком эту поразительную историю он расскажет завтра.

Сегодня, когда прибыла вторая телеграмма вашего величества, он находился в кабинете, поэтому просит простить его за столь краткий и глупый ответ — ситуация была кризисной.

Правительство и Ротшильды согласились держать все в секрете, но нет сомнений, что завтра все будет известно из Каира».

Еще более экстравагантным был его отчет, посланный леди Бредфорд: «Все азартные игроки, капиталисты, финансисты мира организовались и сбились в банды грабителей, выстроившихся против нас, а в каждом углу прятались тайные посланники, но мы поставили всех в тупик, и нас ни в чем не заподозрили. Позавчера Лессепс, компания которого владела оставшимися акциями, поддержанный французами, чьим агентом он выступал, сделал важное предложение. Если бы его приняли, сейчас весь Суэцкий канал принадлежал бы французам, и они вполне могли бы закрыть его… Фея [королева Виктория] в восторге…»

Позже, желая усилить впечатление дипломатического триумфа за счет Франции, Дизраэли рассказывал принцу Уэльскому, что Лайонел не мог «обратиться даже к самому сильному своему союзнику, парижскому кузену, так как Альфонс si francisé (офранцузился) настолько, что сразу же выдал бы весь замысел». По мнению лорда Джона Меннерса, Дизраэли находился «в приподнятом настроении» благодаря удачному ходу и «предчувствова[л] вследствие этого большое оживление английского влияния за границей». Бисмарк трактовал случившееся как удар по престижу Франции; и позже мысль о том, что Дизраэли перехитрил французское правительство при поддержке Ротшильдов, подхватили такие французские антисемиты, как Ширак.

Противоположное мнение — точнее, мнение оппозиции — было смешанным; в конце концов, Дизраэли перехитрил либералов. Гладстон немедленно схватился за оружие. «Не знаю повода, — писал он Гранвилю, — который способен служить оправданием или извинением, кроме того, что с его помощью стало возможно предотвратить закрытие канала. Но… закрытие Лондонской и Северо-Западной [железной дороги] возымело бы такое же действие». Даже если бы покупку осуществили «в согласии с остальными силами», она стала «поступком недальновидным, чреватым будущими осложнениями»;

проведенная односторонне, она может считаться «глупостью, осложненной личной опасностью». Он предвидел «серьезные последствия». По мнению Гладстона, правильный порядок действий должен был включать парламентские консультации и привлечение Английского Банка. Но письмо Гранвиля Гладстону от 28 ноября представляло собой всего лишь череду полусырых вопросов. «Что касается моего первого впечатления, — писал он, — которому я не доверяю, дело кажется очень глупым». Правда, он сам не знал почему. Неужели «беспрецедентно… что правительство должно стать акционером частного предприятия, над которым они не получили бы контроля обычным путем?».

«Разве не достаточный политический ход — побудить другие страны принять необходимые меры предосторожности[?]

Разве не может быть, что Лессепс и Ротшильды ввели прав-во в заблуждение, дав такой стимул акциям Суэцкого канала угрозами, что их купят французские капиталисты[?]

Неужели прав-во намеревается купить на открытом рынке еще 100 тысяч акций по повышенным ценам, чтобы получить фактический контроль[?] Если да, не могут ли оставшиеся акционеры все же создавать им бесконечные трудности[?]

Разве не вызовет [покупка] всевозможные международные затруднения и вопросы[?]

Должен ли канал остаться в подчинении сил, действующих по своему усмотрению, которые мы всегда поддерживали, когда он принадлежал султану[?]

Разве можно брать на себя такую огромную ответственность, не проконсультировавшись немедленно с парламентом[?]»

«Я полагаю, — завершал он свои неубедительные доводы, — что чем тише мы будем держаться в вопросе о Суэцком канале, тем лучше в настоящее время». Такую точку зрения поддерживал и лорд Хартингтон, который официально стал лидером лейбористов после отставки Гладстона; он предвидел популярность хода Дизраэли.

Следовательно, дать полный выход инстинктивному неодобрению, какое осторожно высказывал Гладстон, предстояло бывшему министру финансов сэру Роберту Лоу. В своей, как язвил Дизраэли, «обличительной речи против „правительства спекулянтов“» Лоу утверждал, что общие издержки Ротшильдов — 150 тысяч ф. ст. за заем в 4 млн ф. ст. сроком на три месяца — приближались к 15 % годовых, цифра более подходящая для правительства Египта, чем Великобритании (очевидно, такую точку зрения разделяли многие в казначействе, включая секретаря У. Х. Смита). Либеральные критики также взяли на вооружение слова Гранвиля о том, что покупка акций дала толчок к «азартной игре на фондовой бирже» — спекуляциям египетскими облигациями, которыми занимались те, кто был в курсе, то есть Ротшильды. Впоследствии этому поверил поверенный Дизраэли Филип Роуз, который считал, что Ротшильды «сильно выгадали», «скупив египетских облигаций на миллионы». Сам Дизраэли считал, что они получили «по крайней мере ¼ миллиона», хотя Монтэгю Корри слышал из другого источника, что «Ротшильды ни в малейшей степени не воспользовались ценными сведениями, так как считали, что находятся на положении правительства». Еще одним доводом оппозиции стал избитый анекдот о том, что Натти как член парламента не имел права наживаться на государственном займе; данное утверждение легко опровергалось доводом, что Натти в то время еще не был полноправным партнером банкирского дома. Лайонел же в 1874 г. потерял свое место в парламенте.

Истина находится где-то посередине между этими двумя крайностями. С политической точки зрения было не совсем верно намекать, что Великобритания добилась контроля над Суэцким каналом и попутно расстроила планы французского правительства. По мнению Вульфа, правительство Франции еще раньше отказалось от покупки акций канала и потому видело во вмешательстве Великобритании желанное решение египетского вопроса. Кстати, и владение 44 % акций первого выпуска не давало Великобритании контроль над самим каналом (тем более что акции не обладали правом голоса до 1895 г., а после того получили всего 10 голосов). С другой стороны, после просьбы хедива выплатить 5 % вместо дивидендов по акциям канала британское правительство получило прямую заинтересованность в финансах Египта. Дизраэли был не прав, предполагая, что «Компания Суэцкого канала» в силу своего положения могла закрыть канал для британского судоходства; по закону такого не могло произойти. С другой стороны, никто не гарантировал, что закон, обязывающий компанию держать канал открытым для судов всех государств, всегда будут уважать. Как резонно заметил Дизраэли, владение акциями дало Великобритании дополнительный «рычаг влияния» — и более сильный повод для возможной мести — в случае угрозы ее средствам связи. Такую точку зрения приняли «Таймс» и другие банки (в том числе лорд Оверстоун). По прошествии времени она кажется вполне оправданной. Если бы правительство Франции не возражало против покупки, Ротшильдам не обязательно было поддерживать такую строгую секретность 23–25 ноября. Письмо Гюстава от 31 декабря намекает на то, что при известии о «перехвате» британцами Египта в Париже вначале началась «паника». Через две недели его старший брат передал завуалированную угрозу со стороны французского правительства: «Если Англия сейчас продолжит… политику вмешательства в дела Египта, придя на спасение хедива посредством еще одной финансовой операции и овладев главными доходными статьями страны, положение французского прав-ва может стать очень щекотливым…»

И с финансовой точки зрения критика либералов была безосновательной. Как указал Дизраэли в испепеляющем ответе Гладстону и Лоу в палате общин, доводы Лоу преуменьшали заслуги Ротшильдов, которым удалось в кратчайшие сроки представить такую большую сумму, пусть и на три месяца. Тем более (что подтверждают письма Ротшильдов из Парижа и Франкфурта) что нельзя было исключать возможности дипломатической реакции Франции или России. Когда биржевой брокер Артур Вагг предположил, что Ротшильды должны были предоставить деньги безвозмездно, Лайонел презрительно ответил: «Артур Вагг… вы человек молодой и еще узнаете, что к чему. Я заработал на операции 100 тысяч ф. ст. и жалею, что не 200 тысяч». Как он указал Корри 19 февраля, они серьезно рисковали: например, хедив мог потребовать, чтобы выплаты производились золотом; «непредвиденные обстоятельства» могли породить дефицит на денежном рынке; какое-нибудь другое правительство, «привыкшее вести дела с Ротшильдами, могло обратиться к компании с просьбой провести операцию с крупными денежными выплатами и, обнаружив, что компания не способна удовлетворить их спрос, перевело бы дела в другие руки». Никто не гарантировал, что Английский Банк охотно предоставит деньги, если бы с просьбой обратились к нему.

Как Корри сказал Дизраэли после беседы с Лайонелом, такой вопрос «…способно было решить только правление в полном составе, но тогда пришлось бы пожертвовать временем и секретностью… По мнению барона Ротшильда, правительство, возможно, могло бы вынудить Английский Банк найти 4 миллиона (и при более низкой ставке комиссии). Но это был бы акт насилия, при совершении которого… воспользовались любыми средствами, чтобы получить деньги от независимых компаний. Кроме того, он с уверенностью заявляет, что Английский Банк не нашел бы требуемую сумму, не породив смятения на денежном рынке».

Именно «полное отсутствие такого смятения», как заключил Лайонел, и способствовало лучшему «исполнению порученного задания».

Подобные доводы нельзя не учитывать. Кроме того, счет прибылей и убытков Ротшильдов также опровергает обвинения в крупномасштабной спекуляции египетскими облигациями, на что намекали Гранвиль и Лоу: счета 1875 г. показывают продажу египетских облигаций выпуска 1873 г. на 12 682 ф. ст., но даже если их купили по 55, а продали 26 ноября по 76, общая прибыль составила всего 3505 ф. ст. Скорее всего, с финансовой точки зрения самой важной была передышка, какую благодаря операции получили французские банки вроде «Креди фонсье», чьи пакеты египетских облигаций были гораздо больше. В этом смысле покупка акций канала вовсе не была ударом по французским интересам. Наконец, покупка акций оказалась гораздо более выгодной для британских налогоплательщиков, чем думали критики. В январе 1876 г. они выросли с 22 фунтов 10 шиллингов 4 пенсов до 34 фунтов 12 шиллингов 6 пенсов, рост составил 50 %. Рыночная стоимость пакета, купленного Великобританией, в 1898 г. составляла 24 млн ф. ст.; накануне Первой мировой войны он стоил 40 млн ф. ст.; а к 1935 г. — 93 млн ф. ст. (около 528 ф. ст. за акцию). В 1875–1895 гг. правительство получало свои 200 тысяч ф. ст. в год из Каира; после того акции приносили надлежащие дивиденды, которые выросли с 690 тысяч ф. ст. в 1985 г. до 880 тысяч ф. ст. в 1901 г.

Оверстоун и другие понимали, что покупка акций Суэцкого канала была просто прелюдией к крупномасштабному участию Великобритании в египетских финансах и в конечном счете к управлению страной; кроме того, она служила знаком возобновления британской решимости распространить свое влияние на восточный вопрос в целом. Уже в июле 1876 г. в Берлине ходили слухи, что «английское правительство купило сюзеренитет Египта за 10 млн ф. ст.». Однако неверно было бы изображать путь начиная с 1875 г. и до военной оккупации 1882 г. как прямой; таким же ошибочным является предположение, что Ротшильды стремились пройти тем путем. Сразу после покупки акций Суэцкого канала Дерби послал в Египет главного казначея Стивена Кейва, запоздало отвечая на более раннюю просьбу хедива о финансовом содействии Великобритании. Первой целью Кейва стало учреждение своего рода контроля над египетскими финансами, пусть даже только для того, чтобы убедиться, что 5 %, причитающиеся по вновь приобретенным акциям канала, будут выплачиваться и далее. Как вскоре оказалось, следствием этого стало то, что Ротшильды должны помочь в консолидации и реструктуризации многочисленных долгов египетского правительства — эту точку зрения всерьез поддерживал Чарльз Риверс Уилсон, генеральный казначей Службы государственного долга и представитель правительства Великобритании в совете Суэцкого канала. Однако, судя по личной переписке, становится ясно, что Ротшильды были «империалистами» лишь по необходимости. С самого начала они советовали не публиковать отчет Кейва и подчеркивали в письмах Дизраэли «трудности, какие возникнут, если поставить себя во главе крупной финансовой операции». Их нежелание отчасти основывалось на чисто финансовых соображениях: хотя они с удовольствием спекулировали небольшими количествами египетских облигаций, Лайонел и Альфонс откровенно боялись, что Кейв и Риверс Уилсон не понимают, насколько трудно стабилизировать финансы Египта, пока хедивом остается Исмаил-паша.

Однако имелась еще одна политическая оговорка. Лайонел и Альфонс по-прежнему придавали больше значения поддержанию гармоничных отношений между великими державами — в данном случае Францией и Англией, — чем установлению в Египте иностранного финансового контроля. Более того, именно через Альфонса британское правительство впервые узнало о предложении компромисса со стороны президента Франции Мак-Магона: речь шла о создании многонациональной комиссии по надзору за египетскими финансами, в которой равное представительство получили бы Англия, Франция и Италия. Альфред из Парижа передавал о «гневе» Деказа из-за увиливания Дерби от прямого ответа и предупреждал, чтобы правительство не «ставило под сомнение» предложение Франции. Лайонел передал ответ Дизраэли: «Они хотят, чтобы французы составили хороший план, а не такой, по которому они прикарманят деньги, не сделав хедиву ничего хорошего». Трудность состояла в том, что существовал конфликт интересов между владельцами египетских процентных облигаций и теми — главным образом французскими и египетскими банками, — которые предоставляли хедиву краткосрочные займы. В сущности, держатели облигаций отказывались согласиться с тем, что кредиторы, предоставившие краткосрочные займы, имеют равные с ними права, и потому наложили вето на общее списание всех египетских долгов на 20 %. Такую позицию одобрило правительство Великобритании. В результате парализованной оказалась новая, основанная в мае, «Касса государственного долга». В отсутствие согласия между Англией и Францией Ротшильды наотрез отказались взваливать на себя реструктуризацию египетского долга. Поэтому заниматься консолидированным долгом в размере 76 млн ф. ст. пришлось комиссии по расследованию (в 76 миллионов не входили 15 миллионов личных долгов, обеспеченных землями хедива, а также значительный краткосрочный долг, который, скорее всего, доходил до 6 млн ф. ст.).

Преодолеть все трудности как будто удалось лишь в 1878 г., после создания комитета, куда вошли представители «Кассы», Лессепса, Риверса Уилсона и одного египтянина. Комитет рекомендовал назначить «международное» правительство под руководством Нубара-паши; при этом Риверс Уилсон должен был стать министром финансов, а француз Эжен де Блиньер — министром общественных работ. Одновременно с этим английские и французские Ротшильды предоставили заем в 8,5 млн ф. ст. под залог большого куска земельных владений хедива. Помимо уверенности, которую получили инвесторы, данный поступок создавал впечатление англо-французского единства. В «Журналь де деба» его даже назвали «почти эквивалентным заключению союза между Францией и Англией». Несомненно, именно такое впечатление стремились произвести Ротшильды. Однако, как и уверенность инвесторов в Египте, это впечатление оказалось эфемерным.

Не следует рассматривать политику Великобритании и Франции в Египте в отрыве друг от друга; более того, египетские дела стали лишь побочной линией в более обширной истории долгового кризиса Османской империи, который, как мы видели, стал предпосылкой продажи хедивом акций Суэцкого канала. И долговой кризис Османской империи необходимо рассматривать в контексте дипломатии великих держав; в конце концов, его наступление ускорило восстание против османского правления в провинциях Босния-Герцеговина и Болгария. То было «христианское» дело, которое российские дипломаты поспешили развить во внешнеполитических, а британские лейбористы — во внутриполитических целях. Если роль Ротшильдов в Египте была связана с политикой, то же самое в большей степени характеризует их позицию в Балканском кризисе 1875–1878 гг. Сочувствие Дизраэли, естественно, склоняло их поддерживать его по сути протурецкую политику; но их финансовые обязательства перед Россией шли с такой политикой вразрез.

Россия придерживалась «развязной» политики в отношении Турции с октября 1870 г., когда царь отказался признавать условия Парижского мира 1856 г. Правда, отмену нейтрального статуса проливов — одного из немногих конкретных результатов Крымской войны — должны были санкционировать другие великие державы на международной конференции в Лондоне; а политика Бисмарка по примирению Германии, Австрии и России под флагом «Союза трех императоров» (Dreikaiserbund) в начале 1870-х гг. была нацелена на сдерживание России на Балканах. Однако возможны были столкновения России и Великобритании из-за Турции, тем более что Дизраэли мечтал разрушить «Союз трех императоров». Летом 1875 г., как только в Боснии и Герцеговине вспыхнуло восстание, Дизраэли начал обвинять Россию, Австрию и Пруссию в провоцировании распада Османской империи. На самом деле и Андраши, министр иностранных дел Австро-Венгрии, и Горчаков, его российский коллега, удовольствовались бы шестисторонним соглашением, которое навязывало Турции «эффективные меры», с чем Дерби, скорее всего, согласился бы (как согласились Франция и Италия). Но Дизраэли такой результат не устраивал.

26 мая 1876 г. Лайонел писал Дизраэли: «Надеюсь, что очень скоро буду иметь возможность поздравить вас с завершением договора, который обеспечит мир на много лет благодаря энергичным и решительным действиям». На самом деле «энергичные действия» Дизраэли, состоявшие в посылке флота в Дарданеллы и попытке расколоть «Союз трех императоров», едва не вовлекли Великобританию в войну. В мае 1876 г. султан отрекся от престола, через месяц к антитурецкому восстанию примкнули Сербия и Черногория. Так называемые «болгарские ужасы», в ходе которых нерегулярные турецкие военные отряды, башибузуки, предположительно убили 15 тысяч болгар-христиан, представили Гладстону прекрасную возможность вернуться из отставки на волне праведного негодования. 9 июня, когда Дизраэли встретился за ужином у Лайонела с российским послом Шуваловым, его тревога из-за дипломатической изоляции Великобритании была очевидна. Более того, когда статс-секретарь по делам Индии лорд Солсбери поехал в Константинополь, чтобы присутствовать на созванной Дерби международной конференции, он почти согласился с полномочным представителем России Игнатьевым, что Турция должна предоставить автономию части Болгарии. В то же время грубая попытка Дизраэли выкупить Австрию из «Союза трех императоров» — он откровенно спросил: «Сколько вы хотите денег?» — ни к чему не привела. Письмо Лайонела к Дизраэли от 8 сентября, одно из многих, в которых он поощрял премьер-министра и сообщал ему сведения, собранные в Сити, подтверждает, что он вел «очень трудную битву». Если бы Великобритания и Россия в самом деле начали войну в июне 1877 г., за нее несли бы равную ответственность Дизраэли и Горчаков. В сложившейся же ситуации Дизраэли потерял поддержку двух министров (Дерби и лорда Карнарвона).

Для Ротшильдов перспектива такой войны была крайне тревожной по одной простой причине. В 1870–1875 гг. лондонские и парижские Ротшильды совместно выпустили российских облигаций на 62 млн ф. ст., таким образом наконец добившись влияния на российские финансы, которое так долго от них ускользало. Операция оказалась выгодной: цена российских пятипроцентных облигаций выросла с 85 в марте 1870 г. до 106 в августе 1875 г., рост составил 24 %. Восточный кризис 1875–1877 гг. свел наметившееся улучшение на нет, сбив цену до 74 в октябре 1876 г. и до 68 — в апреле следующего года, когда Россия объявила войну Турции. Это, в свою очередь, сказалось на цене большинства государственных облигаций на всех крупных европейских биржах. Сам Натти позже называл банковский кризис 1878 г., который начался с краха «Банка Глазго» и достиг кульминации при банкротстве «Банка Запада Англии», крупнейшим «в истории английского банковского дела». Лайонел и Натти (который в то время готовился сменить заболевшего отца) встали перед дилеммой: поддержать ли Россию, рискуя унижением и даже расколом Османской империи и всеми последствиями, которые могли грозить Египту и самой Великобритании?

Они выбрали Турцию, уступив российский заем 1877 г. консорциуму немецких банков, возглавляемому Мендельсоном. За долю в том займе соперничали французские акционерные банки — особенно «Дисконтный банк» и «Лионский кредит». В августе Дизраэли сумел убедить королеву в том, что Ротшильды «крайне враждебны по отношению к… политике России и отказались помогать царю в его теперешнем тяжелом положении». Ротшильды пошли на настоящую жертву, так как более или менее отстранялись от финансов Российской империи на полтора десятилетия. Все их поступки невозможно объяснить единственно с точки зрения их экономических интересов в Османской империи, потому что в момент кризиса в 1877 г. таких интересов почти не осталось. Главные железнодорожные концессии на Балканах находились в основном в руках Хирша. Ротшильды продолжали отвергать просьбы о финансовой поддержке из Константинополя; а до первого крупного займа Египту оставалось еще больше года. Поэтому единственным разумным объяснением является объяснение неэкономическое.

Не приходится сомневаться в том, что нападки Гладстона и Лоу на роль Ротшильдов в покупке акций Суэцкого канала во многом подорвали лояльность Лайонела по отношению к партийной политике. Что еще важнее, Ротшильды считали триумф панславистов на Балканах нежелательным явлением для их проживавших там «единоверцев». С того момента, как он в сентябре 1876 г. опубликовал памфлет «Болгарские ужасы и восточный вопрос», Гладстон превратил свою кампанию против политики Дизраэли в настоящий крестовый поход. По сути своей призыв о помощи от имени балканских христиан представлял для Ротшильдов (и других богатых евреев, таких как Голдшмидты) ограниченный интерес, особенно потому, что в нем избирателям напоминалось о еврейском происхождении Дизраэли и его сторонников. Как заметил Дерби, «Гладстон… глубоко сожалеет о влиянии „иудейских симпатий“, не ограниченных теми, кто открыто исповедует иудейскую веру, по восточному вопросу: относится ли это к Дизраэли, к сотрудникам „Телеграф“ или к Ротшильдам… остается непонятным». Лайонел негодовал из-за многочисленных «публичных собраний», где нападали на турок, но ничего не говорилось «о причине беспорядков и мятежей». Его заботило нечто другое, как видно из письма, которое он написал Дизраэли и которое было зачитано на Берлинском конгрессе: он стремился привлечь внимание к преследованиям евреев в Восточной Европе, особенно в Румынии. Альфонс стремился оказать такое же влияние на Бисмарка через Бляйхрёдера. Статья 44 окончательного Берлинского договора, которая гарантировала терпимость по отношению к представителям всех религий на Балканах, явно значила в глазах Ротшильдов гораздо больше, чем извилистый компромисс по Болгарии.

Вот почему Лайонел оказывал политике Дизраэли недвусмысленную поддержку. «Как я рад… — писал он в конце марта 1877 г., — успеху патриотической и справедливой политики… Благодаря вашей… твердости и государственным взглядам мы… имеем все основания ожидать, что вскоре сможем поздравить вас с перспективами общего мира». И Натти заверял Монтэгю Корри в своих прочных «турецких симпатиях». В ходе кризиса они регулярно посылали Дизраэли сводки с ценными сведениями, полученными с континента, и предлагали выступить в роли канала для неофициального сообщения с Веной. Так, в августе Дизраэли сообщил королеве, что он «решил проконсультироваться с… Ротшильдами по вопросу» российских шагов применительно к Австрии, относительно нейтралитета Сербии и Болгарии. «Они тесно связаны с Австрией и австрийской императорской семьей. Барон Ротшильд согласился телеграфировать главе семьи в Вене и попросил, чтобы до того, как будут предприняты какие-либо шаги, он получил от графа Андраши подробное заявление по интересующим нас делам… Через два дня они получили ответ… [содержащий информацию], отличную от впечатления, которое тогда было распространено». Ротшильды поддерживали с премьер-министром такие тесные отношения, что другие ключевые дипломатические фигуры — в том числе посол России и сам министр иностранных дел Великобритании — чувствовали себя в изоляции. «Шу. [Шувалов] уверяет л[еди] Д[ерби]: Ротшильды в курсе всего, что происходит, — жаловался Дерби в декабре 1877 г., — даже больше, чем министры: он убежден, что они ежедневно поддерживают сообщение с премьером, слышат обо всех делах и используют то, что узнали, в собственных целях. По сведениям из других источников… утечка тайн кабинета, на которую мы так часто жалуемся, происходит главным образом именно через них: когда л-д Б[иконсфилд] уезжает из Лондона, об этом почти не сплетничают… Ротшильды, несомненно, узнают новости напрямую от него».

Отношения Дизраэли и Ротшильдов не прошли незамеченными для руководства Либеральной партии. «Ротшильды ведут себя чудовищно», — писал Гранвиль Гладстону в августе 1877 г., через три месяца после того, как Гладстон подал свой «Анализ насущных или существенных изменений в заявленной политике правительства ее величества» на рассмотрение в палату общин. Через четыре месяца Гранвиль пришел в ярость, услышав, «что Н. Ротшильд (настоящий… турок) высмеивает мнение Дизи о войне. Он говорит, что турки… у него в руках… и Россия уступит». По мнению Натти, «Дизи не собирается воевать против того, чтобы проливы открыли всем военным судам». Позже он говорил другое историку Дж. Э. Фроуду, которого он безуспешно пытался убедить написать биографию Дизраэли «в соответствии с его (л-да Р.) взглядами». Оглядываясь назад, Натти признавал, «что он (л-д Б[иконсфилд]) принял решение в пользу войны: что это было необходимо для его политики: что королева побуждала его… и что его сдерживала только оппозиция, с которой он сталкивался как в кабинете, так и вне его».

Блефовал Дизраэли или нет, ему повезло. Во-первых, Бисмарк решил не поддерживать Горчакова и Игнатьева, боясь, что слишком большой успех России роковым образом лишит Австро-Венгрию статуса великой державы. Во-вторых, русские споткнулись с военной точки зрения, когда в декабре 1877 г. их наступление под Плевной было остановлено. В-третьих, они перестарались, пытаясь создать новую «Большую Болгарию» по Сан-Стефанскому мирному договору, изменив своему прежнему обещанию уступить Австро-Венгрии Боснию и Герцеговину. Все это значительно облегчило задачу Солсбери, который весной 1878 г. сменил Дерби на посту министра иностранных дел. Заключив серию сделок с Россией (определивших судьбу Бессарабии и Батума), Турцией (которая отдала Кипр Великобритании в обмен на гарантии своих азиатских владений) и Австрией (которой позволили оккупировать Боснию и Герцеговину, а также Новопазарский санджак — регион на границе Сербии и Черногории), Солсбери проложил путь к дипломатическому «триумфу» Дизраэли в Берлине.

Насколько Берлин действительно представлял победу — вопрос спорный. Болгарию разделили на три части: собственно Болгарию, которая получала автономию, Восточную Румелию, которая оставалась под сюзеренитетом Турции, и Македонию, которая вошла в состав Османской империи. Подобное решение не выглядело достаточно долгосрочным; да и Турцию вынудили отказаться от всего, кроме остатков власти на Балканах. Конечно, русские войска к концу 1879 г. были выведены с Балкан, и Дизраэли несомненно восстановил главенство Великобритании в дипломатии по «восточному вопросу». Кроме того, он испытал удовлетворение, поссорив Россию с Германией и Австро-Венгрией. Теплые похвалы, которые Дизраэли получил от Ротшильдов, нельзя назвать совсем неоправданными. Тем не менее неокончательный характер договора менее чем через год подтвердился на Берлинском конгрессе.

В апреле 1879 г. хедив распустил «международное» правительство, которое, как и следовало ожидать, не пользовалось популярностью у египетских налогоплательщиков. В результате новые облигации, выпущенные Ротшильдами, резко упали в цене. Часто предполагают, что именно тогда Натти согласился с доводом Риверса Уилсона о «немедленном удалении вице-короля с помощью фирмана, данного Портой, поддержанного великими державами, и в то же время назначении на этот пост его старшего сына», Тауфика-паши. Но Натти высказался против предложения о приостановке займа 1877 г., который, как считал бывший министр, поможет пережить вынужденное отречение; он заявил, что он и его французские кузены «решительно возражают против предложения Уилсона отменить заем, что они считают весьма бесчестным поступком». И снова против цели, к которой они стремились, едва ли мог бы возразить Гладстон: согласованные действия в союзе с другими заинтересованными державами, чтобы сместить Исмаила-пашу и заменить его Тауфиком-пашой. Однако скоро всплыли на поверхность старые конфликты между интересами различных кредиторов. Естественно, первым приоритетом Ротшильдов было восстановление надежности их облигаций 1877 г., чего не разделяли держатели более ранних египетских ценных бумаг. Добиться согласия австрийского и греческого правительств на компромисс, по которому ограждались земельные владения, под залог которых Ротшильды предоставили заем, не задевая интересы других кредиторов, удалось лишь в декабре 1879 г. Тем не менее новый режим — фактически под контролем новой ликвидационной комиссии, власть в которой принадлежала Англии и Франции, — оказался почти таким же кратковременным, как и предыдущий. Через несколько месяцев система «двойного контроля» развалилась и больше не восстанавливалась.

После своей победы на выборах весной 1880 г. Гладстон, не теряя даром времени, поспешил оправдать худшие ожидания Ротшильдов. Придя к власти после еще одного заявления Турции о банкротстве, он почти сразу же решил организовать экономические санкции от лица большой и неравноправной группы кредиторов Турции, в которую входил и он сам (см. ниже). Вдобавок к отзыву британских военных консулов из Турции и призыву к Порте сделать уступки Греции и Черногории, согласованные в Берлине, Гладстон думал о захвате порта Смирны. Его планы ужасали Ротшильдов, и не в последнюю очередь потому, что, как Натти указал Дизраэли, доходы от Смирны были уже заложены под гарантированный заем, который Ротшильды разместили в 1855 г. Предупредив Дизраэли, что такую политику поддержат Россия и, может быть, Италия, Натти предсказывал международные осложнения от «высокомерия» Гладстона: «Говорят, что на фондовой бирже большое предложение билетов на Европейский концерт». «Если другие великие державы не согласятся, — писал он Бляйхрёдеру 8 октября, — никто не знает, что будет. Такой нетерпеливый и вспыльчивый человек, как Гладстон, способен на все. Если он будет продолжать при поддержке только России и Италии, это произведет наихудшее впечатление и окажется очень непопулярным. Есть только один человек, который сумел бы справиться с этой ситуацией… — князь Бисмарк, который должен навести порядок в египетских делах. Желательно, чтобы он взял все в свои руки».

В то же утро, когда Гранвиль зашел к немецкому послу графу Мюнстеру, он застал там Альфреда. «Они с Альфредом Ротшильдом… смутились оттого, что их застали вместе, — передавал Гранвиль Гладстону. — Я спросил, что хотел Р., и Мюнстер ответил, что тот приехал передать мне, что он знает: это Смирна». Натти был уверен, что «Гладстон захочет действовать самостоятельно», но полагал, что Гладстону не удастся добиться цели, если он «не посоветуется с другими министрами [иностранными послами]. Англия не станет действовать без Германии и ни за что не согласится действовать наедине с Россией — у меня есть веские основания для такой точки зрения. Самые надежные источники сообщают, что во внешней политике Бисмарк сильнее, чем когда-либо прежде».

Как оказалось, Гладстону удалось достичь цели и без оккупации Смирны. 20 декабря 1881 г. султан обнародовал Мухарремский декрет, по которому сокращал турецкий долг и ежегодные выплаты и учреждал новое Управление «османского государственного долга». Формально султан предпринял упреждающее действие, согласованное с держателями облигаций. Его шаг призван был предотвратить прямое вмешательство великих держав по условиям соглашений, принятых на Берлинском конгрессе. На практике представители различных государств в Управлении назначались с согласия правительств;

а поскольку место председателя поочередно занимали представители Великобритании и Франции, на первый взгляд все напоминало египетскую систему «двойного контроля» (хотя и с аномалиями вроде передоверия табачной монополии консорциуму, в который входили венские Ротшильды, «Кредитанштальт» и Бляйхрёдер). Не в последний раз Гладстон предложил такое решение, против которого едва ли возражали бы Ротшильды. Несмотря на то что Альфонс по-прежнему сомневался в стабильности турецких финансов, они сами выпустили два крупных займа при новом руководстве, один в 1891 г. на 6,9 млн ф. ст. и еще один через три года на 9 млн ф. ст. (в компании с «Оттоманским банком»). Что важно, оба займа были обеспечены египетской данью, как и их предыдущий турецкий заем 1855 г.

Для того чтобы понять суть Мухарремского декрета, необходимо вспомнить, как в то время менялись дипломатические отношения между европейскими державами. После Русско-турецкой войны Бисмарк стремился восстановить «Союз трех императоров» между Германией, Австро-Венгрией и Россией, который начался с тайного оборонительного союза с Австрией в октябре 1879 г. Хотя на деле такой союз был направлен против России, он побуждал русских искать взаимопонимания с Австрией, что выразилось во втором «Союзе трех императоров» в июне 1881 г. По сути он представлял собой договор о нейтралитете в том случае, если какая-либо из трех сторон будет вовлечена в войну с четвертой стороной, но самым главным его аспектом стали условия применительно к Балканам. Конфликт с самой Турцией условиями союза не предусматривался, но Австро-Венгрия по сути предоставляла России карт-бланш в «объединении» Болгарии, в то время как русские мирились с возможностью аннексии Австрией Боснии и Герцеговины (которые она оккупировала еще со времени Берлинского конгресса). Вдобавок Австрия учреждала то, что впоследствии вылилось в протекторат над Сербией, признав в 1881 г. короля Милана, а через два года обеспечив обязательство Германии защищать Румынию против нападения России. В то же время в мае 1881 г. был образован совершенно особый Тройственный союз Германии, Австро-Венгрии и Италии, отчасти направленный против средиземноморской экспансии Франции (которая началась в 1881 г. с оккупации Туниса), но кроме того подразумевал нейтралитет Италии в случае войны Австрии с Россией. Между «Союзом трех императоров» и Тройственным союзом наблюдалось явное противоречие; но в отсутствие конфликта между Австрией и Россией противоречие оставалось латентным. В мае 1884 г. «Союз трех императоров» был обновлен почти без усилий. Вот как быстро удалось реконструировать соглашения, достигнутые в Берлине в 1878 г.

Каким же становилось положение Англии и Франции после таких соглашений? В перспективе этот вопрос не был связан с ухудшением их отношений в Египте — если, конечно, одной или обеими странами не была бы принята прорусская политика. Шансы англо-русского взаимопонимания свелись на нет после того, как Россия распространила свое влияние через Центральную Азию на Персию, Афганистан и северо-западную границу Британской Индии. Несмотря на громадные политические разногласия между Французской республикой и Российской империей, восстановление дружественных отношений между Россией и Францией казалось куда более возможной перспективой. Во многом именно боязнь такого союза служила ключом к продуманной системе Бисмарка. По сути, он мог сделать Германию не только посредницей, но и потенциальной союзницей в решении колониальных споров.

Очевидно, английских Ротшильдов это привлекало. Политика Ротшильдов после 1880 г. все больше подпадала под ненавязчивое влияние Бисмарка, а Бляйхрёдеру удавалось сыграть роль посредника, в которой ему прежде отказывали. Бисмарк, когда-то разрушитель финансовой стабильности, в 1880-х гг. стал ее очевидным гарантом. Когда посол Великобритании лорд Эмптхилл в 1882 г. зашел к Бляйхрёдеру, он, по его словам, увидел телеграмму от парижских Ротшильдов, в которой те интересовались последними новостями о здоровье кайзера. «Я спросил Бляйхрёдера, каких последствий для Парижской биржи ожидают французские финансисты после смерти кайзера. „Общий спад на 10–15 %, — ответил он, — из-за неуверенности, что Бисмарк сохранит свое место при новом правителе“». Год спустя Натти говорил немецкому послу в Лондоне, что англо-германское понимание — именно то, чего хотят «большинство здравомыслящих англичан, кроме нескольких министров». То, что после 1881 г. все бо‡льшая пропорция турецкого долга поглощалась берлинским рынком капитала — ведущую роль на котором играл «Дойче банк», — проливает свет на такую германофильскую тенденцию.

С точки зрения Ротшильдов, недостатком восстановления англо-германских отношений было то, что оно могло ухудшить отношения Англии и Франции. Такой вопрос уже ставился впрямую, когда систему «двойного контроля» в Египте парализовало. Это произошло после националистического военного переворота, возглавляемого Ораби-пашой, против инертного режима хедива Тауфика-паши. «Игра мускулами» со стороны Франции, как в Марокко в 1880 г., так и в Тунисе на следующий год, вполне объясняет нежелание правительства Гладстона идти на совместную англо-французскую интервенцию. Дело почти не было связано с нежеланием Гладстона вмешиваться в египетские дела как таковые: через весьма короткий срок он отдал приказ бомбить Александрию (июль 1882 г.) и свергнуть правительство Ораби-паши (сентябрь того же года).

Роль Ротшильдов в этой поразительной последовательности событий по сути сводилась к посредничеству между правительствами Великобритании и Франции. В Лондоне им пришлось достаточно трудно из-за недоверия, воцарившегося между Натти и Гладстоном; политическое положение во Франции, возможно, усугубило бы дело, если бы не последствия банковского кризиса «Юнион женераль».

Взлет и падение «Юнион женераль» уже затрагивались выше. Эти события вдохновили Золя на написание романа «Деньги». Настало время рассмотреть их в комплексе политики Третьей республики и применительно к «восточному вопросу», в котором банк недолго играл столь же важную роль, как и Суэцкий канал. В сущности, «Юнион женераль» стал плодом усилий, инициированных Ланграном-Дюмонсо и подхваченных Хиршем в конце 1860-х гг., построить железнодорожную ветку — Восточную линию — через Балканы в Константинополь. Замысел натолкнулся на сложности, когда Турция объявила себя банкротом. По Сан-Стефанскому договору части изначально турецкой концессии передали молодым независимым Балканским государствам. Поль Эжен Бонту был малоизвестным французским железнодорожным инженером, который работал и в Германии (Штатсбан), и на принадлежащей Ротшильдам Южной железной дороге (Зюдбан), прежде чем начал в середине 1870-х гг. создавать свою австро-венгерскую деловую империю. Вначале он хотел направить французский капитал в ряд центральноевропейских предприятий. Однако к 1878 г., когда покинул Зюдбан, он был убежден в необходимости основать новое финансовое учреждение, которое бросило бы вызов главенствующему положению группы Ротшильдов и «Кредитанштальта» в Вене. Если первым шагом был повторный запуск «Юнион женераль» в 1878 г. с капиталом в 25 млн франков, то вторым шагом стало создание в 1880 г. «Австрийского земельного банка» (Österreichische Ländesbank). При поддержке австрийского канцлера Тааффе Бонту приобрел пакеты «Австро-венгерской железнодорожной компании» и угольных шахт и пытался заменить Хирша в развитии железнодорожной сети до Белграда, Константинополя и Салоник. Позже он стал вкладывать капитал в различные отрасли, и у «Юнион женераль» очутилось множество акций различных европейских компаний.

Однако «Юнион женераль» всегда был чем-то большим, чем еще один инвестиционный трест по образцу «Креди мобилье». Подобно Ланграну-Дюмонсо до него, Бонту воспользовался ультрамонтанами и антиротшильдовской риторикой, чтобы привлечь сбережения консервативных инвесторов-католиков. Среди тех, кто вложил деньги в акции «Юнион женераль», был и последний представитель старшей линии французских Бурбонов, претендент на французский престол граф де Шамбор. Не следует преувеличивать масштаб предприятия: на пике его активы едва превышали 38 млн франков. Однако привычка Бонту увеличивать номинальный капитал по сравнению с тем, что он мог бы получить по подписке, свидетельствовала о том, что «Юнион женераль» — спекулятивный карточный домик с недостаточным капиталом для таких долгосрочных инвестиций и краткосрочных депозитов, которые составляли его баланс. К декабрю 1881 г. акции номинальной стоимостью 500 франков уходили по 3 тысячи, но предположительные прибыли банка были скорее умозрительными, чем действительными, и, несмотря на заверения Бонту в обратном, значительная доля акций «Юнион женераль» (свыше 10 тысяч стоимостью около 17 млн франков) находилась в самом банке. К концу 1881 г., когда Банк Франции начал повышать процентные ставки, спекулятивный пузырь готов был лопнуть. За две недели после 4 января цена одной акции упала с 3005 до 1300 франков, а 31 января «Юнион женераль» был вынужден приостановить платежи. После обвинений в финансовых махинациях и бегства в Испанию Бонту неоднократно утверждал, что он стал жертвой «еврейского заговора», но его голословные обвинения не поддержаны никакими доказательствами. Более того, только большой заем, предоставленный крупными парижскими банками, в том числе Ротшильдами, которые внесли 10 млн франков, предотвратил крах парижского рынка по «принципу домино». (Как мы увидим, к такой форме коллективного спасения придется прибегнуть еще раз в Лондоне, когда восемь лет спустя обанкротятся Бэринги.)

Историческое значение краха «Юнион женераль» заключается главным образом в сроках. В ноябре 1881 г., накануне краха, премьер-министром Франции стал Леон Гамбетта, который оказался приверженцем авантюризма во внешней и радикализма во внутренней политике. Хотя непосредственной причиной его падения всего два месяца спустя стало поражение в Национальной ассамблее по вопросу об избирательной реформе, судя по всему, по-настоящему его погубил январский финансовый кризис, потопивший его планы на крупномасштабную реструктуризацию долга и национализацию железных дорог. Хотя доказательства лишь косвенные, не приходится сомневаться в том, что падение Гамбетта (и возвращение на пост министра финансов Сэя) Ротшильды приветствовали с международной точки зрения. 25 января Альфонс в письме предупредил Натти, что Гамбетта не желает сотрудничать с Англией по египетскому вопросу на условиях, предложенных британским послом лордом Лайонсом, и ставит под сомнение перспективы англо-французского торгового договора, который тогда находился в стадии обсуждения. Натти передал письмо Дильку (который тогда был товарищем министра иностранных дел) с зашифрованным примечанием, что это «плохо». На следующий же день Гамбетта вынудили подать в отставку. Меньше чем через две недели Альфонс встретился с Лайонсом во французском министерстве иностранных дел и спросил, «что бы он хотел, чтобы я передал… Фрейсине в связи с египетским вопросом? После минуты раздумий он ответил: „Передайте, чтобы ввел в действие торговый договор“». Кажется, Натти и Альфонс, как и их отцы, выступали в качестве неофициального канала связи с новым французским правительством. Натти написал в Париж «в том смысле, в каком указал [Дильк]», а Альфонс в ответ заверил, «что во всем французском кабинете нет человека, который лучше понимает важность торгового договора с Англией», чем Сэй. Несмотря на привычную подозрительность по отношению к мотивам Ротшильдов, Гранвиль и Гладстон не могли отрицать, что их сведения были «любопытными».

Еще любопытнее явные намеки со стороны Альфонса, что французское правительство не будет возражать против того, чтобы Великобритания предприняла решительные меры для избавления от Ораби-паши. Как уверял Альфонс, во французском парламенте будет очень сильная оппозиция против участия Франции в полномасштабной «военной интервенции»; очевидно, они с Сэем хотели, чтобы Великобритания действовала в одиночку. Эти сведения достигли Лондона в то время, когда Гладстон еще надеялся на многостороннее соглашение и конференцию в Константинополе, несмотря на давление со стороны членов его кабинета (особенно Хартингтона), призывавших к односторонним военным действиям. В июле, когда британские корабли предприняли бомбардировку Александрии — через месяц после того, как мятежи в городе как будто усилили доводы в пользу военных действий, — Альфонс с радостью заметил, что «Англия больше не может устраняться до тех пор, пока во всей стране не восстановятся закон и порядок; вот лучшая гарантия… для всех, у кого есть законные интересы в Египте». Менее чем через два месяца он испытал «величайшее удовлетворение», услышав о победе генерала Вулзли под Тель-эль-Кебиром. Трудно не прийти к выводу, что Ротшильды поощряли британское правительство преодолеть угрызения совести Гладстона и (как записано в протоколах заседания от 31 июля) насильственным путем «подавить Ораби». Решение было принято в тот же день, когда преемник Гамбетта, Фрейсине, потерпел поражение в парламенте после предложения совместной англо-французской оккупации зоны Суэцкого канала. 7 сентября Гранвиль более или менее согласился с точкой зрения Натти, что в Египте «было ясно, что Англия должна обеспечить свое будущее превосходство». Сомнительно, чтобы такая перемена стала возможна в отсутствие веских доводов в пользу молчаливого согласия Франции. Такие доводы Ротшильды охотно предоставили. Лишь в одном отношении Альфонс и Натти смотрели на оккупацию Египта по-разному: для первого она должна была стать сигналом Бисмарку об англо-французском единстве, в то время как второй готов был действовать в согласии с канцлером Германии.

Если Ротшильды и хотели расставить ловушку для Гладстона, они едва ли могли придумать что-то лучше, чем заманить его в оккупацию Египта. Сам Гладстон пророчески предвидел осложнения, которые вытекают из подобных действий. Во-первых, было совсем не очевидно, каким образом следует воссоздавать правительство хедива. Во-вторых, существовал давнишний финансовый спор, у кого из кредиторов имеется право первенства. В-третьих, существовали внутренние политические разногласия: Гладстон играл на руку оппозиции, принимая, пусть и нехотя, политику империализма. Наконец, что, наверное, самое главное, он передал другим европейским державам палку, которой можно было бить Великобританию.

Молчаливое согласие Франции с английской оккупацией территории, где до тех пор у Франции имелись большие экономические интересы, с самого начала казалось неестественным; надолго оно не затянулось. Меньше чем через месяц после победы Вулзли, как Гюстав сообщал Натти, а Натти — Гранвилю, в Париже поползли слухи о том, что правительство Великобритании пытается выкупить акции Суэцкого канала на открытом рынке с намерением приобрести мажоритарный пакет. Похоже, именно этого добивался от правительства Натти; но Гладстон крайне подозрительно относился ко всему, что напоминало первоначальную покупку Дизраэли 1875 г., — он по-прежнему считал, что какие-то подробности операции от него утаили. Как бы там ни было, оказалось невозможным достичь соглашения с Лессепсом и французскими акционерами «Компании Суэцкого канала».

Канал представлял лишь часть египетской проблемы. Наверное, нет ничего удивительного (по причинам, которые будут обсуждаться ниже), что Гладстон считал египетские финансы «священной темой»; и тем не менее он стремился решить вопрос путем «согласия в Европе». В эпоху «реальной политики» Бисмарка такое не представлялось возможным. Вскоре Бляйхрёдер передал из Берлина сигналы, которые как будто подразумевали о внезапной перемене отношения Германии к английской политике в Египте, и Лондонская конференция, на которую Гладстон возлагал большие надежды, летом 1884 г. зашла в тупик. Находясь в изоляции, Гладстон не видел иного выхода, кроме того, чтобы доверить реструктуризацию египетских финансов классическому тандему Ротшильдов и Бэрингов.

4 августа Первого лорда Адмиралтейства, лорда Нортбрука — члена семьи Бэринг, хотя он никогда не был партнером в банке, — послали в Египет, чтобы навести справки о финансах страны. Как с возмущением указывал Рэндольф Черчилль в палате общин, его кузен Ивлин Бэринг (позже лорд Кромер) в то время уже находился в Каире в качестве генерального консула. «Следовательно, — возмущался Черчилль, — насколько я понимаю, двум представителям великого дома Бэрингов необходимо доверить распоряжение и почти безграничный контроль над политическими и финансовыми интересами Англии в Египте… В этой связи я хотел бы отметить, что не будет практически никакой разницы между посылкой туда двух представителей дома Ротшильдов и двух представителей дома Бэрингов. Они почти равны по размеру и в своих великих денежных интересах на Востоке; и ясно, что, если правительство ее величества предложит послать туда кого-то из дома Ротшильдов — при условии, что представитель дома Ротшильдов подходит для выполнения такой задачи, учитывая обстоятельства и его общественное положение, — послышатся недовольные крики со стороны палаты общин и всей страны. Но между положением Ротшильдов и Бэрингов нет никакой разницы…»

Учитывая послужной список Нортбрука, который в прошлом был вице-королем Индии, Черчилль зарабатывал дешевые очки, и его утверждение, что «государственная служба в нашей стране была до тех пор одинаково свободна от малейших связей с торговыми и финансовыми частными предприятиями лондонского Сити», было, конечно, чушью. Небезынтересно, однако, что он считал, будто участие Ротшильдов в египетской политике возбудит больше возражений, чем участие Бэрингов.

Черчилль не знал другого: на следующий день после того, как Нортбрука послали в Египет, Натти заверил Гранвиля в том, что его компания предоставит краткосрочный заем в размере 1 млн ф. ст., чтобы покрыть текущий дефицит Египта. Правда, он многозначительно осведомился, «что предпримет правительство, чтобы обеспечить этот заем?». Потребность обновить заем дала Ротшильдам именно такой рычаг финансового давления на политику, какой Черчилль ошибочно приписывал Бэрингам: напомнив о нависшем над Египтом банкротстве, Натти 26 декабря сказал Гранвилю, что хочет пролонгировать заем всего на две недели, чтобы ускорить переговоры с другими великими державами. Усиливая нажим, Натти как будто радовался, изводя правительство противоречащими друг другу и тревожными посланиями из Берлина и Парижа. «Наш единственный шанс — договориться с Бисмарком», — говорил он Гамильтону в августе. 1 сентября он предупредил Гранвиля, что «Бисмарк очень зол [и говорит], что будет защищать права немецких… держателей облигаций, даст отпор незаконным действиям со стороны египтян и предоставит нам последний довод… европейский мандат Франции… с чем, по его мнению, нам не захочется иметь дело». Но три месяца спустя, ужиная с Гладстоном, он «насмехался над французскими подсчетами египетских земельных доходов», одобряя цифры, приведенные в рапорте Нортбрука за предыдущий месяц и призывая к одностороннему британскому контролю над египетскими финансами.

Трудно не сочувствовать Гладстону: его неизбежно толкали к фактическому британскому протекторату. Ротшильды казались настолько вездесущими, что он обвинял их в том, что они передают важные сведения французскому правительству — в то время, когда Хартингтон пересылал Натти сведения из доклада Нортбрука для передачи Бисмарку. Возможно, в чем-то Гладстон был прав: в октябре французский премьер-министр Жюль Ферри сказал сыну Бисмарка, Герберту, «что Англия будоражит крупные финансовые дома, и особенно Ротшильдов, и дает им понять, что египетские займы обесценятся, а держатели облигаций потеряют все, если британскому правительству придется пойти на крайние меры… Теперь финансисты тревожатся по-настоящему и пытаются изменить отношение правительства Франции к Англии». Нет ничего удивительного в том, что Розбери колебался, входить ли в состав правительства в тот критический момент: он, несомненно, предвкушал еще одну пылкую речь Черчилля на тему о финансовых семьях. И без того Черчилль произнес громкую речь о «банде евреев-ростовщиков в Лондоне и Париже, которые заманивают Исмаила-пашу в свои сети» и уверял, что «Гладстон вернул египтян в тенета их еврейских надсмотрщиков».

Наконец, и роковым образом, возникал вопрос, где заканчиваются новые полномочия Великобритании. К югу от Египта, в Судане, бушевало революционное восстание под руководством Махди. Ротшильды снова поощряли британскую интервенцию, и снова Гладстон оказался не способен противостоять сочетанию империалистической истерии на родине и чрезмерных амбиций «человека на месте событий», в данном случае «Китайского» Гордона. Все заинтересованные стороны переоценивали силу Великобритании. Французские Ротшильды радостно повторяли на бирже, «что Гордон-паша везет с собой 100 тысяч ф. ст. векселями Английского Банка, лучшее английское оружие, способное положить конец восстанию». Вместо того чтобы вывести войска из Судана, как ему поручили, Гордон пожелал бросить вызов махдистам. 5 февраля 1885 г. Лондона достигло известие о его предполагаемой гибели. Именно этот кризис, наконец, убедил Розбери войти в состав правительства. Натти одобрял его решение весьма красноречиво: «Ваши ясные суждения и патриотическая преданность помогут правительству и спасут страну. Надеюсь, вы позаботитесь о том, чтобы на Нил послали большие подкрепления. Кампания в Судане должна окончиться блестящим успехом, и больше ничем».

Не приходится сомневаться в том, что Ротшильды были прямо заинтересованы в британской оккупации Египта. Как говорил Гюстав, британское правление — хорошая новость для большинства (хотя и не для всех) держателей египетских облигаций, так как «очевидно, кредит Египта выиграет, если Англия понесет солидарную ответственность за внешние обязательства Египта». Дело было не только в этом. Благодаря английскому правлению Ротшильды могли смело выпустить новые облигации: после 1884 г. все египетские выпуски облигаций были фактически гарантированы Великобританией. В 1885–1893 гг. Лондонский, Парижский и Франкфуртский дома совместно провели четыре большие эмиссии египетских облигаций почти на 50 млн ф. ст. То, что этими выпусками занимались Ротшильды, в партнерстве с Бляйхрёдером и, в одном случае, с «Дисконто-гезельшафт», имело важное дипломатическое значение. В марте 1885 г. было решено, что первый из этих займов гарантируют все заинтересованные стороны, но Бисмарк поставил условием своей ратификации соглашения участие немецких банков — то есть Бляйхрёдера. Таким образом, отпала возможность выпустить облигации через Английский Банк (как было с облигациями для Индии и других колоний) и привело к очевидному решению, чтобы операцией занимались Ротшильды. Одной из первых задач Солсбери по формированию администрации меньшинства летом 1885 г. стала передача Английскому Банку известия, что он «поручает выпуск английской части займа банкирскому дому „Н. М. Ротшильд“, так как эта компания является одной из нескольких под тем же именем в Париже и Франкфурте и находится в таких же отношениях с банкирским домом Бляйхрёдера в Берлине».

Важнее любой гарантии был успех, с каким Ивлин Бэринг стабилизировал египетские финансы. Займы 1890 и 1893 гг. были конверсионными; их выпустили, чтобы снизить проценты по египетскому долгу. Египетские националисты напрасно пытались изобразить произошедшее как победу иностранных инвесторов над интересами Египта: при Бэринге имели место значительные инвестиции в инфраструктуру (железные дороги и, самое известное, Асуанская плотина, построенная в 1898–1904 гг.); однако абсолютное долговое бремя понизилось с пика в 106 млн ф. ст. в 1891 г. до 94 млн ф. ст. в 1913 г., а вместе с ним — и налогообложение на душу населения. Другими словами, в начале периода долговое бремя в десять раз превышало текущий доход; к концу периода превышение стало всего пятикратным. Британский финансовый контроль оказался таким строгим, что вскоре Ротшильды начали жаловаться, что их комиссионные по египетским делам сократились. Возможно, отчасти этим объясняется, почему после 1907 г., когда Бэринг покинул Египет, Ротшильды все больше уступали место Эрнесту Касселю. Правда, вероятнее всего, Натти боялся, что британский контроль скоро исчезнет перед лицом возрождающегося египетского национализма.

Самую большую цену за переход к официальному британскому контролю заплатили не держатели облигаций и не налогоплательщики, а внешняя политика Великобритании. В 1882–1922 гг. Великобритании пришлось не менее 66 раз обещать другим великим державам, что она покончит с оккупацией Египта, но все попытки изгнать Великобританию из Египта оканчивались неудачей из-за непримиримых противоречий других держав. В сентябре 1855 г. Натти попросили прощупать почву в Берлине относительно замысла Драммонда Волфа заменить в Египте британские войска турецкими. Герберт, сын Бисмарка, ответил от имени отца решительным отказом. Мысль о «нейтральном статусе Египта под опекой Великобритании», которая курсировала в 1887 г. в министерстве иностранных дел, также была обречена на неудачу; французы заставили султана отказаться. На практике учредили «завуалированный протекторат» (по выражению Милнера) и создали важный прецедент — о чем предупреждал Гладстон еще во время покупки акций Суэцкого канала.

В конечном счете ирония судьбы заключается в том, что одним из главных бенефициариев оказался не кто иной, как сам Гладстон. В конце 1875 г., возможно, еще до того, как его главный соперник купил акции Суэцкого канала, Гладстон приобрел по номиналу за 45 тысяч ф. ст. облигаций османского займа по египетской дани 1871 г. всего по 38. Как показал редактор его дневников, в 1878 г., когда проходил Берлинский конгресс, он добавил к ним еще на 5 тысяч ф. ст. облигаций (по номиналу); а в 1879 г. еще на 15 тысяч ф. ст. облигаций османского займа 1854 г., который также был обеспечен египетской данью. В 1882 г. египетские облигации составляли не менее 37 % его портфеля (51 500 ф. ст. по номиналу). Еще до военной оккупации Египта — приказ о которой отдал он сам — эти ценные бумаги оказались выгодной инвестицией: летом 1882 г. облигации 1871 г. подскочили с 38 до 57, а за год до того достигали даже 62. После оккупации Египта Великобританией ее премьер-министр получил еще больше прибыли: к декабрю 1882 г. облигации 1871 г. выросли до 82. К 1891 г. они достигли 97 — прирост капитала составил более 130 % от его первоначальной инвестиции в одном только 1875 г. Ничего удивительного, что однажды Гладстон назвал государственное банкротство Турции «величайшим из всех политических преступлений». Когда говорят о викторианском ханжестве, часто вспоминают подавляемое отношение Гладстона к сексу; но по-настоящему ханжеским было его отношение к имперским финансам. Он проявил поистине впечатляющее лицемерие, когда от имени правительства осудил покупку Дизраэли акций Суэцкого канала, хотя сам за кулисами провел одну из самых выгодных частных спекуляций за всю свою карьеру. «Восточный вопрос» стал в тот период одним из главных поводов для разрыва между Ротшильдами и Гладстоном; заманчиво предположить, что в основе разрыва лежали двойные стандарты Гладстона — столь резко контрастировавшие с романтическим преувеличением Дизраэли.