Меж трех огней

Книга: Ростов-папа. История преступности Юга России

Консервативно настроенные преступные круги Ростова в период между двумя революциями и в ходе Гражданской войны обрели новые черты. В их состав влились мощные кадры — дезертиры Великой войны и разочаровавшиеся в прежних идеалах офицеры.

Первым необходимо было избежать военно-полевого суда за оставление боевых позиций и осесть в надежном тылу, вторым хотелось выплеснуть свою неудовлетворенную энергию и озлобленность на окружающий мир. Резкий рост преступности в прифронтовой полосе с участием тыловых и учебных команд (как солдат, так и офицеров) наблюдался и до крушения империи, но хаос на фронте 1917 года лишь добавил ярости «человеку с ружьем». Тем более что после огромных потерь среди младшего командного состава в начале войны офицерские погоны часто надевали те, кому ранее путь в золотопогонники был заказан, — разночинцы, евреи, интеллигенты, мелкая буржуазия. По свидетельству начальника штаба 7-й армии генерал-лейтенанта Николая Головина, 80 % прапорщиков, прибывавших на фронт, имели крестьянское происхождение и лишь 4 % происходили из дворян. То есть погоны надевали вчерашние крепостные, хорошо понимающие суть социальных перемен в стране, получившие опыт окопной войны и желающие по собственному разумению восстановить справедливость.

В романе Алексея Толстого «Хождение по мукам» шайку налетчиков, отличавшуюся особой жестокостью, возглавил герой войны поручик Жадов. Известны столичные шайки корнета Александра Садовского, прапорщика 46-го кавалерийского полка Дудницкого, московские налетчики его благородия Жидковского-Максимова и др.

В Ростове свирепствовала «офицерская» шайка штабс-капитана Шаповалова, пользуясь слабостью новой милиции, совершавшая налеты на квартиры зажиточных обывателей. Ее вычисляли долго и упорно, пока не было точно установлено местонахождение основных сил шайки. Группу захвата из 45 человек возглавил лично Павел Калмыков, а также начальник судебно-уголовной милиции Афанасий Полупанов (из привлеченных старых кадров) и его помощник Семен Кузнецов. Пошедших на штурм милиционеров встретил шквал огня девятерых опытных фронтовиков-налетчиков. Были ранены контролер 3-го участка Браиловский и агент Кожевников. Перестрелка продолжалась несколько часов. Положение спас молодой агент уголовно-сыскной милиции, бывший политкаторжанин Григорий Черепахин, применивший первый в истории правоохранительных органов бронежилет. Он захватил с собой здоровенный стальной щит и прикрывался им от града офицерских пуль, подбираясь к хижине. Затем вышиб дверь и ворвался в дом. В свалке часть банды была уничтожена, остальные схвачены. Через несколько дней при задержании остатков банды погиб милиционер из большевиков Семен Собинин.

Крайне опасной и в прямом смысле громкой оказалась ростовская банда «Галеро». Ее члены тоже в основном не были связаны с прежним уголовным миром города. Себя они величали весьма претенциозно — Комитет международных авантюристов-апашей «Галеро». Именно так было начертано на письмах, украшенных мужским бюстом, лицо которого скрывала полумаска с логотипом «апашей». Письма рассылались богатым людям города (получили Федор Генч-Оглуев, Михаил Панов, Борух Хосудовский, Айзек Шапиро) с требованием выдать вымогателям крупные суммы денег (до 50 тысяч рублей).

Опытные сыщики не могли понять странную бандитскую эклектику — вроде бы политические мотивы вымогателей свидетельствовали о второгодниках-анархистах образца Первой русской революции. С другой стороны, «апаши» — классические французские хулиганы-кокийяры, считавшие свои парижские дебоши неким подобием партизанской войны североамериканских индейцев-апачей с властями (отсюда и название). В погромном Ростове своего хулиганья хватало по самые ноздри. Но какое отношение банальное хулиганство может иметь к политическому рэкету?

Ситуация осложнялась тем, что «Галеро» для убеждения строптивых толстосумов прибегла к прежней практике бомбистов — применению адских машин. Так, после того как мануфактурщик Генч-Оглуев отказался выдать требуемую сумму в 50 тысяч рублей и отнес письмо вымогателей в милицию, перед его домом на Никольской, 103, взорвали бомбу средней мощности. Никто, к счастью, не пострадал, но шуму в купеческом городе это наделало немало.

После этого в сыскное отделение письма потекли рекой. В милиции не на шутку встревожились — в Ростове подобного не было уже лет десять. Если предыдущая революция и разгул анархии во многом отдавали дилетантизмом вымогателей, частенько оказывающихся обычными жуликами, гимназистами, а то и собственными приказчиками жертв, то бедлам образца 1917 года с его взлетающими на воздух экипажами откровенно пугал.

Хуже того, бомбисты пошли на беспрецедентный для Ростова шаг. 13 сентября они провели акцию устрашения — взорвали адскую машину у ворот судебно-уголовной милиции на Скобелевской, 41 (дом бывшего городского головы Петра Горбачева). По всей видимости, террористы целили в расположенный на углу здания регистрационный отдел, надеясь, что взрыв вызовет пожар и уничтожит картотеку, и так уже сильно пострадавшую от погрома полиции в ходе Февральской революции.

Взрывом были выбиты все стекла окрест, повреждены соседние дома, ранены люди, убиты лошади.

Взрывное устройство — дело сложное. Не каждый его изготовит. В ходе Первой революции в августе 1907 года от неосторожного обращения с бомбой в саду Серафима Черчепова погибло сразу шестеро боевиков. Один из них просто упустил самодельную бомбу себе под ноги. Тогда молодые недоучки изготавливали адские машины прямо в подвале магазина Александра Аптекмана (университет в Ростове еще не появился).

Теперь же бомбы «от Галеро» делались куда более грамотно. Стало быть, причастными могли быть только люди, понимающие в этом деле. Версия об обычных хулиганах-«апашах» была отметена напрочь.

Малоопытный Павел Калмыков умолял заслуженного сыскаря Афанасия Полупанова пойти другим путем — обратиться к известным кругам, ибо легальные политические силы от подобных отморозков быстро открестились. Тот обратился и… обнаружил полное понимание и участие. Уголовный мир Ростова, зажатый меж трех огней — «политика», милиция и чуждые беспредельщики — был настроен категорически против последних.

Поэтому Богатяновское «политбюро» мобилизовало собственные силы для понимания ситуации. И вскоре Полупанову передали маляву о том, что все чужаки пользуются одним и тем же номером телефона для звонков потенциальным жертвам. При тогдашнем слабом развитии телефонной сети Ростова без труда удалось установить, что «барышне» звонят с номера 28–74, который зарегистрирован на квартиру Минаса Херхерова на Степной улице, дом 202. Генч-Оглуеву — на номер 6-39 и Панову — № 21–95 звонили именно оттуда.

Торговца Херхерова тихо взяли и свезли в сыскное отделение, где тот поведал, что звонить приходили некие молодые люди, часто навещавшие соседей — братьев Иващенко из дома № 204. Кто такие и чем живут, бакалейщик был ни сном ни духом. Зато их припомнил Полупанов — Иван Иващенко проходил у него по мелкому воровству, брат был в «подмастерьях».

Рано утром 14 октября Калмыков и Кузнецов с тремя милиционерами пожаловали на квартиру братьев Иващенко, пока те мирно почивали. Так сладко, что не удосужились убрать со стола банку с пироксилином. Теперь уже к старым знакомым подкатил и сам Полупанов. Братьев чуть тряхнули, и они выдали сообщников — как и ожидалось, военных.

Матрос Петр Коптев у себя в доме содержал мастерскую по изготовлению адских машин, их в ходе обыска и обнаружили сыскари. Запасник из студентов-химиков Яков Андреев при себе хранил рецепты для приготовления взрывчатых смесей, а на его квартире были обнаружены такие же баночки с остатками пироксилина. Последним взяли парикмахера Архипа Шкаленко, который, пользуясь обширной говорливой клиентурой, в «Галеро» выполнял роль разведчика и наводчика.

18 октября 1917 года «Ростовская речь» писала: «Судебно-уголовной милицией ликвидирована известная шайка «Галеро», именовавшаяся союзом авантюристов-апашей, терроризировавшая в последнее время рядом взрывов домов местных богачей и вымогавшая у последних крупные суммы денег».

Впрочем, господа репортеры сильно поторопились. Через неделю в Петрограде закончилась коротенькая эра игры в демократию — пало Временное правительство. А вместе с ней — и эксперимент Александра Керенского по перевоспитанию жулья. Власть сменилась вновь. В очередной раз открылись тюрьмы, и на улицу под видом политических заключенных выпорхнули арестованные милицией бандиты периода двоевластия. Те самые «птенцы Керенского». В их числе и активнейшие борцы с режимом из шайки «Галеро».

Раздосадованный Ванька Иващенко экспериментировать не стал, а сразу же собрал всех своих людей в уже обычную банду налетчиков. Ровно три года спустя они вновь угодили в руки уже Донского уголовного розыска. Революционный суд обременять себя шумным процессом не стал. 29 октября 1920 года Иващенко и другие «экс-апаши» Михайлов, Герасимов, Гвоздев, Пензюков, а также примкнувший к ним старый стрелец савотейный Сытников были расстреляны за бандитизм.

К этому времени не было уже и самого главного милиционера Ростова Павла Калмыкова. В феврале 1918 года его на пороге здания милиции расстреляла ворвавшаяся в город толпа красногвардейцев Рудольфа Сиверса, которую привел туда местный мокрушник Ванька Габель. Когда здание милиции осадила бушующая толпа, угрожая расправой всем находившимся в здании агентам (Буткова расстреляли во дворе, Черепахин спасся только потому, что был большевиком), Калмыков призвал своих студиозусов пойти на выручку коллегам. Никто и пальцем не шевельнул. Тогда первый революционный милиционер пошел один. И его тремя выстрелами «отправили в штаб к Духонину» местные поборники справедливости в лице освобожденных из кордегардии налетчиков с 7 судимостями Женьки Гесмана (по прозвищу Полтора Жида), Мишки Топоркова (он же Железный) и Борьки Халецкого.

По свидетельству известного меньшевика Александра Локермана из Донкома РСДРП, среди штурмовавших милицию «было немало заматерелых уголовных преступников».

Тогда же был расстрелян и бывший помощник полицмейстера Николая Иванова коллежский асессор Роман Зубрицкий. Воровской синдикат Ростова умел мстить.

«Покайтесь, воры, мазурики, мошенники, раклы!»

В годы Гражданской войны радикализация преступного мира Ростова и расслоение некогда строгих профессиональных сообществ только усилились. В конце 1917 года из северных столиц и неспокойных центральных губерний разваленной империи на сытный и относительно мирный Юг стали стекаться зажиточные предприниматели, аристократы, интеллигенты, артисты, военные, политические деятели в надежде пересидеть смуту под защитой казачьих шашек и дождаться наведения порядка в стране. Сюда же они везли спасать от обысков и конфискаций свои движимые фамильные ценности, драгметаллы и камни, размещая их в местных банках, которые казались более надежными.

В растекшейся по стране гражданской «войне всех против всех» Ростов фактически превратился в столицу Белого движения и на целых два года стал тыловой базой Добровольческой армии. Здесь располагалось деникинское правительство ВСЮР, находились армейские цейхгаузы, продовольственные хранилища, фуражные склады. Сюда переместились товарный и валютный рынки, стянулись сотни спекулянтов и аферистов со всего Юга России, заключавших миллионные сделки на армейских поставках. Коннезаводчики, винные, хлебные, мясные, сахарные, кожные, обувные, мануфактурные дельцы нагревали руки на впаривании белогвардейским снабженцам зачастую пропащего товара, делясь с ними же рекордными барышами. Еще больше доходов наваривали они на торговле с союзниками, только-только завершившими Первую мировую войну и спешившими сбыть собственное вооружение русским в обмен на хлеб, уголь, лес и пр.

А поскольку многочисленные дензнаки воюющей страны особой ценности не представляли и доверия не вызывали, барыши тут же превращали в золото или в твердую валюту.

Для крестьян, которых на селе и на дорогах грабили дезертиры, партизаны всех окрасов, всевозможные «повстанцы» и откровенные бандиты (как в фильме «Чапаев»: «Белые пришли — грабют, красные пришли — грабют, ну куда крестьянину податься?»), сбывать свою продукцию в Ростове тоже было гораздо надежнее. Здесь же можно было купить или обменять продукты на необходимые товары для села.

Сюда же ехали артисты, киношники, шансонетки, театралы, литераторы, политики, не нашедшие себя в Советской России и надеющиеся устроиться здесь либо при ОСВАГЕ (по сути, министерство пропаганды Белого движения), либо при местных театрах-варьете-киностудиях, надеясь и дальше безбедно существовать. Они же привнесли в Ростов и разгульные нравы обеих столиц, где вино лилось рекой даже в мрачные годы Первой мировой в условиях сухого закона, а пышные торжества следовали одно за другим.

К примеру, большой популярностью в городе пользовалась модная труппа «Театральной мастерской», дававшая спектакли в так называемом «Подвале поэтов» — тесном подземном театрике в центре Ростова. Руководил ею юный режиссер Павел Вайсбрем, который ставил лермонтовский «Маскарад», пушкинский «Пир во время чумы», пьесы Карло Гоцци, Александра Блока, Алексея Ремизова. На крошечной сцене блистали уже знакомый нам помощник присяжного поверенного Георгий Тусузов и юрист-«расстрига» Евгений Шварц.

Поэтому Ростов эпохи Гражданской войны превратился в некий российский Вавилон, где пир во время чумы не прекращался независимо от ситуации на фронтах. Даже ночной захват города Первой конной армией с 7 на 8 января 1920 года пришелся на момент, когда многие его обитатели сидели за праздничными столами.

Естественно, что сюда, в это «вавилонское столпотворение», словно акульи реморы-прилипалы, ринулись толпы всероссийского жулья в надежде денежный излишек экспроприировать. Милиции, лишившейся единой базы данных, стало трудно их опознавать, а обескровленная расколом ростовская хевра пыталась сохранить хотя бы собственные доходы, не пытаясь вступить в противостояние с пришельцами. Так что уже в 1917 году основными занятиями местного воровского полусвета стали отнюдь не кражи, а мошенничество, грабеж и разбойные нападения.

Символичным событием этого периода в истории Ростова стал воровской сходняк осенью 1917 года, на который был вызван для объяснений начинающий 19-летний жиган Санька Бобук (в миру Александр Кузнецов), недавний солдат, комиссованный по ранению. Он после ссоры убил известного нахичеванского вора Ивана Хазизова. Воровской «пленум» горел желанием отстоять честь своего усопшего самым жестким образом.

Однако обвинения нового жигана в адрес соперника оказались столь весомыми, что сходняк признал отмазки неофита удовлетворительными. После чего главарь шайки налетчиков Яшка Синеглазов даже привлек к себе Бобука в качестве подручного.

Ранее ничего подобного даже представить было нельзя — в противостоянии с жиганами воры не шли ни на какие послабления оппонентам.

С ноября 1917-го по конец февраля 1920 года Ростов семь раз переходил из рук в руки. Здесь были власти Временного правительства, социалисты-леваки, анархисты, махновцы, немцы, представители красновского Всевеликого войска Донского, деникинские Вооруженные силы Юга России, большевики. И каждый раз смена власти оборачивалась погромами, бессудными расстрелами, насилием, конфискацией.

Прикрываясь частыми переворотами и непонятными обществу мандатами, налетчики трясли квартиры и выворачивали карманы обывателей средь бела дня. Кто там из жертв будет на месте выяснять, что за очередной комиссар, атаман или господин офицер сует в лицо документ и вершит правосудие по собственному усмотрению. Тут бы шкуру сохранить в относительной целости.

Нельзя сказать, что это проходило так уж безнаказанно. Тут как повезет — если налетчики нарывались на организованные патрули тех же самых властей, конкурентов не терпящих, можно было схлопотать бессудную пулю у ближайшей стенки. Хотя порой грабили фактически квартиры по соседству. Так, взятие Ростова 23 февраля 1918 года Социалистической армией зауряд-прапорщика Рудольфа Сиверса и 8 января 1920 года Первой конной армией унтер-офицера Семена Буденного привело к многодневной полнейшей анархии на улицах города, сопровождавшейся грабежами и еврейским погромом. В них активно участвовали и ростовские босяки, точно знавшие, у кого и что можно было взять.

Александр Локерман в книге «74 дня Советской власти. Из истории диктатуры большевиков в г. Ростове-на-Дону» пишет о феврале 1918 года: «Начальник штаба красной гвардии Антонов не раз публично признавал, что значительная часть оружия была роздана уголовным преступникам».

Интересный факт: непонятные личности с винтовками сразу после занятия города красными двинулись к Богатяновскому централу. Заметим, они не спешили освобождать «политику», а прямым ходом потопали к камере, где находились арестованные за несколько недель до этого Калмыковым, к этому моменту уже убитым, главари «офицерской шайки» — штабс-капитан Шаповалов и его ближайший подручный Луговой. Освободители утверждали, что действуют по личному распоряжению советского коменданта Ростова Калюжного. Обоих заключенных расстреляли в тюремном дворе, не выводя на улицу.

Интересно, откуда бы большевику Калюжному знать, кто находится в конкретной тюремной камере, да еще по уголовному преступлению? И зачем надо немедленно пускать мазуриков в расход? Зато картина совершенно меняется, если мы предположим, что таким образом с конкурентами-чужаками под шумок сводили счеты богатяновские «боги». Недаром они не любили беспредельщиков, да еще и пришлых со стороны.

По свидетельству Локермана, выживший начальник судебно-уголовной милиции Афанасий Полупанов, «явившись в военно-революционный комитет (дом Парамонова на Пушкинской. — Прим. авт.) за директивами, увидел, что в помещении комитета распоряжаются и выполняют ответственные функции четыре крупных уголовных преступника. Наставив воротник пальто и прикрывая лицо руками, чтобы не быть узнанным, Полупанов с трудом выбрался из помещения и, конечно, больше туда не показывался».

Несложно догадаться, что именно отсюда комендант Калюжный отдавал распоряжения группе ликвидаторов в Богатяновском централе.

1 апреля 1918 года общее собрание участковых комитетов Ростово-Нахичеванской милиции выпустило воззвание «Ко всему населению». В нем говорилось: «…темные, преступные элементы… как корой облепили революционные организации и преступления творили именем этих организаций… Под угрозой расправы и расстрела они освобождали из участков арестованных уголовных».

После этого судьба юной ростовской милиции была предрешена. В следующую ночь несколько отрядов неизвестных вооруженных людей с пулеметами на грузовиках разоружили милицию, разгромили все милицейские участки, уничтожив все альбомы с фотокарточками преступников, едва воссозданной картотекой и уголовными делами. При этом четверо милиционеров было убито, шестеро ранено.

Милицейскую власть полностью узурпировала Красная гвардия.

Газета «Приазовский край» сообщала в эти дни: «Деятельность всех судебных установлений и следственных властей прекратилась. Взамен их была назначена судебная коллегия при советских властях: окружной суд был переименован в народный окружной суд, и для заведования им был назначен комиссар и его помощник, а также следственная комиссия из 9 лиц. Тем не менее ни одного дела в суде рассмотрено не было и ни единого следствия не было произведено за все время господства большевиков. Деятельность новых судей и следователей выразилась в том, что все поступающие бумаги сваливались в одну кучу, а из канцелярии куда-то исчезли пишущие машины, письменные приборы и т. д. Вещественные доказательства по делам, находившимся в производстве у судебных следователей, были вскрыты и из них были выкрадены мало-мальски ценные вещи. А также отмычки, оружие, фомки и т. п. Из одного дела о фальшивомонетчиках были выкрадены даже 44 фальшивые десятирублевки».

Отсутствие твердой власти оживило ростовскую гопоту, и город наводнился налетчиками, громилами и ворами.

12 февраля 1918 года на собрании рабочих организаций Ростова было признано необходимым «профильтровать Красную гвардию». 3 марта появился приказ: «Ввиду того, что среди красногвардейцев находится много отрицательного элемента, который беспощадно расхищает народное достояние, штаб Красной гвардии объявляет: красногвардейцы и частные лица, замеченные в краже народного имущества, будут расстреливаться без суда».

Все было бесполезно, отличить красногвардейца от налетчика, особенно в ночное время суток, не представлялось возможным.

В 1918 году на те самые «74 дня» власть, точнее, безвластие в городе перешло к левацкой политбосоте, причудливо объединившей большевиков, меньшевиков, левых эсеров, бундовцев, националистов, батьков, анархистов и прочих авантюристов всех мастей.

В Ростове в это время буйствовал отряд «черной гвардии» известной бомбистки и анархистки Маруси Никифоровой, соратницы Нестора Махно, известной своим участием в ряде бандитских налетов на банки и подрывах кафе, магазина и пассажирского поезда. Пользуясь поддержкой своего старого знакомого по эмиграции, бывшего меньшевика-интернационалиста Владимира Антонова-Овсеенко (в начале 1918 года он занимал громкую должность Верховного главнокомандующего советскими войсками Юга России), прибыв с Украины на бронеплатформе с орудием, Маруся со своей братвой захватила в Ростове ряд банков, в том числе кассу Румчерода (ЦИК советов Румынского фронта, Черноморского флота и Одессы). А в начале апреля на площади перед Новым базаром она устроила уничтожение капитала и «рождение нового мира» — сожжение ценных бумаг и облигаций (называлась астрономическая сумма в 418 миллионов рублей). Акция впечатлила, хотя ценные бумаги уже никакой ценности не имели. Но золото и бриллианты все же осели в карманах борцов против капитала. Местная Красная гвардия боялась ей помешать, ибо вслед за ней прибыли с Украины анархистские отряды Арона Барона, Махно, Желябова, Васильева и др. По свидетельству очевидца Николая Янчевского, 7 апреля 1918 года по постановлению президиума Доноблисполкома командовавший местной гвардией Федор Зявкин попытался было арестовать Марусю, но это закончилось избиением гвардейцев, а самого побитого Зявкина чуть было не поставили к стенке, как пособника капитала.

Да и сама Маруся, не задумываясь, обстреляла из пулеметов особняк Доноблисполкома, призывая к немедленной анархии. Для острастки. На что ДОИК ответил обиженным воззванием: «…здесь в Ростове банды хулиганов, прикрываясь именем анархистов, ложно называя себя революционерами, творят свое гнусное дело провокации».

Анархисты были крайне популярны в Ростове. Здесь издавались сразу три их газеты: «Черное знамя», «Анархист» и «Вольная коммуна».

Анархический Украинский полк прапорщика Петра Петренко-Платонова, полного георгиевского кавалера, под давлением германцев с боями отступил в Донскую область на собственном поезде с артиллерией. Здесь в качестве «компенсации» за революционную борьбу он ограбил банки в Таганроге и Ростове и отбыл для дальнейших подвигов на Царицын.

Не чуждый кандальной романтики Нестор Махно, побывавший в Ростове весной 1918 года, вспоминал: «…картина была поистине кошмарная. Отметим, что при отступлении среди населения, и казачьего населения в особенности, которое в это время в массе стояло еще на раздорожье красной левизны и белой правизны, быстро рождались кадры воров, которые поддерживались профессиональными ворами, вообще разъезжавшими по стране, хватая то там, то сям рыбку в мутной водице. Грабежи росли с необыкновенной быстротой и в чудовищном масштабе, росли под влиянием исключительно низменных страстей грабежа и мести: мести и тем, кто радовался победам контрреволюции, и тем, кто по-обывательски занимал нейтральную позицию…»

Местному Совнаркому, погрязшему в политических дрязгах и пытавшемуся сохранить хотя бы видимость управления, было не до них. Собственных партбандитов хватало.

К примеру, весьма отличился товарищ Войцеховский, военный комиссар города, назначенный тем же Антоновым-Овсеенко на Дон после того, как в конце зимы 1918 года он чудом избежал расстрела своими же товарищами, буйствуя на посту военкома Харькова. В Таганроге и Ростове на той же должности Войцеховский продолжил бессудные расстрелы (в том числе юнкеров, кадетов, реалистов, гимназистов) и обыски с конфискациями у зажиточных слоев населения. Он официально обложил буржуазию Ростова контрибуцией в размере 12 миллионов рублей и даже сумел выколотить половину суммы. Кто не мог оплатить в срок, объявлялся контрреволюционером и шел по известному маршруту «в сторону Харькова» (вдоль железнодорожных путей Ростов — Харьков проводились основные расстрелы).

В романе Алексея Толстого «Хождение по мукам» он был выведен под именем комиссара Бройницкого, устроившего террор в Ростове.

Уже 8 марта нарком по делам управления Донецкой республики Семен Васильченко издал приказ о смещении упыря-военкома: «Ввиду несоответствия личных качеств гражданина Войцеховского с занимаемым им постом настоящим постановляю: Комендант Ростовдона Войцеховский от должности отстраняется и сдает все дела Донскому Областному Революционному Комитету».

Но не так-то просто было сместить обросшего союзными погромщиками политбандита, разместившегося в красивом особняке коннозаводчика-миллионера Ивана Супрунова на Пушкинской. Еще месяц его сторонники свирепствовали в городе, не подчиняясь приказам какого-то там наркомчика.

Московская газета «Родина» от 20 апреля 1918 года писала: «…полоса вооруженных грабежей все ширится. Покинувший Ростов бывший военный комиссар Войцеховский увез с собой 35 вагонов почтовых посылок, жидкое топливо (бензин, керосин, нефть), назначенное для рудников, вследствие чего некоторые рудники принуждены остановиться. Попутно Войцеховским были захвачены вагоны с апельсинами, яблоками, орехами, консервами, рыбой и т. д.».

Отметим, что экс-военком покинул город отнюдь не под давлением наступающих германцев и отряда полковника Михаила Дроздовского, а за целых две недели до этого, умыкая награбленное в неизвестном направлении.

Некоторую стабильность криминогенная ситуация в Ростове приобрела после оккупации города германскими войсками в апреле 1918 года и передачи ими исполнительной власти казакам атамана Петра Краснова.

Назначенный главой судебно-уголовной милиции штабс-капитан Сергей Таранский в одном из первых своих интервью местной газете в июне 1918 года глубокомысленно произнес: «У нас в картотеке до сих пор числятся те, кто стали ныне наркомами в Москве».

Даже если штабс-капитан несведущему репортеру чуток прихвастнул, все равно несложно вычислить. Из всех членов тогдашнего Совнаркома по уголовным статьям проходили Иосиф Сталин, Владимир Антонов-Овсеенко, Николай Крыленко, Прош Прошьян, Алексей Рогов, Андрей Колегаев. Да и у иных обвинительные заключения были пограничными между политическими и уголовными.

Кстати, вероятнее всего, в этой картотеке нашлось место и для наркома путей сообщения СНК Владимира Невского, в миру Феодосия Кривобокова, сына ростовского купца, которого в 1900 году в Таганской тюрьме допрашивал сам глава Департамента полиции России Сергей Зубатов.

Впрочем, политические преступления всегда шли рука об руку с уголовными. Недаром же победители в Гражданской войне вскоре назвали блатарей социально близкими по духу. Идеологически это вполне обосновано: те в подавляющем большинстве были выходцами из низов, а их оппоненты — представителями состоятельных сословий, априори враждебных босоте.

Да и в ходе самой войны и красные, и «бесцветные» уголовные не раз выступали совместно. Для преступного мира Белая армия ассоциировалась с ненавистным царским режимом со всеми его атрибутами: полицией, прокуратурой, судом, каторгой и пр. Большевики же выступали против старого государства за пока еще непонятное новое, а стало быть, объективно на тот момент были союзниками блатного мира. Обе эти весьма влиятельные силы с разных сторон подтачивали дееспособность белой власти. Сдавая города, не стесненные принципами красные открывали двери тюрем, выпуская на свободу преступников ради дестабилизации вражеской власти и отвлечения ее сил на борьбу с налетчиками и мародерами. Занимая же города, они делали то же самое, освобождая всех, кто там находился, без разбору, как жертв преступной власти. В обоих случаях ими оказывались как раз мазурики, ибо оба враждебных лагеря перед уходом «политику», как правило, ликвидировали.

Более того, во время Гражданской войны на территории, подконтрольной Белой армии на Юге России, красные и уголовные поневоле оказались нужны друг другу. У большевиков были силы, но не было оружия, у блатных — наоборот. Первые частенько пользовались связями вторых, приобретая у них оружие и взрывчатку для подпольной борьбы (деньги для этого поставлялись из захваченного в Петрограде казначейства и за счет экспроприаций); вторые привлекали силы первых к нападениям на финансовые учреждения ВСЮР, к обоюдному интересу. То есть к союзнической борьбе с режимом.

В Одессе несколько тысяч босяков, подконтрольных «королю» Мишке Япончику, вообще составили основу 54-го полка 3-й советской армии, разгромленной петлюровцами под Бирзулой в мае 1919 года. Бессарабский налетчик Григорий Котовский, по прозвищу атаман Ад, стал легендарным красным комбригом; каторжанин Нестор Махно — командиром 3-й Заднепровской бригады и знаменитым батькой. Разбойник Нестор Каландаришвили командовал партизанским отрядом в Сибири; серийный маньяк-убийца (33 трупа на счету) Василий Петров-Комаров водил в атаку взвод в Красной армии; грабитель Камо готовил диверсионные отряды для заброски в тыл Деникину; каторжник и садист Степан Саенко возглавлял Харьковскую ЧК.

По сути, обе эти силы вернулись к благословенным временам Первой русской революции.

Профессор Владимир Вернадский писал в 1920 году: «Наблюдая современную жизнь развала, поражаешься одной явной аномалии. На поверхности, у власти и во главе лиц действующих, говорящих как будто дающих тон — не лучшие, а худшие. Все воры, грабители, убийцы и преступные элементы во всех течениях выступили на поверхность. Они разбавили идеологов и идейных деятелей. Это особенно ярко сказывается в большевистском стане и строе… И здесь теряются идейные, честные люди. Жизнь выдвинула на поверхность испорченный, гнилой шлак, и он тянет за собой среднюю массу».

В Ростове альянс красных и деловых был предопределен еще апрельскими событиями 1917 года и массовым расколом в блатной среде. Многие из них, разочаровавшись в бесхребетности «демократического» Временного правительства, будучи чужаками для монархистов и не имея пути назад в блатной мир, поневоле подались к красным. Там их принимали как своих.

Убежденные же блатари, напрямую не вмешиваясь в политику, с удовольствием участвовали в погромных мероприятиях красных в отношении буржуев (у пролетариата попросту нечего было грабить), порой даже маскируясь под товарищей — обыватели не рисковали жаловаться на победителей. Коммунистические власти на их шалости поначалу вообще смотрели сквозь пальцы — и те, и другие грабили награбленное. При этом взрывчатку для подрыва Новочеркасского железнодорожного моста в 1919 году, в котором участвовала известная подпольщица Этель Борко, сумели достать как раз благодаря взаимодействию с Богатяновкой. Блатные же помогли с покупкой оборудования, шрифтов и бумаги для организации новой подпольной типографии и печатания газеты «Донская беднота».

Ее издание едва не стоило жизни группе подпольщиков Ростово-Нахичеванского комитета большевиков, арестованных с поличным в самой типографии в доме Николая Спирина на Донской, 44. Восьмерых из них приговорили к расстрелу. Но благодаря связям в блатном мире был найден выход на председателя военно-полевого суда поручика 208-го пехотного полка Николая Красса (имение помещиков Крассов находилось под Ростовом). По утверждению одного из осужденных, Григория Спирина, брата хозяина дома, за взятку в 30 тысяч рублей смертный приговор был изменен на 20 лет каторги.

Со своей стороны часть преступного элемента Ростова влилась в Красную армию, а после ее победы вполне органично вписалась в работу советских учреждений. В том числе и карательных.

На тот момент красным и уголовным было вполне по пути, и обе стороны этим прекрасно пользовались.

Для ростовских блатарей Гражданская война была едва ли не идеальным периодом. Городское хозяйство в начале 1918 года было запущено, улицы не освещались, сторожа и дворники разбежались. Наличие в Ростове массы вооруженных людей непонятной политической ориентации делало бессмысленной охрану банков — ее просто могли перестрелять на входе. Редкие патрули с налетчиками предпочитали не связываться и охраняли сами себя. Были случаи, когда мародерствующая толпа буквально линчевала патрули из юнкеров и в Ростове, и в Новочеркасске. Оккупационные подразделения из германцев вовсе не занимались полицейской работой, охраняя лишь официальные учреждения.

Нестабильное положение властей не позволяло им в отведенное время создать эффективно действующий сыскной аппарат. По сути, безопасность обывателей стала делом рук самих обывателей.

Понятно, что в таких условиях количество босого люда росло как на дрожжах, рекрутируя кадры из числа дезертиров, бродяг, авантюристов, оставшихся без работы пролетариев, разорившихся крестьян.

В первом полугодии 1918 года правоохранительные органы в городе вообще отсутствовали — на улицах царило право «товарища маузера». Немцы отказались заниматься полицией, разоренная городская управа этого делать была не в состоянии. Поддержание порядка легло на плечи старшины Павла Семенова, назначенного 30 апреля временным генерал-губернатором, командующим войсками Ростовского района и градоначальником Ростова войскового. Семенов имел богатый опыт полицейской работы: в 1893–1900 годах он был помощником знаменитого полицмейстера Таганрога Семена Джапаридзе. Именно он поручил штабс-капитану Таранскому разыскать и собрать уцелевшие старые полицейские и сыскные кадры. С 1 июня начался набор в новую ростовско-нахичеванскую городскую стражу, а новых сотрудников привлекали жалованьем от 150 до 250 рублей в месяц.

Деньги в те неспокойные годы вообще мало что значили из-за частой смены властей, и охотников нести подобную службу при таком разгуле преступности не находилось. Уже новый начальник стражи, войсковой старшина Попов, в июне 1918 года вынужден был призвать в милицейские ряды казаков, которые правоохранительную службу понимали исключительно с точки зрения насилия. Сохранившаяся демократическая пресса (меньшевистская газета «Рабочее слово») писала о том, что стражники гоняют нагайками проституток с улиц, вместо того чтобы бороться с серьезной преступностью.

А она как раз чувствовала себя прекрасно и практически безнаказанно. Капитан Таранский признавался в интервью местной газете: «Каждые сутки облавы, осмотры, обыски разных притонов, патрули и дозоры — пешие и конные — в работе непрерывной. В тюрьму отправляются ежедневно три-четыре — до десятка арестованных».

К примеру, 3 июня 1918 года на весь Ростов в прямом смысле прогремели похороны убитого в перестрелке со стражниками беглого каторжника Мозгового, известного в городе по ряду грабежей и убийств.

Репортер издававшейся на Юге России под редакцией Бориса Суворина газеты «Вечернее время» восторженно описывал: «Роскошный, белый (символ душевной чистоты и невинности) глазетовый гроб буквально утопал в живых цветах». У дома безвременно ушедшего душегуба на Сенной протопоп при благоговейном молчании слетевшихся проводить в последний путь коллегу мазуриков отслужил панихиду.

Кавалькада, собравшая весь богатяновский бомонд, двигалась по Малой Садовой к Покровскому кладбищу (в нынешнем Покровском сквере). Цветочный гроб везли на катафалке, запряженном четверкой лошадей в попонах. Его сопровождал хор певчих и духовенство, которому за наличный расчет было плевать, по ком звонит колокол и кому читать отходную молитву.

Однако, в отличие от похорон налетчика Коли Волыны в феврале 1914 года на Братском кладбище, собравших подобный же босяцкий аншлаг, никто из господ полицейских задерживать «рыцарей индустрии» даже не подумал. В скорбном ряду застыли гоп-стопник Николай Кузелин (Колька Ратник), шнифер Антоха Лапшин, домушник Мишка Ганин (Лупатый), шоттенфеллер Федька Ефимов (с редкой «погремухой» — Молодой Крокодил), мокрушник Пашка Фараон и другие «официальные лица».

Подобные же похороны закатил блатной мир двум налетчикам, убитым в ходе перестрелки со стражей во время нападения на квартиру доктора Немировского на Большой Садовой, жертвой которого стало двое обывателей.

В конце XX века провожать на погост откровенных бандитских авторитетов в Ростове будут уже первые лица государственной власти. Как достойных членов общества. Треснувшее в начале века «зеркало» империи найдет свое место в «королевстве кривых зеркал» нашей кафкианской действительности.

Но тогдашние власти предпочитали бороться с преступностью свирепыми и грозными распоряжениями. Ставший притчей во языцех в июле 1918 года градоначальник Ростова лейб-гвардии Атаманского полка полковник Константин Греков (сын известного генерала от кавалерии Митрофана Грекова, героя Шипки и Филиппополя) обрушил на похолодевший от ужаса ростовский криминал громовые газетные раскаты: «Грабители, воры, взломщики, карманщики, прислуги-воры и люди, потерявшие всякую совесть, прекратите вашу гнусную деятельность и займитесь честным трудом. Много обездолили вы честных тружеников, и довольно. Я вам приказываю — довольно безобразия… Нет места вам в городах Ростове и Нахичевани-на-Дону. Объявляю вам беспощадную борьбу. Не выполнившие этого приказа пожалеют, но будет поздно».

Как именно это сделать, полковник тут же пояснил: «Воры, мазурики, мошенники, раклы! Соберитесь ко мне на митинг и покайтесь! Не то худо будет!»

И тут же добавлял: «Слушайте, господа красные и прочие бандиты! Беспорядков не потерплю! Кто хочет беспорядков, пусть пожалеет свою ж… Драть прикажу без пощады».

Угрожать «драть ж…» бандитскому Ростову — что от буренки кока-колы требовать. Все были драты-передраты «за Буграми» да на «дядиной даче».

Примета времени: налеты на мирное население в годы Гражданской войны, как правило, проводили люди в военной форме той армии, которая в данный момент стояла в Ростове. Обывателей трясли в папахах с красной полосой наискосок, в кайзеровских касках, в английских шинелях, в погонах Добрармии. Благо, богатяновские снабженцы могли достать что угодно.

Расхрабрившись, полковник Греков обрушился и на швейцаров гостиниц «Большая Московская» и «Астория», которые пытались создать своеобразный синдикат по подпольной торговле свободными номерами в отелях, что было весьма актуально при огромном наплыве в Ростов богатых беженцев.

«Швейцары, я вашу братию знаю. Вы там стоите себе при дверях, норовя содрать чаевые. Я понимаю, что без чаевых вашему брату скука собачья. Однако кто вас поставил в такое при дверях положение? Кому обязаны всем? — Городу и городскому начальству. Поэтому требую раз и навсегда: швейцар, сократи свою независимость. Если ты грамотен, читай ежесуточно постановленья и следи при дверях, кто оные нарушает. Неграмотен, — проси грамотного разок-другой прочесть тебе вслух. Такой манеркой у нас заведется лишний порядок на улицах, а порядком, всем известно, нас Бог обидел.

Градоначальник Греков».

19 ноября 1918 года, в ответ на большевистскую листовку с призывом к пролетариям всех стран объединяться, в газете появился приказ Грекова № 197. Приказ гласил:

«На днях в городах Нахичевани и Ростове, в связи с маленькими неудачами наших войск под Царицыном, было выпущено воззвание большевиков под заголовком „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“. Странно. Почему пролетарии всех стран должны соединяться именно в Нахичевани или Ростове-на-Дону? Не понимаю! Да и места не хватит. В воззвании призыв к избиению имущих классов, низвержению существующего строя и введению советской власти и прочее, словом — все прелести большевизма. Очевидно, что не в пролетариях здесь дело, а просто приверженцы большевизма, сиречь грабители, желают опять грабить богатых, но должен вас, супчики, предупредить, что теперь это не полагается и категорически запрещено, а потому все те, кто хочет попробовать, не откажите завтра к двенадцати часам дня явиться на Таганрогский проспект, к градоначальству, чтобы не подвергать неприятностям людей посторонних. Если вы хотите сражаться — пожалуйста! Найдите оружие, приходите, и будем драться. Один на один, вас двадцать, и нас будет двадцать. Хотите двести? Пожалуйста, и я возьму двести. Если же не хотите сражаться, приходите без оружия, я вас арестую и отправлю с экстренным поездом в милую вашему сердцу Совдепию или еще кой-куда. А вы, остальные жулики, клеветники и брехуны, приезжие и местные, разных полов и национальностей, заткнитесь и займитесь чем-нибудь более полезным, а то доберусь и до вас. Полковник Греков».

«Воры, мазурики, мошенники, раклы» животы надрывали, наслаждаясь высокопарным стилем градоначальника. Все желающие «покаяться» сделали это еще в апреле 1917 года, отчего их жизнь не стала краше, но автоматически исключила из рядов честных босяков. А устраивать мексиканские дуэли с полковником вовсе не входило в блатное понятие о реальности.

В свою очередь, «потерявшие всякую совесть» ответили его высокоблагородию грандиозным взломом считавшегося супернадежным банка-сейфа Первого общества взаимного кредита, похитив ценностей на рекордную сумму в десятки миллионов золотых рублей (точная сумма так и не была озвучена).

В Ростове по этому делу уже работала следственная группа во главе с судебным следователем по важнейшим делам при Новочеркасской судебной палате Григорием Мовой, с ног сбился начальник уголовно-розыскного отделения капитан Николай Григорьев, но полковник Греков не сдавался и грозил громилам очередными устрашающими рескриптами.

«Временно председателем военно-полевого суда при градоначальстве назначаю войскового старшину Икаева, правда, он не юрист, но дело понимает».

Уроженец дигорского селения Садон, что неподалеку от осетинского города Алагир, Каспулат Икаев, из рода знаменитого аланского царевича Ос-Багатара, отважно воевал в Дикой дивизии во время Великой войны. В Гражданскую войну перебрался на Дон, где снискал себе не самую лестную славу отчаянного головореза, возглавляя карательные экспедиции в Азов, Новочеркасск, станицу Аксайскую и вешая без разбора что большевиков, что дезертиров, что просто случайных людей, которых угораздило оказаться не в то время и не в том месте.

Военный прокурор Донской республики Иван Калинин вспоминал: «Главным сподвижником Грекова, непосредственным распорядителем жизни и имущества ростовских граждан, был некий войсковой старшина Икаев, начальник грековской контрразведки, и он же председатель ростовского военно-полевого суда.

Осетин по национальности, хулиган по поведению, он по неофициальному роду занятий принадлежал к грабителям, стоя во главе шайки бандитов, таких же, как и сам, диких кавказцев.

«Он хотя и не юрист, но дело понимает», — писал полковник Греков в своем приказе о назначении Икаева председателем военно-полевого суда.

Действительно, Икаев настолько хорошо понимал свое дело, что скоро зажиточным людям Ростова не стало житья. Икаевские головорезы ночью хватали намеченную жертву, тащили ее в свой штаб, расположенный не где-нибудь, а в лучшей гостинице „Палас-Отель“, допрашивали, запугивали.

— Балшэвик… Красным выдавал белых… Резить будем…

На другой день приводили „большевика“ в какой-то подвал, в военно-полевой суд, пред ясны очи Икаева. Отправление правосудия начиналось с вопроса, сколько подсудимый может дать, чтобы его отпустили с миром. Несчастные буржуи в предсмертном ужасе готовы были отдать последний нательный крест. Подобные деяния Икаева под самым носом Краснова, гордившегося введением порядка и законности на Дону, не анекдоты, не миф. Это факты, зафиксированные военным следователем 1-го участка войска Донского».

Радение горца ценили как в сыскной милиции, так и в деникинской контрразведке, что размещалась в гостинице «Мавритания» на Дмитриевской.

Именно его усилиями на допросе насмерть засекли нагайками слушательницу Варшавских высших женских курсов Ревекку Альбаум за организацию антиправительственной студенческой демонстрации.

С таким пониманием дела Икаев был незаменим в запугивании обывателей до дрожи в коленках. Впрочем, к тому времени накал Гражданской войны достиг апогея, а вопросы гуманизма, терпимости и христолюбия отошли на сотый план. Зверство в изобилии демонстрировали обе стороны братоубийственной бойни.

После назначения войскового старшины на должность председателя военно-полевого суда в Ростове в екатеринодарской газете «Утро Юга» вышла статья некоего Доктора Фрикена о дуроломстве военных, дополненная ироничным четверостишием:

Есть город в Турции. Турист
О нем не всякий знает,
Паша там, видно, не юрист,
Но дело понимает!

Мало кто знал, что автором множества подобных стишат и фельетонов, скрывавшимся под этим псевдонимом, был 32-летний Самуил Маршак, сын мастера мыловаренного завода в Воронеже.

Но ехидный Екатеринодар был далеко, а застенки горца из Дикой дивизии рядом.

«Если грабеж большой шайки, то отряд под командованием войскового старшины Икаева не более как через 9 минут выступает в полной боевой готовности с пулеметами и броневиками. Кому жизнь дорога, не советую вступать с ним в бой, кто не верит, прошу попробовать и убедиться на практике, предварительно оставив распоряжение на случай смерти», — предупреждал неуемный Греков.

Убеждаться на практике никто из мазуриков не собирался, в этих случаях они предпочитали стрелять в спину. Эффект от подобных писулек был нулевой — отморозков и в блатной среде хватало с избытком.

Впрочем, никаких выездов с броневиками на операцию захвата в Ростове не было — Греков откровенно блефовал. Глава сыскного отделения капитан Николай Григорьев жаловался на то, что у полиции нет даже автомобиля, на который требовалось 50 тысяч рублей. На облавы приходилось ездить на извозчиках.

Бронетехники и людей не хватало даже на фронте, и наведение должного порядка в тылу белогвардейским командованием было оставлено «на потом». После победы в Гражданской войне. Пока там достаточно было просто поддерживать хотя бы видимость твердой власти. Это понимали и ростовские жульманы, предпочитая, в отличие от большевиков, не подтачивать власть изнутри, а грабить лишь имущих обывателей и богатых беженцев.

Когда Грекова спросили, почему так много жулья в Ростове, он ответил: «Наш город был бы давно избавлен от подобного сорта граждан, но дело в том, что на смену пойманным преступникам прибывают все новые и новые „гастролеры“ из Одессы, Екатеринослава, Харькова и других мест». На всех войскового старшины Икаева не напасешься, мол.

Глава киноотдела в пропагандистском деникинском ОСВАГе, прозаик и публицист Владимир Амфитеатров-Кадашев, в своем дневнике записывал, что Греков «вообще какой-то конферансье от полицейского ведомства (что, впрочем, не мешает ему держать Ростов в большом порядке). Его приказы — какие-то фельетоны».

Его высокоблагородие сам выглядел как ходячий фельетон — маленький, брюхатый, лысый, суетливый, с модными, воздетыми к небесам усищами, как у кайзера Вильгельма. Он пробыл в должности градоначальника почти год, после чего бежал за границу вместе с отступающей Белой армией. В эмиграции работал поваром в Русском доме в Сент-Женевьев-де-Буа, где и скончался вскоре после того, как германские войска начали второе вторжение в пределы его бывшей родины.

Заметим, что в эмиграцию полковник (а затем генерал) Греков попал почти нищим. Зато его адъютант 21-летний Иван Приказчиков вовремя подсуетился, став зятем своего начальника. Эмигрировав вместе с тестем, он похоронил в Константинополе супругу и укатил в чешский Пршибрам, где хозяйка его съемной квартиры случайно обратила внимание на вздутый чемодан ростовца. По женской глупости открыла — тот был битком набит ювелирными украшениями. Надо полагать, что юный господин адъютант зря время в Ростове не терял, используя служебное положение в правильных целях. Не зря многие тогда вполне обоснованно подозревали красновских сыскарей в тесных связях с «богатяновским совнаркомом». В том числе и по делу об ограблении банка-сейфа. Уж очень многое свидетельствовало о том, что в милиции у грабителей были свои люди.

Так что грековские «воры, мазурики, мошенники, раклы» находились по обе стороны баррикад Гражданской войны.

Чужой среди своих

Первая неделя после второго пришествия Советской власти в Ростов 8 января 1920 года (по новому стилю) стала для богатяновской «тортуги» настоящими рождественскими каникулами — такой вакханалии грабежа город не знал за всю свою историю.

Власть просто исчезла. Отступившие белые, бросив госпитали и пребывающих в неведении обывателей, оставили «территорию команчей», на которой некому было организовать действенные органы управления. Вступившая в Ростов Первая конная армия Юго-Восточного фронта была занята мародерством в этом богатейшем городе Белой России, и наводить порядок ей было недосуг. Местные большевики не имели сил и полномочий для организации правоохранительных органов, а конармейский ревком и комендант свою задачу понимали слишком уж по-погромному.

Командующий Юго-Восточным фронтом Василий Шорин и член РВС Валентин Трифонов (отец писателя Юрия Трифонова) докладывали Главковерху Сергею Каменеву: «…подчеркиваем, что командование Конармии не боролось с грабителями, а само стремилось в наикратчайший срок захватить в свои руки магазины, заводы, склады. Набрасывалось без разбора и начало вывоз предметов, подчас ненужных и малоценных».

Представитель ВЧК Ян Петерс телеграфировал в Москву Феликсу Дзержинскому: «Армия Буденного разлагается с каждым днем: установлены грабежи, пьянство, пребывание в штабе подозрительных женщин, по службам были случаи убийства наиболее сознательных товарищей. Буденный перестает считаться с кем-либо. Бесчинства, творимые им на железной дороге, совершенно невероятны: непрерывные захваты топлива, паровозов, вагонов, экстренных поездов, расхищение трофейного имущества. За каждой частью следует хвост вагонов, наполненных женщинами и награбленным имуществом… Местные товарищи о погромах рассказывают ужас».

По сути, весь город превратился в одну большую сцену насилия и вакханалии грабежа. 17-тысячная армия конников в атмосфере полной безнаказанности дала волю всем потаенным разбойным инстинктам.

Командование фронтом пыталось хоть как-то образумить конников, но в этой пучине тонули и самые испытанные пловцы. Очередной комендант города Александр Пархоменко сам угодил под суд за пьяный дебош, член РВС 14-й армии Серго Орджоникидзе пустился в разгул.

Предсовнаркома Владимир Ленин вынужден был телеграфировать Орджоникидзе:

«Секретно. Реввоенсовет 14, члену PBС т. Орджоникидзе.

Т. Серго! Получил сообщение, что Вы + командарм 14 пьянствовали и гуляли с бабами неделю. Формальная бумага… Скандал и позор! А я-то Вас направо-налево нахваливал! И Троцкому доложено… Ответьте тотчас:

1) Кто дал Вам вино?

2) Давно ли в РВС 14 у вас пьянство? С кем еще пили и гуляли?

3) То же — бабы?

4) Можете по совести обещать прекратить или (если не можете) куда Вас перевести? Ибо позволить Вам пить мы не можем.

5) Командарм 14 пьяница? Неисправим?

Ответьте тотчас. Лучше дадим Вам отдых. Но подтянуться надо. Нельзя. Пример подаете дурной.

Привет! Ваш Ленин».

Впоследствии кающийся Серго печально констатировал: «Надо сказать, что Конармия по взятии Ростова изрядно пограбила его».

Естественно, что в этой атмосфере прекрасно себя чувствовали «ребята загорелые с лимана». Под видом обысков и конфискаций, не утруждая себя филькиными мандатами, босяки, мало чем отличавшиеся от красных героев, кинулись прессовать до смерти перепуганное население Ростова. Благо, жаловаться было некому, а проверять принадлежность дознавателей РККА никто не рисковал.

Личный секретарь Ленина Лидия Фотиева, бывшая в то время на Дону, записала: «Грабеж и насилия продолжались, пока было что грабить. Закончились, когда была изнасилована последняя женщина и допита последняя бутылка…»

Исаак Бабель в своем дневнике отмечал, что почти каждый боец имел мешок денег, тратя в день по 20–30 тысяч «николаевскими», и почти каждый вывез из Ростова свою телегу с награбленным.

Иными словами, пока Конармию не выдворили из Ростова, богатейший город оставался ареной для уголовного беспредела.

Однако уход кавалерии повлек за собой резкое изменение ситуации и в среде местной преступности. Если раньше интересы босоты и большевиков по дестабилизации тыла и внесению хаоса во внутреннюю политику прежних властей в принципе совпадали, то теперь они кардинально расходились. Прежде грабить награбленное означало отбирать украденное у народа буржуазией имущество, что выглядело справедливым с точки зрения большевистской идеологии. Но теперь то же самое имущество уже принадлежало народу, а его расхищение являлось тягчайшим преступлением против Советской власти. Причем преступления против частной собственности считались гораздо менее значимыми, чем преступления против собственности государственной, которые теперь пресекались особенно жестко. Идеологический «перевертыш» не был понятен босякам, зато отражал специфику «ленинского прагматизма».

Ныне самим победителям был жизненно необходим крепкий тыл и порядок на улицах города. А в этом деле «понаехавшие» беспредельщики, с удовольствием поучаствовавшие в разгроме Ростова Конармией, им только мешали.

Теперь уже новый ревком начал формировать боевые дружины с милицейскими функциями, в задачу которых входила охрана того, что еще не успели разграбить. При этом два с половиной года Гражданской войны не прошли бесследно: вооруженные дружинники, в отличие от студентов-милиционеров Калмыкова, уже не заморачивались «правилом Миранды» и пускали в расход мародеров и погромщиков на месте. Ими оказались по преимуществу мазурики, не сумевшие вовремя постичь политическую рокировку.

Сегодня сложно хотя бы приблизительно определить расстановку сил на тот момент. К примеру, в феврале 1920 года на совещании у начальника Одесской милиции анархиста Ивана Шахворостова сообщалось, что после захвата города Красной армией в нем имелось около 40 тысяч только зарегистрированных бандитов. Василий Шульгин в своих воспоминаниях «Дни» дает более осторожную оценку: не менее 2 тысяч. При этом, по данным сборника «Вся Одещина», в 1920 году в городе проживало порядка 450 тысяч человек.

В Ростове на тот же период городские власти ВСЮР насчитали почти вдвое меньше жителей — порядка 250 тысяч, включая многочисленных беженцев (в том числе и съехавшихся сюда преступников). Условия для деятельности уголовной братии в обоих городах были приблизительно схожие, поэтому и босяцкую армию можно просчитать пропорционально Одессе — от 2 до 10 тысяч разбойных штыков и сабель. Притом что нигде они официально не регистрировались — ростовские понты не позволяли. К этому следует добавить огромное количество голодных гаврошей-беспризорников, поневоле пополнявших ряды босоты.

Начальник секретно-оперативного отдела ДонЧК Федор Зявкин в интервью газете «Советский Юг» говорил: «Не проходит дня, чтобы не было грабежа, налета или убийства».

Местная же милиция к 1 мая 1920 года могла противопоставить им лишь 1045 человек, зачисленных в штат.

А вот тут самое интересное. Профессиональные кадры, опять же в отличие от милиции Калмыкова, новым властям взять было неоткуда. Все прежние сыскари считались врагами трудового народа. А слесари, сапожники, машинисты, рабочие депо, фотографы, телеграфисты, кожевенники, булочники и т. п. — розыскники еще те. Да и люд во многом пришлый — никого они в городе не знали, тем более среди представителей «рыцарей „индустрии“». Из более чем 300 человек, прошедших с 1920 по 1921 год через работу в 4-м райотделе милиции (самый большой участок в центре города, включающий Новый базар), лишь 34 проживали в Ростове или Ростовском округе. К тому же они были неграмотными в большинстве своем, насильно определенными фабзавкомами в милицию (разнарядка требовала по 3 %, а затем и по 10 % от рабочих предприятия). Уходить с производства они категорически не хотели, ибо в милиции платили мало, стреляли много, а презрение ростовцев к правоохранительным органам было испокон веков известно и не менялось независимо от политической ориентации властей.

Зато у них было официальное право на ношение и применение оружия, а также на обыски и задержания. Обычные обыватели за ношение оружия могли поплатиться как минимум арестом. Другое дело, что оружия не хватало (все ушло в действующую армию), и зачастую милиционеры ходили на патрулирование с обычными палками. Оснащали милицию либо конфискатом, либо оставшимся от белогвардейцев трофейным вооружением.

Поэтому неразберихой в юных органах власти отлично пользовались местные уголовники, тоже во многом пришлые. У них проблем со шпáлерами (револьверами) не предвиделось. А заодно появилась возможность получить легальное право на досмотр, дознание и конфискацию, которые некому будет оспорить. Кроме того, в милицию Ростова пришли и бывшие «расстриги» образца апреля 1917 года, которых «вихри враждебные» забросили в ряды Красной армии и на службу Советской власти.

В ростовскую милицию потянулись личности, вообще не имевшие документов и представлявшие некие «рекомендательные письма». Обзавестись подобными при наличии давно отработанной системы мошенничества и фальшивомонетничества в Нахичевани было раз плюнуть.

«Люди, которые по своему служебному положению постоянно требовали предъявить документы, сами таковых не имели! Личность их удостоверялась прежними сослуживцами, которые, понятная вещь, тоже паспортов их не видели и ничем не смогли бы доказать, что тех, кого они рекомендовали в милицию, действительно зовут-величают так, как они сами говорят», — писал ростовский историк Владимир Сидоров.

Но время такое: своей волей в милицию, ежедневно рискующую жизнью, идти никому не хотелось. Приходилось брать кого угодно.

Заведующий 4-м райотделом милиции 32-летний Николай Златков (бывший хлебный приказчик, взявший себе в помощники 27-летнего Григория Пятерикова, бывшего же сапожника) докладывал начальству: «Вверенный мне район самый большой по сравнению с другими. Очень тяжелый в смысле борьбы с преступниками, которые обитают в местности от Богатяновского переулка до Границы (с Нахичеванью. — Прим. авт.) и от Почтовой улицы до Береговой, для борьбы с каковыми необходимы еженощные облавы и усиленные патрули. Кроме того, имеется Новый базар, славящийся скупщиками краденого, спекулянтами звонкой монетой, золотыми, серебряными и другими вещами, куда ежедневно являются матросы, отбирают разное имущество, и бороться с ними постовому милиционеру и дежурному по базару не по силам».

Кто были эти матросы при отсутствии флота в Ростове, нетрудно догадаться. Впрочем, все это понятно: победители в Гражданской войне вышли из такой грязи, что пользовались любым удобным случаем, чтобы хоть как-то выжить. Начальник уголовно-следственного стола Темерницкого района Ростова Василий Солянов рапортовал:

«…Агенты вверенного мне уголовно-следственного стола почти все разуты и раздеты, не имеют необходимого оружия с надлежащим к нему количеством патронов, и добыть все это почти не представляется возможным. Очень часто на организуемые облавы на подозрительных лиц агенты, работая не за страх, а за совесть, отправляются с палками в руках… В распоряжении уголовно-следственного отдела нет ни средств передвижения на случай экстренного вызова, ни денежных сумм на расходы. Работая почти по 18 часов в сутки, сотрудники не имеют хорошего пищевого довольствия, получая один фунт хлеба на самого себя и мизерный продовольственный паек, определяющийся в золотниках».

В таких условиях было бы странно не воспользоваться своим служебным положением в личных целях.

«В Нахичевани продолжаются грабежи фабрик, заводов, магазинов… Считаю эти явления недопустимыми в армии и приказываю всех, уличенных в краже и мародерстве, незамедлительно направлять в революционный военный трибунал», — требовал уже 1 февраля 1920 года нахичеванский комендант Михаил Сангурский.

То есть жизненно необходимо для городской милиции Ростова и Нахичевани было не только ловить уголовников, но и навести порядок в собственных рядах. Как тут не вспомнить старорежимный «коррупционный скандал» 1894 года, когда на скамью подсудимых усадили сразу восьмерых высших чинов ростовской полиции. Наследство такое…

На этой волне формировать дееспособный уголовный розыск (уголовно-розыскной стол в составе Ростово-Нахичеванского военно-революционного комитета) поручили ответственному товарищу, прошедшему проверку боем — служившему в особом отделе Первой конной армии поляку Станиславу Невойту. На эту должность он пришел еще в то время, когда отдел, лично подчиняющийся железному Феликсу, возглавлял суровый латышский чекист Роберт Зведерис.

Кем был на самом деле этот явно незаурядный человек — неизвестно. Его личность до сих пор табу в милицейской среде, в профильном музее о нем нет сведений, в официальных справочниках — ни малейших упоминаний.

Между тем фигура Невойта заслуживает самого пристального внимания.

Надо полагать, выбор ревкомом кандидатуры в отцы-основатели угро был неслучайным, ибо возглавить пролетарский сыск кому попало не поручат — это не рядовых дружинников в патрульные набирать. Да и особый отдел Конармии — считай, тот же красный СМЕРШ, школа хорошая. Военная контрразведка специализировалась на оперативной деятельности, схожей с розыскной.

Стало быть, безупречная репутация Невойта сомнений не вызывала. К тому же у него был несомненный плюс — он местный уроженец и полон энергии, как любой ростовец. То есть явно сумеет применить на практике свой опыт особиста для борьбы с бандитизмом и саботажем.

Поляк мгновенно впрягся в эту переломанную телегу. Только по одному ему ведомому принципу он быстро набрал в сыск таких же шустрых и деятельных парней, как он сам. Тоже без убедительных документов, зато умеющих убедительно делать свое дело.

За короткий срок эффективность работы милиции выросла в разы. Аресты реальных уркачей пошли пачками. Они происходили именно в тех хазах, где и гужевались блатные, а не превращались в малополезные, хоть и эффектные облавы, которые только злили население и провоцировали мародерство в рядах самих милиционеров.

В эти хитроумно расставленные силки попались известные бандиты Алексей Сухачев, Петр Гуров, братья Иван и Андрей Литвиченко, Павел Петренко, Георгий Ковришкин, Сергей Левицкий. А также воры-рецидивисты Исай Пожидаев, Петр Постной, Федор Ланцов, Родион Захаров, Михаил Филиппов, Петр Ульянов, Николай Титов, Георгий Шпилевой, Василий Маликов, Тимофей Джанбионов и др.

Предполагается, что именно Невойт по одному ему ведомым каналам сумел вернуть Ивану Художникову, назначенному начальником уголовно-розыскного подотдела юротдела ревкома, часы, подаренные тому Климом Ворошиловым (оба в свое время работали в Луганске на паровозостроительном заводе Гартмана) и украденные на углу Таганрогского и Большой Садовой в первый же день его работы в угро. Причем украденные аккурат по пути на службу, что особо впечатлило будущего лучшего донского сыщика. Благодарный Художников, возглавив окружной угрозыск, сделал Невойта своим помощником по сыскной части в Ростове. При этом в рапорте на имя заведующего отделом управления Донисполкома Художников докладывал: «Подбор сотрудников отдела уголовного розыска не соответствует своему назначению, за исключением некоторых товарищей. Есть люди, подрывающие авторитет уголовного розыска своим систематическим пьянством и взяточничеством (есть факты в следственной части угро…). Отдел уголовного розыска не пользуется авторитетом среди масс. До моего прихода были случаи дезертирства агентов (оперативных работников) в количестве шести человек».

Результат работы Невойта не замедлил сказаться: в марте 1920 года в Ростове было совершено лишь 26 тяжких и 259 мелких преступлений и ни одно (!) из них не осталось нераскрытым.

Начальник Ростово-Нахичеванской милиции Федор Федякин с гордостью отмечал: «Преступность уменьшилась в 5–6 раз по сравнению с размерами ее при градоначальниках и полицмейстерах… Что касается тайного винокурения, то можно считать его в Ростове и Нахичевани почти совершенно уничтоженным».

На задержание умный и деятельный Невойт ездил лично, участвовал в схватках с бандитами, не брезговал применять оружие, сам не раз ходил под пулями.

Именно усилиями Невойта и его людей была разгромлена шайка налетчика Анатолия Стрижевского (он же Анатолька Жид), собравшего под свои знамена еще дореволюционные кадры гоп-стопников и скокарей. В их числе были и настоящие бандитские «звезды»: вентерюшник Делов по кличке Пирожник, трижды судимый за вооруженные ограбления в 1912, 1914, 1919 годах, городушник Ерхин, дважды успевший по профилю побывать за решеткой в 1918 году, скокарь Федотенков, сын известного ростовского коммерсанта-сахарозаводчика Якова Федотенкова, гревший лавку в суде вместе с Ерхиным в том же 1918 году.

Шайка ограбила склад № 4 (готовое платье, фуражки, шапки) фирмы «ДОКАТ» (Доно-Кубано-Терского товарищества кооперативов, преемник гвоздильного завода Николая Панина) и лабораторию «Веритас»; на ее счету были также многочисленные грабежи частных квартир и убийства хозяев.

В это же время был окончательно поставлен крест на «революционной» деятельности старых знакомых — союза авантюристов-апашей «Галеро». Его главарь Ванька Иващенко, вышедший на свободу благодаря захвату Ростова красногвардейцами Сиверса в феврале 1918 года, плюнул на политические лозунги и уже с шайкой налетчиков ввязался в обычный разбой с элементами киднеппинга. Теперь тон задавал старый каторжник Сытников. Ими был похищен 13-летний сын известного в городе купца Дмитрия Дедова, владельца нескольких обувных и галантерейных магазинов, домов на престижных улицах Пушкинской и Братской. За парня затребовали выкуп сразу в золоте (дензнакам часто меняющихся властей уже не доверяли). Естественно, что у отца нужного количества драгметаллов после погромов Первой конной не оказалось. Тогда заложника тихо придушили, а отцу отослали порванную на шее рубаху покойного.

Предполагается, что «апашей» сдали милиции сами богатяновские воры — убийство ребенка всегда (и до сих пор) считалось в Ростове поступком, выходящим за рамки любого воровского кодекса. А таким не место в воровском синдикате.

Но если тремя годами ранее на «богатяновское политбюро» выходил через свои каналы известный сыскарь Афанасий Полупанов, то теперь уже, за его отсутствием, собственные неведомые связи включил Станислав Невойт. Подчеркнем, на начало 20-х годов деловые контакты ростовского воровского мира с правоохранительными органами ради взаимной выгоды в хевре еще не возбранялись. Экс-участников «Галеро» тихо повязали и без потерь сдали в ДОПР. 29 октября 1920 года Иващенко, Михайлов, Герасимов, Гвоздев, Пензюков и стрелец савотейный Сытников были отправлены по известному маршруту в сторону Харькова. Эпопея «апашей» в Ростове завершилась.

Благодаря агентурным данным Невойта, угро вышло на след крупнейшей на тот момент шайки в Ростове, во главе с нахичеванским вентерюшником Климом Туренко, бандитствующим с 13-летнего возраста. Шайка из нескольких десятков налетчиков не только грабила и убивала, но еще и отстреливала своих оппонентов и конкурентов. Ими были убиты чекисты Яков Богданов и Иван Мурыгин, ширмач Колька Трамвай и гоп-стопник Неровный.

У богатяновских крадунов с нахичеванскими вентерюшниками и раньше были отношения чрезвычайно натянутые. Налетчики и отморозки сильно не нравились воровскому миру, бросая тень на всю «тортугу». А убийство своих собратьев и вовсе было расценено как объявление локальной войны. Подобное имело место и в феврале 1916 года, когда вентерюшники Ануфрия Сережникова в районе Сухой балки под Чалтырем убили и сбросили в колодец 18-летнего конокрада-скамеечника Кольку Мордовцева и 30-летнего скокаря Пашку Данченко, лишь заподозренных в контактах с полицией.

Раздраем в блатном мире и воспользовались в угро.

Осведомленные источники передали Невойту, что лидеры шайки, Туренко и Санька Малыгин, с 12 подручными осели на малине в Крепостном переулке, 100.

14 бандитских шпа́леров — это вам не щипача на кармане взять, для этого нужна целая войсковая операция. Весь район был обложен милицией при поддержке военных подразделений СКВО, и после многочасовой перестрелки почти вся банда была либо переранена, либо арестована. Кроме обоих главарей, ушедших по крышам соседних домов, воспользовавшись темнотой и пальбой.

После чего Клим Туренко пошел в контрнаступление: он затеял телефонную игру с уголовкой. В Донугро по Скобелевской, 39 (здание напротив Управления Донской милиции) по телефону начальника (№ 14–20) стали названивать таинственные личности с разных номеров (проверили на телефонной станции) с предложениями на определенных условиях сдать Туренко, но только лично Невойту или Художникову.

Провокацию раскусили быстро — у Невойта были иные каналы общения с «тортугой». Сдатчиками оказались сами Туренко и Малыгин, стремившиеся заманить уголовку в засаду и разом покончить со своими главными врагами.

Опера поддержали игру и впервые в милицейской истории Ростова осуществили операцию по вычислению местоположения звонивших по телефонному номеру. Пока Невойт, как новобазарный амбал, отчаянно торговался с абонентом по условиям сдачи мазов, дежурившая на станции опергруппа определила номер и его хозяина, на автомобиле метнулась в район Большого бассейна (благо, это было рядом, на Скобелевской, в районе нынешнего Водоканала) и взяла так и застывшего от неожиданности с трубкой в руках Малыгина.

Над ним лишь немного поработали в угро, и вскоре в притоне в доме номер 80 на 37-й линии в Нахичевани (в знаменитом вентерюшниками районе Горячий Край) пред взорами Невойта и его оперов предстал собственной персоной живодер и душегуб Климушка Туренко, совесть которого была отягощена десятком загубленных жизней и десятками искалеченных судеб. С ним вместе на Харьков отправились сразу 28 членов этой шайки.

Удивительная эффективность работы Невойта на фоне его абсолютно безликих предшественников — меньшевика Винберга и большевика Цуканова (последний вообще угодил под суд за освобождение арестованных за взятку и торговлю вещдоками) — вызывала удивление, а подчас и зависть коллег. А все, что было непонятно, будило подозрения, хотя уличить Невойта в чем-либо предосудительном никто так и не смог. Вскоре же все прояснилось.

По версии писателя Юрия Кларова, ссылающегося на одного из руководителей донской милиции в начале 1920-х годов Павла Рыженко, заведующий регистрационным бюро Донугро якобы доложил главе ДОУР Ивану Художникову, что он отыскал картотеку преступников на чердаке здания уголовного розыска. И в ней под № 390 за 1916 год обнаружилась фотографическая карточка главаря ростовской шайки грабителей по кличке Стасик, получившего значительный срок по царскому суду за несколько вооруженных грабежей. По утверждению писателя, заместитель начальника уголовного розыска Станислав Навойт (так звучит имя в книге Юрия Кларова «Всегда начеку») был выведен на чистую воду Художниковым, доказавшим, что и ордена у Навойта чужие, и его революционные заслуги ненастоящие. О дальнейшей судьбе Стасика в книге не сказано ни слова.

Версия вызывает самые серьезные сомнения. Во-первых, картотеку преступников Ростова (и дореволюционную, и белогвардейскую, восстановленную штабс-капитаном Таранским) уничтожали не один раз после каждой смены власти в ходе нападений на здания полиции и сыскного отделения, чем активно занимались сами уголовники. Во-вторых, заведующий регистрационным бюро в первую очередь должен был доложить о находке, согласно субординации, своему непосредственному начальству — возглавлявшему городской угро самому Невойту, а не идти через его голову к главе угро области Художникову. В-третьих, никаких следов значительного срока в 1916 году за вооруженные грабежи преступнику по кличке Стасик в ростовской печати, тщательно отслеживающей любой мало-мальски интересный судебный процесс, не зафиксировано. В-четвертых, в Красной армии, как и в Первой конной, кому попало ордена не давали, а в особый отдел армии вообще с улицы не брали. Стало быть, Невойт свои награды (какие именно, непонятно, вероятнее всего, почетное революционное оружие) честно заслужил. Причем еще до появления в Ростове.

Другую версию озвучил ветеран уголовного розыска Ростова Амир Сабитов, автор ряда исследований по истории ДОУР. Соглашаясь с тем, что Невойт (именно так звучит его польская фамилия) действительно был выходцем из криминального мира Ростова по кличке Косой, исследователь уверяет, что тот отказался от своего преступного прошлого (вспоминается нашумевшая история с ростовским «Обществом бывших уголовных») и вполне логично пошел служить в Красную армию. Ибо обратного пути в «тортугу» после октябрьского переворота для него уже не было. Именно прошлое Невойта и его опыт помогли «расстриге» сначала набрать в угро людей, которых он лично знал еще по прошлой жизни, а затем применить свои знания в выявлении особо опасных бандитов и налетчиков.

Подчеркнем, на счету Невойта ликвидация как раз особо опасных банд, а не погоня за мелкими жульманами и крадунами. То есть Косой в первую очередь сосредоточился на борьбе с конкурентами богатяновской «тортуги», которые, кстати, представляли реальную опасность и для советских властей. Отметим, что личной выгоды сыскарь с этого не имел, иначе она непременно всплыла бы в ходе дальнейшего разбирательства. Так же как никаких данных о его работе на «тортугу» тоже не было, иначе его процесс был бы столь же громким, как и суд над его предшественником Цукановым. Наиболее вероятно, что стороны вновь смогли найти компромисс: «советский Видок» занимался своим прямым делом, ликвидируя наиболее отмороженных головорезов Ростова, а воровская Богатяновка за относительную гарантию неприкосновенности своих сдавала ему представителей бандитской Нахичевани.

По версии Амира Сабитова, во время ликвидации вооруженного налета на квартиру на Дмитриевской Невойт в жаркой схватке лично застрелил двоих грабителей. За что получил благодарность от начальника областной милиции. Однако выяснилось, что одним из налетчиков оказался секретный сотрудник ЧК, внедренный в банду. После чего ДонЧК ухватилась за возможность дискредитации милиции и вдруг обнаружила криминальное прошлое Невойта и его польское происхождение, которое в ходе советско-польской войны 1920 года априори считалось подозрительным. Одним из доказательств вины Невойта исследователь считает перехваченную от него маляву на волю из Богатяновского централа, куда его поместили под арест на время следствия. В ней тот вроде бы просит бывших коллег поспособствовать его освобождению.

Тем не менее и в изложении Амира Сабитова дальнейшая судьба Невойта остается невыясненной.

Здесь представляет особый интерес ссылка на роль ЧК в деле Невойта.

Исследователь Николай Пуховский в своей монографии «Проблема взаимоотношений донских органов госбезопасности и партийных структур в 1920–1921 годах» подчеркивает, что между партийными органами и ЧК существовало открытое противостояние, связанное с желанием местных партбоссов взять под контроль донской филиал ведомства Феликса Дзержинского. Донком и Донисполком открыто вмешивались в деятельность чекистов, проводя своих людей в коллегию ДонЧК (председателя Донревтрибунала Кацафа). С другой стороны, партбоссы, ссылаясь на партийную дисциплину, требовали от них освобождать того или иного провинившегося функционера (например, секретаря Окрисполкома Стрельченко). Кроме того, партийные органы добились удаления из Ростова главы ЧК Василия Савинова, а затем и его коллеги Михаила Бурова. При этом как раз партийцы обвиняли ДонЧК в сепаратизме, требуя провести чистку в своих рядах.

Естественно, что ДонЧК сопротивлялась и всячески старалась насолить товарищам «партейным», вытаскивая компромат на того или иного приближенного к Донкому, ДИК или ревкому. В 1920 году начальники Донской милиции менялись чуть ли не ежемесячно.

Вероятнее всего, Станислав Невойт, как пользующийся особой благосклонностью местных властей за эффективную работу, пал жертвой этой мясорубки. Ибо его криминальное прошлое, тем более смытое безупречной службой в РККА, при богатом тюремном и уголовном опыте целых наркомов и главкомов вряд ли стало бы препятствием для работы эффективного сыскаря в глазах неглупого начальства.

Наиболее вероятно, что загнать Невойта в мясорубку сумел пермяк Павел Малков, лишь несколько месяцев (с августа по декабрь 1920 года) продержавшийся в кресле главы ДонЧК. Как утверждает Николай Пуховский, он «ввиду своего кратковременного пребывания в должности даже не упоминается в немногочисленных публикациях, посвященных истории донских спецслужб».

Не исключено, что партийцы разменяли Невойта на Малкова, согласившись на снятие сыскаря в обмен на удаление чекиста полномочным представителем ВЧК на Кавказе. Показательно, что обоих начисто вычеркнули из истории правоохранительных органов, следов их службы невозможно найти даже в архивах. Оно и немудрено — кого из товарищей милицейских порадует тот факт, что уголовный розыск на Дону создавал бывший ростовский вор.

Можно установить даже приблизительный момент размена — декабрь 1920 года. Именно в это время был завершен судебный процесс по банде Туренко, а Художников вывел ДОУР из подчинения городской и окружной милиции в отдельную структуру, подчинив ее напрямую областному управлению под своим началом (они даже расположились в разных зданиях).

Дальнейшая судьба Станислава Невойта действительно покрыта мраком. К примеру, экс-главу угро Цуканова приговорили к высшей мере социальной защиты и об этом сообщили в местных газетах. Подобных сведений о «донском Видоке» нигде нет.

Отдельно отметим, что на Невойта на самом деле не удалось отыскать никакого уголовного компромата. Он оказался абсолютно чист, иначе о его преступлениях обязательно бы сообщили в прессе, как о многих проворовавшихся псевдослужителях Фемиды из тогдашней ростовской милиции. А стало быть, этот случай и вовсе уникальный: бывший вор оказался куда порядочнее новых партийных товарищей.

Довольно вероятно, что размен был проведен без лишнего шума, и воровского сыскаря просто спровадили куда подальше из Ростова. Да и самому Невойту светиться было незачем — сменить же документы в то смутное время да с его связями было легче легкого.

Впрочем, не стоит сбрасывать со счетов и версию о том, что малява из Богатяновского централа была не одна, а другую ЧК перехватить не смогла. И Невойта выдернули с кичи и спрятали уже по богатяновским каналам.

Кому от ликвидации эффективного сыскаря стало легче — непонятно. Уж точно не обывателю. Уже в начале 1921 года на скамью подсудимых за грабеж с убийством была посажена вся верхушка 7-го райотдела милиции.

А 10 мая очередной начальник Доноблмилиции Иван Дудин подписал приказ № 159, в котором говорилось: «Ростово-нахичеванская городская милиция набиралась и создавалась при крайне неблагоприятных политических условиях, благодаря чему в милицию просочилось много неблагонадежного и преступного элемента, места коим в концентрационных лагерях, а не в рядах Красной Рабоче-Крестьянской Казачьей милиции.

Вместе с честными тружениками-революционерами в ростовской городской милиции оказалось много шкурников, торгующих, ради личных выгод и материального благополучия, своей совестью и добрым именем Красной Милиции…

Дабы раз и навсегда прекратить бесконечные упреки и нарекания со всех сторон на ростово-нахичеванскую городскую милицию и поднять ее авторитет в глазах как органов власти, так и всего населения, я принужден городскую милицию нынешнего состава, с согласия и одобрения заведующего отделом управления Донисполкома, расформировать, а вместо нее создать новую, истинно трудовую и рабочую милицию на твердых коммунистических устоях…»

Иными словами, за год существования милиции (за это время через нее прошло несколько тысяч работников), прилично почистившей Ростов от налетчиков и жульманов старой формации, имевшей множество благодарностей и поощрений от начальства, новая метла обнаружила в ней лишь шкурников и проходимцев. В итоге этих пертурбаций из 1077 человек, состоявших на довольствии в Доноблмилиции в апреле 1920 года, через 2 года осталось всего 428 человек. Несложно догадаться, что вслед за этим пришедшие с Невойтом в угро профи из «того мира» разбежались, а беспредел в Ростове вспыхнул с новой силой.

Война на уничтожение

С уходом «советского Видока» и последовавшим за этим разрывом связей оперативников с преступным миром Ростова обратной дороги уже не было. Тропа компромиссов между сторонами, протоптанная еще в период революционного подполья, безнадежно зарастала. Воровская «тортуга» перестала быть договороспособной, а бандитская ею никогда и не была. Милиция же, лишившись профессионалов, умела действовать лишь методом пролетарской беспощадности. Оттого начало 1920-х годов было окрашено в Ростове в ярко-кровавый цвет.

В октябре 1921 года газета «Советский Юг» писала: «Бывали и раньше отдельные случаи возмутительных кошмарных преступлений, бывали злодейства, которые даже царская прокуратура отказывалась иначе объяснить, как врожденным слабоумием, психической ненормальностью преступника. Но такого массового кошмарного роста преступности история еще не знала, как в наше время».

Показательно, что прежнее презрение ростовских уголовников к малоэффективной царской полиции в 1920-е годы сменилось крайним ожесточением со стороны бандитствующей части местной хевры. Раньше налетчики и воры, припертые к стенке, предпочитали сдаваться. Они понимали, что воспитанные на Толстом и Достоевском суды присяжных достаточно благосклонно смотрят на «униженных и оскорбленных», и за свои проделки мазурику грозит лишь незначительный срок и административная высылка.

При новой власти законы военного коммунизма и Гражданской войны все адвокатские лазейки перекрыли. Хорошо, если дело вообще доходило до суда, а так новоявленные милиционеры из слесарей могли запросто хлопнуть при задержании или измордовать до состояния мешка с костями. Распоряжение Совнаркома эпохи военного коммунизма о беспощадном расстреле бандитов, мешочников, злостных спекулянтов и саботажников при особо виртуозном подходе стригло под одну гребенку и всех «рыцарей „индустрии“». К стенке на месте могли поставить любого — от завзятого блатер-каина до последнего беспризорника. Тех, которые в годы кровавого царского режима даже за тяжкие преступления при наличии хорошего врача (адвоката) и сердобольных присяжных могли рассчитывать на незначительный тюремный срок.

По сути, уголовной преступности была объявлена война на уничтожение. И босота в свою очередь вынуждена была пойти на крайнюю радикализацию даже в тех воровских специальностях, которые ранее не прибегали к летальному оружию. Теперь щипачи, домушники, магазинники, поездушники, банщики (вокзальные воры) без перьев, а то и шпалеров на дело не выходили, иначе отбиться и сбежать от своих жертв или патрульных милиционеров шансов у них было мало.

Война диктовала новые правила, по которым обреченные бандиты сами начали охотиться на своих ловцов. Это касалось не только шайки Туренко. Открытую войну с угро вели банды Пашки Фараона, Котелка, Рейки и Медика. Павел Дзебенко (Пашка Фараон), Андрей Матвеев (Рейка) и Василий Бессмертный (главарь банды «Степные дьяволы») вообще без трупов налеты себе не представляли, а на милиционеров вели личную охоту.

Заметим, война «казаков с разбойниками» в Ростове началась почти за 10 лет до того, как итальянский дуче Бенито Муссолини швырнул за решетку 11 тысяч сицилийцев, объявив сомнительную победу над конкурирующей с фашистами мафией. И задолго до того, как специальный агент Минфина США Элиот Несс создал группу «Неприкасаемые» для беспощадной и бескомпромиссной войны с бутлегерами Эла Капоне.

В 1921 году из 5100 преступлений в Донской области было раскрыто менее половины (2145), задержано 2176 преступников, погибли пятеро сотрудников ДОУР. Только в ноябре 1921 года зарегистрировано 27 вооруженных грабежей, 189 обычных грабежей, в декабре — 155, январе 1922 года — 130.

Для сравнения: в почти двухмиллионной Москве в 1918 году было зарегистрировано 13 082 преступления, в том числе 164 убийства, 991 грабеж, 11 036 краж. Общая раскрываемость преступлений не превысила 30 %. В 2000 году в Ростовской области было совершено 82 680 преступлений, из которых 49 111 — тяжких и особо тяжких.

«Такой беспощадной войны, как у нас на Дону, нигде не было», — вспоминал Амир Сабитов. По его подсчетам, с 1920 по 1925 год в Ростове погибло свыше 500 служителей правопорядка: милиционеров, чоновцев, чекистов.

Каждая из сторон понимала, что в новых условиях ни о каких уступках речи быть не может — выживет лишь один игрок. Он вынужден будет интегрироваться в государство нового типа либо на условиях «казаков», либо по милости «разбойников».

Положение осложнилось тем, что в 1921—22 годах в послевоенной полуразрушенной, измотанной продразверсткой стране разразился страшный голод, охвативший 35 губерний и 90 миллионов человек. На Дону, где сельское хозяйство больше всего пострадало от перекатывающихся волн фронта в обе стороны, это было очень заметно — катастрофическая убыль тягловой рабочей силы и самих пахарей оставила под паром значительную часть пашни. И если села и станицы хоть как-то перебивались натуральным хозяйством, города просто погибали от отсутствия продовольствия и разрушения товарного рынка. Донские газеты регулярно печатали сообщения о пойманных на базарах торговцах человеческим мясом и выявлении излишков продуктов у буржуазии и спекулянтов. Продукты питания становились чуть ли не основной целью налетчиков и грабителей.

Именно голод стал причиной того, что их ряды сильно разрослись за счет сидящих на дикохте (то есть голодающих) маргиналов.

Исследователь Петр Яцков в статистическом обзоре уголовного бандитизма в Ростове-на-Дону и Нахичевани пишет: «Цифры говорят, что на путь бандитизма в первую очередь шел элемент, наиболее пострадавший от голода в 1921 году: это лица, занимавшиеся сельским хозяйством или работавшие по найму в сельском хозяйстве. Большая часть из них — разорившиеся хлеборобы, пришедшие из деревни в город на заработки, другая часть — жители городских окраин, занимавшиеся сельским хозяйством. Дальше идут чернорабочие, демобилизованные красноармейцы, сокращенные по штату советские служащие и безработные. Все эти материально необеспеченные люди, не находя применения своему труду, организовывали шайки, держа в постоянном страхе население городов».

Иными словами, формирующееся в изменившихся условиях новое преступное сообщество Ростова приобретало полувоенные черты со строгой иерархией. Во главе него стояли так называемые генералы — не пошедшие на поводу у Временного правительства и властей варнаки и каторжники царской эпохи (Фараон, Хохол, Яшка Лоскут, Жорка Соколов, Казанчик, Колька Трамвай, Неровный, Васька Бессмертный и др.) Хотя в некоторых случаях шайками руководили и совсем молодые люди (18-летний Умяр Хабибулин, 20-летний Котелок, 21-летний Медик, 23-летний Григорий Целоколидзе), по тем или иным причинам выбравшие для себя босяцкий путь.

В качестве, так сказать, офицеров выступали громилы, налетчики, вентерюшники с дореволюционным стажем, не скованные воровскими законами и традициями (Пашка Дух, Пашка Алдабаев, Юнес Смолкин, Сашка Конобеев, Ленька Зубок, Рейка, Степка Костоглод, Васька Демишев Храп и пр.). Пехотой в этом воинстве стали те самые полуголодные, разорившиеся, согнанные войной со своих мест беженцы, крестьяне, переселенцы, мещане. Не обладая еще нужными профессиональными навыками, они становились первыми и основными жертвами войны на уничтожение, порой даже не успев толком пообтесаться на бандитском поприще. Именно они составляли основную часть расстрельных списков, публикуемых ростовской прессой, внимательно отслеживающей ход войны.

В 1917 году воры-«расстриги» апеллировали к сердобольной общественности, жалуясь на плохое отношение обывателей и милиционеров, всячески терроризирующих экс-уркачей. В начале 20-х годов апеллировать было не к кому — общественность была начисто смыта цунами классовой борьбы, а сами уркачи-беспредельщики уже без приставки «экс» вполне резонно считали себя хозяевами в полуанархическом городе. Тем более что новые власти никак не могли наладить кадровую работу в милиции, и каждый очередной ее руководитель вынужден был на потеху блатарям вновь перетряхивать личный состав.

Все это сказывалось на эффективности работы правоохранительной системы, и куда больше добровольцев шло не в милицию, а к бандитам.

Согласно данным Центророзыска России (структура была выделена из состава Главмилиции республики для борьбы с уголовной преступностью), если в 1919 году в 38 губерниях РСФСР было совершено 2816 грабежей и разбоев, то в 1920 году их количество выросло втрое — 7319. Около 95 % всех разбойных нападений были вооруженными, каждое второе из них совершалось на улице.

В Ростове свирепствовали банды «Налет» (Васьки Котелка и Пашки Духа), «Фараонщики», шайки Медика и Рейки, Мишки Орехова (Ореха), Степана Машилова (Казанчика), «Черной» и «Белой масок» и др. В Ростовском округе ужас на обывателей наводили члены шайки Яшки Лоскута, на Новочеркасском шляхе — остатки банды Тушканчика, под Батайском, Чалтырем и Койсугом лютовали конные «Степные дьяволы» Васьки Бессмертного.

По данным ДОУР, в 1922 году в Ростове и его окрестностях действовало около 40 бандитских группировок. И это был уже не прежний синдикат воров, а не страдавшие от дефицита оружия и профицита гуманизма шайки свирепых головорезов, закаленных четырьмя годами братоубийственной мясорубки.

Все это происходило на фоне громкого заявления ВЧК Северо-Кавказского округа (приказ № 1 от 1 января 1922 года) за авторством врид начальника штаба Ивана Зарницкого о том, что «в 1922 году бандитизма не будет». Может быть, он имел в виду «политический бандитизм», острота которого после разгрома Махно схлынула, но вал уголовного бандитизма только накатывал.

Обыватели были запуганы ежедневными сообщениями об очередных налетах и убийствах и отказывались сотрудничать с милицией. В Ростове упорно циркулировали слухи о развешанных бандитами на афишных тумбах объявлениях: «До 8 часов шуба ваша, после 8 наша». Они запросто могли себе позволить среди бела дня ограбить пассажиров ростовского трамвая, парохода и даже целого поезда.

Лишь за первое полугодие 1922 года на Дону были осуждены за массовые беспорядки и бандитизм 176 мужчин и 19 женщин. Львиная доля этих преступлений была совершена в Ростове — 145 и 17 соответственно. Дела по этим статьям рассматривали в ускоренном и упрощенном порядке два ревтрибунала — СКВО 1-й Конармии и Донской области, что гарантировало расстрельные приговоры. Так, в декабре 1921 года на Дону по обвинению в тяжких уголовных преступлениях был расстрелян 101 человек, в январе 1922 года — 118 человек, а только с 1 по 8 февраля — 56. В перестрелках с правоохранителями в 1922 году было убито 78 налетчиков, разбойников, бандитов, убийц.

С другой стороны, значительные потери несли и непримиримые враги бандитов. По оперативным данным ДОУР, в Балабановской роще (между Ростовом и Нахичеванью — вотчина вентерюшников) состоялся бандитский сходняк, на котором было решено объявить войну правоохранительным органам, отстреливая наиболее удачливых милиционеров.

По подсчетам начальника Управления Донской областной милиции Николая Майбороды, только за полтора года с января 1920 по май 1921 года было убито 186 представителей закона, из которых 9 пришлось на ДОУР, 7 — на Ростово-Нахичеванскую милицию, 6 — на милицию Ростовского округа. Число раненых составило несколько сотен.

Киллеры из банды Рейки застрелили коменданта Донского областного суда Серафима Реизова и начальника секретного отдела милиции Николая Мачулина. Громилы Клима Туренко трижды покушались на главу ДОУР Ивана Художникова, а сестра бандита Евгения Колобова ранила начальника Ростовского окружного розыска Павла Рыженко. «Фараонщики» пошли на открытый штурм здания, пытаясь выкрасть из госпиталя для расправы тяжело раненного оперативника Ермолая Хаемжиева.

Доноблисполком даже учредил «Книгу памяти погибших работников милиции» и специальный фонд поддержки их семей, а ВЦИК распространил статут ордена боевого Красного Знамени и на милиционеров, «проявивших храбрость и мужество при непосредственной боевой деятельности». Первым награжденным стал уполномоченный ОГПУ Григорий Мышанский (будущий начальник ДОУР) за личное участие в ликвидации «Рейки», банд Андрианова — Кисляка — Киселева и Пашки Фараона.

Цифры потерь в этой официально необъявленной войне на уничтожение сопоставимы с числом погибших на фронтах остывающей Гражданской войны. Другое дело, что в Ростове и Ростовском округе эта война велась без окопов, проволочных заграждений, танков, аэропланов. Было только яростное ожесточение и лютая ненависть одной стороны к другой. Война без всяких скидок на гуманизм и строительство нового мира, нарастающая по мере увеличения числа жертв среди соратников.

Апогея война достигла в 1923–1924 годах, когда ДОУР удалось ликвидировать самые кровавые банды налетчиков Ростовского округа. Среди них — «Степные дьяволы» (на их счету более 40 убитых), банды Пашки Фараона (более 20 жертв), Рейки (до 30 трупов), Медика (около 20 убитых), Ореха, «Белые маски» и «Черные маски», «Червоный туз» Константина Колобова и Семена Шумейко, «Червоные валеты» Шурки Шевцова, Кольки Рейнгольда и Сашки Ковалева и пр.

Показателем обострения войны на уничтожение стало постановление Донисполкома от 8 февраля 1924 года о создании специальной комиссии по борьбе с уголовным бандитизмом в городах Ростове и Нахичевани-на-Дону, а также в Донской области. Комиссию возглавили все местные силовики: начальник Донского ОГПУ Федор Зявкин, начальник Доноблмилиции Михаил Зиновьев и начальник Ростовского уголовного розыска Иван Художников. В помощь ДОУР при ОГПУ была создана специальная группа.

Благодаря этому удалось добиться перелома в войне. Этому способствовала ликвидация основной массы так называемых «политических банд» (повстанческого движения на Дону и Северном Кавказе), перевод сил ОГПУ и Северо-Кавказского военного округа для совместной работы с милицией по поиску и облавам на распоясавшуюся уголовщину.

Армейцам вообще не было дела до оперативной работы, в ходе облав они палили по всему, что могло бы оказать сопротивление, а в ОГПУ иных методов, кроме репрессивных, и вовсе не признавали. В итоге только преследование шаек Медика и Рейки позволило ликвидировать до сотни представителей уголовного мира. До полусотни «конных, людных и оружных» собрали «Червонные валеты», 18–20 сабель было у конной ватаги садистов Васьки Бессмертного (глава «Степных дьяволов»), полтора десятка душегубов вел за собой Фараон, около 30 человек числилось в шайках «масочников», свыше десятка у Мишки Орехова и т. д. То есть только основные ударные силы нахичеванских вентерюшников (главные хазы налетчиков Туренко, Фараона, Рейки, Медика, Ореха, Казанчика, Терентьева были именно в Нахичевани) потеряли в ходе этого ростовского «котла» свыше двух сотен профессиональных бойцов. Что, по сути, стало коренным переломом в борьбе против уголовного бандитизма в городе. Выбиты были как генералы, так и офицеры разбойного войска, что фактически обескровило всю отмороженную часть уголовной хевры Ростова. Частично отойти от такого разгрома она смогла лишь ко времени после Великой Отечественной войны, а «вентерюшный ренессанс» пришелся уже на лихие девяностые.

Отстрел наиболее активных кадров лишил бандитскую часть преступного сообщества города лидерства в местной уголовной хевре, которое было захвачено ими в годы Гражданской войны и сразу после ее окончания. Оставшиеся на свободе вентерюшники уже не имели того мощного влияния на «тортугу», которое железом и кровью завоевывали их безвременно усопшие коллеги. Ярких личностей у них не оставалось, бандитам было уже не под силу подмять своих вечных конкурентов из воровской Богатяновки. К тому же они утратили доступ к огнестрельному оружию и боеприпасам, столь упростившийся в военные годы.

Последние крупные банды налетчиков Терентьева, Литвинова, Рудича, Жукова были ликвидированы в начале — середине 1930-х годов. Тогда же поймали самого кровавого серийного убийцу России всех времен — Егора Башкатова, на совести которого значилось 459 загубленных душ.

Разгромленные остатки бандитской «пехоты» после утраты ресурсов и активных вожаков переквалифицировались в уличных хулиганов, гоп-стопников и скокарей. Их оказалось настолько много, что местная газета «Молот» предупреждала: «Хулиган вышел на Садовую. У него здесь есть несколько излюбленных мест, где он чувствует себя как рыба в воде и во всю ширь проявляет свою натуру».

В 1927 году начальник Доноблмилиции Евгений Трифонов писал: «Привлечение 30 тысяч хулиганов к административной ответственности и 18 тысяч — к ответственности в судебном порядке только за один последний год свидетельствует о большой активности в этой работе городской и сельской милиции края».

Работа правоохранителей, конечно, налицо, но, с другой стороны, 30 тысяч «пехотинцев», только пойманных с поличным, — это могучая пассионарная армия босяцкого мира, потенциал которой нес вполне реальную угрозу дестабилизации власти.

Однако физическая ликвидация основных бандитских группировок в Ростове к концу 20-х годов кардинально изменила ситуацию на уголовном олимпе. В отсутствие основных конкурентов выжившие в этой мясорубке крадуны надолго возглавили ростовскую «тортугу», вернув городу титулатуру воровской, а не бандитский. Это крайне важное обстоятельство, ибо ни в Москве, ни в Петрограде, ни в Киеве, ни в Одессе, ни тем более на беспокойном Кавказе до самой Великой Отечественной войны не стихали настоящие сражения между милицией и вооруженными бандами.

Свято место пусто не бывает. Бандитский Ростов начала 1920-х канул в расстрельное небытие, уступая место воровскому. Богатяновское «политбюро», затихшее в годы революционной анархии и ушедшее в тень в ходе войны с криминалом, вновь брало бразды уголовного правления в свои руки.

Мой дядя — честный вор в законе

Пока город сотрясали настоящие сражения между милицией и бандитами, воровская часть хевры старалась минимизировать свою активность, дабы не угодить между молотом пролетарской законности и наковальней беспредельщиков. По мелочовке работали щипачи, домушники, халамидники, поездушники, банщики, скамеечники (конокрады), магазинники.

Введение новой экономической политики правительством большевиков напомнило торгашескому Ростову о его славном прошлом. Как грибы начали расти тресты, синдикаты, артели и кооперативы. В разоренном войной городе вновь запахло большими деньгами.

Этот чудный аромат реанимировал пребывающих в анабиозе ростовских крадунов, резонно решивших, что после ликвидации конкурентов тяжкое бремя по изъятию этих денег легло на их натруженные плечи.

С появлением НЭПа оживились мошенники (в Ростове прогремело дело о хищениях мануфактуры Леоном Нанбургом и Давидом Фридманом), расхитители (дело о регулярных кражах на 1-й государственной заготовительной фабрике шайкой во главе с председателем фабкома Тересфельдом), взяточники (дело о злоупотреблениях в Сахаротресте группы уполномоченного Михаила Маршака и его подельников Рафаила Кагана и Михаила Цейтлина) и фальшивомонетчики (дело «кукольника» Сашки Забазного).

После разгрома банд вентерюшников поток рекрутов перенаправился в босяцкое сословие уже по воровскому пути. Речь шла в том числе и о выживших в войне на уничтожение. Так было гораздо безопаснее для неофитов, чем хождение под расстрельными статьями УК.

Этому способствовали и изменения в уголовном законодательстве страны, заставившие крадунов пересмотреть свой взгляд на объект воровства.

По Уголовному кодексу РСФСР 1922 года высшая мера социальной защиты в виде «поездки на Харьков» формально не была включена в систему наказаний, ибо считалось, что ее применение должно носить исключительный и временный характер, вплоть до отмены ВЦИКом после официального окончания Гражданской войны. Наиболее строгим наказанием на замиренных территориях объявлялось лишение свободы максимальным сроком на 10 лет. В этих условиях бандиты могли бы почувствовать себя вполне вольготно, если бы в реальности вооруженные преступления априори не ставили налетчиков вне закона.

Принятый же в 1926 году новый УК в своей особенной части ввел понятие «контрреволюционных преступлений», закрепленных в печально знаменитой статье № 58. Она гарантировала вышку совершившим любые антигосударственные преступления, в том числе и «путем возбуждения населения к массовым волнениям, неплатежу налогов и невыполнению повинностей или всяким иным путем в явный ущерб диктатуре рабочего класса и пролетарской революции». Равно как и покушавшимся на представителей органов власти и расхищение-повреждение госимущества. Статья № 59 («преступление против порядка управления») и вовсе обещала расстрел за все, что может препятствовать Советской власти исполнять функцию осчастливливания народа по канонам марксизма-ленинизма.

Зато банальная кража (статья № 162), совершенная «вследствие нужды и безработицы, в целях удовлетворения минимальных потребностей своих или своей семьи» (а кто в Советской России не нуждался в поствоенный период, а кто из мазуриков не был безработным?), обещала щипачу или городушнику ласковые 3 месяца лишения свободы, отбываемые в исправительно-трудовом доме. Даже домушник или взломщик, правильно сориентированный на частную, а не на государственную собственность, рисковал не более чем годом «крытки» (заключения). В начале 20-х за подобное просто ставили к стенке.

Таким образом, власть, по сути, давала понять «тортуге», что «мое красть не моги — шкуру спущу, а за частника, то бишь мелкую буржуазию, я не в ответе. Грабь награбленное в свое удовольствие, перекантовавшись на „дядиной даче“ всего лишь один календарный квартал».

Естественно, что подобный месседж не услышать было невозможно. Воровской мир чутко уловил сладостные перспективы и просчитал плевые риски. После чего наиболее желанным объектом охоты в Ростове стал богатеющий нэпман (артельщик, кооператор, кустарь и пр.) и его имущество.

А принятый в 1924 году Исправительно-трудовой кодекс и вовсе был на руку воровскому сословию. Он четко обозначил статус осужденных: социально близкие — приговоренные к лишению свободы лица, не принадлежащие к классу трудящихся и совершившие преступление в силу классовых привычек, взглядов или интересов (то есть босяки по жизни, честные бродяги), и классово близкие — пролетарии, которые «по несознательности совершили преступление в первый раз, случайно или вследствие тяжелых материальных условий». И те и другие считались потенциальными союзниками гегемона, жертвами кровавого царского режима.

Соответственно, социально и классово чуждыми были бывшие имущие и интеллигентские слои населения, чей путь за решетку только начинался. Эти по происхождению своему были страшно далеки от народа. И уж тем более от его пролетарского авангарда.

В царской России все было наоборот — профессиональные варнаки и душегубы считались изгоями общества и париями. Народник-каторжанин Петр Якубович в книге «В мире отверженных» подчеркивал, что в тюрьме и на каторге администрация не допускала их к хлебным должностям и всячески отгораживала их от приличных каторжан. В том числе и политических. Оттого «держать зону — держать волю» они никак не могли.

Новая же социально-экономическая формация в корне изменила положение воров в стране — они перестали быть изгоями, а стали заметным фактором и союзником правящего режима.

Изменения в кастовой системе преступного мира Ростова коснулись его краеугольной части — статуса воров и бандитов. Первые вполне уживались с советскими властями, отгораживая себя от вторых особой титулатурой — воры в законе, таким образом подчеркивая, что кодекс они чтут. При этом, в отличие от «политики», «законники» не претендовали на смену социального строя, выбирая жертв из числа зажиточных нэпманов, кулаков, торговцев и пр., стараясь не посягать на социалистическую собственность. Жизнь по блатному закону или по понятиям как на воле, так и за решеткой, вполне укладывалась в советскую идиологему, по которой сталинская перековка уголовников в честных тружеников еще только предстояла и считалась лишь вопросом времени.

В то же время жиганы-беспредельщики разницы между жертвами вовсе не делали, что и ставило их вне всякого закона. Будь то УК или воровской кодекс. К этим милиция была беспощадной и зачастую вопрос решала на месте. Поэтому, попав в руки правосудия, первые тут же спешили объявить себя ворами в законе, дабы их в горячке не причислили к сонму отморозков.

Как пишет исследователь Александр Сидоров о конце эпохи НЭПа: «Теперь же „авторитеты“ преступного сообщества стали именовать себя „честными ворами“ (не желая замечать очевидной иронии такого странного словосочетания), „ворами в законе“ (в слове „воры“ ударение падает обязательно на второй слог: этим как бы сохранялась преемственность от старорежимных „иванов“). Называя себя ворами, профессиональные уголовники подчеркивали, что они сознательно занимаются только «чистым» воровством и не выступают против законов и политики государства. Была специально разработана „воровская идея“, построенная на отрицании ценностей политических уголовников… «„Законники“ специально подчеркивали, что политику Советского государства они признают и уважают, в отличие от „жиганов“ не борются против порядка управления. Они просто „трясут фраеров“, обкрадывают частных лиц, не замахиваясь на систему».

Иными словами, верхушка воровского сословия четко давала понять, что ее не интересует политическая ситуация в обществе — вор должен только воровать и не вмешиваться в дела государства. То есть «быть в законе». Воровской мир, по сути, подался во внутреннюю эмиграцию. Ушел из общества, игнорируя его институциональную систему, но не покушаясь на нее.

Эта парадигма в конце 20-х — начале 30-х годов ХХ века, очевидно, начала оформляться параллельно как на воле, так и за решеткой. Раньше блатные сходняки не носили характер четко выраженного профессионального слета. В них принимали участие наиболее авторитетные и влиятельные на данный момент представители всех криминальных специальностей, что делало их более репрезентативными, но и более аморфными с точки зрения отстаивания конкретных интересов хевры.

Теперь же дождавшиеся, когда мимо проплыл труп их врага, крадуны лишь констатировали очевидное: сходняки с полным основанием стали монопрофессионально называться воровскими. Старорежимные воровские традиции («понятия», «правила») были кодифицированы в своеобразную «конституцию», предписывающую хевре необходимые морально-этические нормы честных бродяг, честняков, правильных блатных.

По словам одного из крупнейших специалистов-практиков по рецидивной преступности конца 1940-х — начала 1950-х годов В. И. Монахова, «„воровская община“ признает вором всякого, кто разделяет „воровской закон“, обязуется беспрекословно его выполнять, живет только за счет воровства в рамках своей „специализации“ и примыкает к одной из общин… „Вор в законе“ — это особая категория преступников-рецидивистов, характеризующаяся двумя особенностями: 1) устойчивым „принципиальным“ паразитизмом; 2) организованностью. Таковым мог считаться лишь преступник, имевший судимости, авторитет в уголовной среде и принятый в группировку на специально собранной сходке. Кандидат в группировку проходил испытание, всесторонне проверялся ворами, после чего ему давались устные и письменные рекомендации».

Особенно наглядно это обозначилось в местах лишения свободы, где кастовость смотрелась наиболее рельефно. Там воры просто сторонились как «политики», «контриков», так и жиганов (а вскоре и сук — ссученных воров, пошедших на сотрудничество с государством). Неправильные отношения с ними могли «запомоить» честного бродягу, лишив его своего статуса «честняка».

Поэтому жить по понятиям, воровской идеей становилось насущной необходимостью существования за решеткой при поддержке собственной касты, кентовки, общины, «семьи». Эти понятия, законы коллективно вырабатывали лидеры, ставшие ворами в законе.

В тюрьмах и зонах эти законы шлифовались и пестовались, обрастали опытом и передавались на волю. В свое время идеолог анархизма князь Петр Кропоткин в «Записках революционера» говорил о тюрьмах как «университетах преступности, содержащихся государством». В советскую эпоху зарешеченная жизнь превратила воров в настоящих магистров и бакалавров этих учебных заведений, обладающих правом как выдавать «дипломы о высшем уголовном образовании», так и распоряжаться жизнью и судьбой своих студентов. Именно они сумели создать такой высокий уровень самоорганизации воровской общины, что это стало решающим фактором в победе воров над жиганами как в тюрьме, так и на воле.

Иллюзия того, что социально близкий преступный мир можно перековать трудом на стройках коммунизма, вразумить, обнадежить, убедить в преимуществах нового строя, воззвать к совести и т. п., появилась у идеологов ВКП (б) в конце 1920-х годов и владела их умами долгие годы. Для этого снимались правильные фильмы («Путевка в жизнь» Николая Экка, «Заключенные» Евгения Червякова), ставились правильные пьесы («Аристократы» Николая Погодина), писались правильные романы («Вор» Леонида Леонова).

Иллюзия подогревалась успешной борьбой с беспризорниками (главными рекрутами преступности), изловленными и отправленными в детдома, и политическими противниками, выявленными и спроваженными пока что на Соловки. Предполагалось, что массовый катарсис теперь коснется и уголовников, которые сами не могли не жаждать избавления от надоедливой криминальной жизни.

В пользу иллюзии говорило и то, что к началу коллективизации (1929–1930 годы) в стране значительно сократилось количество случаев контрреволюционных преступлений, бандитизма, убийств и разбоев. Если в 1922 году в Советской России было возбуждено 2097 уголовных дел о бандитизме, то в 1927-м — в четыре раза меньше. Были ликвидированы привычные для уголовников места обитания (в Москве — Хитров и Сенной рынки, в Одессе — притоны на Дерибасовской).

В Ростове на размывание преступного сообщества серьезно повлиял миграционный фактор. Это в первую очередь проявилось в перемене места жительства значительной части населения города и увеличении его численности за счет притока переселенцев из деревень и станиц.

Так, по состоянию на 1914 год население Ростова насчитывало 172,3 тысячи жителей. В ходе Гражданской войны через город многократно проходила линия фронта — шесть раз он переходил из рук в руки, попадал под германскую оккупацию. Эмиграция имущих слоев, политические репрессии, погромы, беженцы, тиф, испанка, боевые, уголовные и небоевые потери заметно сказались как на численности, так и на сословной структуре населения (точные цифры потерь просто некому было выяснять). Зажиточные слои, проживавшие в нынешнем старом Ростове, по сути, были выдавлены из города.

По праву победителя Советская власть взялась за радикальный пересмотр жилищного фонда. Началось уплотнение буржуев за счет переселения в их дома, расположенные в престижных центральных районах Ростова и Нахичевани, обитателей лачуг из рабочего Темерника и некогда разбойных окраин — Байковского хутора, Олимпиадовки, Нахаловки, Грабиловки, Берберовки, Стеклянного городка и пр. Выжившие и не сбежавшие владельцы особняков становились теперь лишь одними из квартирантов в многолюдных коммунальных квартирах.

Пользуясь возможностью поправить жилищные условия, по этому же маршруту двинули и содержатели окраинных трактиров-притонов, хаз и малин. В новых коммуналках устраивать ямы для скупки краденого, торговли запрещенным спиртным или укрывать беглых стало невозможно. Поэтому, хочешь не хочешь, многим барыгам, зухерам (альфонсам), блатер-каинам, мешкам пришлось идти на известные жертвы «ради теплого сортира» — менять специализацию и устраиваться на легальную работу.

Освободившиеся же окраины заполнили бежавшие от голода и расказачивания нищие крестьяне и казаки из пострадавших от Гражданской войны деревень и станиц, увеличив к 1923 году население Ростова до 231,4 тысячи жителей.

В итоге сужалась и босяцкая база хевры, и число ее потенциальных жертв — до упрочения НЭПа грабить стало некого и нечего. Поэтому и число преступлений заметно снизилось, что создавало иллюзию отмирания уголовного мира.

Интересно, что впоследствии (и по сей день) некогда престижные кварталы старого Ростова за счет кардинального и неоднозначного изменения социального состава своих обитателей превратились чуть ли не в трущобы с перманентно напряженной криминогенной обстановкой. Постепенно они фактически слились с Богатяновкой, создав мрачный криминальный пояс Ростова с привычными малинами, блатхатами, наркопритонами, нелегальными публичными домами, шалманами, наливайками и т. п.

В то время как переселявшиеся на освободившиеся окраины крестьяне и рабочие заводов «Ростсельмаш», «Красный Аксай», «Красный Дон», имени Ленина и др., напротив, могли чувствовать себя там вполне комфортно и безопасно на избавленной от босяцких точек территории.

Идеологи перековки настолько поверили в собственную правоту, что отмирание преступности в кругах пропагандистов-агитаторов воспринималось чуть ли не как нечто само собой разумеющееся. Из-за этого сыщики из ОГПУ напрочь упустили тектонические сдвиги в среде профессиональной преступности.

Известный российский знаток криминального мира генерал-лейтенант Александр Гуров в своей книге «Профессиональная преступность: прошлое и настоящее» писал: «Под впечатлением неоспоримых успехов в борьбе с бандитизмом, контрреволюционными и иными преступлениями не совсем обоснованно, а главное преждевременно, проводилась мысль об отживании преступности и ее депрофессионализации. Например, с пафосом писалось: „В воровском мире царит тревога. В последних «шалманах» и «малинах» с недоумением поговаривают о том, что профессии вора приходит конец“. В подтверждение приводились заказные письма преступников вроде этого: „Убедительно прошу оповестить через газету всех бывших воров, что на воле везде и всюду идет такое движение: правонарушители отрекаются от преступности и идут работать. Преступный мир пустеет. Наступает конец всему тому, чем когда-то жили воры“. Безусловно, такой оптимизм не соответствовал действительности, поскольку при этом не учитывались объективные социальные факторы.

Таким образом, начиная с 30-х годов феномен профессиональной преступности не изучался».

Иллюзия перековки, видимо, базировалась не на пустом месте, а на опыте тех же воров-«расстриг» образца апреля 1917 года, пытавшихся вырваться из преступного сообщества под давлением пропаганды. Однако наступать на те же грабли криминалитету эпохи соцреализма явно не улыбалось — все помнили, чем закончилась первая попытка примирения шпаны с властью. К тому же сменилось поколение обозленных царизмом люмпенов, для которых уход в уголовщину был скорее жизненной необходимостью, чем осознанным выбором. К концу 20-х годов в ростовской хевре уже прочно держали власть старорежимные профессионалы, управляющие с помощью воровского закона закаленными военным коммунизмом, голодом, продразверсткой и репрессиями блатарями из бывших беспризорных и жертв Гражданской войны, которым любить новую власть тоже было не за что.

Назад: Раскол в благородной хевре

Дальше: Часть вторая Папа в профиль