К концу ХIX века на юге России вообще и в Ростове в частности во многом уже сложилась устойчивая уголовная среда со своей иерархией, специализацией и этическими нормами. Из спорадических ватаг и шаек, обитающих незнамо где, выходящих «торговать» где повезет и разбегавшихся после дувана, разного звания люди теперь сколачивались в «хоровод» по профессиональному признаку и селились в более удобных для своей деятельности местах. Как правило, на тогдашних окраинах Ростова — в слободках и «нахальных» хуторках.

По мере того как дороги в регионе становились все более безопасными, большая часть разбойного элемента перекочевывала в города. Там было гораздо спокойнее и комфортнее в зимнее время года, чем в пещерах, каменоломнях, шалашах и донских плавнях. «Большая дорога» при свободном обращении огнестрельного оружия в стране всегда таила в себе опасность для самих нападавших — подавляющее большинство путешественников, зная местных «шалунов», передвигались или под попутным конвоем, или при оружии. Схлопотать же шальную пулю за непредсказуемый «слам» никому не улыбалось. К тому же укрыться в степи при возможной погоне крайне сложно. Да и пришибут запросто проезжие казаки, которые вообще без оружия из куреня ни ногой.

В городе же добычу можно было выбирать по своему вкусу, легче затеряться в толпе и уличных теснинах, отсидеться на «нахаловках». И ищи потом ветра в ростовских переулках.

Уход разбойных ватаг «с большой дороги» в последней четверти XIX века привел к их трансформации в городские шайки профессиональных преступников. Теперь их оружием были не кистень-гасило и топор, а револьвер и нож, лом-фомка и коловорот-вертун.

Оседлые варнаки и урки уже не кидались очертя голову штурмовать зажиточный дом, дабы не скипидариться (рисковать), а предпочитали использовать разведку — подводчика. Хороший подводчик в блатном мире стоил выше любого удачливого вора. А для этого уже приходилось прибегать к известной конспирации — подводчика знал лично только сам маз и никогда его не сдавал. Даже держал в тайне от своих приближенных.

Подводчики давали мазу «наколку» на перспективную добычу, оговаривая свою долю и алиби. Маз обеспечивал им прикрытие, защиту и справедливое вознаграждение в расчете на следующие операции.

Мазы в городских условиях теперь не только выполняли роль походного атамана, но и замыкали на себя все ключевые аспекты деятельности шайки (разведку, вооружение, места обитания, успешные акции, сбыт награбленного, поддержку в случае ареста). В связи с этим их значение в городе неизмеримо выросло по сравнению с полевыми условиями. В Ростове мазы-атаманы получали авторитетный статус «богов», приравниваемый к каторжному званию «иванóв» (именно так, с ударением на третьем слоге, на каторге в XIX веке обозначалась высшая каста в иерархии урок — иваны́). А вместе с абсорбцией тюремных нравов и законов, принесенных на Дон теми, кто побывал в местах сильно отдаленных, по тем же каторжным неписаным законам, городская преступная среда также начала вычленять в своих рядах «масти честных бродяг» — своего рода уркаганскую табель о рангах.

На ее верхушке располагались лидеры так называемой черной масти — иваны́, всеми правдами и неправдами просочившиеся на благодатный Дон после отсидки или побега. Именно от них пошли «иваны, не помнящие родства», для которых Ростов был папой, а Одесса — мамой.

Журналист Влас Дорошевич описывал сахалинских ивано́в как «зло, язву и бич нашей каторги, ее деспотов, ее тиранов». Они несли основную часть наказаний в заключении (плети, розги, кандалы), но именно это и делало их особыми каторжными авторитетами («терпели за опчество», «съели миноги»), наделяя неформальной властью среди обычной шпанки.

«„Иваны“, эти аристократы страдания, родились под свист плетей и розог. Вместе с ними они и умрут», — писал Дорошевич.

Далеко не всегда они умирали и страдали. Найдя путь на свободу, иваны́ превращались в заслуженных мазов, как бы по праву каторжного авторитета возглавлявших мазуриков на местах. На воле воровская массовка, в свое время «не вкусившая миног» (не поротая) и не «прогулявшаяся за Бугры» (не побывавшая на каторге за Уралом), отдавала должное авторитету драных спин и рваных ноздрей, их лихости, бесшабашности, удали, жестокости. И в большинстве случаев не возражала против заслуженного лидерства-атаманства этих людей. Обладая необходимым каторжным опытом и варнацкими навыками, они добавляли юной ростовской урле (воровскому сообществу) солидности и целеустремленности. Терять им, бегунам савотейным, было нечего, зато обретали иваны́ на воле собственное войско и своеобразное государство, законы для которого сами импортировали из тюремной «конституции».

Став в Ростове «богами», они определяли, какой «клей» (воровское дело) будет клевым, какая «сара вячет» (добыча предстоит), какой «слам» или «мотю» (долю добычи) получит каждый участвующий в «клее» уркаган или шпандрик.

Кроме того, в «божественные» обязанности входило определение нужного «крючка» (полицейского письмоводителя), «кармана» (квартального надзирателя) или даже «клюя» (следственного пристава), которому необходимо было дать «отначку» для выкупа «облопавшегося» мазурика. На эти цели выделялась известная доля добытого босяцкого слама. Старую добрую коррупцию изобрели отнюдь не сегодня.

Слово «богов» было законом для их хороводников и уж тем более для рядовой шпаны. Для поддержания престижа они зачастую лично ходили на «клей» и периодически обязаны были доказывать свой высокий статус, в зависимости от профильной специализации шайки. В ряде случаев они либо лично наказывали провинившихся подчиненных, либо поручали это кому-то из приближенных урок.

К «черной масти» причислялись каторжные «храпы» — боевой отряд «богов», его основные исполнители, рядовые урки и мазурики. В неволе они решали вопросы с «шерстью» (конвоирами), качанием прав «пассажиров» (заключенных), реализации затеянных ивана́ми бунтов, добыче денег и съестного, наказанию виновных и упорствующих. На воле бывшие «храпы» превращались в обычных жульманов, блатарей, жиганов и «честных бродяг», искавших возможность удачным делом доказать свою преданность выбранному «богу» и войти в хоровод. Как раз на их долю доставалась самая грязная и опасная работа.

Однако и будущий слам был гораздо выше, чем у простой шпаны-жмурок.

Последние также относились к «черным», но особым уважением в преступном мире не пользовались. Ибо далеко не все из них отдали долг цинтовке на дядиной даче (отсидке в тюрьме) и проявили свои лидерские качества в воровской среде. Кроме того, во время «клея» они стояли на стреме и в случае опасности подавали сигнал «зэкс» (по-немецки и на идише — «шесть») или просто говорили «шестой», то есть опасность (писатель Александр Куприн в очерке «Вор», описывая в 1895 году преступный мир Киева, называет эту категорию шпаны бугайщиками). Что впоследствии преобразовалось в должность шестерки — стоящих на страже, с последующим искаженным восприятием в обывательском языке.

Для «богов» они были мелкими сявками, оребурками, для полиции — «босой командой», для обывателей — приблатненными «демонами», особой угрозы не представляющими. На каторге они были шпанкой, на воле — шпаной, промышлявшей мелким хулиганством.

Григорий Чалхушьян отмечал: «До проведения сюда железных дорог, всех этих оборванцев было мало, с 70-х же годов они свивают здесь себе твердое гнездо. Ростову надо было считаться с этим вопросом, но он относился к этому индифферентно, под носом у него вырастали Бессовестная и Нахаловка, и он довольствовался полумерами, и то принятыми не вовремя да и далеко не умело».

К концу XIX века именно «черная» шпана, которая обзавелась относительной организацией и авторитетными лидерами, стала самой многочисленной силой в преступном мире Ростова.

По данным отца Лазаря Крещановского, в 1857 году на ростовской «дядиной даче» (в остроге) чалились 1614 преступников, из которых «за Бугры» сослано 211, остальные — в арестантские роты. На втором месте по уровню преступности в тогдашней Екатеринославской губернии (куда входил Ростов) был будущий махновский Александровск (ныне Запорожье), откуда ушло в Сибирь лишь 49 колодников.

Зато уже по состоянию на 1885 год только через три участка мировых судей Ростова прошло свыше 4 тысяч мужчин и женщин, обвиняемых по уголовным статьям Уложения о наказаниях Российской империи. Причем тут не учитывались дела, рассматриваемые в отношении ростовцев Таганрогской судебной палатой о тяжких, государственных и должностных преступлениях. Для города с населением порядка 45–50 тысяч душ каждый десятый под судом — это запредельная цифра.

Приблатненными за решеткой были и «мастаки» (карточные шулеры), на воле у которых работы было хоть отбавляй, и «асмодеи», или «бабаи», — тюремные ростовщики, имевшие неформальные контакты с конвоирами, умевшие дать «курицу» или «барашка в бумажке» (взятку) надзирателю и достававшие для каторги все необходимое — от еды до женщин. Сами они к ворам не относились, но без них жизнь «за Буграми» была немыслима, поэтому они и пользовались определенными привилегиями среди шпаны.

И те и другие в заключении обрастали барахлом и деньгами, вполне вольготно чувствуя себя и в каторжных условиях.

Выйдя на волю, первые становились стирошниками, или накольщиками, — шулерами, обыгрывающими в стиры-карты непосвященных «пассажиров» или пижонов, и были завсегдатаями игорных клубов. Вторые, обладая материальными ресурсами, как правило, шли в «мешки» (барышники, отсюда и известный термин «барыги») или блатер-каины — скупщики краденого. На Богатяновке, Нахаловке, в Нахичевани они обзаводились «пчельниками» (трактирами), крепкими домами, хозяйством, превращая их в целые магазины для перепродажи краденого, а то и держали хазы для прятавшихся от полиции жульманов.

«Синей мастью» в заключении считались обычные мужики (мудаки на каторжном жаргоне), угодившие за решетку главным образом случайно, за бытовые преступления и пьяные дебоши. В редких случаях попадание в уркаганскую среду резко влияло на их психологию, и из отчаявшихся «синих» выходили забубенные головы, настоящие блатари. Но, как правило, это была забитая ивана́ми и храпами масса, задавленная личным горем и переменами в судьбе. Она несла основную нагрузку на каторжных работах и регулярно подвергалась грабежам со стороны «честных бродяг».

Впрочем, многолетнее существование в арестантских ротах или на забайкальских рудниках мало кого украшало. «Синим» светил обратный путь или в босяки, или в нищие, или в ссыльнопоселенцы. А поскольку крестьян из Центральных губерний проживание в далекой и непривычной ссыльной Сибири совершенно не прельщало, то многие из них следовали по проторенной дорожке стрельцов саватейных — на Дон. Пополняя собой ряды жителей «нахальных» хуторков с их специфическими занятиями и изворотливыми попытками выжить в большом и богатом городе.

К «серой масти» причислялись опустившиеся осужденные, переставшие следить за своим внешним видом «чуханы», кепские дундулуки, как их презрительно называли в Ростове, и супники, или маргаритки (пассивные гомосексуалисты). Это наиболее презираемая масть, до революции еще не ставшая неприкасаемой, но законтачиться с представителями которой избегали даже мужики. На царской каторге все кандальники носили серые халаты, но лишь настоящие изгои причислялись к «серым».

Воля и неволя для них мало чем отличались. На свободе они просто не могли интегрироваться в нормальное существование, составляя основу пресловутой нищебродской «золотой роты».

Интересно, что в Ростове «серыми» в конце XIX века именовались отнюдь не изгои — в Нахичевани так величали себя отчаянные — вентерюшники (налетчики), не подозревавшие о существовании столь малопочтенной касты в местах достаточно отдаленных.

«Красную» же масть составляли активно сотрудничавшие с тюремными властями осужденные. В XIX веке это были десятники-„бугры“, старосты-„шишки“, кашевары-„крохоборы“, хлебопеки-„кусочники“ и пр. Из них в 40-е годы XX века вышли ссученные воры, ставшие причиной кровавых сучьих войн в советских зонах.

На рубеже веков отмечалась еще и промежуточная масть, к которой впоследствии принято стало бессистемно причислять всю отечественную преступность, — блатные.

Тот же Александр Куприн отмечал: «Промежуточную ступень между ворами и обыкновенными людьми составляют „блатные“, то есть пособники, покровители или просто только глядящие сквозь пальцы люди всяких чинов и званий. Сюда относятся: разного рода пристанодержатели, дворники, прислуга, хозяева ночлежных домов и грязных портерных».

Интересно, что и Василий Трахтенберг («Блатная музыка», 1908), и глава Московской сыскной полиции Василий Лебедев («Справочный указатель для чинов полиции», 1903) определяют термин «блат», как «всякое преступление, какого бы рода оно ни было, как то: кража, убийство, мошенничество, грабеж, контрабандный промысел, тайное винокурение, производство и сбыт фальшивых денег и т. д.», выводя его либо от немецкого «Blatt» — лист («открытый лист», сопровождающий арестанта, в котором вписано совершенное им преступление), либо от еврейского «blat» — доверенный, согласный на что-либо.

То есть изначально блатными считались лица или напрямую участвующие в совершении преступления, или каким-либо образом задействованные в его результатах (соучастие, укрывательство, сбыт слама и пр.). Впоследствии этот термин перешел исключительно в уголовную среду, а блатных начала XX века уже в СССР начали величать просто приблатненными.

До того, как загреметь «за Бугры», попав в нежные объятия ивано́в и храпов, ростовский мазурик должен был еще пройти чистилище местным острогом. Или, как говорили на байковом языке, ему предстояло попасть «к дяде на поруки» или на «дядину дачу». Ту самую, где небо в клеточку, а одежда в полосочку.

В различных исторических и литературных исследованиях допущено достаточно много неточностей относительно первых ростовских «тюремных замков», из-за чего их часто валят в одну кучу, водружая вокруг острогов один миф нелепее другого. Попробуем внести ясность.

Первые известные узники крепости св. Димитрия Ростовского могли обитать только на гарнизонной гауптвахте. Ибо на первых известных планах города никаких «тюремных замков» при наличии действующей крепости еще не существовало. Они и не нужны были за скудостью населения.

Именно с гауптвахтой связано широко разошедшееся в народе выражение «взять на цугундер» (на расправу). На дворе перед гауптвахтой устраивали показательные порки провинившихся служивых, которых по немецкой традиции приговаривали к «zu hundert», то есть к сотне ударов батогами. Со временем цугундер стал ассоциироваться уже не с самим наказанием, а с «дядиной дачей».

В феврале 1774 года узниками ростовской гауптвахты были Есауловской станицы казачка Софья Дмитриевна Пугачева, урожденная Недюжева, со своими чадами — 10-летним Трофимом, 6-летней Аграфеной и 3-летней Христиной. Соответственно жена и дети разбойного «царя Петра Федоровича», бесчинствующего в Поволжье. Перед тем как отправить оную в Казань для опознания самозванца ее доставили из станицы Зимовейской и допрашивали в Димитриевской крепости. Здесь же подвергся допросу и старший брат Пугачева Дементий, воевавший на тот момент на турецком фронте. Однако Тайная экспедиция установила, что Дементий «с Пугачевым ни малейшего в действиях его участия не имел и служил во время турецкой войны порядочно, с должною верностью». Дементий был освобожден и возвращен назад, но с тем, «чтобы его впредь в войске Пугачевым не называть, а именовать Дементием Ивановым… Ему же, Иванову, за доброе его поведение и верную службу выдано в награждение сто рублей».

Эти узники пребывали под «словом и делом государевым», поэтому охраняться должны были чрезвычайно, «состоять под крепким караулом». Стало быть, внутри крепостных казематов.

Одна из бесчисленных ростовских легенд гласит, что острог на месте нынешнего СИЗО-1, знаменитой Богатяновской тюрьмы, возник не позднее сентября 1786 года. Якобы он был построен чуть ли не как одно из первых каменных зданий в городе в виде буквы «Е», в честь государыни Екатерины Великой.

Красиво, но, увы, неправдоподобно. Если смотреть сверху на нынешний ростовский централ, то действительно видно, что внутреннее строение его напоминает букву «Е», но дело в том, что тюремный замок еще до революции неоднократно перестраивался, разрастаясь новыми корпусами и обретая дополнительные площади. Вполне возможно, что палочка к «Е» как раз и возникла в результате этих девелоперских пертурбаций, но уже значительно позднее отошествия матушки Екатерины в мир иной. Лет так на сто. Так что связывать зарешетчатую архитектуру с последней женщиной на российском троне не приходится. К тому же, пока крепость св. Димитрия не была упразднена в 1835 году, на ее северном фасе располагались полубастионы Черкасский и Азовский, редан Богатый, редуты Оксайский и Темерницкий, батареи Донская и Водяная. Как раз там, где ныне украшают донскую столицу тюремные корпуса Богатяновкого централа. А стало быть, возводить что-либо в зоне поражения крепостных батарей в конце XVIII века было совершенно немыслимо.

На плане Ростова и его окрестностей 1781 и 1811 годов крепость значительно удалена как от форштадтов будущей донской столицы, так и от Нахичевани. Так что никакого каменного строения на месте нынешней тюрьмы до самой середины XIX века не существовало. Этого не позволили бы военные власти.

Но совсем без острога Ростов оставаться не мог, пусть в нем и обитало чуть более десятка тысяч душ. И порубежье рядом, и разбойным людом окрестности не обижены.

Стало быть, пусть даже захолустному городишке нужны были и «съезжие дома полицейских частей», куда свозили всех задержанных, будь то гулящие, попрошайки или душегубцы. И кордегардия полицейского управления, куда помещались арестованные за конкретные преступления против личности и собственности. И арестные дома и остроги для осужденных.

Известно, что до середины XIX века нынешний Братский спуск к Дону назывался Староострожным. То есть первый ростовский острог располагался как раз на месте нынешней трансформаторной подстанции хлебозавода № 1, а никак не у крепостных стен. Туда сдавали «дяде на поруки» первых донских мазуриков.

Через этот острог проходили люди, которых впоследствии определяли в арестантские роты (бродяги, лица, приговоренные к ссылке за незначительные преступления, не поротые палачом и неклейменые, а также лица привилегированных сословий, совершившие тяжкие проступки).

Иные прочие, кому судьба выпадала «есть миноги» (быть приговоренным к телесным наказаниям), предпочитали в складчину сбрасываться на палача-«кирюшку», дабы «драл не так люто». Палач ведь тоже человек, ему как-то жить надо, и варнацкая лепта профосу-исполнителю в самый раз. На «кирюшкиной кобыле» умелец может либо ловким ударом кнутовища кости человеку переломать, доведя его до «амбы» (смерти), либо огладить так ласково, что тот без посторонней помощи поднимется да еще поясной поклон «кирюшке» отвесит.

Так что один из первых тюремных общаков предназначался как раз палачу.

В середине века, когда стало очевидно, что старая «дядина дача» с наплывом «племянников» уже не справляется, встал вопрос о строительстве тюремного замка на месте нынешнего централа (по одной из версий, на месте крепостной гауптвахты). Благо от ликвидированной крепости уже остались рожки да ножки. Даже многотонные крепостные ворота стащили местные лиходеи.

А на Староострожном спуске купец Смирнов построил бани, не исключено, что аккурат на месте самого экс-острога, отчего спуск сменил имя на Смирновский. Братским он стал уже в 1879 году.

В конце 50-х — начале 60-х годов XIX века из-за наплыва освобожденных крестьян из Центральных губерний на юге наблюдался вполне предсказуемый рост криминальной активности. В связи с чем тюремное строительство развернулось по всей Области войска Донского в ее окружных центрах. Были построены тюремные замки в станицах Константиновская, Каменская, Усть-Медведицкая, Нижне-Чирская, Урюпинская и Донецкая, а также Войсковой острог — Новочеркасский тюремный замок.

Ростов также был центром округа. Так что, вероятнее всего, что именно тогда и было возведено первое здание ростовской тюрьмы, площадь перед ним получила название Острожной, а ведущий к площади переулок — Острожного (ныне Университетский).

Именно в июле 1858 года глава тайной полиции Екатеринославской губернии корпуса жандармов генерал-майор Михаил Рындин 2-й доносил о том, что в ростовском остроге «постоянно бывает 400 разных преступников».

Но и тогда обитатели новой «дядиной дачи» не могли наслаждаться буквой «Е».

В «Памятной книге Екатеринославской губернии за 1864 год» указано: «Затрат нет. Нанимается у частного лица. Строится новый каменный замок на 200 человек».

То есть старый замок уже не мог вместить всех постояльцев — срочно требовалось новое здание и средства на его содержание.

В 1867 году городская управа выделила 301 рубль 25,5 копейки на содержание смотрителя и двух надзирателей тюремного замка. То есть оплачивалась работа всего трех человек на 400 сидельцев.

Немудрено, что побеги из острога происходили регулярно. Местная пресса сообщала лишь о наиболее экстравагантных из них.

Газета «Вестник городской думы» от 2 октября 1866 года сообщала: «27 сентября, во вторник, в тюремном замке открыт подкоп, сделанный весьма искусно арестантами. В ретирадном месте подвального этажа вынуто ими 2 доски в полу, которые закладывались очень плотно, так, что заметить что-либо было весьма трудно. Под этими досками прорыта яма прямо вниз, и затем из нее идет галерея. Галерея эта проходит под фундаментом здания и под наружной стеной, окружающей тюремный замок. Длина ее 14 аршин, за стеною она выходит наружу. Когда свежая земля в ретирадном месте возбудила подозрение, отысканы были подъемные доски и сняты, и обнаружена яма, в ней лопата и рубашка, в которой, по всей вероятности, выносилась земля и высыпалась в ретирадное место. Смотритель послал в галерею солдата и приказал ему подавать голос. Когда голос этот услышан был за наружной стеною, то унтер-офицер ударил ногою и земля вдруг провалилась, образовав отверстие в 3/4 аршина. Оставался над галереей слой земли не толще 4 вершков, оставленный, как видно, для прикрытия выхода. При первом туманном утре, как например в среду, вероятно, арестанты бежали бы».

В ноябре 1906 года в ростовской тюрьме шестеро осужденных каторжан, выскочив в коридор, обезоружили надзирателя, сделали из тюремной мебели лестницу, а из одеял — веревки, перелезли через стену и бросились бежать. Выстрелами военного караула один из них был убит. Другие беглецы, благодаря густому туману, скрылись.

Рост числа побегов был прямо пропорционален росту в Ростове числа тяжких преступлений и увеличению количества лиц, осужденных на каторжные работы. А то и на казни, отчего терять уркаганам было уже нечего.

«Дядину дачу» перестраивали, увеличивая персонал. К 1870-м годам персонал увеличили до семи, а к началу Первой мировой войны, после очередной реконструкции, когда первыми появились так называемые левый и правый глаголи (помещения в виде старославянской буквы «Г»), а затем, вероятно, трехэтажное здание и пристройка в виде средней палочки к «Е», — насчитывалось уже 13 человек. Что также было крайне мало, ибо, по нормам Главного тюремного управления империи, полагалось иметь одного надзирателя на 13,7 арестанта.

Тогда же острог стал именоваться Центральной тюрьмой (Ростовским централом), и в нем, по проекту городского архитектора Николая Соколова, отстроили Сергиевскую церковь, ктитором которой стал известный купец Федор Дутиков. Тоже негоциант, не чуждавшийся мазуриков. Именно в его бане на Большом проспекте частенько собирались налетчики для раздуванивания слама (дележа добычи). Хотя, безусловно, его степенство в барыгах не значился — просто честно и добросовестно мыл почтенную публику.

На Острожной же площади даже в пореформенный период периодически практиковали официальные казни. В том же 1866 году там казнили участников шайки, совершившей годом ранее нападение на имение помещиков Андреевых и убившей старого хозяина. Во исполнение конфирмации командующего войсками Одесского военного округа, при огромном стечении народа были расстреляны главари шайки Иван Грабенко и стрелец савотейный Гаврюшка Власенко-Басенко. Остальных пятерых налетчиков, приговоренных к лишению прав состояния и ссылке в каторжные работы, посадили на телегу и провезли по Ростову с деревянными табличками «Грабитель» на груди.

По данным тюремного ведомства, в 1900 году в ростовской тюрьме «цинтовались» (отбывали наказание) около тысячи заключенных. Из них 670 человек отбывали наказание за кражи, 117 — за кражи со взломом, 63 — укрывательство краж, 32 — прошение милостыни, 20 — конокрадство, 18 — разбой, 15 — изнасилование и растление, 14 — нанесение тяжких телесных повреждений, 13 — покушение на грабеж, 12 — убийства, 10 — мошенничество, 7 — фальшивомонетничество.

Александр Маланкин в книге «В государевых тюрьмах» отмечал, что распорядок дня арестантов утверждался градоначальником и распределялся следующим образом: в 7 часов утра подъем, туалет, уборка постели, утренняя молитва. В 8.00 содержавшиеся в общих камерах переводились из ночных каморок в дневные помещения. Днем они не выпускались в помещения, предназначенные для содержания ночью. Затем шла утренняя поверка, выдача хлеба и кипятка. С 8.30 до 10.00 сидевшие в одиночных камерах выводились на прогулку во двор, с 10.00 до 12.00 им на смену выводились лица, содержавшиеся в общих камерах. На прогулку заключенные выходили по желанию. С 12.00 до 13.30 все обедали, затем отдыхали. С 14.00 до сумерек поочередно выводились на прогулку те, кто размещался в одиночных камерах. В 16.00 все получали кипяток для чая, затем до 19.00 осуществлялся прием писем, прошений и заявлений. В 19.00 все заключенные ужинали. В 20.00 производилась вечерняя поверка и все, кто находился в общих камерах, переводились в ночные каморки. В 21.00 назначался общий отбой.

Одиночные камеры полагалось освещать до 21.00 вечера. Управляющий Домом мог, однако, позволить заключенному пользоваться собственной лампой или свечой.

В баню (ванну) арестанты выводились в следующем порядке: мужчины по четвергам и пятницам с 13.00 до 17.00, женщины — по субботам с 15.00 до 18.00. По воскресеньям и в праздничные дни, а также накануне их проводились богослужения.

Содержание в чистоте носимой одежды и обуви, уборка постели, а для содержащихся в одиночной камере также и уборка этой камеры входили в обязанность каждого заключенного.

Заключенным запрещалось заниматься пением и музыкой и не разрешались всякого рода игры (в карты, кости, шашки и прочее), а также шум, крики, свист, громкие разговоры и вообще действия, нарушавшие спокойствие и благочиние.

От них требовалось во время заключения по возможности сохранять в своей наружности тот вид, который они имели при взятии под стражу. С этой целью носившим усы, бакенбарды и бороду не разрешалось стричь и брить их, а не носившим — отпускать.

За содержанием арестантов следило созданное императором Александром I Общество, попечительное о тюрьмах. Его комитеты снабжали арестантов пищей, одеждой, бельем, обувью, книгами, устраивали при тюрьмах больницы, церкви, организовывали обучение малолетних, мастерские для занятия арестантов работами. Закрепленные за местами лишения свободы члены комитетов Общества вникали во все сферы деятельности тюремной администрации, из-за чего нередко возникали конфликты, для решения которых порой приходилось прибегать к содействию высокопоставленных лиц вплоть до самого императора.

Достаточно либеральное отношение к арестантам выражалось и в том, что в российских тюрьмах из-за вечной нехватки средств на содержание издавна существовал обычай впускать в тюремные камеры всякого, кто хотел лично оделить арестантов провизией, вещами и деньгами. Естественно, что этим зачастую пользовались подельники мазуриков, снабжавшие угодивших за решетку босяков средствами для подкупа надзирателей и конвойных стражников. В том числе и из-за этого число побегов из ростовского острога было внушительным.

Впоследствии эту практику отменили, введя вместо нее кружечный сбор: у входа в острог устанавливались кружки, куда все желающие могли бросать деньги. Эти деньги (и передаваемые благотворителями надзирателям продукты) использовались для награждения лиц, освобождавшихся из-под стражи, поведение которых в тюрьме не вызывало нареканий.

В конце 70-х годов XIX века содержание каждого заключенного в остроге обходилось в сумму около 230 рублей в год. В полицейских участках — 7 копеек в день на питание и три раза в сутки кипяток.

Годовое жалованье надзирателя централа составляло к концу XIX века в среднем 151 рубль, что примерно соответствовало заработной плате квалифицированного рабочего. При этом четверть из этой суммы он вносил в страховую кассу тюрьмы с правом получения накопленной суммы по окончании контракта.

Англичанин Джордж Кеннан, исследовавший российские тюрьмы в начале XX века и опубликовавший книгу «Жизнь политических арестантов в русских тюрьмах», писал: «Во всей империи 884 тюрьмы. Номинально все они находятся под одним управлением и подлежат одним и тем же законам и правилам, и между тем трудно было бы найти двадцать тюрем, которые бы управлялись одинаковым образом в продолжение трех лет. Те права, которыми пользуются заключенные в одной тюрьме, не существуют в другой; в одной строгость есть общее правило, в другой — только исключение; иных заключенных закармливают, другие содержатся впроголодь; в одном месте нарушение правил не влечет за собой ничего, кроме выговора, тогда как в другом подобное же нарушение наказывается двадцатью ударами розог по обнаженному телу. Везде беспорядок, противозаконные действия, произвол и более или менее полное отсутствие всякой системы. Причин этого положения дел много, но самые главные следующие: во-первых, самые законы чрезвычайно трудно применимы на практике и полны противоречий; во-вторых, управление тюрем распределено между громадным количеством лиц и административных органов, отношение которых друг к другу не организовано правильно; в-третьих, многие русские административные лица склонны решать дела и поступать согласно не с законом, а с тем, что они считают лучшим в данное время или наиболее соответствующим видам высшего начальства; и в-четвертых, крайне низкий уровень административных способностей и нравственности громадного большинства лиц тюремной администрации, в которую невозможно привлечь более порядочных людей при том ничтожном окладе, который они получают».

Чем ближе к Первой русской революции, тем больше на Дону наблюдалось не только уголовное, но и революционное брожение. А следовательно, тем больше сидельцев посещало стены Богатяновского централа. Известный меньшевик Александр Локерман, который в начале века угодил в этот острог, вспоминал, что «тюремные надзиратели проявляли недоумение и непонимание того, что это еще за новая порода арестанта? Из-за чего они бьются? Какую выгоду в этом находят? В бескорыстие революционеров не верили, а все пытались докопаться, нет ли за их громкими фразами каких-либо материальных пружин».

Из-за нехватки мест в одиночках сидели по двое-трое. Не возбранялось общаться через окна с родственниками, а по вечерам петь хором. На жесткий режим особо не жаловались — лишь на невыносимый запах — из-за невозможности проветрить помещение и вдоволь помыться в бане.

В 1903 году арестантов насчитывалось уже 7610 мужчин и 606 женщин, из них пересыльных — 6698 и 511 соответственно. На 1 января 1904 года 372 мужчины и 44 женщины отбывали наказание за убийство, 12 — за покушение на убийство, 13 — за разбой, 32 — за грабеж, 12 — за подлог, 13 — за побеги из Сибири. 683 узника сидели за кражу и 42 — за кражу со взломом.

То есть львиная доля тяжких преступлений богатяновцев приходилась на долю ростовских крадунов — основного отряда местной босоты.

Мрачную славу одной из основных российских пересыльных тюрем Богатяновский централ снискал уже в советское время. Но при царизме особых ужасов за ним не наблюдалось. Служба здесь считалась непрестижной, оплачивалась плохо, отчего начальники тюрьмы менялись чуть ли не раз в год. К тому же либеральная общественность пристально следила за тем, чтобы они, не дай боже, не обижали арестантов. В 1903 году были отменены телесные наказания плетьми для каторжных и ссыльных. Даже за значительные нарушения режима в Ростовском централе уже не секли.

А 6 ноября 1907 года начальник ростовской тюрьмы штабс-капитан Иосиф Закржевский был приговорен судом к заключению на 10 дней на гауптвахту за удар по щеке, нанесенный политическому арестанту.

Закржевскому еще повезло. За полгода до этого его помощник Илья Щербаков был застрелен курсантом Ростовских мореходных классов эсером-максималистом Онуфрием Музычуком за издевательство в тюрьме над «политикой». Интересно, что Щербаков сам окончил эту же мореходку, но выбрал не море, а «темницу сырую».

Малочисленность персонала централа всегда таила в себе угрозу не только внутреннего мятежа, но и внешнего штурма. 18 октября 1905 года, на следующий день после провозглашения царского манифеста о некоторых свободах, огромная толпа митингующих потребовала от начальника тюрьмы — того же Закржевского — освободить всех политических. Что он, располагающий только небольшой конвойной командой, под угрозой захвата острога и вынужден был сделать.

А после Февральской революции 1917 года из централа одновременно сбежали сразу две сотни уголовных — большая часть сидельцев. Охрана даже не попыталась им помешать, понимая, насколько общество настроено против хозяев «дядиной дачи».

Новые власти в октябре 1917 года быстро навели острожный порядок. У них были на «дядину дачу» большие и долгие планы.

В XVII веке в Карибском море близ острова Эспаньола (ныне Гаити) крайне мрачным местом слыл островок Тортуга. С начала столетия его облюбовали флибустьеры всех мастей, устроив здесь настоящую пиратскую республику, игнорирующую любые законы, кроме кодекса джентльменов удачи. Ни испанцы, ни французы, ни англичане ничего не могли поделать с разросшимся карибским анклавом, куда стекались отчаянные сорвиголовы со всего света.

В районе Ростова имелся целый архипелаг подобных «тортуг»: Берберовка, Нахаловка, Олимпиадовка, Горячий Край, Бессовестная слободка, Собачий хутор, Лягушевка, Грабиловка, Полуденка (ныне неблагозвучно величаемая Говняркой) и прочие. Но безусловной «столицей» архипелага являлась знаменитая Богатяновка.

Здесь селилась элита преступного мира, достигшая определенных высот в своей иерархии и ушедшая на заслуженный отдых. На Богатяновке обитали самые авторитетные «боги» и мазы, лучшие блатер-каины, содержатели подпольных публичных домов, притонов, игорных заведений, сводни и маклеры. Здесь проводились воровские толковища, вершился суд, дуванилась добыча.

При этом по старой ростовской воровской традиции местная босота не «гадила дома», здесь она только отдыхала от «трудов праведных». Воровали-грабили-разбойничали-убивали в других местах (гастролеры были исключением, но их тогда ловили и сдавали сами урки). Порядок (в понимании блатного люда) здесь поддерживался самой хеврой (воровским сообществом). Да и поостереглись бы босяки беспредельничать фактически под окнами уважаемого «бога». Этот имманентный мир не нуждался во внешнем управлении. Он был самодостаточен по своей природе и самоорганизован, постепенно подчиняясь воровской дисциплине.

Этот район (несколько кварталов на запад и восток от Богатяновского спуска) считался одним из самых спокойных в городе. Недаром окружной уголовный суд был размещен именно на Богатяновке. Здесь же, на углу Малой Садовой и Богатяновского, располагался 3-й полицейский участок, а чуть поодаль — тюремный замок («дядина дача»), еврейская больница, коммерческое училище. Хотя сами городовые предпочитали обходить стороной кварталы Богатяновки южнее Большой Садовой.

Отметим, что такое положение сложилось лишь к началу XX века. До этого тогдашняя восточная окраина Ростова вряд ли могла похвастаться спокойной жизнью.

Из действующей цитадели сюда, на берег Дона, вел подземный ход. Его следы сохранились и поныне, хоть и были засыпаны под бдительным надзором советских спецслужб. Несмотря на то что по крутому правому берегу достаточно естественных ключей и источников, вода петровского колодезя считалась самой целебной («богатой»). Поверху из той же крепости к нему была проложена дорога, ставшая впоследствии Богатяновским спуском. Как раз колодезь и дорога и дали название будущему району «коротких жакетов».

Когда гарнизон св. Димитрия увели в Анапу в 1835 году, а на врата крепости повесили замок, территория вокруг целебного источника стала быстро застраиваться. До ликвидации цитадели это было запрещено, дабы не находиться в полосе огня крепостных орудий.

Купеческие слободы располагались ближе к судоходному в то время Темернику и выше на холме, где было суше во время ненастья. Здесь же обосновались крытые прибрежным камышом хатки рыбаков, бурлаков, извозчиков-драгилей, лодочников и водовозов, которые продавали бочками воду «на горе́», ибо ежедневно носить коромыслами по крутогорью ведра с водой не по плечу было даже не самым слабым ростовчанкам. Пристань здесь существовала еще с елизаветинских времен. Поскольку на середину XIX века Богатый источник был окраиной Ростова с дешевой землей, именно сюда начали стекаться наиболее малообеспеченные слои вольных поселенцев. Подальше от торгового центра и полицейской власти.

С середины XIX века после отмены крепостного права имперская босота — вперемешку с разорившимися крестьянами, разночинцами, поденщиками, отставными солдатами, иногородними, бурлаками, бродягами, нищими, погорельцами, беженцами, инородцами — потянулась в Ростов. А с ними вместе, словно чуя добычу, и воры, грабители, душегубы, проститутки, юродивые, попрошайки, гадалки и пр. Богатяновка радостно раскрывала объятия дорогим гостям.

По мере разрастания Ростова его приличные кварталы все больше отдалялись от Дона в сторону степи, беднота же оттуда отселялась на стихийно застраиваемые Затемерницкое поселение и на Богатяновку — своеобразную буферную зону между Ростовом и Нахичеванью. Это давало и свои преимущества — отсюда было рукой подать до Нахичеванской межи, где полицейская власть города на Дону не действовала.

Естественно, что удаленная от центра окраина привлекала разбойный и босяцкий люд. Одно время они обитали в развалинах крепости и окрестных пещерах да оврагах, но по зиме там особо не отсидишься. Требовалось постоянное и надежное жилище. Днем мазурики промышляли в городе, на ночь удалялись в теплые хазы и малины. Кстати, последний термин вошел в обиход ростовцев как раз в середине века, после выхода в свет блистательного романа Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы». Так он описывал один из главных притонов Северной столицы под названием «Малинник», находившийся на Сенной площади (ростовская Богатяновка, по «братскому» совпадению, также расположена неподалеку от местной Сенной площади): «Они здесь уже полные господа… Тут они удобнее всего сбывают „темный товар“, тут идут у них важные совещания, обсуждаются в маленьких кружках проекты и планы на какой-нибудь предстоящий выгодный клей, критикуются и подвергаются общей похвале или общему порицанию дела выгоревшие и невыгоревшие, то есть удачные или неудачные. Но главное, появляется сюда этот народ затем, чтобы угарно пропить и проюрдонить (прокутить) вырученный слам в кругу приятелей и приятельниц.

Малинник — это в некотором роде главный и общий клуб петербургских мазуриков, центральное место для их сборищ, представляющее для таковой цели всевозможные удобства».

Роль Малинника размером с район и играла в Ростове Богатяновка, постепенно превращаясь из неконтролируемой местными властями «тортуги» в относительно респектабельный специфический хинтерланд.

Здешних беспредельщиков сначала отжали к самому Дону — мелкие шайки еще орудовали на воде и набережной, пугая прохожих. А к началу XX века «босяцкий заповедник» и вовсе избавился от них. Одну из последних банд выдавили отсюда в бурном 1905 году. Не желающего склонить выю перед тутошними «богами» взбалмошного маза Петьку Спешкина по кличке Лыско, который промышлял в районе Богатого источника вооруженными нападениями на мещан и угоном баркасов, сдали полиции. Но не дай бог на Богатяновке. Нельзя же родной дом марать. Отморозка Лыско взяли на хазе притоносодержателя Владимира Борового на Никольской. Остальная шайка разбежалась.

Вспомним, что именно с Богатяновки начался знаменитый погром 18–19 октября 1905 года, когда с расположенного по соседству Покровского базара умело направляемые толпы громил, позабыв про «революцию», кинулись раскурочивать самые богатые магазины в центре города. Которые, по удивительному совпадению, располагались на внушительном расстоянии от ростовской «тортуги».

Богатяновка начала века постепенно превращалась в эдакий преступно-логистический центр. Здесь держали воровской общак. Каждый честный обитатель хинтерланда, вернувшись с доброго «клея» и «напхнув» свою жертву, непременно должен был отчислить долю награбленного в фонд синдиката. Доли определялись на толковищах в зависимости от сложности и доходности «клея». Из этого фонда потом помогали арестантам местного централа, нанимали изворотливого «аблаката» (адвоката), давали мзду полиции за освобождение своих мазуриков, платили пенсион заслуженным ворам и вдовам канувших в воровскую Лету бойцов. Основными донорами общака были наиболее ушлые карманники-марвихеры (они редко возвращались без добычи), опытные шниферы и медвежатники, способные за раз вынести крупные суммы из сейфов-«медведей», изворотливые воры-городушники.

Сюда перебрались самые крупные скупщики краденого, основав целые склады ворованного имущества. Они строили двух-, трехэтажные доходные дома, пускали квартирантов, а сами спокойно подсчитывали барыши от деятельности подчиненных им «мешков» (мелких скупщиков), промышлявших на базарах. Тут же содержались ямы — пагкаузы «дувана», откуда похищенный товар по дешевке вновь распределялся порой даже по тем же ограбленным накануне магазинам. Иногда сами торговцы просили богатяновских блатер-каинов посодействовать возврату хотя бы части похищенного, ибо для купца нет ничего хуже, чем дурные слухи о его коммерции.

Здесь же превращали капитал в недвижимость торговцы живым товаром, старосты «нищенских артелей», сутенеры-зухеры. Тут бросила якорь знаменитая Королева Марго — любимая бандерша «дикой» проституции всех джентльменов удачи. Здесь жил и председательствовал на толковищах авторитетный «бог» по кличке Верховный Судья (Иосиф Демьяненко). На Богатяновке отдыхали от трудов тяжких знаменитый вор Иван Бедов (Ванька-Беда) и марвихер-аристократ Тимофей Кальнин (он же Сидоров).

В «тортуге» очень скромненько перебивался с хлеба на квас достаточно молодой, но уже легендарный вор Алексей Черепанцев по кличке Манджура. Еще 18-летним недорослем в 1901 году Лешка, окончивший местную «воровскую академию», работал в Ростове исключительно «фотографом» (специалистом по кражам золотых часов с цепочками). Попался, был нещадно бит и выслан «за Бугры». После освобождения остался на Дальнем Востоке. Долгое время жил в Маньчжурии и Японии (откуда и его «погоняло»), ушел от воровства и возглавлял шайку китайцев-налетчиков, промышлявших грабежами в Харбине и на КВЖД. Прекрасно владел китайским и японским языками. После окончания Русско-японской войны, когда Маньчжурия оказалась забита вооруженными людьми, вернулся в родной Ростов с полными карманами денег. Манджура содержал несколько притонов, на него работал ряд воровских шаек (в том числе форточников-малолеток из родной «академии»). Но Лешке хватило ума не отсвечивать и купить скромненький домик на Богатяновке, одеваясь чуть ли не оборванцем.

Однако еще с китайских времен Манджура так и не смог перебороть в себе тайную страсть — к карточным играм. В тайных притонах дивились, как ханыга в лохмотьях запросто проигрывал тут от нескольких сотен до тысячи рублей зараз. На том он и погорел при облаве 10 апреля 1906 года, отчаянно рубясь в модную железку в притоне на Никольской.

Гордостью Богатяновки были знаменитый домушник Василий Кувардин, обставлявший свои акции с театральным искусством, и городушник-аристократ Владимир Богданов, настоящий наследник Соньки Золотой Ручки, промышлявший по разработанной ею схеме кражи «гутен морген».

Специализация местной публики наложила отпечаток на богатяновскую архитектуру. Крытые камышом землянки уступили место саманным хаткам, те, в свою очередь, глинобитным домам. А когда окраина разрослась так, что не могла уже вмещать всех желающих, здесь начали строить доходные дома с подвалами. В диком и без того поселении дома строились впритык, максимально запутывая не только пришлых, но и местных.

До сих пор в этом районе прекрасно сохранились домовладения с внутренними двориками, у которых, кроме парадного входа с надежной решеткой, были еще 4–5 выходов на соседнюю улицу, в проулки, на крыши соседних домов ниже по косогору и т. п. Нежданная полицейская облава не смогла бы застать обитателей врасплох: у них всегда было время раствориться в богатяновских лабиринтах.

Внутренние дворики строились настолько запутанно для непосвященных (не стоит забывать про наличие летних кухонь, сараев, подвалов, ледников, ретирадных помещений, загонов для домашних животных, потаенных складов, причудливых внешних лестниц), что даже до сих пор входящие туда часто попадают впросак, чувствуя себя потенциальной жертвой ростовского минотавра.

Участник Всероссийской переписи населения 1897 года писал об этих местах: «Пунктом моих наблюдений служила та окраина нашего города, которая известна под именем Богатого источника… Как счетчику, мне для ознакомления со своим счетным участком пришлось предварительно обойти его кругом, — и тогда-то меня прежде всего поразило отсутствие всякого благоустройства. По горам и долам разбросаны лачуги и конуры, то открытые и доступные, то совершенно неприступные. Подчас приходилось натыкаться на такие места, где нельзя было и подозревать человеческого жилья: не то курятник, не то таинственное подземелье, не то собачья конура, примыкающая к убогому жилищу. Улиц здесь нет, а то, что называется улицей, является уж очень мизерным и, можно сказать, абстрактным. Дворов местами здесь тоже нет, а если где и существуют они, то представляют собою тесные и душные клетки. Здесь каждый из домохозяев ограждается от своих соседей, боясь не только за свое имущество, но и за собственную шкуру. Средствами ограждения не всегда служат заборы, как это бывает в благоустроенных частях города, проточные канавы, естественные овраги, курганчики, вбитые в землю колы… О тротуарах здесь, конечно, не может быть и речи, раз нет упорядоченных, строго урегулированных улиц и правильно отведенных дворов…»

Не то что переписать — составить более-менее сносный план этого района оказалось делом непосильным.

В местной газете в апреле 1911 года, например, было напечатано такое письмо в редакцию:

«Самым точным образом доказано, что эпидемические заболевания, из года в год повторяющиеся, имеют свои гнезда на Богатом источнике, где антисанитария, благодаря отсутствию мостовых и правильно устроенных стоков, процветает в самых широких размахах и вносит свою заразу в водоносные источники родниковой воды, являющиеся предметом первой необходимости для всего города.

Жители бесконечно вопили, что с наступлением первых признаков осени они совершенно отрезаны от всего мира, благодаря невылазной грязи, вплоть до жарких дней мая».

В эдакой урбанистической мешанине вольготно себя чувствовали только беглые «кувыркалы» да «босая команда», не нуждающиеся в лишних свиданиях с городской полицией. Да и у самих городовых желания появляться в этом пиратском оазисе без особливой надобности не возникало.

Атмосфера жизни накладывала свой отпечаток и на психологию местных жителей. Здесь предпочитала обитать лишь сильная духом, нерефлексирующая публика, способная постоять за себя и выжить в нечеловеческих условиях. Соответственно, формировалась и определенная психология людей. Здесь выковывались весьма специфические характеры. К примеру, ради развлечения здешние детишки любили окунуть кошку в бочку со смолой, отчего она умирала в страшных муках из-за того, что сама не могла освободить от смолы свои естественные отверстия и отправить естественные надобности. Развлекались тем, что в заброшенном скверике разводили костер и бросали в него связанную по лапам кошку или собаку, привязывали к хвосту обезумевшего от страха животного тлеющую тряпку, мазали скипидаром задницу уснувшему некстати бродяге.

Летом крали баркасы и нападали на катающихся на лодках обывателей. Но грабежи и насилия совершали исключительно на левом берегу Дона, подальше от родной Богатяновки. На правом берегу выходило себе дороже — сюда протянулись причалы Ростовского порта. Хулиганствующая босота и носа не совала к докерам, потому что портовики при случае могли жестоко отметелить.

И это неудивительно, ибо классические пролетарии и «рыцари индустрии» на дух друг друга не переносили. Желающие и способные трудиться искали место жительства в рабочих окраинных слободках. В Богатяновском же хинтерланде селились, главным образом, близкие духом «пролетарии босяцкого труда», которые не только не воспроизводили материальные, тем более духовные, ценности, а как раз наоборот, потребляли их в максимально паразитарной форме. Здесь не было (и поныне нет) не только предприятий, но даже ремесленных мастерских. В бунташной Бессовестной слободке, на не менее бандитской Нахаловке были церкви, а в Богатяновке святым духом и не пахло. Здесь везде в глаза бросалась воровская натура местных жителей, в ушах стоял кандальный звон, а ноздри вдыхали крепкий аромат жиганского естества.

Со временем окраинная Богатяновка оказалась поджата со стороны Дона причалами порта, механического завода Пастухова и мельницей Парамонова, с нахичеванской — кварталами дореволюционной Полуденной слободы и Горчичного Рая, в постсоветские годы заполненного наркопритонами. Оказавшись фактически в центре растущего города, «тортуга» тем не менее не утратила своего криминального флера, оставаясь «босяцким анклавом» Ростова-папы и все последующие годы.