Раскол в благородной хевре
Вихри враждебные
В целом по России рост преступности на рубеже веков был не особенно заметен. Промышленный подъем привлекал бóльшую часть трудоспособного населения к открывающимся производствам — занятость среди низов была высокая, что не способствовало расширению рядов «босой команды». Слишком много существовало честных способов себя прокормить. В мировых судах даже отмечали значительное сокращение уголовных дел. Особенно по тяжким преступлениям.
К тому же часть мужского населения с началом Русско-японской войны была призвана в армию, высвободив место в селе и на производстве для потенциальных босяков.
Но как раз череда поражений «на той войне незнаменитой», Кровавое воскресенье 1905 года и падение престижа царской династии привели к резкому увеличению негативных и даже панических настроений в обществе.
Во второй половине 1905 года, после подписания пораженческого Портсмутского мира с Японией, в города и деревни хлынул поток озлобленных и разочарованных демобилизованных солдат и казаков. А прекращение военных заказов, кормивших тыл, вызвало по всей стране волну забастовок, стычек с полицией и даже открытых мятежей в армии.
Николай II, с целью выпустить пар в обществе, подписал Манифест 17 октября, дарующий некоторые политические свободы. Но вместо успокоения лояльное царю общество ответило на него кровавыми еврейскими погромами, а нелояльное — не менее кровавыми баррикадными боями и террором Первой русской революции.
Всеобщее ожесточение привело к настоящему взрыву криминала в империи. Особенно резко выросло количество тяжких преступлений: краж, грабежей, разбоев и убийств. Так, после окончания Русско-японской войны и до начала Первой мировой количество простых и вооруженных налетов и ограблений увеличилось на 34 %. Причем, кроме традиционной уголовной шпаны, на преступления решались некогда богобоязненные и богомольные мужики и бабы, без тени сомнения круша черепа обывателей и взламывая их жилища.
В начале ХХ века у старого уголовного мира Ростова появляются уже совсем серьезные конкуренты, а у полиции — новая головная боль. Если ранее политическая борьба в России ограничивалась забастовками, стачками и потасовками с полицией, осложняя жизнь Охранному отделению редкими, хотя и громкими террористическими актами против конкретных царских чиновников, то поражение в Русско-японской войне и начавшаяся революция привели к изменению тактики социалистов (в их число, как правило, включали крайних леваков из рядов эсеров, анархистов-максималистов, бундовцев, польских и кавказских националистов, большевиков и пр.). На повестке дня встал вопрос о финансах для вооруженных выступлений, а следовательно, для так называемых экспроприаций (сокращенно «эксов») материальных средств как у государственных структур, так и у зажиточной части населения. Социалисты стали переходить от чисто политической борьбы к откровенной уголовщине, для пополнения партийной казны прибегая к налетам, вымогательству, шантажу и бандитизму.
А это требовало пополнения партийных рядов профессионалами — громилами, взломщиками и налетчиками-вентерюшниками.
Известный ростовский социал-демократ Александр Локерман вспоминал: «Наблюдался прилив какого-то сомнительного элемента. Мечтая об эксе и наживе, иные шли в организацию для того, чтобы, так сказать, закрепить за собой звание „идейного человека“. Для других, как это не раз было установлено, единственной побудительной причиной являлось стремление раздобыть револьвер».
Показательный мезальянс: ВПЕРВЫЕ интересы уголовного мира и социалистов совпали. Помогала взаимная ненависть и презрение к правоохранительным органам. В ряде случаев в Ростове они действовали сообща и даже обменивались профессиональными наработками. К примеру, использовали одни и те же каналы поставки оружия, контрабанды, сбыта награбленного, укрывательства от полиции и т. п.
Так, к 1905 году на вооружении у ростовской полиции, а также в распоряжении местных вентерюшников и боевиков-социалистов оказались добытые параллельными путями бельгийские пистолеты «браунинг» образца 1903 года калибра 9 мм и американский «смит-и-вессон» калибра 10,9 мм.
Лучший оружейный магазин в Ростове «Спорт» Александра Эдельберга, располагавшийся в здании Городского дома (нынешняя мэрия), регулярно подвергался взломам и ограблениям. А его содержимое вскоре начинало стрелять в равной мере на дело и революции, и блатного мира.
Порой даже непонятно было, кто именно первым внедрил практику шантажа крупных коммерсантов с целью вымогательства и изъятия материальных средств.
Показательно, что в Ростове один из первых известных случаев организованной рассылки писем с угрозами купцам был зафиксирован ДО начала активных действий Первой русской революции (октябрьская стачка 1905 года), когда письменное вымогательство приобрело уже массовый характер.
В июле 1905 года известные ростовские купцы начали получать анонимные письма, в которых бесхитростно объявлялось, что их квартиры «поставлены в очередь на кражу» с целью непременно вынести ценностей на сумму не менее 500 рублей. Но поскольку авторы сих посланий «не желали подвергать хозяев напрасному волнению, а себя — риску», им предлагалось добровольно пожертвовать «по гривеннику за рубль», то есть всего-то 50 рублей вместо 500. Деньги надлежало положить в условленное место, но, если посланного за ними арестуют, предупреждалось, что у хозяина «возникнут осложнения».
Интересно, что подпись под посланием гласила: «Товарищество ростовских воров».
Отметим, никакого «воровского товарищества» в Ростове сроду не было — слишком разными были задачи, сферы деятельности и специализация у устойчивых воровских шаек, чтобы заниматься кооперацией, да еще столь авантюрным способом. Этим могли промышлять лишь вчерашние гимназисты или начинающие грамотные босяки, начитавшиеся романов Фенимора Купера, Майн Рида, Конан Дойла. На эти глупые угрозы непуганые шантажируемые не реагировали, и вскоре поток эпистолярных посланий прекратился сам собой.
Другое дело, что письменное вымогательство вскоре станет характерной приметой времени, первым явлением в Ростове открытого рэкета, да еще и с романтическими элементами костюмированных афер.
Подобные вещи тогда вошли в моду в Бессарабии, где аналогичным образом действовал налетчик Григорий Котовский, в Одессе — Мойше-Яков Винницкий (более известный как Мишка Япончик), в Москве — Яков Кошельков (Яшка Кошелек, ограбивший в январе 1919 года самого Владимира Ленина с охранниками), на Кавказе — лезгин Буба Икринский, чеченец Зелимхан Гушмазукаев (Зелимхан Харачоевский), грузин Сосо Джугашвили и армянин Камо (Симон Тер-Петросян). При этом Котовский, Джугашвили-Сталин и Камо постоянно контактировали с большевистским подпольем, а Зелимхан Харачоевский даже консультировал ростовских анархистов, получив от них красно-черный флаг, четыре бомбы и печать с надписью «Группа кавказских горных террористов-анархистов. Атаман Зелимхан». Ею абрек потом и визировал свои послания купцам с вымогательствами.
Неудивительно, что в самом Ростове вскоре и «политика» переняла опыт «Товарищества воров» и занялась рассылкой собственных «прелестных писем» купцам, трактирщикам, банкирам, требуя выдачи в среднем по 500—1000 рублей «на революцию».
Письма с требованием денег, в частности, гласили: «…Так как настают дни борьбы с самодержавием, то мы требуем денег на вооружение боевой дружины. Вы вспомните, как были погромы 17 октября, мы не допустили черносотенцев до Темерницкого поселения. И так мы требуем, чтобы вы обратили внимание на посланное нами письмо».
Политическая банда «Донские орлы» составила для себя целую ведомость с «долгами капиталистов». Согласно ей, наследники купцов Максимова и Гурвича должны были поделиться с «революцией» 2,5 тысячи рублей, Панченко и Хахладжев — по 2 тысячи, Парамонов, Солодов, Рысс, Чурилин — по 1,5 тысячи, Кистов, Токарев — по 1 тысяче, и так далее по нисходящей до 100 рублей «революционного налога».
Причем идейные борцы с капитализмом, в отличие от воров, привести угрозы в действие и даже замарать себя кровью отнюдь не стеснялись.
В июле 1906 года в станице Гниловская шайка экспроприаторов отправила письма вдове богатого казака 70-летней Анфисе Фетисовой и торговцу Ивану Толстову с требованием выдать от 500 до 1 тысячи рублей. Купчина на дерзость не отреагировал, но его не тронули. А вот в дом к вдове нагрянули с разбоем, прикончили прятавшуюся на чердаке старуху, взломали сейф и выбросили его в балку Камышеваха.
А уже через два дня, 29 июля, те же экспроприаторы, требовавшие от местного священника отца Алексея Часовникова 500 рублей под угрозой убийства его детей (детей батюшка, понимая, с кем имеет дело, благоразумно вывез из станицы), напали на его дом. Батюшка все же был казак, к военному делу привычен с детства, так что, презрев сан, он достал револьвер и затеял перестрелку с налетчиками. Поднялся шум, сбежались люди, разбойники скрылись.
Точно так же купец 2-й гильдии Соломон Шендеров (отец известного советского художника Александра Шендерова) со своими приказчиками в доме на Большом проспекте организовал активное сопротивление и отбился от экспроприаторов, требовавших у него 500 рублей.
Не стеснялась «политика» приводить в исполнение и свои более существенные угрозы.
13 марта 1907 года была похищена 17-летняя дочь нахичеванского купца Варвара Баева. Полиция выяснила, что негоциант последние дни получал письма с требованием выдать деньги «на революцию» под угрозой в противном случае истребить всю семью.
Девушку обнаружили связанной уже на станции Лиски под Воронежем, «революционерами» оказались служивший у Баева дворником татарин и его подруга.
В октябре 1907 года «революционеры» освободили похищенного овцевода Месяцева только за 18 тысяч рублей.
8 апреля 1907 года известный всему Ростову дядя Каро — король местного кафешантана Карапет Чарахчиянц, владелец самых знаменитых в городе кафешантанов «Палермо» и «Марс» — получил письмо с требованием уплатить одну тысячу рублей «на революцию». Иначе злодеи грозили смертью.
Дядя Каро, в знакомых которого ходила вся городская управа, полиция и бандитская Богатяновка, угрозу игнорировал и даже не заявил властям. Напрасно, ибо к тому времени революция уже набрала полный кровавый ход.
11 апреля в 10 утра, войдя в помещение Нахичеванского городского общественного банка, Чарахчиянц был остановлен прилично одетым человеком. Незнакомец приставил к груди ресторатора револьвер «смит-и-вессон» и произнес: «Помнишь ли о письме?»
Дядя Каро вспомнил мгновенно и заорал благим матом, чем спас себе жизнь. Террорист опешил и отступил назад. На крик прибежал постовой городовой Тимошенко и бросился на злодея. Общими усилиями его скрутили и нашли при нем фальшивый паспорт на имя мещанина Владимира Любимова. На самом деле экспроприатор оказался кубанским казаком, известным полиции тем, что промышлял «эксами» в Пятигорске и Владикавказе.
В ноябре 1908 года двое молодых людей объявились в винном погребе торговца Геурка Мамулова на Никольской. Ему вручили письмо уже от имени группы террористов-анархистов-коммунистов с требованием под угрозой смерти выдать ту же тысячу рублей. Виноторговец был не из робкого десятка. Кликнул брата, и вдвоем они запросто скрутили пришельцев, сдав их полиции. Там личности обоих установили — налетчики-гастролеры с братского Кавказа: житель Елизаветполя Арам Мануков и князь Ивлиян Геловани из кутаисского села Мали.
1906 год был отмечен в Ростове несколькими отчаянными «эксами» на банковские учреждения. 5 июля было совершено нападение на чиновника ростовской конторы Государственного банка Рудольфа Винклера, который вместе с расчетчиком Туровым вообще без охраны (!) на обычном извозчике вез с почты (нынешний Соборный переулок) в банк 266 тысяч рублей. Экспроприаторы устроили в центре города грандиозную пальбу, смертельно ранив чиновника и нанеся тяжелые ранения артельщику. Похитив сумку со 113 тысячами рублей, нападавшие скрылись. Вскоре четверых из боевиков нашли. Ими оказались 21-летний анархист Василий Симанков и трое профессиональных налетчиков — Лешка Бабин (Цыкла), Матвей Шаталов (Голован) и Матвей Шекер (Жук), а чуть позже, 31 августа, взяли двоих уже непрофессионалов — студента технического училища Рагозина и мещанина Ветлугина. У налетчиков были свои люди в банке, предупредившие об отсутствии конвоя.
Интересно, что этот «экс» сильно напоминал знаменитую экспроприацию на Эриванской площади в Тифлисе, которая произошла почти ровно через год — 13 июня 1907 года. Тогда группа боевиков напала на карету казначейства при перевозке денег из почты в Тифлисское отделение Государственного банка и похитила 250 тысяч рублей. Деньги везли на двух фаэтонах под небольшой охраной. От стрельбы и взрывов бомб погибли двое, ранены более 20 охранников и случайных прохожих. Деньги и виновных так и не нашли.
Тифлисский «экс» организовывал знаменитый Камо (Симон Тер-Петросян) и тогда еще мало кому известный большевик по кличке Коба (Иосиф Сталин). Учитывая схожие обстоятельства нападений, можно предположить, что в их разработке участвовали одни и те же люди в Ростове и Тифлисе.
Другие экспроприаторы, уже из местных, 29 сентября 1906 года средь бела дня совершили вооруженное нападение на хлебную контору братьев Фридберг на углу Большого проспекта и Малой Садовой улицы. Семеро налетчиков (в основном несовершеннолетние), стреляя на ходу, заскочили в контору, ранили пытавшегося задержать их швейцара и похитили 10,8 тысячи рублей. У всех присутствующих были вывернуты карманы, отобраны бумажники.
На углу Большого переулка и Большой Садовой улицы им наперерез бросился — в одиночку! — конный городовой Степан Полтинов, у которого бандиты ранили лошадь. Полтинов не отстал, к нему присоединились другие городовые — Бирюков с 3-го участка и Белык со 2-го участка. Зажали налетчиков у ваточной фабрики братьев Сагировых, загнали их во двор втроем, где их запер в погребе сообразительный дворник. Выяснилось, что «анархисты» Лука Фирсанов, Лейба Шварцкопер, Николай Малиновский, Царик Хайт, Вениамин Штабельский и Иван Сироткин столь неудачно грабили «на революцию».
Однако в России уже действовало военное положение, и социалистов потащили не в обычный суд, где присяжные, как правило, таких оправдывали, а в военно-полевой, заседавший в казармах 134-го Феодосийского пехотного полка на Скобелевской улице (батальон полка был передислоцирован из Крыма в Ростов в апреле 1903 года, как раз после знаменитой стачки 1902 года). За вооруженный разбой в такое суровое время им светила уже высшая мера.
Городового же Полтинова премировали 25 рублями, всем участникам задержания повесили на эфес полицейской селедки орден св. Анны IV степени.
Впрочем, под социалистов работали и местные мошенники. 13 июля 1906 года было объявлено о хищениях в ростовском отделении Северного банка на сумму свыше 60 тысяч рублей. Тут же возникла версия, что его директор Фридманский, таинственно исчезнувший в тот же день, направил украденные деньги «на революцию». Однако вскоре нашлись свидетели, уверявшие, что г-н Фридманский был замечен как частый посетитель игорных заведений, ипподрома и биржи, где он спускал огромные суммы. Так что «вихри враждебные», как оказалось, не имели никакого отношения к этой откровенной уголовщине.
Аналогичный случай произошел и в Таганроге, где в первой половине 1907 года возникла группа так называемых максималистов. Как доносили сыскной полиции: «…туда вошли все местные и окрестные отбросы, имеющие преступное прошлое. Группа вооружена револьверами и производит нападения на конторы, обывателей, похищая деньги, убивая и т. д.». Максималистами руководил 20-летний крестьянин Иван Родионов, бывший эсер, после ареста секретаря таганрогского комитета ПСР Татаринова ставший во главе ячейки. Но вскоре лихого агрария исключили из партии его же товарищи — за участие в ограблении Азово-Донского коммерческого банка и похищение около 30 тысяч рублей.
Под эти «вихри» вскоре начали подгонять и романтические истории. В ноябре 1908 года некая таинственная «Золотая тройка» прислала известному ресторатору Василию Кушнареву письмо с требованием выдать ей до 15 ноября тысячу рублей «на революцию» (положив их в водосточную трубу в указанном ими месте на Старопочтовой улице), иначе грозила расправой над его семьей. Но проблема в том, что супруга купца получила письмо только 16 ноября и даже не успела его показать мужу. Как раз в этот день он провожал свою 21-летнюю свояченицу на трамвай, на котором она добиралась до дома. Однако дома ее не дождались. Зато дождались следующего письма от «Золотой тройки», в котором сумма выкупа оказалась еще больше — уже за похищенную девушку.
Кушнарев обратился в полицию, а в газетах разместил объявление о вознаграждении за информацию о местонахождении похищенной. Полиция с ног сбилась в поисках несчастной. Но в конце ноября она сама объявилась в городе, с завязанными глазами, так и не сообщив сыщикам ничего вразумительного о похитителях из «Золотой тройки».
Однако сыскное отделение решило не отставать от нее и в конце концов вынудило девицу признаться в том, что на самом деле никакого похищения не было и в помине. Со своим женихом она укатила в Новочеркасск, где рассчитывала дождаться «выкупа» от Кушнарева. Жениха, в единственном лице представлявшего «Золотую тройку» и писавшего подметные письма, арестовали.
Интересы ростовской босоты и социалистов кардинально разошлись в ходе очередного еврейского погрома 18–19 октября 1905 года, ставшего поистине звездным часом местного криминалитета.
В исторической литературе, в зависимости от политических пристрастий исследователей, больше предпочитают говорить о масштабах погрома (176 убитых, около 500 раненых, примерная сумма убытков — 15 миллионов рублей), что не вызывает разногласий у историков, а также о руководящей роли в беспорядках либо полиции и «черной сотни», либо социалистов, что спорно.
Пострадавшая сторона утверждает, что свидетели якобы видели, как некие люди организованно приводили толпы погромщиков к конкретным магазинам и домам, принадлежащим еврейскому населению Ростова, а назначенный на свой пост только в январе 1905 года полицмейстер Антон Прокопович якобы «бросал против сопротивляющихся конных казаков» и, «сидя в фаэтоне с револьвером в руках, кричал: „Жиды, сдавайтесь сию минуту, иначе всех вас сейчас перестреляем!“»
Соорганизатором погромов также называли городского голову Евсигния Хмельницкого, сторонника крайне правых партий.
Понятно, что историю пишут победители, и ждать от них объективности — дело безнадежное. Тем более в отношении их классовых врагов.
Но все же хочется развеять давно укоренившиеся заблуждения.
Городской голова Хмельницкий, трижды надевавший золотую магистратскую цепь (1892–1901, 1905–1909, 1914–1917 годы), никогда никаких подозрений в погромных намерениях не вызывал. В феврале 1917 года местная газета «Приазовский край» в дни его юбилея писала: «Не обладая ни богатырским размахом А. М. Байкова, ни кропотливостью И. С. Леванидова, ни подвижностью и эластичностью П. Ф. Горбачева, Хмельницкий неизменно пользовался репутацией чистоплотного человека, не способного сделать гадость».
Об этом свидетельствует и его поведение в ходе погромов: 19 октября в 11 часов утра Хмельницкий, собрав гласных думы и священников, двинулся на Соборную площадь, в самый эпицентр кутежа и бесчинств, чтобы увещевать вандалов и просить их остепениться. А затем с портретом государя, хоругвями и псалмами они организовали крестный ход, пытаясь погасить разбойный пламень. Тщетно.
Дума совершенно растерялась и, ввиду пассивности полиции, просила рабочих (!) завода «Аксай» помочь в подавлении беспорядков. В Нахичевани и в Затемерницком поселении, кстати, отряды рабочей самообороны отбили атаки погромщиков. Остальные же районы Ростова пали жертвами разгула уголовщины.
Народ-богоносец дорвался до безнаказанного кровопролития. Вряд ли эти попытки как-то совпадают с «погромными» обвинениями городского головы.
Полицмейстер Прокопович, со своей стороны, тоже был кто угодно, только не сподвижник громил. Мздоимец и бездарь, он был просто некомпетентен на своей должности, и основная его вина состояла лишь в том, что Прокопович был не способен организовать хотя бы видимость попытки наведения порядка.
Городская полиция разделилась на несколько частей — либо вовсе разбежалась, либо присоединилась к разбою, либо пыталась хоть как-то ему же противостоять (городовой Бачурин даже погиб при этом).
Легендарный ростовский сыщик Яков Блажков уже в сумерках 19 октября, понимая, что открыто перекрыть дорогу толпе громил не получится, на углу Среднего переулка и Пушкинской вместе с двумя городовыми с криками «Рота, пли!» начал палить в воздух из револьверов. Напуганная «ротой» толпа разбежалась.
После подавления беспорядков Прокопович даже подал градоначальнику Коцебу прошение об отставке в связи с провалом полицейской работы. Но тот знал, что сам виноват не меньше полицмейстера, и отставку не принял. О том, чтобы Прокоповичу что-то организовать, речи вообще не шло — не того полета была эта чахлая птица.
С другой стороны, нельзя действительно сбрасывать со счетов провокационную роль левых партий в событиях 18–19 октября. Была масса свидетелей, утверждавших, что стрелять в пока еще смирную толпу погромщиков, собравшихся у тюремного замка в противовес «социалистам», начали именно из толпы под красным флагом. Оказалось, что на мирный митинг туда отправилось множество людей, вооруженных револьверами.
Один из них в форме студента среднетехнического училища возглавлял шествие под красным флагом от Нахичеванской межи по Большой Садовой. Когда недовольные черносотенцы попытались отобрать у него флаг, тот спокойно отдал его соседу, достал из-за пазухи револьвер и тремя выстрелами уложил погромщика на месте. И тут же получил по голове ломом. Начавшаяся было свалка быстро завершилась с минимальными потерями с обеих сторон. Об этом на следующий день сообщали репортеры многих местных изданий, сопровождавшие толпу в течение целого дня.
Заметим, это произошло в 13.30, за 3 часа до начала массовых столкновений на Острожной площади, переросших в еврейский погром под крики: «Жиды-манифестанты изорвали портрет государя». То есть пальба на поражение с «левого» фланга имела место задолго до «организованного полицией и городской управой погрома». Иными словами, обе стороны готовились не столько к манифестациям, сколько к битве со своими политическими оппонентами.
Зато на этом фоне наибольшую организованность продемонстрировали как раз ростовские урки. Благо бандитская Богатяновка от Острожной площади всего-то на расстоянии одной версты.
Пока «политика», начиная с 4 часов пополудни, используя заранее припасенные револьверы, дубины, ножи и кастеты, выясняла между собой, кто из них больше любит Россию и в какой форме, «босая команда» кинулась грабить близлежащий Покровский базар.
Отметим, стихийный погром полиции в апреле 1879 года прошел мимо тогда еще слабо организованной босоты. В нем участвовали лишь портовые рабочие, базарные торговцы, обыватели и местное хулиганье. О жертвах не сообщалось — скорее всего, их вообще не было.
Первый еврейский погром в Ростове 10 мая 1883 года также возник стихийно, на почве разборок между подгулявшим рязанским крестьянином Фарафоновым и хозяйкой кабака, что на углу Казанской и Большого проспекта (ныне улица Серафимовича и Ворошиловский проспект). Толпа привычно разметала вступившуюся за кабатчиков полицию (девять служивых ранены, включая солдат Керчь-Еникальского полка) и несколько часов громила магазины, лавки, кабаки, публичные дома, принадлежавшие евреям. Ущерб оценивался в 70 тысяч рублей, ранены были несколько человек.
Интересно, что целеуказания толпе давали их конкуренты других национальностей, не упустившие случая напакостить коллегам. Ничего личного — только бизнес…
И опять же, в погромах, исходя из сословного положения 200 задержанных полицией громил, отметились чернорабочие, нижние чины запаса, а также дворяне, почетные граждане и великовозрастные купеческие дети. То есть классической босоты среди арестованных также не наблюдается. Скорее, побузить в Ростове были рады все кому не лень.
Зато погром 1905 года в корне отличался от предыдущих, ибо за дело уже взялись профессионалы из сложившихся на рубеже веков серьезных ростовских шаек с собственной специализацией. Двумя годами ранее на это обращали внимание в жандармерии. 25 апреля 1903 года глава ростовской охранки, штабс-капитан Верещагин доносил начальству: «Имею честь донести Вашему превосходительству, что мною получены сведения о готовящемся в городе Ростове-на-Дону разгроме евреев. Неблагонамеренные противники еврейской нации задумали, между прочим, воспользоваться скоплением в городе Ростове-на-Дону многотысячной толпы богомольцев, стекающихся во время перенесения почитаемой иконы Аксайской Божьей Матери, которое совершается обыкновенно в одну из суббот в конце апреля или начале мая месяца. Для возбуждения толпы предполагается совершить святотатственное покушение, облить икону нечистотами, подбросить дохлую собаку или что-либо подобное и, объяснив это надругательством евреев над христианской святыней, подать повод к их избиению. Слухи о разгроме уже начали проникать в среду босяков на реке Дону, разжигая в них аппетит к возможной наживе».
В первую очередь в глаза бросается четкая организация действий громил. Подчеркнем, не полиции и управы, а именно уркаганских профессионалов, которых не надо было учить действовать. Отметим, в 4 пополудни началась массовая резня на Острожной с участием десятков как «красных» боевиков, так и «черных». А в 6 пополудни примчавшаяся казачья команда уже застала на Покровском базаре лишь пожарища и остатки подчистивших торжище под ноль мародеров. То есть побоище со стрельбой, буйство толпы, разгон митингующих на Острожной, преследование их, сколачивание погромных ватаг, атака на Покровский и его разгром до прибытия казачьей команды уместились менее чем в 2 часа. А по свидетельству очевидцев, базар был аккуратно разнесен за каких-то полчаса. Как черносотенцы могли всё это успеть и зачем, в случае «организации погрома полицией», их было разгонять казаками, совершенно непонятно.
Зато все становится на свои места, если допустить версию, что погром Покровского рынка, где, кстати, пострадали лавки не только еврейские, но и остальных торговцев, был организован как раз богатяновскими «баронами». Им до базара было куда ближе, чем погромщикам с Острожной.
Таким образом, несложно догадаться, чья рука в дальнейшем рулила бесчинствами в Ростове, прекрасно используя еврейский фактор.
От Покровского толпа громил разбилась на несколько шаек (по чьему совету?) и растеклась по городу. Ювелир Петр Остер (немец), чью фамилию приняли за еврейскую, был избит.
На вопрос не отстающих репортеров «Что вы творите, идиоты?» — радостные громилы ответили: «Царь дал свободу бить жидов».
Разнесли магазин золотых и серебряных изделий Израиля Райцына на Большой Садовой, выходили из него нагруженные изделиями, которые тут же за бесценок продавали толпе. Золотые часы сбывали за 1,5 рубля, бриллиантовые кольца, стоившие сотни, — за 2–3 рубля. Неизвестно откуда появившиеся «прилично одетые люди» (по выражению газетчиков) тут же скупали ювелирку. Гарнитуры мебели шли за несколько рублей, швейные машинки — по 50 копеек, обувь — 10 копеек.
Еще один очень важный момент — кто-то (кто?) вбросил в толпу совет: идти грабить оружейные магазины, дабы быть во всеоружии. Толпа вмиг разнесла магазины «Спорт» (уже привычно), а также заведения Якова Де Камилли, Самуила Житомирского, Августа Риделя. И теперь уже разночинным шайкам не страшны были ни полиция, ни казаки, ни солдаты местного гарнизона. Кто-нибудь поверит, что это тоже входило в планы полицмейстера Прокоповича?
Заметим, что ряд более богатых магазинов и банков выставил вооруженную охрану, и туда толпа не сунулась.
Не менее важный факт: с левого берега Дона через наплавной мост перебрались толпы жителей из близлежащих сел Батайск, Самарское, Кагальник и Койсуг, которые стали организованно грузить награбленное на Новом базаре на драгилей и увозить в Задонье. Лишь 20 октября был разведен наплавной мост, чтобы воспрепятствовать вывозу награбленного из города. Потом следственные органы, возглавляемые прокурором Новочеркасской судебной палаты Сергеем Набоковым, находили в этих селах целые склады товаров из ростовских магазинов. Могла ли это организовать полиция? Куда там. Как раз это и было в компетенции ростовских блатер-каинов (скупщиков краденого), которые имели разветвленные связи в пригородах и сбывали дуван на местных барахолках.
Показательный пример. К мельнице братьев Хацкеля и Бейнуша Рысс, что в Братском переулке (ныне хлебозавод № 1), подошла толпа погромщиков. К ней вышел владелец Бейнуш Рысс и спокойно сообщил, что они, конечно, могут все здесь разнести, но разгром мельницы лишит работы многих русских трудяг. Чего трудяги сами не допустят и вполне могут дать сигнал погромщикам. А посему, добавил Рысс, возьмите лучше запасы муки на мельнице да ступайте себе с богом.
Тут же сыскался мудрый дядя с сильно богатяновской рожей, который одобрил совет мельника и организовал толпу для вывоза готовой продукции. Мельница осталась целехонька.
Зафиксированы случаи, когда некоторые владельцы магазинов просто откупались от погромщиков, и их никто пальцем не тронул за все кровавые дни 18–19 октября.
Не подходят как-то эти истории под определение «этнической ненависти» и «юдофобии». Космополитичный Ростов отнюдь не был юдофобским городом. Зато это неплохо ложится в русло правильно организованного знающими людьми грабежа и рэкета.
Да и цифры говорили сами за себя. По донесению начальника Донского областного жандармского управления ротмистра Павла Заварзина, 40 человек было убито, от 200 до 500 раненых, разбито и разграблено 514 лавок, 2 паровые мельницы, 5 угольных складов, 8 частных квартир. Отмечено 25 поджогов, от которых сгорело 311 разного рода помещений. Примерная сумма убытков — 15 миллионов рублей. Весьма показательная приписка «Приазовского края»: «Отряды погромщиков состояли из босяков, хулиганов, бандитов».
Это вам не мелочовка образца 1879 или 1883 года. Это уже другой уровень.
Иными словами, созревший ростовский криминалитет не был в числе организаторов беспорядков, зато, очевидно, знал о предстоящих событиях (аналогичные погромы прокатились тогда по всему югу России) и с лихвой воспользовался возможностью тряхнуть город до основания.
Опытные и твердо спаянные шайки действовали осторожно — старались громить преимущественно еврейские торговые заведения, не связываться с вооруженным сопротивлением как последователей Яхве (баррикадные бои шли даже в центре города), так и рабочих дружин (погромщики были отбиты в Затемерницком поселении). Да и во взятые под вооруженную охрану банки и богатые магазины босая команда не совалась. Благо работы у всех хватало и без лишнего шухеру. И без всякой политики.
Впрочем, декабрьские баррикадные бои на рабочем Темернике и отвлечение основных сил полиции на подавление антигосударственных беспорядков вновь свели интересы блатных и «политики». Оружие повстанцы тогда еще могли получать только по криминальным каналам.
Разгром Первой русской революции, подавление беспорядков в провинции, эмиграция лидеров революционного подполья, отстрел, отлов и ссылка наиболее активных политических боевиков к концу первого десятилетия XX века — все это продемонстрировало очередной зигзаг в уголовно-политических отношениях. Беспредельщики-боевики с их кровавыми «эксами» и неоправданными сопутствующими жертвами среди населения уже вызывали неприязнь у своих «союзников». Ростовским блатным категорически не нравилось, что их гребли под одну гребенку с «политикой», отправляя на милость военно-полевых судов. Те же ни с кем не церемонились и особо не разбирались — вооружен, значит, поставил себя вне закона, извольте к теплой стенке. Облавы на «политику» частенько приводили в воровские малины, а зачем блатному «палить хату» и подставлять родную хевру? К тому же «политика» свои планы налетов на кассы, банки и богатые дома никак не координировала с воровской верхушкой Ростова. Стало быть, окучивала чужой огород, что в уголовной среде вовсе было чревато жесткими разборками на воровском сходняке и беспощадными наказаниями для нарушителей. Ростовские вентерюшники и шоттенфеллеры не собирались терпеть конкурентов среди чужаков. Здесь вообще чужих никогда не любили…
На том уголовно-политический роман начала века и завершился. «Вихри враждебные» в Ростове стихли вплоть до Февральской революции 1917 года.
От шайки к синдикату
По мнению исследователей криминального мира дореволюционной России, уровень преступности в империи менялся в зависимости от личности, восседающей на троне. Чем более либеральным был государь, тем активнее в стране поднимали голову преступники. Так, в первые годы XIX века, при реформаторе Александре I, абсолютное число зарегистрированных уголовных преступлений было значительно выше, чем при его брате Николае I, натянувшем царевы вожжи. При Александре II Освободителе-от-крепостного-права индекс преступности вырос в 2,7 раза по сравнению с началом века, а затем упал — при консервативном царствовании Александра III. Последний же император в первую очередь обращал внимание на преследование политических противников. При этом совершенно запустил ситуацию с уголовниками. Настолько, что уровень преступности подпрыгнул в начале XX века сразу на 55 %.
В середине XIX века, в эпоху правления «жандарма Европы», индекс преступности составлял всего 95 % от уровня начала века, но уже в 1911–1913 годах он достиг заоблачных высот — 305 % от уровня 1851–1860 годов. В начале XX века прирост краж и грабежей опережал рост населения Российской империи более чем вдвое, а телесных повреждений — в 7 раз. Максимальный же уровень преступности в России отмечался накануне Первой мировой войны.
По подсчетам заведующего статистическим отделением Министерства юстиции Евгения Тарновского, в 1900 году общее число уголовных дел в России было на 48 % больше, чем в 1884 году, в то время как прирост населения увеличился лишь на 24–25 %. При этом число краж и грабежей удвоилось, число телесных повреждений выросло в 7 раз. Абсолютным лидером здесь стала как раз Новороссия — 45 % (в Петербурге рост составил 17 %, в Москве — 23 %, в Царстве Польском — 3 %). Иными словами, к началу XX века пульс российской преступности бился именно на Юге, с центром в Ростове и Одессе. Впрочем, взрыв преступности был характерен не только для России. В те же годы в законопослушной Германии при приросте населения в 15,8 % рост числа преступников составил 38,5 %, а рост рецидивистов, у которых было свыше 6 отсидок, — аж 277 %. Такие они, гримасы крепнущего капитализма.
Эта тенденция легко прослеживается и в ХХ — начале XXI века по тем же причинам. Период реформ и революций неизменно влечет за собой падение социальной ответственности в патриархальном обществе и, как следствие, всплеск преступности в ответ на попытки властей нарушить веками сложившиеся политические и бытовые традиции. И лишь резкое закручивание гаек в охране правопорядка и обязательное предоставление обществу новых политических и нравственных ориентиров (будь то «самодержавие-православие-народность», «у России есть только два союзника — армия и флот», «пролетарии всех стран, соединяйтесь», «враг будет разбит, победа будет за нами», «у советских собственная гордость», «сильная Россия — единая Россия» и пр.) позволяли сбивать криминальный вал репрессивными мерами и как-то обуздывать этого джинна.
В период правления Николая II слабость центральной власти и полицейского ведомства была очевидна чуть ли не с первого дня коронации, отметившегося кровавой Ходынкой. Первая русская революция лишь подтвердила почти полный развал в МВД и неконтролируемость внутренней ситуации в империи полицейскими властями. Лишь чрезвычайные меры по наведению порядка, предпринятые новым премьером (с июля 1906 года) и по совместительству главой МВД Петром Столыпиным (введение военно-полевых судов, рассмотрение дела не дольше двух суток, приведение приговора в исполнение в 24 часа), позволили сбить волну насилия в стране, стоившую как должностным лицам империи, так и простым городовым порядка 9 тысяч жизней в 1901–1907 годах.
В Ростове революционный террор начала века также погулял вволю. Его жертвами стали многие служащие во главе с начальником ростовского отделения Владикавказского жандармского полицейского управления железных дорог 57-летним подполковником Ильей Ивановым (возглавлял ВЖПУ с 1882 года), застреленным на пороге собственной квартиры в Братском переулке 7 августа 1905 года. Показательно, что участников покушения на подполковника во главе с убийцей, рабочим-инструментальщиком мастерских ВлЖД Яковом Бутовым, суд присяжных оправдал — полиция и жандармерия по-прежнему в Ростове ни малейшим уважением и сочувствием не пользовались.
2 мая 1907 года эсерами был убит помощник пристава Цилинский, ранен другой помощник пристава.
Впрочем, в купеческом городе сказывалась слабость политических организаций левого толка: ни эсеры, ни анархисты, ни социал-демократы особым влиянием среди обывателей здесь не пользовались. Забастовки и стачки на производствах, как правило, носили экономический характер и разрешались путем переговоров с заводской администрацией. Маевки и демонстрации массовостью не отличались, в то время как, к примеру, вполне себе мирный городской Праздник древонасаждения собирал толпы людей.
Поэтому такого всплеска терроризма, как в Царстве Польском, на Кавказе, в Новороссии, в обеих столицах, в Центральных губерниях и др., в Ростове не наблюдалось. После стачечных беспорядков 1902 года в городе разместили батальон 134-го Феодосийского полка, в 1905 году сюда же подтянули 1-й и 2-й сводные Донские казачьи полки, 19-я казачья батарея расквартировалась в Новочеркасске и очень помогла при подавлении вооруженного восстания в Ростове в декабре 1905 года.
«Революционный рэкет» всяких там дилетантских «Донских орлов» быстро сошел на нет, экспроприации были фрагментарны и только озлобляли население Ростова, относившееся к подобному способу борьбы с самодержавием с нескрываемым раздражением. Ибо ущерб от ограбления банков и почтовых контор ложился на плечи горожан, страдавших в том числе и от случайных пуль и бомб. Оттого и пойманных боевиков лупцевали смертным боем в первую очередь сами обыватели.
Со своей стороны уголовный мир Ростова в этих обстоятельствах вынужден был не только дистанцироваться от нежданных конкурентов в борьбе за кошелек, но и пойти на консолидацию под угрозой нанесения «политикой» серьезного ущерба собственным интересам и сферам влияния в городе. До августа 1906 года судебные приговоры по разбоям, грабежам и даже убийствам в России были относительно мягкими, а порой суды присяжных даже оправдывали откровенных уголовников, которые могли чувствовать себя более-менее спокойно. Революция же и деятельность политических террористов привели к введению военно-полевых судов, которые по ускоренной процедуре, без прокуроров и адвокатов, не особо разбираясь, ставили к стенке всех подряд. Только за первые восемь месяцев своего существования, с 19 августа 1906 года, военно-полевые суды вынесли 1102 смертных приговора. За что, конечно, мазурики вряд ли могли благодарить «политику».
К тому же в Ростове обострились и противоречия между «социально близкими» и «политикой» еще и по конкретным делам.
Особенно ярко это выразилось в ходе погрома 1905 года, когда организованные рабочие отряды стали вооруженной преградой для проникновения ведомых уголовниками погромщиков на Темерник и в некоторые районы центра Ростова. Аморфная погромная масса быстро развалилась, почувствовав противостоящую ей силу организованного сопротивления. Это еще более обозлило обделенную добычей «шпанку», сподвигнув ее к защитным мерам.
Противостоять относительно консолидированным боевикам теперь могли только еще более организованные босяки, у которых с оружием проблем не было. Тем более что в криминальной среде давно существовали признанные лидеры в виде главарей разбойных, бандитских и воровских шаек, а в среде инсургентов лидеры террористического подполья только-только проклевывались.
Если раньше преступным промыслом, в зависимости от специализации, зачастую занимались мелкие группы уркаганов и даже одиночки, то в новых обстоятельствах, в этом резко озлобившемся мире разношерстной уголовной братии, для самозащиты и самосохранения потребовалось опираться на более концентрированные силы. А для этого доселе анархичному криминальному миру нужны были и система опознавания «свой-чужой» в виде устойчивого жаргона, татуировок и т. п., и собственные законы, признаваемые и соблюдаемые всей местной хеврой. Их как раз могли выработать и блюсти те самые, уже существующие «боги», атаманы, мазы, головщики, иваны, авторитет которых в их среде сомнения не вызывал.
Дабы прийти к соглашению, найти точки соприкосновения и разделить сферы профессионального влияния, в Ростове главари разрозненных шаек начали собираться на специальные сходняки, воровские сходки, толковища. Противоречий между ними всегда хватало — марвихеры-карманники мешали друг другу, работая на одних и тех же рынках, маршрутах конки, трамвая. Халамидники — базарные жулики — использовали одни и те же приемы, чем резали «бизнес» своим коллегам по цеху из других шаек. Домушники-грабители не могли захороводить прислугу для наводки на квартиру, так как их уже опережали такие же ловкачи из конкурирующей хевры. Лбами постоянно сталкивались стирошники (карточные шулеры), банщики (вокзальные воры), зухеры (сутенеры), маклаки (перекупщики), блатер-каины (скупщики краденого), скокари (взломщики), мошенники и др. Их споры и приходилось разруливать серьезным «богам-мазам», сходившимся для этого потолковать на надежной хазе.
Здесь «боги» могли не только разделять рабочие места между шайками, но и, напротив, если хорошая сара вячет, принимали решение о необходимости объединения усилий нескольких шаек для выгодного «клея» и доле будущей добычи.
Воровской сходняк заботился о содержании знаменитой школы юных воров на Воронцовской улице, где специальный опытный вор-козлятник готовил из пацанов-звонков (или, как их называли на юге, шишбал) кадры будущих форточников, домушников, ширмачей. Сходняк решал важные вопросы о выкупе арестованных воров. Вопрос, кстати, непраздный: надо было точно определить, кто именно решает об освобождении — «клюй», то есть следователь, «крючок» — следственный пристав либо обычный «карман» — квартальный.
Более того, по неписаному закону ростовской хевры, подельники того мазурика, который по неосторожности влопался, пойдя с ними на «клей», обязаны были отдать все заработанное на этом деле и где угодно изыскать средства для выкупа пойманного собрата. Собирался особый скуп, который и передавался мздоимцу в форме.
Показательный момент — презирающая и отрицающая государственные институты воровская хевра тем не менее в обязательном порядке сохраняла у себя характерные признаки государства. Причем подчеркнуто демократического. На толковище царили парламентские традиции казачьего круга, где все были равны, и мнение каждого участника сходняка выслушивалось наравне с мнением признанных «богов». Любой член хевры имел право голоса, с которым необходимо было считаться. Никого нельзя было лишить права на защиту в случае предъявленных обвинений. Любой провинившийся или получивший предъяву получал возможность выступить с объяснением своих поступков, а также представить свидетелей в защиту.
В компетенцию «богов» на сходняках входило доказательство вины какого-либо провинившегося шпандрика, определение меры его наказания по воровским законам. Самочинно покушаться на жизнь одного блатного другим без признания его вины авторитетным сходняком стало невозможно. Это было равносильно покушению на саму хевру и полномочия «богов». Именно им вменялось право объявления на сходняках войны целым шайкам, нарушающим эти законы (при приведении убедительных доказательств), либо дуэли среди конкурентов.
Богатяновские «боги» для поддержания кадровой политики ввели традицию на толковищах переводить уже доказавших свою лихость малолетних шишбал, или, как их позднее начали величать, пацанов (от еврейского слова «поц» — половой член, недомерок, несмышленыш), во взрослые босяки. Процедура это непростая. Абы кого в босяки, «честные бродяги» не принимали. Абитуриент должен был иметь уже подтвержденный стаж уркаганской деятельности, чистую репутацию, рекомендации как от козлятника, так и от бывалых жиганов.
Соискатель, встав перед «богами» и мазами на толковище, должен был вкратце рассказать о себе, перечислить собственные подвиги и их участников. Причем каждое из этих дел обсуждалось и оценивалось собравшимися.
И если у кого-либо из авторитетов не было возражений, пацан принимался в босяки под ритуальную речь «бога»:
— Смотрите, урки, хорошо смотрите! Помните — приговор обжалованию не подлежит.
В романе «Блатной» проведшего много лет за решеткой Михаила Демина (настоящее имя Георгий Трифонов, сын известного донского писателя Евгения Трифонова) есть описание своеобразной воровской дуэли в Ростове: «В принципе, воровская дуэль мало чем отличается от обычной, классической. Противники сходятся здесь, вооруженные холодным оружием (в данном случае — ножами), окруженные многочисленными секундантами. Так же как и в классической ситуации, тут есть свои непреложные правила, свои запреты.
Строжайше запрещено, кстати, сдаваться, искать примирения, а также покидать поле боя. Схватка между урками ведется яростно, до конца. Она прекращается только с гибелью одного из противников. Только так — и никак иначе! Пожалуй, в этом и заключается различие между дуэлью блатной и обычной. В этом и еще в том, что секунданты, представители враждующих сторон, единодушно поддерживают затем победителя, выгораживают и оправдывают его перед властями».
Наиболее известным «богом» в ростовском уголовном бомонде начала века был так называемый Верховный Судья (в миру Иосиф Демьяненко). Под его председательством на Богатяновке проходили сходняки, на которых тот судил изменивших воровскому делу, а также сотрудничавшую с полицией шпану. Заметим, единичные контакты с полицией у «богов» существовали. С одной стороны, когда нужно было сдать ей чужаков, залезших не на свою территорию, с другой — благодаря таким контактам в нужный момент «Беня знал за облаву». Взаимный интерес не считался западло и принимался исключительно к обоюдной выгоде.
В конце декабря 1905 года Верховного Судью арестовали и подвергли административной ссылке в Сибирь, что чуть было не подорвало тенденцию блатных к созданию организованного сопротивления «политике».
Именно по инициативе воровских «богов» в Ростове стали появляться устойчивые «профессиональные» объединения конкретной масти.
В веке XIX о крупных и даже средних криминальных формированиях в Ростове и его окрестностях не слыхали. Разрозненные разбойные шайки, стихийно собиравшиеся в районе Ростовских курганов, не в счет.
Но сразу после Первой революции в уголовных хрониках пошли сообщения о деятельности целых «синдикатов воров».
Так, в середине марта 1911 года, после стука от осведомителей, сыщики провели полицейскую облаву в притоне мадам Расторгуевой, приютившемся в чайной-столовой, что на Малой Садовой, 76, в Ткачевском подворье (ныне Университетский переулок). Сыскарей ждала редкая удача: в их сети попалось не ожидавшее такой прыти воровское толковище в составе сразу 23 достаточно молодых блатарей во главе с несколькими известными «богами-мазами». 21 из них уже имел солидный тюремный стаж и не раз подвергался административной высылке из Ростова.
Стук показал, что толковище обсуждало «клевый клей», на который должны были стянуться силы нескольких шаек. Поэтому при задержанных в изобилии нашли пилы, ломики, коловороты, фомки, подготовленные для награбленного пустые мешки. Они подтвердили, что «клей» задумывался не просто обычными мазуриками, а целым, как они его назвали, синдикатом воров. Но никто из пойманных так и не выдал цели их несостоявшейся акции.
В притоне на Пушкинской, между Почтовым и Никольским переулками, долгое время существовал настоящий «Клуб воров». Несколько десятков «коротких жакетов» собиралось здесь обсудить дела, отметить удачный «клей», поиграть в карты, кости и лото. Лишь случай помог полиции выследить и накрыть сборище.
Порой из-за преследований полиции сходняк приходилось собирать в чистом поле. 17 июля 1913 года толковище, на котором присутствовали сразу 25 известных воров, затеяли на пустыре за городом. Сборище привлекло внимание прохожих. Нагрянула полиция, блатные бросились врассыпную. Тем не менее после долгой погони удалось задержать 11 человек.
5 февраля 1914 года на самом престижном в городе Братском кладбище были организованы похороны известного в Ростове налетчика Коли Волыны, более известного в миру как Николай Шкуренко. Коля, будучи арестован за грабеж, 30 января с двумя подельниками отважно бежал из 7-го полицейского участка, но безвременно опочил после жаркой перестрелки с сыскной полицией в последовавшей за этим облаве.
Пышное погребение, провозвестник российских кладбищенских оргий конца минувшего века, вылилось в скорбное шествие «коротких жакетов» и «рыцарей индустрии» с венком на гробе с трогательной надписью «От товарищей», которое завершилось масштабной акцией сыскного отделения ростовского полицейского управления. В результате в руках полиции оказались 33 находящихся в розыске мазурика и множество иного люда, предъявить которым, собственно, сыскарям было нечего. Этих пришлось выпускать.
Заметим, в 1911 году в Ростове было совершено 2203 кражи, не столь уж большой процент от всей страны — около 1,5 % (всего в империи — 152,2 тысячи). Однако тенденция к укрупнению и правильной организации сил профессиональной босоты налицо.
В ноябре 1905 года в Лондоне, в театре «Ройял Корт», с большой помпой прошла премьера пьесы «Майор Барбара» модного ирландского драматурга Бернарда Шоу, который входил в Фабианское общество, ставившее своей целью постепенное превращение капитализма в социализм посредством парламентских преобразований. На премьере в ложе почетных гостей присутствовал сам патриарх политического истеблишмента, премьер-министр Великобритании Артур Бальфур. По ходу пьесы один из главных ее персонажей, миллионер-оружейник Эндрю Андершафт, на вопрос дочери, считает ли он нищету преступлением, без малейших сомнений ответил: «Тягчайшим из преступлений. Все другие преступления — добродетели рядом с нею, все другие пороки — рыцарские доблести в сравнении с нищетой. Нищета губит целые города, распространяет ужасные эпидемии, умерщвляет даже душу тех, кто видит ее со стороны, слышит или хотя бы чует ее запахи. Так называемое преступление — сущие пустяки: какое-нибудь убийство или кража, оскорбление словом или действием. Что они значат? Они только случайность, только вывих; во всем Лондоне не наберется и пятидесяти настоящих преступников-профессионалов. Но бедняков — миллионы; это опустившиеся люди, грязные, голодные, плохо одетые. Они отравляют нас нравственно и физически, они губят счастье всего общества, они заставили нас расстаться со свободой и организовать противоестественный жестокий общественный строй из боязни, что они восстанут против нас и увлекут за собой в пропасть. Только глупцы боятся преступления; но все мы боимся нищеты».
Обращает внимание любопытный факт. Старик Шоу не понаслышке знал Лондон, один из самых бандитских городов мира, как раз во времена незабвенного сэра Конан Дойла и его великого сыщика. До начала литературной деятельности он работал в газете, вел колонки, репортерскую хронику, писал в журналы. По его оценке, каких-то полсотни бандитов-профи для многомиллионной британской столицы — вполне реальная цифра. При этом куда большую проблему представляет лондонская голытьба, из которой верстаются кадры в безжалостные городские шайки.
В захолустном же 120-тысячном Ростове в начале века одних нахичеванских серых (душегубов) были десятки. Остальную же орду босяцких профи, живущих исключительно за счет криминального промысла в различных специализациях, подсчитать вообще возможным не представлялось.
Интересный факт. В ходе еврейского погрома 1905 года ужаснулась было и соседняя купеческая Нахичевань. Не то чтобы местное армянское население мечтало грудью встать за коллег — еврейских негоциантов. Но еще свежи были воспоминания об армяно-татарской резне в Бакинской и Елизаветпольской губерниях февраля 1905 года, жертвами которой стали сотни местных жителей с обеих сторон конфликта. Повторение подобного на берегах Дона отнюдь не входило в планы армян. К тому же местным коммерсантам не было дела до политических баталий в соседнем Ростове, зато большинство престижных армянских магазинов находилось как раз в центре боевых действий, на разгромленной Московской улице.
Поэтому местные бонзы сочли за благо прибегнуть к радикальному средству — обратиться к организованному нахичеванскому криминалу, который обзаводился оружием через кавказских собратьев.
Гласный Нахичеванской думы Григорий Чалхушьян предупредил ростовского градоначальника Коцебу, что если власти не смогут обеспечить безопасность в городе, то тогда это сделают местные жители. Под «местными» подразумевались, конечно же, не трудолюбивые ремесленники и торговцы, а вполне конкретные господа. Многие серые и налетчики-вентерюшники либо питали симпатии, либо вовсе входили в боевое крыло сепаратистской партии «Дашнакцутюн», преследовавшей цель восстановления Великой Армении. Симпатии питали к ней и местные торговцы. К примеру, фирма известного нахичеванского негоцианта Ивана Шапошникова (ТД «Генч-Оглуев и Шапошников») использовалась в качестве легального канала для хранения и перевода денег партии «Дашнакцутюн». На эти средства закупалось оружие, которое переправлялось на Кавказ и в Турецкую Армению.
По данным историка Сурена Манукяна, около 150 боевиков, имеющих опыт (вероятнее всего, приобретенный в ходе кавказской резни), все погромные дни патрулировали Нахичеванскую межу — границу между Ростовом и Нахичеванью.
Полторы сотни вооруженных дашнаков, сиречь дореволюционного НВФ, — это мощная сила, способная разобраться и с погромщиками, и с полицией. И с конкурирующей ростовской босотой, на всякий случай.
Кстати, здесь еще раз пригодились добрые контакты между «политикой» и бандитами. Спустя два месяца после погрома, в ходе вооруженного восстания в Ростове 17 декабря, пользуясь туманом, юный боевик Евгений Трифонов (будущий красный комдив и глава Донской милиции) проехал в Нахичевань и купил там у дашнаков 10 бурханов (небольших скорострельных карабинов). Как он сам вспоминал, «на наемном извозчике я проехал через все полицейские преграды на Темерник. Когда мы подъехали к Темернику и извозчик узнал, что мы везем, с ним приключилась медвежья болезнь».
Еще одним наглядным примером организованности ростовской преступности послужил побег из Богатяновского централа в марте 1917 года сразу 200 арестованных урок и дезертиров, а также грандиозная облава на тех же днях в Балабановских рощах, когда с новоиспеченной милицией Временного правительства вступила в настоящее боестолкновение банда численностью в 300 человек. Про еврейские погромы с участием тысяч ростовских как профи, так и любителей, мы уже говорили. А уж нищеты, сирых и убогих, в Ростове и без того было выше крыши. Здесь уже верстались не только «синдикаты», но и целые «тресты» и «корпорации» дореволюционного жулья и босой команды. Куда там вашему Лондону.
С эдакой силищей, организованные и спаянные цеховой дисциплиной и признанными всей хеврой вожаками «рыцари индустрии» могли противостоять не только конкурентам из «политики», но и крупным подразделениям полиции-милиции.
Таким образом, революционная активность начала XX века дала импульс для формирования в криминальной среде Ростова элементов четко организованной преступности.
Зеркало треснуло
У любимого поэта английской королевы Виктории Альфреда Теннисона есть строки:
Порвалась ткань с игрой огня,
Разбилось зеркало, звеня.
«Беда! Проклятье ждет меня!» —
Воскликнула Шалот.
Героиня предвидела в разбитом зеркале ужасные события, которые и стоили ей жизни. На Руси по древним поверьям расколотое зерцало также предвещало 7 лет несчастий. Они и начались с разбитого зеркала мирной жизни в 1914 году.
Для преступного мира начало Первой мировой войны не предвещало ничего хорошего. С одной стороны, как лицам, не состоящим на мобилизационном (только на полицейском) учете, ростовским бродягам не грозил призыв в армию. С другой — по опыту Русско-японской войны было известно, что война дурно действует на нравы народа-богоносца, пробуждая в нем звериные инстинкты, которые зачастую отражаются и на самих мазуриках.
Ожесточение в обществе чрезвычайно накаляется на фоне военных неудач и больших потерь, когда тревога переходит сначала в уныние, а затем в ярость и поиск виноватых. И тогда горе тому, кто показался публике виноватым, — обычная уличная свара грозит перейти в бунт, «бессмысленный и беспощадный». Под эту горячую руку доводилось попадаться и ростовским уркам, что нередко заканчивалось для них трагично.
Жизнь вора далеко не сахар: самосуд толпы — частый случай. Особенно на базаре или на центральных улицах, даже в трамваях. Особенно с учетом общего ожесточения нравов в 1905—1907-м и 1917 годах. Тогда обыватели видели в воришках угрозу для себя, это уже потом они стали «социально близкими».
К примеру, в тяжкую годину японского унижения и последствий Кровавого воскресенья, когда глухое недовольство и раздражение властями овладело широкими массами населения, в августе 1905 года «щиплющий» в трамваях ширмач Филипп Лесовалов был чуть ли не насмерть забит толпой запасников, отправлявшихся на фронт Русско-японской войны, когда трамвай с пойманным вором остановился возле них. Его пинали запасники, обыватели, даже дамы шпыняли зонтиками. Фильке пришлось прикинуться трупом, чтобы выжить. Когда драгиль вез его в больницу, тот выскочил с повозки и скрылся.
Буквально в те же дни, 4 сентября 1905 года, известный ростовский городушник по кличке Николка Дубарь (он же Николай Рыбалка) попался на краже кошелька с 30 рублями в бакалейной лавке Евгения Калинина на Лермонтовской. В иное время, глядишь, бакалейщик бы плюнул на пронырливого урку да пожурил бы ограбленного грача за ротозейство. Но только не в годину, когда что ни день, так и сыплются на голову новости одна хуже другой. Лавочник свистнул приказчиков, и они что было духу погнались за уркой. Гнали того сначала по городским улицам, затем по Братскому и Покровскому кладбищам. Догнали уже у лесной биржи, где местные рабочие с удовольствием включились в погоню за шпандриком, поймали и так отдубасили ворюгу, что тот чуть богу душу не отдал. В больнице Николке Дубарю поставили диагноз — пролом черепа и опасное ранение в брюшную полость. В тот раз он едва оклемался, чтобы в свое время вновь появиться в нашем рассказе.
Николке еще повезло. А вот в Нахичевани пойманных с поличным воров Егора Сущенкова и Ивана Коростю толпа избила до увечий. Целая эпидемия самосудов прокатилась по Ростову в 1905 году, раззадоривая толпу, которая собиралась мгновенно при криках «держи вора» или «наших бьют». Полиции уже приходилось заниматься лишь их спасением.
Те же самые истории случались и во время Второй Отечественной войны, больше известной как Первая мировая. Более того, после прелестей Первой русской революции, погромов, «эксов», разгула политической и обычной уголовщины даже простые ростовцы обоих полов приходили к мнению, что ходить по городу без оружия как минимум опрометчиво. Оружейные магазины процветали, даже курсистки и гимназистки носили в муфтах дамские браунинги. В военное время достать волыну (на Дону волыной воры также величали обычный лом) или шпалер было не проблема.
Соответственно, уличная хулиганская поножовщина начала века в Ростове при «трескающемся зеркале» перерастала уже в настоящие перестрелки.
Поэтому перед преступным миром вдруг встала проблема: некогда безответные жертвы-грачи уже перестали быть пассивными фраерюгами. Даже нежная девица от горшка два вершка при виде ножа-выкидухи в руках битого гоп-стопника вполне могла достать из ридикюля пятизарядную дуру, более известную в Екатерининском женском училище как бельгийский «бульдог», ценой 12 рубликов в магазине Эдлерберга, и снести полчерепа наглецу. Что весьма отрезвляюще действовало на его корешей.
Теперь в ростовских подворотнях гораздо реже слышалось жалобное «караул, грабят», чем ответная пальба подвергшихся нападению.
Гласный Нахичеванской думы Кероп Ходжаев в декабре 1911 года сделал запрос полицмейстеру по поводу участившихся налетов на окраинах города, где в поле периодически происходили разбойные нападения на рабочих, молочников, пастухов, торговцев. Полицмейстер лишь развел руками — по штату в Нахичевани положено 74 городовых, реально же на своих постах находятся всего 33, остальные выполняют иные обязанности по внутренней службе.
По данным «Вестника полиции», в 1915 году на долю Ростова-на-Дону пришлось наибольшее количество вооруженных грабежей в стране — 66, а также 14 убийств (далее по грабежам следовали каторжный Иркутск — 34, погромный Баку — 16, хунхузный (то есть разбойничий) Харбин и неспокойный Тифлис — по 12). В 1916 году число убийств в Ростове возросло до 27, грабежей зафиксировано — 54.
Для сравнения, по данным Одесского сыскного отделения, в период с 1 сентября 1914-го по 23 сентября 1916 года в городе было раскрыто: 14 из 16 состоявшихся убийств; 2246 краж различной категории из совершенных 6038; 7 вооруженных грабежей из 8; 9 покушений на убийство из 11; 79 простых грабежей из 111. Как говорят в той самой Одессе, это две большие разницы.
В этих условиях резко активизировавшаяся после Первой русской революции консолидация преступного мира Ростова начала претерпевать структурные изменения.
Во многом этому способствовал отток из города живших легально «профессионалов», которые угодили под призыв и были отправлены на фронт. При этом приток беженцев из Западных губерний, среди которых была масса тамошнего жулья, тут же пустившегося топтать чужой огород, также размывал только-только консолидированную хевру.
Из-за разгула анархии и криминала крайне осложнилась защита собственности и личности. Обыватели начали срочно вооружаться. Это практически ликвидировало класс воров-одиночек, которым сложно стало действовать без надежных помощников. Ширмачи, чердачники, домушники, халамидники, скокари сбивались в долговременные (в зависимости от везения) шайки, лидеры которых, по сути, не были до конца самостоятельными. Они вынуждены были вести переговоры о разделах сфер влияния со своими коллегами, прибегая к арбитражу авторитетных воров богатяновского разлива. За это приходилось безапелляционно отчислять известную часть слама в воровской общак, получая, в свою очередь, право на защиту от хевры и последующую помощь в случае попадания на «дядину дачу».
С другой стороны, местные гоп-стопники и вентерюшники в условиях сильного отпора резко снизили активность — никому не улыбалось нарваться на неожиданную пулю. Брали на арапа только в условиях полной уверенности в пассивности жертвы.
Зато в это же время крайне радикализировались те, для кого кровь стоила не дороже водицы, — зачастую это были кавказские гастролеры, которым оружие достать было проще.
Налеты таких отморозков приобрели максимально ожесточенный характер. С активной пальбой и многочисленными трупами. До 1905 года в воровском Ростове «положить голову на рукомойник» (убить) было редким событием. Воры напрочь избегали крови, шпандрики предпочитали только демонстрировать оружие, ломом подпоясанные для пущей убедительности пускали в ход только ножи.
Теперь же по всему Ростову гремели кровавые подвиги шайки беглых каторжников Петьки Ячного (по прозвищу Купчик) и Семена Вялых, душегуба из Верхнеудинска Егорки Мякотина (он же Буза), банды налетчиков и убийц Артема Водолазкина, залетных грузин-гастролеров во главе с Варфоломеем Метревели, Онуфрия Сережникова, Ефима Пополитова (он же Холодешник), Мишки Халезова (Куска), Иллариона Тушканова (Тушканчика) и др. Эти ни с кем не церемонились и пускали в ход шпалеры при малейшем сопротивлении, да и без оного. Оттого их жертвы исчислялись десятками. Властям приходилось принимать против подобных банд чрезвычайные меры, для чего в июне 1914 года градоначальник генерал-майор Иван Зворыкин распорядился изъять у полицейских малоэффективные автоматические семизарядные пистолеты браунинг (частые осечки, быстрый износ механизма, дефицитные патроны и пр.), заменив их на бельгийский «Лефоше-Франкотт» под популярные патроны нагана. Более того, распоряжением войскового наказного атамана запрещалось носить огнестрельное и холодное оружие всем, кроме полицейских чинов и военных. Особо подчеркивалось запрещение на ношение «трости со вделанными в них потайными клинками», что свидетельствовало об уровне технической грамотности налетчиков. Но кого эти запреты останавливали?
Классический босяцкий мир от этих монстров старался держаться подальше, ибо те нарушали сложившийся за полвека устойчивый богатяновский уклад и не подчинялись законам воровского толковища.
Еще раз отметим чисто ментальную особенность: в Одессе-маме раздел сфер влияния в криминальном мире происходил в результате войн бандитских кланов (Мишка Япончик, Григорий Котовский, Рафаил Брендостелли, Васька Черт, Илья Коцевенко и др.); в Ростове-папе распил дойной коровы происходил исключительно в ходе «воровских пленумов», постановления которых были обязательными для исполнения всей босяцкой хеврой. Местные авторитеты, иваны, «боги», мазы вполне были в состоянии найти общий язык, не прибегая к языку маузера. Эта практика устоялась в веках и работает по сей день.
Тем не менее в новых условиях ворам приходилось быть ловчее, чтобы не угодить под молотки свирепых обывателей и не потерять доход. Это и сподвигло преступное сообщество на изобретение новых способов краж и мошенничества с использованием современных технологий. А также на подготовку кадров для изменившихся условий. В первую очередь, кадров начинающих. С этим связано создание в Ростове «академии воров», где готовили профи для будущего «клея» из шишбал — малолеток. Или как их еще называли — звонков. Аналогичная «академия» работала в Одессе на Молдаванке, вполне доказав свою нужность и перспективность. Ее возглавлял бывший налетчик Кайлыч (в миру Мойша Окс).
В Ростове, по первой версии, «академия» находилась на одной из улиц, примыкающих к Старому базару, по второй — на самой Богатяновке. Последнее представляется более логичным, ибо содержали ее на средства, отчисляемые из воровского общака. Да и в ростовской «тортуге» натаскивать шишбал было как-то поспокойнее.
Курс каждой из воровских профессий вел специально подобранный профильный козлятник (наставник) из вышедших в отставку по какой-либо причине (в основном, по инвалидности или болезни) старых воров. Он обучал шишбал всем профессиональным тонкостям и сложностям: основным воровским навыкам, маскировке, ловкости рук, выбору путей отступления, условным сигналам. А также, при худшем исходе, поведению на допросах, в тюрьме, на каторге. Здесь же мальцам прививались главные этические нормы босяцкого мира, объяснялись его ценности и предосудительные вещи.
Тренирующий начинающих форточников опытный козлятник выбирал для работы самую мелюзгу из звонков, которым легче было бы проникнуть в форточку или на чердак и открыть окно подельникам. Для этого использовался четырехногий табурет, на котором восседал сам гуру, вооруженный внушительной дубинкой (для любителей острых ощущений дубинка была утыкана гвоздями). Звонку предстояло проскользнуть между ножками табурета так, чтобы не зацепить импровизированную фрамугу форточки. Неудачники тут же получали добрую наставническую плюху дубинкой по заду, ногам, загривку.
Гуру юных ширмачей (карманников) сначала внимательно изучал руки пацанов. Предпочтение отдавалось шкетам с особо длинными и тонкими пальцами, которыми проще было орудовать в жилетном кармане или дамском ридикюле. Этих обучали держать пальцы гузкой для точности клевания, как советовал еще знаменитый вор Ванька Каин (родом тоже из-под Ростова, но ярославского), правильно содержать острые ногти, пользоваться бритвой или другими острыми предметами, занимать правильную позицию перед жертвой, выбирать нужную одежду, совершать точные пассы одной рукой, заслоняя от жертвы работу другой, вовремя спотыкаться, падать на фраера, цепляясь за его нужные места, и массе иных профессиональных тонкостей.
Во дворе «академии» стоял набитый соломой манекен с натянутым на него костюмом и увешанный колокольчиками в местах многочисленных карманов. Сопливый студиозус должен был как кот «облизать» свою жертву, выначив искомый предмет из переднего, нагрудного, жилетного и заднего кармана так, чтобы не дрогнул ни один колокольчик. Это упражнение именовалось «золотая тырка». Особым шиком считалось, чтобы малец сдернул кошель без ошмалашу (ощупывания карманов), не трекая по неосторожности фраера ушастого при тырке.
В случае затрудненного доступа в карман (холодное время года, застегнутые карманы, толпа вокруг и пр.) ошмалаш надлежало выполнять легким постукиванием-поглаживанием-пощупыванием кармана так, чтобы жертва не насторожилась. Это почти невозможно было делать без помощника-затырщика, который бы отвлекал фраера. Ошмалаш должен был совершаться с самым невинным, скучающим видом. Козлятник учил будущего тырщика лишь слегка наклоняться к жертве, как бы нечаянно чуть касаясь ее, и обязательно смотреть в другую сторону. В принципе, опытному ширмачу достаточно было лишь одного легкого прикосновения, чтобы сообразить, в каком положении находится вещь и как удобнее ее утащить.
Не справившийся с этим упражнением шишбала подвергался нещадной порке.
Минимальный срок обучения искусству «карманной тяги» длился не менее полугода. После чего в присутствии строгой «приемной комиссии» из воров студиозус сдавал экзамен в три этапа. На первом этапе ему надлежало стянуть что-либо ценное у торговца. Настороженные торгаши — хороший раздражитель для ширмачей. Оставить их с носом — дело чести каждого уважающего профессию карманника или магазинника.
На втором этапе студиозусу полагалось обокрасть городового. Что, при общем отношении босяков к полиции, было истинным наслаждением для выпускника.
Третий этап был самым сложным: необходимо было украсть уже у другого такого же ширмача. Который, конечно же, ни о чем не подозревал. Как вору у вора дубинку украсть — это могли сообразить лишь самые пронырливые ручечники. Здесь ни о каком ошмалаше вообще речи идти не могло — только чистая работа. Успешно прошедший все три этапа признавался достойным высокого звания ростовского ширмача и допускался к работе уже в составе взрослых шаек карманников. Сначала затырщиком, а затем и профессиональным щипачом. При упорных тренировках и прилежной работе у него был шанс вырасти в настоящего марвихера или аристократа — карманника высшей квалификации. Особо уважаемого в воровском мире Ростова и гастролирующего по всей империи.
Новые времена подарили местной хевре еще один вид преступного промысла — тот, который в 20-х годах за океаном назовут бутлегерством. Начало Первой мировой войны для населения России ознаменовалось не только океаном крови, но и запретом на торговлю алкогольными напитками.
Однако, несмотря на, казалось бы, введенный в империи сухой закон, в ряде городов страны торговля алкоголем была разрешена. В первую очередь на Кавказе, где вино было частью рациона питания, почти религией.
До винного эмбарго ростовские виноторговцы закупали товар оптом. Вино крепостью в 13–15 градусов, туземной мерой в 48 ведер, под названием «Сапан» (цена 45–60 рублей за меру) брали в Кахетии. В Ростове и Нахичевани «Сапаном» торговали 15 погребов, чьи обороты достигали полумиллиона рублей в год. Всего в Донской области функционировало около 600 казенных винных лавок. После введения запрета управляющий акцизными сборами оставил их всего 5, причем исключительно для продажи денатурированного спирта для нужд здравоохранения. Из них две были в Ростове, по одной — в Нахичевани, Таганроге и Новочеркасске.
После введения эмбарго в августе 1914 года закавказские виноторговцы «Товарищества М. В. Асланова» скупили все винные запасы, взвинтив цены сразу до 350–400 рублей за меру. В Ростове все склады с запасами были опечатаны акцизными чиновниками.
Этим воспользовались местные бутлегеры, наладившие доставку водки и крепкого вина-чихиря в Ростов в поездах. Водку везли в корзинах, чемоданах, вино — в небольших бочонках с надписью «кавказский винный уксус». В Кахетии четверть водки стоила 2–3 рубля, а в Ростове контрабандисты продавали ее уже по 10–12 рублей. В месяц бутлегерам удавалось сделать не менее десятка ходок. Их еженедельный доход, за вычетом накладных расходов и подмазывания нужных людей на железной дороге, составлял порядка 200 рублей. Со временем в этот бизнес включились также кондукторы и официанты вагонов-ресторанов.
При этом уже на месте водку разбавляли кипяченой водой и сдабривали красным перцем, чтобы выпивоха не сразу разобрался в качестве товара. Торговали чихирем в ресторациях и кафе, разливая из небольших чайников для отвода глаз.
Увидев, какие шикарные доходы дает бутлегерство, оборотистые люди организовали подпольное винокурение уже на берегах Дона. Особенно пышно этот бизнес расцвел в Нахичевани, коммерсанты которой имели собственные связи с кавказскими земляками. Водку гнали из кишмиша, денатурированного спирта, изготавливали так называемый квасок или ханжу. Пойло было еще то: по городу прокатилась волна смертельных случаев, вызванных отравлением суррогатом.
В преступный бизнес включились даже аптекари и кондитеры. Аптеки, под предлогом изготовления лекарств, раз за разом подавали челобитные акцизным чиновникам, которые отпускали со складов спирт под расписку. Какое там потом было лекарство, нетрудно догадаться. Градоначальник генерал-майор Евгений Климович топал ногами, когда узнал, что на лекарства аптекари как-то истребовали сразу 127 ведер коньяку.
Рестораторы просили большое количество вина для изготовления такого блюда, как груши в мадере, кондитеры требовали себе алкоголя для приготовления вишен, слив, черешни и других фруктов в вине, коньяке и так далее. Торговый Ростов в разгар сухого закона упивался до изумления.
В итоге 2 мая 1916 года войсковой наказной атаман Василий Покотило издал постановление о частичном разрешении торговли виноградными винами. Ну, раз уж прикрыть шлюзы для контрабандной речки не получается. Два года бесполезной борьбы с донским зеленым змием ни к чему не привели. Атаман разрешал распивочную продажу для ресторанов, клубов, гостиниц 1-го разряда, а выносную — для ренсковых погребов и оптовых складов, но только для вин отечественного производства не крепче 10 градусов. Нарушители градусов подвергались штрафам до 3 тысяч рублей и срокам до 3 месяцев тюремного заключения. Богатяновка выдохнула и под видом вин отечественного производства сливала в розничную сеть через тайные шинки любое пойло, мало-мальски похожее на дары Диониса. В очередной раз воровской Ростов обмишулил имперский «закон и порядок».
Тщательное и внимательное отношение к обучению воровским специальностям позволило ростовскому преступному сообществу в период наибольшего накала страстей в обществе сохранить «ценные кадры», выведя их на более высокий профессиональный уровень с минимальными потерями.
Это было крайне актуально, ибо разразившаяся мировая бойня привела к резкому усилению конкуренции в преступной среде Ростова.
Еще в 1903 году начальник Московской сыскной полиции Василий Лебедев выпустил «Справочный указатель для чинов полиции», в котором содержались фотографии и антропометрические данные на 165 профессиональных преступников, когда-либо проходивших через сыскное ведомство (спустя 10 лет их уже было свыше 47 тысяч). Из них не менее трети приходилось на губернии Привисленского, Остзейского и Северо-Западного края. То есть Польшу, Прибалтику, западные губернии Украины и Белоруссии. Те самые, которые на 1917 год оказались оккупированными войсками Центральных держав.
Из разорванной войной Польши и Прибалтики внутрь страны, в том числе на ее сытый Юг, прибыли многие известные польские шниферы (взломщики), из Закавказья — разбойный люд разных национальностей, из Галиции, Червонной Руси, Буковины, Волыни — оборванные славянские беженцы, среди которых достаточно было и босяцкого элемента. Количество нищебродов и дезертиров на базарах и вокзалах зашкаливало.
Газета «Ростовская речь» 27 февраля 1917 года писала: «С начала войны и по настоящее время чинами ростов-нахичеванской полиции задержано 753 дезертира и 1347 уклоняющихся от военной службы. Больше всего задержало и сыскное отделение: 238 дезертиров, и 4-й участок: 318. 99 процентов задержанных — ростовские и иногородние воры». 4-й участок как раз нес службу в самом центре Ростова — в районе Старого и Нового базара, в кварталах, примыкающих к порту.
У полиции и сыскного отделения добавилось работы, а у только-только консолидированного ростовского блатного сообщества — головной боли, так как чужаки понятия не имели (и не хотели иметь) о строгом разграничении сфер влияния в этой среде и, по сути, без спросу лезли в чужой огород. Пришлых тоже можно было понять, подобной консолидации и четкого ранжирования на их малой родине не существовало, поэтому вникать в детали «постановлений местных воровских пленумов» им в голову не приходило. В результате в ростовских газетах времен Первой мировой войны стали часто мелькать заметки об обнаружении таинственных трупов, по всем признакам подходивших под членов босой команды. Периодически их опознавали как налетчиков, грабителей, мошенников, прибывших в Ростов из других регионов.
Глава уголовно-сыскного отделения Афанасий Полупанов в интервью репортерам высказывал предположение, что тут имеют место разборки между криминальными элементами. Да и немудрено: ростовская «тортуга» защищалась как умела, вынося приговоры, обжалованию не подлежащие.
Осколки разбитого вдребезги
Однако с падением Российской империи серьезный раскол возник уже в самой воровской среде Ростова. Если падение династии Романовых было малоинтересно честным бродягам, плевавшим на любые власти и законы, то ликвидация царской полиции и сыскного отделения попросту дезориентировали хевру. К тому же либеральствующая пресса, взахлеб превозносившая революцию и Временное правительство, новые лица в политике, митинговщина, бесчисленные демонстрации, братания, швыряние лозунгов в массы совершенно сбили с толку политически беспомощных босяков. Преступников стало некому ловить — абсолютно неожиданно возник вакуум антикриминальных рычагов. И это… резко снизило криминогенный накал.
Дело в том, что большинство обитателей воровских слободок, «тортуги» и даже Богатяновского централа отнюдь не были закоренелыми варнаками и тем более потомственными шишами. Слишком мало времени прошло с момента отмены крепостного права и начала формирования устойчивого воровского сообщества в Ростове, чтобы руки неофитов-крадунов из бывших крестьян отвыкли от сохи и привыкли к финке. Бандитская идеология еще не укрепилась в сознании отставных слесарей, докеров, грузчиков, сапожников и пр. Еще не обросли романтическими мифами богатяновские притоны, еще не выросло поколение шишбал, которое бы стремилось героям этих мифов подражать. Авторитетным «богам» сложно было убедить городушника, вчерашнего хлебороба, в том, что блатная жизнь куда интереснее собственного клочка земли, которого теперь ожидали от реформ Временного правительства.
Центробежные тенденции появились и в самой хевре, где местная чувырла братская связывала свою скотскую жизнь как раз с проклятым царизмом. В этом ее ежедневно убеждали на митингах, собраниях и в прессе. К тому же 6 марта 1917 года министр юстиции России Александр Керенский инициировал выход постановления Временного правительства о всеобщей политической амнистии, в результате чего на волю из тюрем вышли свыше 90 тысяч заключенных, значительная часть которых была как раз не из «политики», а из числа обычных уголовников. Это были те самые «птенцы Керенского», обязанные ему нежданно свалившейся им на голову волей.
Опять же далеко не все птенцы мечтали свить себе гнездо в родной малине, многие из них попали под очарование «революционных вихрей» и действительно задумывались о том, чтобы в корне изменить свою жизнь. Правда, сам Керенский был уверен, что все обретшие волю жиганы немедленно вольются в ряды армии для защиты революции от немецкого империализма. Те думали несколько иначе, полагая, что достаточно будет просто отказаться от прежних занятий.
Впрочем, надежды Керенского взросли не на пустом месте. К примеру, знаменитый на всю Россию бессарабский налетчик Григорий Котовский, приговоренный военно-полевым судом к казни в 1916 году, писал покаянные письма с обещанием «кровью искупить свою вину». Керенский личным распоряжением от 3 марта 1917 года помиловал варнака, и тот пошел на Румынский фронт, где за короткое время отличился и дослужился до прапорщика. А затем и до легендарного комбрига Гражданской войны.
Пока до глубинки дошли сведения об амнистии, пока в Ростове новые власти кумекали, что бы это значило для воровского города-папы и как сподручнее организовать освобождение заключенных, те взяли инициативу в свои руки. 7 марта 1917 года из Богатяновского централа, связав практически не сопротивлявшихся надзирателей (которые были еще более дезориентированы), сбежали сразу две сотни уголовников и дезертиров. А когда одного из уголовных на следующий день поймали, тот спокойно объяснился во вновь образованной думской милиции: «Зря тока время тратите на облавы, мы воровать больше не будем». На недоуменные вопросы он уточнил сенсацию тем, что, мол, «братва на киче порешила пока не баловать, поглядеть, шо будет». Другие утверждали, что намерены записаться волонтерами в действующую армию.
Для самой милиции это стало как гром среди ясного неба. Старая структура полиции была развалена, ее архивы, как и архивы охранного отделения, разграблены и украдены (об этом позаботились как уголовники, так и политические). Новая муниципальная полиция, превратившаяся в милицию, только начала формироваться. Идти в нее никто не хотел — пришлось городской управе бросить клич студентам и сознательным рабочим. На 150 милицейских постов набрали 400–500 восторженных школяров-желторотиков, которые понятия не имели о правоохранительной работе. В Ротонде городского сада, предварительно выгнав оттуда черносотенский «Союз русского народа», школяры устроили штаб, подчинявшийся не управе, а Студенческому революционному комитету. Чтобы как-то выделяться из студенческой массы, нацепили на левый рукав университетской шинельки белые повязки с трафаретом соответствующего участка и летучего отряда. Участковый начальник и его помощник пришивали узкую полоску материи на левой руке, но уже красного цвета. Помощник начальника милиции украсил себя широкой красной полосой на левом рукаве и двумя в петлице.
Кроме студиозусов, в милицию пошла и «политика». Одним из самых активных агентов судебно-розыскного отделения стал большевик Григорий Черепахин, чьим именем сегодня названа одна из улиц Ростова, на которой он жил (бывшая Степная). Его отец, тоже большевик, участник Первой русской революции, после каторги открыл при той же Ротонде закусочную, сменив пролетарские идеалы на мелкобуржуазные.
Еще одним известным политиком стал новоиспеченный милиционер Семен Собинин, родной брат известного в Ростове революционера-бомбиста Анатолия Собино (Виталия Сабинина), участник большевистского подполья.
Начальником над этим странным кампусом поставили настоящего пролетария — бывшего конторщика, председателя профсоюза торгово-промышленных служащих Павла Калмыкова (один из первых ссыльных социал-демократов-меньшевиков с 17-летним партийным стажем, клички — Жажда, Валентин, Макар), который, не рассчитывая только на революционную сознательность молодежи, сумел внести упорядоченность в хаотичную беготню студентов и привлечь в милицию не самых одиозных бывших сыскарей. Они и составили основу «летучего отряда по борьбе с шинкарством и спекуляцией».
Пожалуй, только они да еще сознательная «политика» сумели хоть как-то поддерживать ситуацию на сносном уровне. Ибо студиозусы с началом нового учебного года разбрелись по аудиториям, и в милицию стал инфильтровываться кто попало. Одним из них стал харьковский аферист Мушенко. Он тыкал в лицо обывателям мандат члена Петроградского совета и представлялся помощником самого Калмыкова. Размахивая липовой бумагой, Мушенко устраивал обыски, изымал ценности «на революцию» и заставлял проституток обменивать свои желтые билеты на «пачпорта» нового образца. За что слупливал с облапошенных бабочек аж 45 целковых.
Были и более курьезные случаи. В местной газете не без злорадства писали: «16 мая в управление городской милиции явился пьяный милиционер Мартынов и устроил скандал. Когда Мартынова повели к комиссару, он ударил по лицу сопровождающего милиционера и порвал на нем одежду. В данный момент Мартынов находится под арестом и ожидает суда».
Вскоре выяснилось, что и помощник начальника милиции Петр Исконцев, по чудом сохранившимся данным из картотеки охранки, оказался бывшим провокатором по кличке Михайлов. Скандальная репутация за ростовской полицией-милицией тянулась и в новое время.
Вскрытие жандармских архивов выявило, что товарищ председателя Ростово-Нахичеванского совета, большевик Вячеслав Крылов, призывавший расстреливать меньшевиков, в свое время активно сотрудничал с Московским охранным отделением. В 1915 году он сдал охранке «любимца партии» Сергея Кирова и Ильмера Тика. Что поделаешь, бывает.
Кстати, в столице донского казачества Новочеркасске положение было куда хуже: там руководство новой милиции (насчитывавшей всего 179 человек) во главе с юнцом Тарариным полностью состояло из студентов Донского политехнического института. Эти вообще ничего не смыслили в оперативной работе, занимаясь митинговщиной и писаниной трогательных прокламаций.
Впрочем, ростовские власти традиционно игнорировали финансирование правоохранителей — уже летом Калмыков опубликовал, по сути, ультиматум, сообщив, что за несколько месяцев милиция не получила от управы ни гроша. И пригрозил, что, если так пойдет и дальше, то милиция объявит забастовку или самораспустится. Только после этого думцы раскошелились на 1,5 миллиона рублей на родимых милиционеров (612 тысяч рублей из этой суммы ушло на конную стражу).
То есть весной 1917 года в регионе фактически отсутствовала профессиональная система борьбы с преступностью, которая, в свою очередь, не собиралась этим пользоваться.
С другой стороны, и среди самих «богов» возникла совершенно сенсационная идея — уйти в завязку, коли уж старый мир окончательно рухнул. Внушительная часть авторитетных деловых (как себя называли представители воровского мира), враждовавших с отморозками и не удовлетворенных своим статусом в верхушке хевры, по сути, стала на путь воровского раскола.
Помогло им в этом совершенно немыслимое для иных времен событие: на толковище был допущен чужак. Но не из обычных фраеров, а имеющий определенное понятие о блатном мире — это был 26-летний помощник присяжного поверенного Геворк Тусузян.
Сын нахичеванского купца 1-й гильдии барона Тусузова (Луйспарона Тусузяна), имеющего свою лавку на Верхней Нольной, он в 1911 году вынужден был пойти на исключение из гильдии, ибо решился поступить на юридический факультет Московского университета. Там же чуть видоизменил для удобства свою фамилию и стал Георгием Тусузовым. Специализировался на перевоспитании бродяг и малолетних преступников.
Впоследствии Георгий Тусузов сменил юридическое поприще на театральное, познакомившись с другим юристом — Евгением Шварцем, участником Ледяного похода генерала Лавра Корнилова. Под Екатеринодаром Шварц получил тяжелую контузию и демобилизовался, вступив в Ростове в «Театральную мастерскую», где и пробовал свои силы армянский купеческий сын. Оттуда оба впоследствии переехали в столичные города. Евгений Шварц, проживший всю жизнь в Ленинграде, стал знаменитым драматургом, автором блестящих пьес. Георгий Тусузов — известным актером московского Театра сатиры, снялся в 36 кинофильмах.
Как тогдашний молодой юрист Тусузян попал на то историческое толковище, достоверно неизвестно. Вполне вероятно, его привели туда земляки — нахичеванские воры (возможно, Симаньянц), стремившиеся изменить свою жизнь. Уже само приглашение постороннего на сходняк было фактом беспрецедентным и свидетельствовало о глубоких изменениях в сознании воровской хевры. Ранее туда даже обычным честным бродягам вход был запрещен, разве что по специальному приглашению или на разбор.
Маленький «доктор» (адвокат на байковом языке) толкнул такую речь блатарям, что те прослезились. Он говорил о революции, о свободе, которую она принесла народу, о новой власти, о том, что у каждого теперь есть право на труд, что теперь каждый «кузнец своего счастья»… Окончательно Тусузов добил слушателей тем, что в Ростове и Нахичевани достаточно состоятельных людей, которых не надо грабить, а они сами готовы пожертвовать известную сумму, чтобы помочь товарищам раскаявшимся уголовным в обустройстве новой жизни.
Варначьи сердца были глубоко тронуты, руки в наколках тайком смахивали скупые мужские слезы, кастеты и бритвы сами вываливались из бездонных карманов. Авторитетный городушник Николай Рыбалка (Николка Дубарь) облобызал маленького армянского юриста и гордо назвал его товарищем.
Речь произвела настоящий фурор и стала той самой искрой, от которой полыхнул и раскололся воровской «собор». Оказалось, что только этой искры и ждали колеблющиеся, чтобы принять для себя решение. Возглавил раскол сам Николка Дубарь, близкие к нему воры Джуран (Ванька Цыган), Белик, Кротов, Цыплаков и др. В их числе оказались и беглецы из Богатяновского централа, сдержавшие честное слово не воровать. Урки, желавшие остаться при прежних занятиях, ничем им помешать уже не могли. Их влияние в хевре резко упало из-за значительного снижения потока средств в общак от «расстриг». А «бог» без денег уже далеко не ТОТ «бог». Казалось, новая эра перевернула все с ног на голову.
Уже с подачи Тусузова-Тусузяна 25 апреля 1917 года в клубе приказчиков был организован официальный съезд «раскольников». На нем под свист и овации сознательные деловые единогласно решили организовать Общество помощи бывшим уголовным Ростова и Нахичевани, призывавшее под свои знамена всех желающих расстаться с позорным прошлым. Здесь же был озвучен призыв к таганрогским коллегам хотя бы временно ради революции отказаться от воровства. Составлена телеграмма самому министру юстиции Александру Керенскому о том, что, мол, ростовские урки за революцию, поэтому, мол, и решили бросить воровать.
Телеграмма наделала много шума в стране. Ее растиражировали все либеральные газеты. От Керенского пришло приветствие обществу. Ростовцев поддержали петроградские «расстриги», написавшие в ответ: «Товарищи вожди ростовских уголовных! Нас неизмеримо обрадовала ваша соорганизованность. Мы, петроградские бывшие уголовники, также по вашему примеру организовали общество. Имеем устав, издаем журнал…» В Москве на Хитровом рынке в кабаке «Каторга» собрались местные раскольники, поскандалили, но также приняли резолюцию о полной поддержке ростовцев.
Интересно, что дальше приветствий в других городах России дело не пошло. Ни в Одессе, ни в Петрограде, ни в Москве. Только Ростов широко шагнул «кеглей» (ногой на байковом языке) в революцию.
Во главе общества встал сам Николка Дубарь, а его секретарем был назначен известный магазинник Дмитрий Белецкий (по прозвищу Дикохт, что на уголовном жаргоне тех лет означало голод; в марте 1915 года он прославился кражей целой партии ремней из магазина Ошеровской). В состав правления были включены «расстриги»: Кривошеин, Корнеев, Ершин, Леонтьев, Балуев, Пришко, Семенов, Кириченко, Кенко, Симаньянц. С председателем и секретарем выходило 12 человек — как присяжных в суде. От греха подальше казначеем общества сделали комиссара судебно-уголовной милиции Николая Киселева.
Под гул одобрения и непроизвольного хождения «по музыке» на первом же заседании был единогласно принят устав общества. В принятом ими «Воззвании» говорилось: «Цель общества — временная денежная поддержка своих членов в их первых шагах на новом пути и определение на должности и работы».
Главным для Общества было: трудоустройство бывших уголовников, отошедших от воровской жизни (в том числе и тех, кто освобождался Временным правительством с каторги и без тюрем), устройство малолетних преступников в приюты и ремесленные училища, борьба со скупкой краденого, организация лекций, концертов, спектаклей для материальной поддержки общества и прочее. Показательным являлся пункт «борьба с преступлениями способами, определенными собранием членов Общества». Конкретизировать сие не стали, ибо у ростовской братвы всегда были собственные методы влияния на строптивую хевру. Тусузян об этих методах предпочел не слышать. Зато поинтересовался у профи, какие запоры ростовские медвежатники не могут открыть. Те честно поделились с духовным наставником, что пока еще не научились взламывать двери, закрытые изнутри длинным, через всю дверь, болтом (засовом), закрепленным через петлю длинным штырем. Спустя несколько лет, когда кто-то попытался ограбить дом родственников Тусузова, только описанный профи запор помог предотвратить это преступление.
Процедура вступления в Общество была на редкость проста и неприхотлива. Неофит вставал под портретом министра юстиции Александра Керенского, словно под икону, и давал честное слово никогда больше не возвращаться к преступному прошлому. После чего получал 500 рублей из суммы пожертвований, продовольственный паек, рекомендацию на получение работы и братское уверение в том, что в случае нарушения клятвы его ждет жестокая месть остальных членов.
Казалось бы, для чего столь неоднозначным людям непременно нужно было заявить о себе официально? Не проще ли было тихо отойти от дел и не светить примелькавшейся на судах и в полиции физиономией перед обывателями?
В том то и дело, что ростовским блатарям необходимо было гласно легализоваться. Примелькавшиеся жиганские лица на базарах и в магазинах в нервные военно-революционные времена просто вызывали желание побить их чем ни попадя без дополнительных вопросов. Поэтому одним из первых обращений Общества к властям было требование к начальнику милиции Калмыкову оградить сознательных деловых от преследования мещан. Обыватели были зело злы на мазуриков. К примеру, 26 мая 1917 года известный ширмач Васька Макеев, срубив шмеля в толпе у магазина «Скороход» на углу Чехова и Большой Садовой, бросился бежать. За ним мгновенно рванула толпа с дрекольем. Ее опередил некий прохожий, уложивший ширмача в упор из своего револьвера. Анонимный доброхот под одобрительный гул покинул место триумфа, никто его разыскивать даже не стал. Немудрено, что под сурдинку подобная участь могла ожидать и раскаявшихся уркачей.
Возникла парадоксальная ситуация: легендарное ростовское ворье, гроза империи, творцы облика Ростова-папы начало апеллировать к обществу с требованием (!) признать его полноправным членом этого самого общества в обмен на прекращение преступной деятельности. Где еще такое можно было увидеть, как не в Ростове?
Калмыков пообещал заступиться, но призвал воров в свою очередь навсегда забыть прежнее ремесло, ибо «свергший самодержавие народ от мелкого паразита тем более пуха не оставит». А для того, чтобы показать, как хевра прониклась новыми веяниями, пусть назавтра организуют первомайскую демонстрацию, а дезертиры пусть не боятся вернуться в свои отряды.
Кстати, обещание Калмыков сдержал — его студенты отбили у толпы несколько проворовавшихся уркаганов, над которыми разгоряченные ростовцы хотели было совершить самосуд.
1 мая 1917 года произошло и вовсе немыслимое: в Ростове на Большой Садовой прошла единственная в отечественной истории официальная демонстрация уголовников под революционными лозунгами и российским триколором. От Софийской площади (на меже между Ростовом и Нахичеванью) по Большой Садовой шла удивительная толпа в несколько сот человек характерной варнацкой наружности с характерными узнаваемыми «богатяновскими» физиономиями. Впереди под триколором важно шествовал молодой помощник присяжного поверенного Тусузов, ставший в одночасье героем как по ту, так и по эту сторону баррикад. Толпа вальяжно шествовала к Городскому дому, держа над собой транспарант: «Товарищи уголовные! Откажемся от своего преступного прошлого!» Исполняемая под гармошку фиксатым дядей «Марсельеза» закругляла абсурдистскую «пастораль».
У пересечения Покровской площади и Богатяновского спуска (характерное совпадение) в толпу уголовных вливается другая группа митингующих. Это девицы с Восточной улицы — квартала красных фонарей Ростова. У них в руках плакаты «Долой еженедельный медицинский осмотр — насилие над женщиной. Женщина тоже человек!»
Объединенная толпа подходит к Городскому дому, где ее встречает начальник городской милиции Павел Калмыков, председатель Ростово-Нахичеванского совета рабочих и солдатских депутатов азовский мещанин Петр Петренко и городской голова частный поверенный Борис Васильев (все меньшевики).
Зато городской голова Васильев торжествовал — нигде и никогда в мире еще не было, чтобы отпетая босота добровольно и массово сложила с себя уголовное ремесло и вернулась к мирному труду. «Спасибо вам, господа (на «господах» толпа бурно заржала и зарукоплескала), что вы в такой великий день пришли сюда, на площадь!» — соловьем заливался Васильев, пообещавший материальную помощь «расстригам».
Чуть было не испортил весь пафос революционного события ротозей-зевака, пристроившийся к толпе диковинного зрелища ради. Он тонко заверещал, что кто-то только что умыкнул у него кошелек. Николка Дубарь тут же коршуном набросился на притихшую хевру: «Ну что, псы, какая падла лопатник срезала?»
— Не кипишуй, Колька, гадами будем — не наша работа, — возмутились сознательные урки, — это явно залетные городушники. Мы как обещали не воровать, так и держим обещание.
— Найду эту гниду, — бесился Дубарь, — башку откушу до самой задницы!
Расстроенному ротозею бросили вполголоса: «Чего базлаешь, крыса керогазная, фраер, сколько было в лопатнике?» Тот поскреб затылок и припомнил: всего шесть рублей.
По рядам была торжественно пущена кепка, и к фраеру-ушастому она вернулась с шестью рублями мелочью, рублем стоимости самого кошелька и благожелательным пинком под зад.
Демонстрация произвела глубокое впечатление на весь Ростов. За короткий срок в Общество вступили до 350 бывших урок, из которых половина была тут же устроена на механические заводы Нитнера и «Аксай», в депо Владикавказской железной дороги и т. д. Были специально открыты механическая, металлоткацкая, фанерно-коробочная, сапожная мастерские. Часть экс-жуликов работала в рыбацких артелях, бригадах портовых грузчиков, строителей. Подобрали беспризорных «ангелов улиц» — к мирному труду на благо общества пристроили 21 пацана и 5 девчонок, взяв с работодателей обещание загружать их работой не более 4 часов в день. Их привлекали к труду в отделе столовых Гражданского комитета, на ремонте дороги в Армянский монастырский сад и т. п. К сентябрю в рядах Общества числилось уже более 500 членов, из которых лишь трое вернулись к прежним занятиям.
Интересно, что жриц любви революционный энтузиазм не особенно заразил. Их вполне устраивала жизнь «у мадам», хотя и с объявленными послаблениями. Трудиться на производстве вместо каторжного труда на перинах и подушках им как-то не улыбалось.
Рабочие завода Нитнера первыми оценили благотворные последствия антиуголовной акции: разбойные нападения на них полностью прекратились. Расчувствовавшись, работяги перечислили в фонд Общества по сто рублей каждый (при зарплате триста рублей) и подарили плакат с душевными стихами:
Товарищам наш дар — грядущим к солнцу правды.
Пусть украсят гранитный пьедестал.
Да падут пред ними провокаторские банды!
Да здравствуют рабочие всех стран!
Плакат украсил стену правления, а деньги пошли на слияние с аналогичным обществом под названием «Борьба с преступностью». Около сотни бывших уголовников обратились туда за ссудой на открытие торговли. Раз в неделю оба общества проводили совместные заседания правлений, распределяли работу, раздавали материальную помощь.
Впрочем, не стоит так уж романтизировать квазипатриотические поползновения ростовской босоты. Безусловно, изрядная часть воровского мира поддалась на революционные лозунги и пропагандистские вбросы. Однако оставалась еще приличная часть хевры, которая не повелась на посулы Керенского и Ко, к тому же митинговский настрой нового мира быстро надоел не только «расстригам», но и простым обывателям. У многих из-за отсутствия навыков небандитской жизни не получилось интегрироваться в неуголовную среду. С детства отиравшиеся по хазам и притонам босяки просто не были приспособлены к тяжкому труду на предприятиях и в мастерских. После фомки и пики брать в руки мотыгу и лопату оказалось им не под силу. Подъемные деньги быстро кончались, а перестроить мозги с малины на машину не очень-то получалось. Оставалось либо примкнуть к какому-нибудь революционному движению, не брезгующему грабить награбленное, — но там косо смотрели на бывших уголовников; либо возвращаться в родную хевру, но и та «расстриг» обратно уже не принимала. Да и новая милиция не верила в искренность раскаяния профессиональных мазуриков, к тому времени создавших прочную легенду Ростову-папе.
25 января 1918 года в газете «Приазовский край» был опубликован «Ультиматум» отчаявшихся «расстриг». В нем говорилось: «Собрание группы бывших уголовных преступников „100“ препроводило на имя гласных городской думы следующее характерное заявление: «Просим принять решающие меры по отношению к действиям судебно-уголовной и наружной милиции, которые издеваются над амнистированными и прошлыми уголовными преступниками всеми мерами: избиениями, пытками и др. каторжными приемами, которые мы никогда не видели при царском режиме.
Агенты судебно-уголовной и наружной милиции при задержке и при препровождении при всяком удобном моменте расстреливают нас, мотивируя свои поступки попыткой бежать».
Подписавшие «Ультиматум» требовали учредить контроль над действиями милиции, в противном случае обещали «прибегнуть к контртеррору по отношению к стоящим на защите и охране населения гласным». Если те будут продолжать игнорировать милицейский беспредел.
Толку от этого было мало, дума никак не отреагировала на глас «вопиющего в подворотне».
В результате озлобившиеся и неприкаянные экс-уголовники и недомещане вынуждены были на фоне разгорающейся Гражданской войны в России формировать шайки нового типа, не скованные никакими моральными обязательствами и с легко доступным оружием. К тому же крайне агрессивные в условиях, когда приходилось бороться за свою жизнь любыми средствами.
Именно на стыке эпох в ростовской хевре произошли самые радикальные структурные изменения. Революция вымыла из уголовной среды наиболее либеральные слои уркаганов, способных в новой политической ситуации пойти на компромиссы, чтобы изменить весь уклад своей жизни. Именно они были носителями относительно гуманистических, нециничных традиций уголовного мира, деливших потенциальные жертвы на богатых и бедных и не позволявших себе опускаться до махрового и ненужного беспредела.
Не пошедшие по «раскольному» пути и оставшиеся верными своему делу урки, понеся столь ощутимые потери в личном составе, обозлились, радикализировались и постепенно начали отказываться от своей привычной перспективы — уйти на заслуженный отдых, прикупить домик и спокойно доживать свой век в роли содержателя доходного дома или, на худой конец, притона. Эти верные приверженцы криминала переходили в статус профессиональных преступников пожизненно. Не уходили из дела никогда.
На этом фоне выделялась особая категория так называемых «новых жиганов» — прослойка отмороженных уркачей, пришедшая в профессию из окопов Первой мировой, погромов, межнациональной резни, политических экстремистов, потерявших все беженцев и пр. Как раз этот неожиданный наплыв людей резко изменил баланс в преступном мире Ростова. До войны и революции здесь преобладали воровские профессии и в лидерах ходили «боги-мазы» этих криминальных ремесел. Нахичеванские же вентерюшники из-за своих душегубских склонностей не были в чести у большей части местной хевры. Но теперь все менялось. Число тяжких преступлений с применением огнестрельного оружия и элементами садизма значительно выросло. А в 1920-х годах вообще редкий день в Ростове проходил без убийств и насилия. Смена общественно-экономической формации в России привела и к радикальной смене настроений в уголовной среде. Где «мокрые» бандиты одержали победу.
