Ростов — хоть и южный, но вполне типичный русский город. Слабый пол с начала XX века здесь не подцеплял модный вирус суфражизма. При этом мог не только за себя постоять, но и дать острастку здоровенным босяцким обломам.

Развивающийся город-торгаш нуждался не только в мужчинах-работниках, но и в заботящихся о них женщинах. Женский пол был востребован и в торговле, и на табачном производстве, и в мастерских, где требовался добросовестный монотонный труд, и в качестве прислуги в зажиточных и приличных домах. Газеты пестрели объявлениями о наборе работниц и служанок. Поэтому из деревень сюда тянулись за заработком бабы с девками. Не только как хвост за своими мужиками, но и в поисках менее тяжкого труда, чем крестьянский.

Судьбы их во многом были схожи с судьбами мужиков. Далеко не всем удавалось пристроиться на непыльную работу, часто непривычную для крестьянки, в хороший дом. Частенько не хватало им сметливости, терпения, хватки, а то и просто ума.

И оседал этот человеческий ил на знаменитой Бардаковской — ростовской улице красных фонарей либо в околобазарных притонах. Но порой тянулись бабоньки за интересной жизнью и на воровскую хазу. Здесь дел хватало всем.

Впрочем, по понятным причинам, к серьезному жиганскому ремеслу пристраивать дам было сложно, но некоторые специальности вполне прилично ими осваивались. Скажем, налетчиками, грабителями, взломщиками, конокрадами, ворами-чердачниками и прочей блатной аристократией девицам было не стать. Зато без них никак не могли обойтись мошенники, щипачи, поездушники, магазинники, базарные жулики, скупщики краденого, содержатели притонов и так далее.

Как без их горящих глаз и нежных рук заставить фраерюгу раскошелиться на предполагаемые небесные удовольствия и необычные забавы? Как без шуршащих юбок и томного взгляда заставить жмота пустить слюну и не заметить выначенных из кармана серебряных часов и бумажника? Как без сказочной улыбки запылить очи чуткому приказчику-лакею-коридорному, чтобы тот профукал шустрого маравихера или домушника? Тут косая сажень, чувырло братское (страшное лицо), насупленные брови или грозное перо были только во вред делу.

Надо отдать должное прекрасному полу. Ростовские женщины оказывались талантливыми ученицами дьявола, с лихвой используя свои актерские данные.

К примеру, замечательно переняла навыки домушницы юная Акулина Сорокина. В свой 21 год она уже слыла известным шнифером среди местных шпандриков, досконально изучив слесарное ремесло. Акулина действовала не по-мужски терпеливо, старательно обхаживая намеченные к ограблению дома, отслеживала, когда хозяев точно не будет на месте. Когда в ноябре 1904 года ее взяли с поличным при попытке ограбить квартиру Стефана Ячменева на Тургеневской, при обыске в полицейском участке у девицы обнаружили более 35 ключей от парадных дверей.

Широко известны были в Ростове ширмачки Мымра, Шушера и Варька. Причем в качестве ширмы они использовали необъятный зад Варьки. Воровка в трамвайной давке вычисляла сазана и напирала на него своим выдающимся достоинством. Прижатый пассажир терялся, обмякал, а тем временем две тощие Варькины подруги деловито обрабатывали его карманы.

Иногда дамы работали на стыке жанров. Нечто среднее между грабительницей и квартирной воришкой являла собой знаменитая ростовская «гастролерша» Прасковья Щербаченкова. Переодеваясь в яркую барыню, она наведывалась в городские квартиры, сдающиеся по объявлению в наем. Примеривалась, оценивала состояние хозяев. Могла тут же незаметно стянуть какую-нибудь приглянувшуюся мелочь, а могла и согласиться с ценой. Даже дать задаток. И неизменно его же украсть — деньгами она не сорила.

Не всегда Прасковье удавалось чисто обворовать квартиру. Ее «гастроли» в Харькове и Одессе заканчивались на скамье подсудимых. Но каждый раз приговоры суда, вынесенные приличной даме, были настолько мягкими, что уже спустя считаные месяцы мадам Щербаченкова вновь разгуливала по улицам Риги или Екатеринослава.

Задержали франтиху с поличным в Ростове на Кузнецкой, 75, в октябре 1903 года лишь благодаря усердию долго выслеживавшего ее помощника пристава Якова Блажкова. Он вел загадочную арендаторшу после нашумевшей кражи у купчихи Белобродовой на 5-й улице в доме 71.

Особой популярностью в Ростове пользовался специфический вид женских краж из магазинов под названием «шопать» (от английского «shop» — магазин). Магазинники мужского пола редко им пользовались, так как приказчики по привычке подозревали именно их и сосредотачивали на них все внимание. Дамы же вызывали больше чисто мужского интереса и меньше тревоги, что снижало бдительность набриолиненных приказчиков, начинавших заигрывать с прекрасным полом.

Этим и пользовались ловкие воровки, которые всегда работали компанией по цыганскому принципу.

Суть трюка сводилась к тому, что в большой магазин заходили несколько хорошо одетых дам, которые разбредались по торговым залам и одновременно начинали требовать к себе внимание обслуживающего персонала. Они выбирали по несколько нарядов, тут же их примеряли, бросали под ноги, посылали приказчиков в подсобное помещение за «таким же, но с перламутровыми пуговицами», жаждали другую расцветку, материал, ленты, банты. Когда даже самые галантные продавцы теряли терпение, а заодно и бдительность, посетительницы и начинали шопать. В ход шли специальные мешкообразные карманы — штульны (от немецкого stehlen — воровать), которые пришивались по всей длине просторной верхней одежды. Особенно эффективно шопали в холодное время года.

Примеряя один наряд, привередливая покупательница сбрасывала другой-третий в штульн, где его объем быстро распределялся по всей длине.

Лишь самые внимательные служащие могли заметить некоторые изменения в фигуре покупателей. Но к тому времени они уже были так взвинчены и взмылены, что мечтали лишь об одном: чтобы переборчивые дамы побыстрее покинули магазин. Мало кому приходило в голову, что на самом деле это ловкие шоттенфеллеры, разыгравшие целый спектакль.

В апреле 1900 года в самом большом в Ростове магазине мануфактурных товаров Дмитрия Переселенкова (на Соборном, напротив главного городского храма) были наконец задержаны две воровки, работающие по технологии «шопания». Опять же помог случай. 50-летняя Голда Хает и 27-летняя Злота Израилевич долго гоняли приказчика, но так ничего и не купили. При этом служащий Иван Шамардин обратил внимание, что Злота как-то странно пополнела. Он не поленился и выскочил за посетительницами на улицу, потребовав остановиться. Злоту подвел темперамент: она решила поднять хай на всю Московскую. И во время скандала, размахивая руками, выронила из-под дырявого затасканного «штульна» два куска шелковой материи общей стоимостью 339 рублей. Прямо под ноги подоспевшему на хай городовому.

Как и во всей России, в Ростове широкой популярностью пользовался такой вид женского мошенничества, как хипес или, как его называли здесь, хипиш. Слово еврейского происхождения, разошедшееся по стране из Одессы-мамы и означающее на идише «скандал на почве адюльтера». Предположительно, от него произошло широко известное и поныне жаргонное слово «кипиш» — скандал, склока, дрязги.

Действовали мошенницы по такому сценарию. В спектакле участвовало несколько человек: женщина-хипишница (необязательно проститутка), ее сутенер (зухер), сводник (супник) и жертва (фраер). Хипишница могла быть сожительницей зухера или даже состоять с ним в законном браке. Так было безопаснее, если фраер захочет закатить реальный скандал и обратиться в полицию.

Супник искал жертву хипиша на вокзале, в театрах, в ресторациях, трактирах, кафешантанах, главным образом среди приезжих хорошо одетых немолодых мужчин, жаждущих недорогого кратковременного развлечения. Это было несложно, ибо целеустремленные и не стесненные в средствах господа экономили время, предпочитая более дорогое, но надежное времяпрепровождение в одном из заведений на ростовской улице красных фонарей. Те же, кто надеялся получить удовольствие с минимальными затратами, обращались к услугам девиц попроще.

Найдя подходящего кандидата, супник вел его в условленную квартиру, где сластолюбца ждала соблазнительная хипишница, играющая, в зависимости от возраста, одну из многочисленных ролей: курсистки, гимназистки, одинокой женщины, брошенной, вдовы, солдатки и т. п. В разгар страстного свидания, по оговоренному сигналу от хипишницы, в квартиру врывался разъяренный зухер в образе мужа-рогоносца, брата, отца или родственника и обрушивался с упреками на жену/сестру/дочь, угрожая фраеру. Для убедительности привлекали дворника, который был с ними в доле, а то и подставного городового, если ожидалась приличная сумма отступного. Аферисты могли в припадке ревности навешать оплеух и обоим «полюбовникам». Застигнутый врасплох клиент, обычно человек женатый, с положением в обществе, боясь огласки, уговаривал скандалистов замять хипиш. Он предлагал за это все, что было у него в кошельке. Облапошенный фраер оставался рад-радешенек, что его несбывшаяся шалость не предавалась огласке, и даже не думал обращаться в полицию. Хипишники же продолжали охоту, сменив квартиру.

Иногда опытная хипишница упрощала себе задачу. Работала только с супником, а порой даже одна, но тогда ловить она могла лишь подвыпившего клиента. Остальное было делом техники: фраер отходил ко сну, а хипишница, обчистив его карманы, прихватив кошелек, а то и золотые часы, растворялась в ростовской мгле.

От хипишницы требовался настоящий артистизм, и ей было не обойтись без помощи сообразительного подельника. Для этого снималась квартира из нескольких смежных комнат. Одна из них, отведенная под будуар, обставлялась многочисленными ширмами, которые закрывали от фраера дверь в смежную комнату.

Основное время охоты — с 12 пополудни до 5–6 часов вечера, когда уважаемая публика и обычные городские саврасы фланируют по бульварам и сиживают в увеселительных заведениях. Хипишница искала будущую жертву в синематографе, театрах, местах, где собирается приличная публика, наметанным глазом выискивала сластолюбивые глазки любителя запретного плода и пускала в ход свой арсенал обольщения. При этом она представлялась романтической натурой, полной возвышенных мечтаний, с трудом позволяющей себя соблазнить. Это только разжигало страсть изнывающих от вожделения мужчин и притупляло бдительность.

Приведя подобного клиента к себе в будуар, хипишница, разыграв обязательное сопротивление, теряла голову и указывала фраеру на единственный стул, который, совершенно случайно, стоял за ширмой, прямо у двери в смежную комнату. Тот в спешке раздевался и прыгал на ложе любви. Дальнейшее зависело от вкусов хипишницы. Она могла подать условный сигнал, не доводя дело до близости, либо в процессе ее, либо уже после. Важно, чтобы подельник неслышно открыл дверь и утянул одежду фраера. Затем, что крайне важно, он вынимал из кошелька не более двух третей находящейся там суммы — жертва обязательно должна оставаться при деньгах. Чтобы не наделать глупостей.

Тем временем хипишница вдруг вспоминала о времени, пугалась ожидаемого визита тетки, матери, брата и пр. и, услышав условленный сигнал от подельника, выпроваживала фраера за порог. Одежда с выпотрошенным кошелем уже висела на месте. Попытка фраера заплатить за любовь, что важно, с гневом отвергалась: «Я приличная женщина, а не то, что вы, сударь, подумали». В итоге более-менее довольный фраер с чувством победителя и с вроде бы нетронутым кошельком убирался восвояси. Лишь позднее он обнаружит пропажу, но вряд ли ему могло прийти в голову, что денег он мог лишиться в этом храме любви. Да и что теперь докажешь, не выставлять же себя, в конце концов, идиотом.

Понятно, что женщинам сложно было самим проворачивать столь замысловатые комбинации. Нередко ростовские хипишные бригады выезжали на «гастроли», чтобы не светиться в городе, где можно быстро примелькаться и попасть на полицейский крючок.

В июле 1900 года в Москве судили двух донских зухеров — ростовца Мойшу Израилева и азовского мещанина Сергея Болдина. Там же через пару лет попался сыщикам другой известный хипишник — 34-летний таганрожец Сергей Котов. Каждый из них работал с целым штатом женщин, снимая по несколько квартир или два смежных номера в гостинице. Все угодили как особо опасные профи в специальный справочный указатель с антропометрическими данными, выпущенный начальником Московской сыскной полиции Василием Лебедевым для служебного пользования.

В декабре 1916 года в Петрограде начальником столичной сыскной полиции Алексеем Левиковым была арестована целая шайка хипишниц-гастролерш, оставившая след чуть ли не во всех крупных городах России, от северной столицы до Ростова и Кавминвод. Возглавлял ее профессиональный вор Менохе Итин по кличке Макс Душка, представившийся при аресте Борухом Эпштейном. Роль рогоносца в шайке выполнял вор Григорий Уширенко (Гришка-Вышибало). В роли приманок с ними катались 18-летняя одесситка Анна Игнатикова (Нюшка Остренькая), сожительница Вышибалы, и 19-летняя немка из Риги Хильдегарда Ушитбах (Виолетта С Родинкой), подруга Душки. Обеспечение блатхатами брали на себя Мина Беркович и Мария Баритонова (Манька Хорек), чей сожитель, нахичеванский армянин Мгрдыч Гамбарцумов (Миша-Армянин) специализировался на изготовлении фальшивых облигаций. У шайки изъяли крупные суммы денег, бриллианты, золото, подлинные облигации.

Жертвой классического хипиша в октябре 1904 года стал один из ростовских купцов (он просил полицию не называть его имя репортерам), возвращавшийся поездом из Белокаменной после удачно проведенной сделки и имевший на руках большую сумму денег. Вряд ли случайно в Воронеже в купе к нему подсела молодая красивая дама. Купчина в приподнятом настроении, естественно, тут же принялся строить куры приятной попутчице. Та оказалась не из молчуний. Разговорились. Представилась она Генриеттой Осиповной Вольцинской, офицерской вдовой. Следует, мол, в Таганрог, где у нее брат служит в одном из подразделений 134-го Феодосийского полка. Купчина расплылся — батальон феодосийцев стоит и у нас, в Ростове. Как, вы из Ростова? Безумно интересно, как я мечтала побывать в этом легендарном городе. Говорят, у вас там так весело.

Щебет г-жи Вольцинской сладкой патокой обволакивал уши его степенства.

Борода многогрешная затряслась, ретивое взыграло, мошна зазвенела.

— А ну-ка, Генриетта, вашу папашу, Осиповна, не откажите в любезности сопроводить эдакую сиятельную персону в град Ростов ознакомления с оным ради. Ну, хоть на денек.

— Ах, что вы, разве ж сие удобно. Что могут подумать. Да и в средствах, увы, ограничена.

Хрясь — по купейному столику шарахнула кипа ассигнаций.

— Не извольте беспокоиться, сударыня, кое-шо за пазухой мы держим. А братец, чай, подождут…

С вокзала повез бесценную добычу прямиком в гостиницу «Европа», снял нумер, подмигнув. «Ах, я так голодна». — «Само собой, кто ж амуры клеит на голодное брюхо. Сделайте одолженьице со мной на обед-ужин в «Палермо» к дядюшке Карапету Чарахчиянцу. Кухня обворожительна!»

Гуляли почти до утра. На рассвете ванька домчал хохочущую парочку до гостиницы, где купчина… тихо сомлел.

Продрав глаза, он обнаружил, что веселой вдовы и след простыл. Кинулся к швейцару, где, мол, эта шикарная чмара (эффектная женщина), шо со мной намедни была? Да съехала, солидно ответствовал тот, с каким-то чемоданчиком. Еще вот 3 рубля на чай дала и велела извозчику везти ее в гостиницу «Бристоль».

Расстроенный купчина полез было в бумажник, чтобы отблагодарить человека со своей стороны. Но вместо покоившихся там еще накануне 4,5 тысячи целковых, вырученных в Москве, обнаружил записку: «Благодарю за показанный Ростов и за деньги. Мне они сейчас очень нужны. Искать меня не стоит — все равно не найдете. Впрочем, я надеюсь, что не найдете, вы очень дорого заплатили за знакомство со мной. Хотя другим это удовольствие обходилось значительно дороже. На прощание дам вам совет: остерегайтесь знакомств в вагонах, особенно с хорошенькими женщинами-вдовами».

Отметим, что подобное послание после удачного «клея» — характерная визитная карточка ростовских воров. Таким образом они частенько давали понять своим жертвам и полиции, с какого рода мастерами тем довелось иметь дело.

В отечественной истории и литературе не счесть городских легенд, в которых воспевается какой-либо город, место или предмет.

Вошло в легенду «простреленное пальто Ленина», висевшее чуть ли не в каждом приличном музее революции. Буквально в любом городишке на пути следования «солнца русской поэзии» вам покажут почтовую станцию, на которой (можете не сомневаться) Пушкин отыскал своего станционного смотрителя. В России полно точных мест сражения рати князя Игоря, тайников Стеньки Разина, дубов Петра Великого, местечек, с которых Гоголь списал своего «Ревизора» и пр.

В босяцком мире тоже хватает своей мифологии. Здесь боги и герои, а также свои двенадцать подвигов «пацанских гераклов» существовали всегда.

Королева преступного мира Сонька Золотая Ручка, она же Софья Блювштейн, она же Рубинштейн, Школьник, Бренер, в девичестве Шейндля-Сура Соломониак, стала настоящей легендой, породив множество мифов и романтических фантазий.

К примеру, миф о сказочной красоте босяцкой королевы. Хотя в протоколе полиции указаны такие приметы арестованной Соньки: «Рост 153 см, лицо рябоватое, нос с широкими ноздрями, губы тонкие, бородавка на правой щеке». Начинающий писатель Антон Чехов, видевший ее на Сахалине, вспоминал: «Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом… Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею». Писатель-журналист Влас Дорошевич, беседовавший с Сонькой на Сахалине, также выражал сомнение в женских чарах поблекшей бабушки российского криминала.

Да и известная Сонькина фотография в Иркутском узилище, когда ее заковали в кандалы в 1881 году (и уж тем более позже, на Сахалинской каторге), не дает поводов для эротических фантазий и восторгов пиитических.

Также покрыты ореолом тайны ее мошеннические проделки, многочисленные замужества и дети и даже место последнего упокоения. Исследователи часто выбирают ту версию, которая им больше нравится.

Мы же не ставим перед собой задачу описать весь воровской путь бабушки российского криминала или матери преступного мира, как кому нравится. Остановимся на ее ростовском периоде и на одном из ее главных трюков, авторство которого ей же и приписывается: кража «гутен морген» (в переводе с немецкого Guten Morgen — «Доброе утро»). Причем обкатывала она этот трюк, по легенде, именно в Ростове.

Коммерсант Сергей Петров в 1879 году построил самое большое на тот момент здание в Ростове — четырехфасадное трехэтажное сооружение с террасами в стиле классицизма, раскинувшееся почти на целый квартал в торговом центре города, на углу Таганрогского и Большой Садовой. Два верхних этажа здания занял 60-нумерный «Гранд-отель» купца Левтуновского. Нижний был отдан в аренду под магазины, торгующие галантереей, ювелирными изделиями и часами, под ресторации с дорогущими заморскими винами. Расположение идеальное — мимо проходит конно-железная дорога от вокзала, рядом — Коммерческий клуб, театр Асмолова, банки, конторы, престижные бутики иностранных негоциантов.

Селилась здесь только приличная публика, ибо нумера за 5 рублей попросту были не по карману всякой мелюзге.

Вполне естественно, что именно лучший в Ростове «Гранд-отель» «гастролирующая» по Российской империи Сонька выбрала в качестве главного объекта. Было это в период между ее побегом из ссылки в иркутскую деревню Лужки летом 1881 года и арестом в Смоленске в 1885 году, когда она уже не рисковала появляться в столицах и крупных городах.

Именно здесь, куда еще не дошли «новые технологии» преступного мира, было сподручнее обкатать новую воровскую схему.

Персонал отелей, что тогда, что сейчас, был падок на подношения господ посетителей. Особенно на щедрые чаевые. Сонька никогда не скряжничала, а предпочитала золотить ручку сметливым коридорным. Ими тогда были исключительно мужчины. Дамы же, дабы не вводить посетителей в плотский соблазн, в обслуживающий персонал не принимались.

Наблюдательный коридорный всегда был в курсе, в каком из номеров остановился важный барин и как он покутил накануне. В обязанности коридорных, или номерных, входило чуть ли не вручную переставлять заплетающиеся ноженьки постояльца, доводя его до кровати. Стало быть, оценить состояние гуляки они могли запросто. К тому же прислужник подавал самовар, чистил обувь и одежду, а следовательно, знал, где и как разложены в номере вещи.

Эти важные сведения интересовали Соньку в первую очередь. Она-то отлично понимала, как крепко будет почивать гуляка на рассвете. За особенно ценную информацию она могла премировать и «красненькой», перед которой не в силах был устоять ни один лакей.

Разузнав все необходимое, хорошо одетая (непременное условие в стенах престижного отеля) Сонька универсальной отмычкой открывала дверь в номер, где мирным храпом встречал рассвет постоялец, и спокойно выносила все ценное. На случай неожиданного его пробуждения в самый неподходящий момент у нее были заготовлены убедительные отговорки. Она могла объяснить свой визит тем, что ошиблась номером, могла сказаться не вполне трезвой, могла «искать свою приятельницу», а тупица-коридорный не туда ее направил и т. п. Прилично выглядящая дама, прекрасно играющая свою роль, у постояльцев, тем более с перепою, не вызывала никаких подозрений. Некоторые Сонькины биографы уверяют, что она не чуралась даже того, чтобы завести шашни со сластолюбивыми постояльцами, но это представляется сомнительным. Ибо банальный адюльтер был вовсе не в характере деловой и изворотливой воровки. В конце концов, она имела дело не с извозчиками и лакеями, а с относительно благопристойной публикой.

В итоге, очнувшись ото сна, хозяин номера обнаруживал такой неожиданный «гутен морген» — сюрприз в виде пустого портмоне, отсутствия золотых стукалок или боков с цепочкой, бриллиантовой заколки и пр. Далеко не каждый тут же бросится разбираться в гостинице. Во-первых, коридорный, естественно, ни сном, ни духом, о чем это барин говорит, во-вторых, не факт, что его обнесли не в ресторации, и не у извозчика, и не на улице. В Ростове, небось, лихих людей хватает.

Впрочем, «гутен морген» едва ли уместно было использовать в отеле часто — реакция облапошенных гуляк могла быть непредсказуемой. Да и «дама» могла примелькаться администрации заведения, непосвященным в дело лакеям. Поэтому этот способ кражи можно было использовать лишь исключительно в «гастрольном туре».

Других подвигов в Ростове за Сонькой не числилось, да и в городе она не искала контактов с местным преступным миром. В словаре блатного жаргона Трахтенберга, изданном в 1908 году, кражами «гутен морген» стали называть любые утренние кражи в домах или магазинах с проникновением либо в окно, либо в случайно оставленную незапертой дверь. Но от дьявольской находчивости Соньки в них не осталось и следа.

Есть версия, что скоропостижная смерть от разрыва сердца г-на Левтуновского, владельца «Гранд-отеля», в ночь на 23 января 1883 года произошла именно после получения известия об ограблении одного из важных постояльцев, что грозило гостинице грандиозным скандалом. Но проверить это без надежной биохроники Соньки возможным не представляется.

Интересно, что в «Гранд-отеле» с 1904 года снимала помещение канцелярия Таганрогского окружного суда, где периодически проводились выездные сессии. Как раз для процессов над различными мошенниками и пройдохами вроде мадам Софьи Блювштейн.

Впрочем, в Ростове была и своя собственная, доморощенная «Золотая ручка», действовавшая здесь приблизительно в те же годы, что и Сонька Блювштейн. Сам по себе «байковый» фразеологизм «золотая ручка» — это отнюдь не персональное прозвище легендарной польско-еврейской аферистки. Так называли любую ловкую мошенницу, доказавшую босяцкому миру свою высокую квалификацию.

Воровская хевра на почетную титулатуру была скупа, но в ряде случаев особо одаренные дамы удостаивались такой чести от «богов» и «мазов». Ее и заслужила «вдова греческоподданного» Капитолина Ильинична Грузи, владелица меблированных комнат на углу Казанской улицы и Казанского переулка (ныне — угол Серафимовича и Газетного). Аккурат напротив храма Казанской иконы Божьей Матери.

Свой вдовий статус Капа эксплуатировала по полной программе, защищаясь им, когда надо, как «щитом нравственности», а в случае необходимости — как способом расположить к себе.

Ее меблированные комнаты использовались для деятельности самого широкого профиля. Уважаемые отцы семейств водили сюда девиц, дабы помурлыкать с ними пару часиков без свидетелей; иногородние еврейские торговцы отсиживались тут с подложными свидетельствами на разрешение жить в Ростове; аферисты-гастролеры чувствовали себя как дома. Благо, Капа Грузи умела дружить с полицией, которая тоже хотела жить явно не на свой грошовый оклад.

Но более всего полюбили ее заведение заезжие артисты, обустроившие тут настоящий «привал комедиантов». Жить в первоклассных гостиницах Ростова вроде «Гранд-отеля», «Европы», «России» или «Франции», где цена за номер исчислялась от рубля до пяти в сутки, им было не по карману. Артисты — народ небогатый, живущий, как правило, подношениями поклонников. На хороший отель прижимистые антрепренеры раскошеливаться не станут, зато меблированные комнаты — самое то для шумных компаний. Да и артистам не надо тратиться на извозчика, чтобы по ростовской грязи добираться до театра Карпа Гайрабетова, расположенного в двух шагах на старой Театральной площади (на месте нынешней мэрии).

Актеры — народ веселый, лихой и запойный. Успешные антрепризы заканчивались буйными банкетами, провальные — мрачными попойками. В обоих случаях служители Мельпомены привычно надирались до изумления, появляясь у мадам Капы в сомнамбулическом состоянии. Хозяйка самолично не гнушалась препроводить хмельного беднягу в его комнату. Наутро же господа артисты с удивлением обнаруживали пропажу денег и ценностей, которую несложно было объяснить разгульной вечерней. Все равно других объяснений не было.

За три года в конце 80-х годов XIX столетия квартиранты «меблирашек» Грузи обеднели в сумме более чем на 10 тысяч рублей. Артистка Никитина лишилась 800 рублей, более популярная Цветковская недосчиталась 2 тысяч, Гаврилова — бриллиантовой броши и куска бархата.

Капа постепенно смелела. В апреле 1888 года у четы Чернышевых пропало золотых и серебряных вещей на 1,5 тысячи рублей и билет второго внутреннего займа (серия 748, № 46). Чета торговцев — это не актеришки, в пьянстве и буйстве не замечены. Они обратились в полицию, там в первую очередь взяли за выю прислугу. Кому ж еще, как не деревенской девахе, спереть драгоценности. Но, пораскинув мозгами и расспросив подозреваемую, господа полицейские пришли к выводу, что неграмотная деваха понятия не имеет о ценных бумагах. Пришлось, пожав плечами, отпустить ее за отсутствием улик. Дело спустили на тормозах — не заподозришь же в лихоимстве бедную участливую вдовицу.

А в следующем году «золотая ручка» Капы нырнула в ридикюль одной из квартиранток, Аполлинарии Абрамовой. Но за отсутствием там ценностей стянула оттуда вид на жительство. При наличии хорошего «темного глаза» (поддельных документов) можно было уже не ограничивать себя рамками родного Ростова.

С фальшивым паспортом на имя Абрамовой Капа дала шумную «гастроль» в Белокаменной. Природная пылкость, бойкость языка и дьявольская изворотливость позволили хорошо одетой и украшенной крадеными каменьями вдове из Ростова воссиять на небосклоне столичных «Яра», «Эрмитажа», «Славянского базара», «Золотого якоря».

Там жертвой ее южного обаяния стал председатель купеческой гильдии Москвы, успешный негоциант из караимов Александр Арабаджи, владелец торгового дома «А. Арабаджи и Ко», специализировавшегося на торговле иноземными винами — «Реми Мартен», ямайского рома «Негро», шампанского и пр. После пылкой ночи с его степенством Капа обчистила гильдейщика сразу на 3 тысячи целковых.

После Москвы были Одесса, Таганрог, Харьков. Фееричная вдовица расстреливала сластолюбивых торгашей подернутыми дымкой очами и грела ладошки на их объемистых портмоне.

Одного она не учла. Аполлинария Абрамова приходилась родственницей не кому попало, а самому приставу 2-го участка Ростова Николаю Пушкареву. Тому самому, чье уголовное дело о подложных справках для иногородних еврейских торговцев, поборах и взятках в составе целой банды полицейских в 1893 году прогремело на весь Ростов.

Но господин пристав не только умел держимордствовать и трясти вороватых купчишек, он еще и свое дело хорошо знал.

Пушкарев активно взялся помочь обиженной родственнице и вскоре, сопоставив жалобы актеров, торговцев и прочих квартирантов «меблирашки», заинтересовался личностью самой мадам Грузи. Которая вдруг укатила в дали неведомые. Тут и ориентировка подоспела со слов оконфуженного господина Арабаджи. С точными приметами лже-Абрамовой.

Поэтому по возвращении из длительной «гастроли» к усталой, но счастливой Капе на чаек заглянул сам пристав. Шарахнув кулачищем по трюмо, Пушкарев брезгливо выплеснул в напудренный лобик кинувшейся было в обморок вдовицы воду из цветочной вазы. И пока та толком еще не пришла в себя, приставу, как писали газетчики, «удалось склонить ее к признанию» кражи у Арабаджи и Абрамовой. Еще немного полицейской работы, и репортеры заскрипели перьями: «Совершено еще много более мелких краж, которые мало-помалу приводятся в известность и расследование которых еще более дополнит картину этих ужасающих преступлений».

Дополненная картина окончательно нарисовалась к 1892 году. 13 февраля 1892 года Таганрогский окружной суд начал рассмотрение уголовного дела по обвинению Капитолины Грузи в краже бриллиантов и золота на общую сумму более чем в 1 тысячу рублей у таганрогского потомственного почетного гражданина Михаила Ивановича Кобылина, владельца собственного дома на Петровской, 39. Купчина, правда, был еще тот гусь. Он был приемным сыном знаменитого в Таганроге торговца, владельца каменных торговых лавок на Петровской и гостиницы «Лондон», старообрядца Ивана Евстафьевича Кобылина, бывшего даже несколько лет городским головой и считавшегося миллионщиком. У Ивана Кобылина с 1845 года работал по торговой части Павел Чехов, отец великого писателя, и его дядя Иван Морозов.

Сам пасынок Кобылина не обладал ни малейшими талантами отчима, но, обретя большие деньги после его смерти в 1878 году, пил как в последний день Помпеи.

Женился он на молоденькой бесталанной актрисе местного театра Параскеве, которая во время гастролей в Ростове как раз и пала жертвой «золотой ручки» Капы Грузи. Та обнесла комнату актрисы-купчихи сразу на 950 рублей. Естественно, спохватившаяся Параскева кинулась причитать, но Капитолина, поохав и всплакнув с ней на брудершафт, предложила в виде компенсации за страдания «от этих жутких ростовских воров» проводить купчиху в Таганрог. Благо та выболтала ей все про мужа-пропойцу.

В приморском городе Капа чуток погостила, по случаю щедро подливая отельеру Михаилу Кобылину. Проснувшись, он обнаружил, что «полегчал» на золотые часы с цепочкой и перстень с бриллиантом, бывшие при нем до попойки.

Впрочем, ума это ему не прибавило. Обиженная Параскева неудачника Кобылина оставила, монументальное домовладение отчима пришлось продать жене коллежского советника Анне Семеновне Похлебиной. Купец женился во второй раз, разница в возрасте с новой женой, дочерью отставного штабс-капитана Ольгой Колосовой, составила 16 лет. Но знаться с Ивашкой Хмельницким он не бросил, и в 1904 году отдал богу душу от болезни печени, будучи 62 лет от роду.

Но этого Капитолина Грузи уже не узнала. В феврале 1892 года суд присяжных признал ее виновной в многочисленных кражах и приговорил к ссылке на вечное поселение в Тобольскую губернию. «Во глубине сибирских руд» следы ростовской «золотой ручки» затерялись.

Сегодня ее имя известно лишь узкому кругу специалистов. А в конце XIX века эта женщина считалась одной из самых опасных преступниц Европы, которую разыскивала полиция сразу двух империй. Ее подозревали как соучастницу в одном из самых громких и загадочных убийств (или самоубийств) столетия — смерти в замке Майерлинг австрийского эрцгерцога Рудольфа, единственного сына императора Франца Иосифа и Елизаветы Австрийской, и его любовницы баронессы Марии фон Вечера. Ее руке приписывали череду отравлений в Австро-Венгрии и России, ни одно из которых так и не было раскрыто. Она бесследно исчезала и неожиданно появлялась, меняя обличья, имена, виды официальной деятельности, но неизменно оставаясь искуснейшей отравительницей Старого Света, лично изготавливавшей яды, состав которых не могли определить даже полицейские эксперты. Лучшие сыщики Европы разыскивали ее в столицах и на курортах, а она спокойно скрывалась от них в захолустном Ростове и действовала через собственную разветвленную сеть поставщиков.

А начиналось все как в банальной австрийской оперетте. 18-летняя Эмма Биккер, эдакая начинающая венская Сильва, появилась на подмостках столичного кафешантана «Олимпия». Заведеньице так себе, отнюдь не «Мулен Руж», не «Фоли-Бержер» и даже не «Диглас». Скорее, развлечение для пузатых бюргеров, поедателей телячьего шницеля и истребителей свиного швайнсбратена.

Девица из провинции бодро сучила ножками, размахивая по сторонам пышными нижними юбками с кружевами (до появления канкана демонстрировать обнаженные ноги на сцене еще считалось непристойным) и ослепляя уважаемую публику стеклярусом и блестками-пайетками на платье.

Ни у кого не было оснований подозревать малышку Эмму в чем-либо предосудительном. Хотя именно в ту Викторианскую эпоху кафешантаны-кабаре-варьете воспринимались как нечто среднее между борделем и театром, а тогдашние звезды сцены вполне совмещали искусство Терпсихоры и Венеры.

Но, вероятнее всего, нашу девицу прельщали не муки творчества, а романтические грезы. Ибо очень скоро она с головой окунулась в пучину единственной и неповторимой любви. По крайней мере, о других ее романах более ничего не известно.

Венский дамский врач Брунн был завсегдатаем «Олимпии» по нескольким причинам. Само собой, искусство его, конечно, прельщало, но и в картишки господа шалили тут вовсю. Оттого градус азарта и возбуждения в этих стенах порой зашкаливал.

К тому же обратная сторона жизни актрисулек была Брунну не чужда уже в силу его профессии. Он врачевал последствия постыдных страстей, а зачастую и помогал девицам избавиться от ненужных плодов случайной любви.

Сильные руки и чувствительные пальцы врачевателя (и карточного шулера) будоражили головку 18-летней девицы, вызывая самые пламенные грезы и романтические иллюзии. Да и много ли надо юной гризетке, чтобы заставить поверить хотя бы в мимолетное счастье: букетик фиалок, бонбоньерка от шоколадной фирмы «Моцарт», торт «Захер» и пылкие признания сквозь сигаретный дым. Для самого доктора-ловеласа дело это было привычное, не первая и не последняя дурочка с венского переулочка.

Далее все как обычно: бурный скоротечный роман, деньги для любовника-игрока, измены, приступы ревности и ярости, «тихий лепет оправданья», крушение сценической карьеры.

В пылу любовных страстей Брунна доконал совершенно несвоевременный профессиональный скандал: одна из его местных пациенток умерла от открывшегося после запоздалого врачебного вмешательства кровотечения. Делом заинтересовалась венская полиция, и неудачливый акушер угодил за решетку на 5 лет, оставив Эмму с разбитым сердцем и без гроша в ридикюле. Хозяйка же кафешантана от греха подальше выставила ее на улицу как ненужного свидетеля.

Заштампованная литературная судьба должна была бы привести экс-актрису в стройные ряды дам полусвета, а то и в сонм суицидальных мучениц. Однако не такова была тиролька Эмма Биккер, чтобы пасовать перед старой как мир проблемой. Юные грезы улетучились как сигаретный дым, остался только холодный прагматизм. Страстное чувство сублимировалось в такое же страстное желание ухватиться за жизнь зубами.

На какое-то время Эмма исчезла из поля зрения своих венских знакомых. Но вскоре объявилась. Уже не в фальшивых панье из китового уса и с захватывающим дух декольте, а в модном и целомудренном турнюре, с томным взглядом и плавными манерами.

Ее кафешантанные товарки пытались выяснить у Эммы, не привалило ли ей счастье в виде богатого любовника и содержателя дамских причуд. Но та лишь скучающе зевала и с улыбкой отмахивалась от назойливых завистниц. Зато, когда подруги тянули ее в шляпочные салоны на Рингштрассе, Эмма с куда большим интересом посещала аптеки и лавки индийских негоциантов. Да и коробки, в которые были запакованы ее покупки, источали ароматы не парфюма, а чемерицы, бузины да клещевины. А из цветов она предпочитала уже не фиалки, а ландыши, лютики, азалии, олеандры и нарциссы.

Кто и как познакомил тирольку с ремеслом древней римлянки Локусты, отравительницы Цезарей, осталось неизвестным. Сама она никогда об этом не распространялась, своего наставника не называла. Вероятнее всего, в нужный момент она просто попала в руки человека, разбирающегося в зельях и ядах. Сам император Рудольф II еще в XVI веке наводнил Австрию алхимиками и оккультистами, лично занимаясь поисками философского камня. Особенно много трудилось их в Вене и Праге. Не исключено, что Биккер обрела учителя из числа хороших фармацевтов.

О своей личной жизни Эмма предпочитала не распространяться, резко обрывая любые попытки выяснить подробности. Но товарки и не настаивали. Просто тихо вздыхали, ощупывая очами нежную мягкость новых перчаток Эммы. Повезло, дескать, тирольской деревенщине. Небось, подхватила женатого пузана из местного сейма, а то и из рейхсрата. Мало ли их в лоскутной империи Франца Иосифа.

Но и сама Эмма держалась с подругами как-то напряженно. Юлила, недоговаривала и тяготилась их обществом. Как-то раз она сообщила, что отбывает надолго в Пешт по неотложным делам. Хотя позже они видели ее в Вене, разъезжающей в коляске, но она не подавала виду, что они знакомы.

И, конечно, совсем никакой связи не увидели девицы между отъездом Биккер и тем, что по столице прокатилась волна загадочных то ли убийств, то ли несчастных случаев, жертвами которых становились люди различных сословий, полов и возрастов. В одиночку, а то и целыми семьями. Зато объединяло их одно: всех спроваживали на тот свет не посредством привычных ножа-удавки-револьвера, а с помощью неизвестного отравляющего вещества. Причем, как утверждали газетчики, в полиции так и не удалось определить состав этого зелья. Как и не всегда было очевидно, убийство это или самоубийство. А порой полицейские врачи даже сомневались, не естественной ли смертью отошел покойный — уж слишком обыденными выглядели обстоятельства происшествия. Поскольку явных следов ни трупных, ни растительных алкалоидов не находили, предпочитали списывать смерть на остановку сердца.

Со временем география отравлений охватила всю империю (Вена, Пешт, Инсбрук, Краков, Прага, Лемберг), а затем расширилась и по всему Старому Свету (Страсбург, Мюнхен, Кенигсберг, Бреслау, Антверпен). Неожиданная смерть настигала порядочных (и не очень) жен, респектабельных мужей, отцов семейств, владельцев приличных состояний. Бывали случаи гибели целых семейств после обычного мирного ужина при свечах. Люди падали замертво в церквях, ресторанах, в поездах, в собственном доме.

Вывести какую-то закономерность было невозможно — старуха с косой настигала людей либо сразу, либо после мучительных недель кровавого поноса, судорог и желудочных колик.

К примеру, излюбленный романистами мышьяк не имеет ни запаха, ни вкуса. Умелые руки запросто подмешают его в суп, жаркое, пирожное или чай с вином. Симптомы гибели от отравления мышьяком почти неотличимы от крайне смертоносной до начала XX века холеры (рвота, диарея, обезвоживание, судороги, чесночный привкус), так что ни сыщики, ни патологоанатомы не могли стопроцентно установить диагноз.

Криминалисты Австро-Венгрии все же сошлись во мнении, что это именно отравления (характерные трупные пятна красноватого цвета, грязно-серый налет на деснах, некроз толстой кишки, нехарактерно увеличенные почки), и именно серийные (во многих случаях симптомы сходились). Но полиция разных стран информацией не обменивалась, и связать все эти преступления воедино, а уж тем более догадаться, что они исходят из одного источника, не было никакой возможности. Тем более не обращали внимания на плохо скрываемую радость наследников, подозрительно слабо горюющих об умершем, имея при этом стопроцентное алиби.

Тем временем бывшая звезда кафешантана Эмма Биккер без особой помпы обосновалась в Вене, ведя достаточно замкнутую жизнь. Поговаривали, что экс-актриса промышляет то ли гаданием, то ли астрологией, то ли магией. В просвещенной Европе, особенно при королевских дворах, таких умельцев на всякий случай привечали и обласкивали.

Именно это неафишируемое ремесло в один январский день 1889 года свело Эмму с 17-летней баронессой Марией фон Вечера, переживающей бурный роман с наследником императорского престола кронпринцем Рудольфом. У баронессы были обширные связи в столице, и найти нужного человека, владеющего соответствующим ремеслом, ей не составило труда.

Можно лишь гадать, что удачливой аристократке понадобилось в логове австрийской Локусты.

По одной из версий Майерлингской трагедии, баронесса была беременна от кронпринца и желала избавиться от плода, дабы не поднимать скандал в венском высшем обществе. А прошедшая школу доктора Брунна Эмма якобы знала, что делать в подобных случаях. Биккер передала Марии надежное средство для вытравления плода, но та по неопытности не рассчитала дозировку и нечаянно отравилась. А присутствовавший при этом Рудольф не выдержал трагедии и застрелился из служебного револьвера.

Однако такая версия представляется маловероятной даже по техническим соображениям. Юная Мария познакомилась с 30-летним кронпринцем 5 ноября 1888 года (согласно надписи на оборотной стороне фотографии, выполненной в фотосалоне «Адель»). В этот день состоялось их первое свидание в холостяцком особняке бонвивана Рудольфа в венском Хофбурге. Сохранилась переписка Марии, в которой девица не утаивала своего пылкого романа и описывала чуть ли не все два десятка свиданий с принцем. Из писем следовало, что отношения молодых людей не выходили за рамки платонических. Рудольфу, который параллельно продолжал многолетнюю связь с актрисой и субреткой Мицци Каспар (и не только с ней), этого было достаточно, а юная баронесса вряд ли прыгнула бы даже в августейшую постель на первых же свиданиях.

И лишь 14 января 1889 года в письме своей берлинской приятельнице Мария призналась: «Дорогая Гермина! Сегодня я вынуждена сделать Вам такое признание, которое наверняка вызовет Ваш гнев. Вчера с семи до девяти вечера я пробыла у него. Оба мы потеряли голову и теперь принадлежим друг другу телом и душой…»

Иными словами, до середины января (за пару недель до самоубийства) дальше целомудренных пожиманий рук в театре, лобзаний и признаний дело не шло. А стало быть, вряд ли возможно подозревать, что девушка неожиданно забеременела и попыталась срочно принять меры столь рискованным способом.

Другая версия более реальна. Согласно ей, ведущий развязную жизнь Рудольф вполне предсказуемо заразился венерическими заболеваниями, коими и одарил свою юную возлюбленную. Нескольких дней после жаркого свидания 13 января было достаточно для появления отчетливых признаков неприятного сюрприза.

Обращаться к врачам девица не рискнула, да и тогдашняя медицина имела слабое представление о протекании и лечении вензаболеваний. Травники тут были куда как эффективнее.

И здесь со снадобьем, полученным от Эммы Биккер, действительно могла произойти такая история: фон Вечера ошиблась с дозировкой и сама себя отправила в мир иной. Безутешный же Рудольф отреагировал на это неадекватно.

Известно, что принц не присутствовал на военном совещании в Вене в конце января, сказавшись простуженным. Не присутствовал он по той же причине и на семейном ужине с императором Францем Иосифом и императрицей Елизаветой. Хотя в ту роковую ночь 29 января уже в замке Майерлинг в Венском лесу Рудольф со здоровым аппетитом уплел вместе с графом Йозефом Хойосом гусиный паштет, жаркое из оленины и ростбиф с вином. Пока сбежавшая из дома юная баронесса ждала его в комнате наверху. Никакой простуды граф Хойос не заметил.

Стало быть, речь может идти только о тайном заболевании, которое мучило принца последние месяцы его жизни. При дворе поговаривали сразу о двух — о сифилисе и о помешательстве.

Основной же версией остается двойной суицид, на который любовники пошли по взаимной договоренности, оставив посмертные письма (их подлинность не установлена, что и привело к слухам об убийстве). За год до этого в приступе депрессии Рудольф нечто подобное уже предлагал Мицци Каспар, что та со смехом отвергла. А будучи, как и все элитные кокотки, полицейским осведомителем, она сообщила о странном предложении кронпринца полиции. Там же только посмеялись. Хотя рассорившийся с отцом, министрами, генералами, женой и всем окружением кронпринц давно страдал неврастенией.

Рано утром 30 января камердинер Иоганн Лошек постучал в дверь Рудольфа, который сам просил разбудить его на охоту. В ответ — мертвая в прямом смысле слова тишина. После бесчисленных попыток достучаться встревоженная челядь взламывает дверь, и Лошек входит в полутемную комнату (остальные боятся переступить порог). Склонившись над двумя распростертыми телами, камердинер при свидетелях произносит важную фразу: «Цианистый калий» (позднее уверяли, что он сказал «стрихнин»).

Как об этом мог судить человек, абсолютно далекий от медицины, непонятно. Тем более что под головой Рудольфа натекла целая лужа крови и рядом валялся его револьвер. Впрочем, выстрелов в замке никто из многочисленной прислуги не слышал. Зато срочно прибывший лейб-медик Хофрат фон Видерхофер утверждал, что оба погибли от пулевых ранений в голову. У Рудольфа было снесено выстрелом полчерепа. Это факт, голову потом пришлось бинтовать и декорировать цветами перед публичными похоронами.

Поскольку замять дело при стольких свидетелях не получилось, австрийский двор вынужден был признать самоубийство наследника, объяснив его болезненной неуравновешенностью. О баронессе предпочли забыть, ее даже хоронили тайно, как государственную преступницу. Труп вывезли в открытой коляске, дабы не привлекать внимания, набросив вуаль на мертвую голову, зажав хладное тело между двумя поддерживающими его родственниками Марии. Чтобы тихо похоронить на маленьком кладбище Хайлигенкройца.

Интересный факт. Доктор Видерхофер, осматривавший ее тело в тот же день, писал, что одна сторона лица покойной «была изуродована пулей так, что глаз выпал из глазной впадины, зато с другой стороны лицо ее сохранилось во всей красоте».

Однако в апреле 1945 года во время взятия Вены советскими войсками каменный склеп над могилой Вечеры был разбит артиллерией и долгие годы оставался в таком состоянии.

В 1959 году молодой медик Герд Холлер, увлеченный делом о самоубийстве Рудольфа, с разрешения представителя семьи Вечера, осмотрел останки Марии. Герр доктор тщетно искал на черепе следы «изуродованного пулей» глаза, но так и не обнаружил этого — череп юной Марии был цел. Из чего тот сделал вывод, что она скончалась по иной причине. По версии Холлера, «от последствий недавно сделанного аборта, а Рудольф из-за гибели возлюбленной покончил жизнь самоубийством».

То есть мы вновь возвращаемся к зелью венской Локусты: вполне возможно, что Мария таки хлебнула снадобья Эммы Биккер. Об этом свидетельствует и возглас о «цианистом калии» камердинера Лошека. Эту весть граф Йозеф Хойос, вместе с Лошеком вошедший в роковую комнату и лично видевший трупы, поведал в тот же день в Вене генерал-адъютанту Эдуарду Паару, чтобы тот передал ее императорской чете. Версия отравления стрихнином была основной у самого Франца Иосифа, пока лейб-медик Хофрат фон Видерхофер не огорошил монарха своими соображениями о пуле. Правда, по утверждению венгерского писателя-криминалиста Иштвана Барта, медик осматривал труп Марии в полумраке, в крохотной каморке в Майерлинге, и сам признавался, что «в такой темноте не в состоянии производить осмотр». Тем не менее осмотрел и вынес свое оригинальное заключение, которое, видимо, и устроило императорский Хофрат.

Что показательно, самоубийство самоубийством, но австрийская тайная полиция почему-то начинает негласное расследование происшествия. В интересах короны, без всякого шума, иначе дотошная пресса знала бы об этом. И почему-то начинает розыск человека, занимающегося изготовлением ядов. Казалось бы, зачем это, если уже есть официальная версия — огнестрел?

Мало того, полиция начала искать связь между загадочными отравлениями в разных уголках империи и, похоже, находить в них много общего с Майерлингской трагедией. А поскольку у полицейских было достаточно информаторов в известных кругах и, надо полагать, теперь они знали точно, какого рода птицу им искать, в итоге сыщики все-таки вышли на след крайне осторожной Эммы Биккер.

Но не для того тиролька столько лет плела свою сеть, чтобы так просто капитулировать перед ищейками. Эмма бесследно исчезла из Вены, не поставив в известность даже своих немногочисленных знакомых. Прибывшим на ее арендованную квартиру полицейским хозяйка пожаловалась, что тихая с виду квартирантка задолжала ей за полгода. А когда те посоветовали продать ее обстановку, дабы возместить ущерб, она стала осматривать комнаты жилички и обнаружила целую тайную лабораторию. Срочно прибывшие эксперты вынесли на свет божий баночки с непонятными порошками, неизвестные сушеные травы, зерна азиатских растений, тигли, реторты и тинктуры. Были здесь и готовые яды. В том числе и тот самый стрихнин, индоловый алкалоид светло-бурого цвета, который в начале века был выделен французскими химиками из рвотных орешков — семян чилибухи. Настойку стрихнина на спирту можно было использовать в качестве тонизирующего, а при нарушении дозировки она может превратиться в смертельный яд.

Теперь Эмму Биккер уже как отравительницу начали разыскивать по всей стране, но она как в воду канула. У экс-танцовщицы было звериное чутье на опасность, и она понимала, когда лучше не мелочиться, а бросить все и просто исчезнуть. Вероятно, поэтому она предпочитала не обрастать ненужными вещами, деньги держать в различных банках, а ценности при себе.

В 1889 году Биккер покинула двуединую империю, как предполагала, навсегда. Бежать в европейские страны было глупо — там она наследила достаточно, и ее ориентировки могли быть на руках у полиции Франции, Бельгии, Германии, Великобритании, Италии. Она вполне разумно рассудила, что только в необъятной России женщине-иностранке несложно затеряться.

Показательно, что уже далеко не юная и не бедная Биккер не собиралась и там прекращать свою деятельность. Целью австрийской Локусты было не залечь на дно, а, напротив, восстановить свои «производственные мощности» и продолжать то, что так неплохо получалось в Вене.

Жить Эмма планировала в губернском, а то и уездном городке с хорошо налаженными транспортными коммуникациями и средствами связи, чтобы безопасно восстановить свои европейские контакты и возобновить работу.

Идеальным местом представлялся ей Ростов-на-Дону. Портовый город стремительно рос и выходил в центры международной торговли, имел на тот момент около десятка иностранных консульств и устойчивые связи с заграницей. Через него шла оживленная торговля, работали сотни иноземных негоциантов, торговых представителей, агентов, концессионеров. Появление иностранки, называвшей себя Эммой Махт, не вызывало ни малейшего подозрения. Интересы подданных Австро-Венгерской и Германской империй в Ростове защищал консул Август Берман, принимавший в собственном доме на углу Малой Садовой и Малого проспекта.

Но жить одинокой иностранной подданной в Ростове без дела тоже подозрительно. Для отвода глаз Биккер должна была завести какой-нибудь бизнес. У купца Андрея Дракина она сняла несколько помещений в скромном двухэтажном доме в достаточно респектабельном купеческом районе на Рождественской, 33 (ныне улица Обороны), и открыла там салон модной одежды. Модистка — вполне приличное занятие для иностранки. Тем более что дамские портные в Ростове были почти сплошь мужчины, зато модистки — одни женщины. С начала 90-х годов XIX века модная мастерская фрау Э. Махт стала потихоньку приторговывать в городе. В рекламе таинственная модистка не нуждалась, ее вполне устраивало, что немногочисленные клиенты редко баловали вниманием расположенное в стороне от кипучих Большой Садовой, Московской, Таганрогского проспекта ателье.

Хозяйку салона, почти не говорившую по-русски (обычное явление для иностранцев в России, где многие владели немецким), мало кто видел, она редко спускалась вниз со своего второго этажа. Принимавшие же посетителей приказчики, закройщики да белошвейки свое дело знали и вполне обходились сами.

Они считали естественным, что поступавшие из-за границы наглухо закрытые ящики сразу переносятся наверх в комнаты фрау. Не удивлялись и тому, что хозяйка пускала наверх только какую-то старуху нищенку.

Откуда оборванка приходила и что с собой уносила, никто не интересовался. Странные запахи в доме связывали именно с ее визитами. Кто была та женщина, откуда взялась и куда затем пропала — неизвестно.

Между тем через нее Биккер восстанавливала свои каналы связи. От бабульки многого не требовалось: отнести письменное распоряжение на почту, принять там же по записке небольшие маркированные свертки-бандероли весом не более 3 килограммов и ценой 3 копейки, якобы с образцами товара. В них прекрасно помещались ингредиенты для изготовления эмульсий, экстрактов, тинктур алкалоидов.

Неграмотная нищая старушонка — лучшая ширма для думающего преступника. И сама не сворует, ибо считать не умеет, и не прочитает корреспонденцию, и никто не полезет ее обыскивать — из брезгливости.

Тогда же по России прокатилась непонятная волна отравлений. Глава столичной полиции Иван Путилин вспоминал, как в эти годы отравила богатого старого откупщика Никифорова его молодая супруга Федосья Тимофеевна. Как несовершеннолетнюю наследницу крупного купеческого состояния (около 300 тысяч) Наталью Приселову дядюшка-опекун травил крайне оригинальным и неизвестным дотоле в России способом — помещенной в букет сухих цветов свежей индийской лилией lilium indium. Ее пыльца медленно, но верно поражает дыхательные пути и может даже свести в могилу.

А ведь именно из Индии в основном поставлялись образцы товаров модистки Махт, и как раз индийская посылка помогла ее разоблачить.

Великую отравительницу подвела случайность — алчность нанятой ею старухи, предтечи Шуры Балаганова.

Получая от Эммы достаточную сумму за услуги (в этом нет сомнений, осторожная тиролька никогда не была скрягой), нищая старуха не удержалась и стянула на Старом базаре ридикюль у зазевавшейся хабалки. Та подняла крик. Лапищами расшвыряла народ и мертвой хваткой вцепилась в убогую. Городовой знал старуху — она примелькалась на базаре, — хотел отпустить ее с тумаками. Но хабалка требовала обыска. Каково же было удивление городового, когда в перекошенной халабуде старухи обнаружились странные пакеты с иноземными надписями.

Городовой струхнул, послал за приставом. Злющий пристав 2-го участка есаул Иван Попов, которого оторвали от обеда, хотел было с ходу наорать на тупицу городового, но, увидев находку, поостерегся. Мало ли что.

Пакеты забрали в участок вместе с нищенкой, разыгрывающей паралич. Там развернули пакеты, из них выпали какие-то завернутые в бумагу пахучие порошки. Пригласили полицейского врача, тот понюхал, посмотрел в лупу, затем выгнал всех из комнаты и объявил, что в пакетах особо опасные яды.

Старуху привели в чувство, прижали как следует, и та созналась, что с пакетами на почту ее посылает модистка Махт. Полицмейстер войсковой старшина Николай Лазарев сообразил, что наконец у него в руках оказалась важная фигура. То ли социалистка, то ли анархистка, то ли вообще опасная персона. Он распорядился установить наблюдение за модной мастерской, а почтмейстера обязал перлюстрировать корреспонденцию иностранки и вскрывать в присутствии полиции и медиков приходящие в ее адрес посылки. Само собой негласно.

Вскоре на имя фрау Махт пришла посылка из Калькутты. Лазарев лично примчался на почтамт. Опытный полицейский врач в перчатках аккуратно взломал ящичек и развернул плотную бумагу. Внутри был заботливо упакованный деревянный горшочек-калебас. В нем находилось порядка 5 фунтов (примерно 2,3 кг) побегов какого-то растения с белыми цветочками, покрытых нежной корочкой. Внимательно осмотрев его, врач уверенно констатировал — Strychnos toxifera, стрихнос ядоносный, известный как сырье для изготовления яда кураре. Схожие цветы преподносились девице Приселовой, о чем писал сыщик Путилин. То есть мы вполне можем предположить, что описанный «гением русского сыска» случай — как раз дело заботливых ботаническо-фармацевтических рук Эммы Биккер, выполнившей из Ростова заказ подмосковного дядюшки-опекуна.

У полиции появился веский повод наведаться с обыском к самой модистке. Но фрау Махт, узнав о задержании нищенки, не собиралась дожидаться полиции. Все самое ценное было у нее под рукой, и она вновь исчезла без следа. Докладывать начальству было нечего, и полицмейстер Ростова распорядился огласке дело не предавать.

Лишь через два месяца Эмму Биккер задержали на австрийской границе, опознав ее по полицейским ориентировкам, много лет хранившимся у пограничников.

Следствие по делу международной отравительницы затянулось надолго — ведь, по сути, Биккер лично никого не убивала. Она лишь изготавливала различные яды на заказ; следователи спорили бесконечно, какую статью ей вменить. Но предполагается, что из императорского Хофбурга последовал вполне недвусмысленный намек, и в 1901 году суд наконец вынес жесткий вердикт: пожизненное заключение.

Для женщины это было немыслимое наказание. Такие сроки в двуединой империи получали разве что участники убийства эрцгерцога Франца Фердинанда, анархист Луиджи Лукени, убивший напильником в Женеве в 1898 году мать злополучного Рудольфа императрицу Елизавету Баварскую, и особо опасные политические и уголовные преступники.

Но Эмму Биккер решено было наказать именно так. Да еще и после тайного суда, не предававшегося огласке. Видимо, императорскому двору было что скрывать.

Местом пребывания Биккер определили центральную уголовную тюрьму Вены — чтобы она оставалась под контролем.

Надо полагать, условия там были еще те. Заключенная выдержала в застенках лишь 7 лет. Осенью 1908 года она получила передачу с вещами от некоей дамы. Циничная охрана прощупала женское белье, погоготала над ним и отдала сиделице. А когда утром охрана осматривала камеру, Эмма Биккер была обнаружена мертвой. В белье оказался тщательно зашит яд, изготовленный по ее же рецепту. Кто его изготовил, кто унаследовал мастерство зловещей Эммы — осталось неизвестным.

В начале ноября 1908 года в газете «Петербургский листок» вышла крохотная заметка о смерти венской заключенной, а 24 ноября ростовская газета «Приазовский край» откликнулась на это событие материалом о донском следе отравительницы. За неимением достоверных сведений о жизни Эммы Биккер мемуаристы предпочитают не касаться ее персоны. А жаль, жизнь великой преступницы — готовый сценарий для хорошего сериала.

Один из теоретиков анархизма Пьер-Жозеф Прудон утверждал, что собственность есть обычная кража. Ибо она противоречит справедливости, потому что нельзя найти никакого принципа, на котором можно было бы ее обосновать. Не нравилась французу также общность. Ибо если в собственности он видел эксплуатацию сильного слабым, то в общности — как раз наоборот. Только труд, по мысли философа-мутуэлиста, может сделать человека свободным и полезным для окружающих. Не суть важно какой, любой труд уважаем. В том числе и труд столь гонимых и презираемых ханжами представительниц одной из древнейших профессий. Именно проституток Прудон называл «жертвами общественного темперамента» — выражение, широко подхваченное прессой в XIX веке. В Ростове «непотребные женки и девки» появились одновременно с петровскими верфями и елизаветинской крепостью. Спрос на них был и в ремесленных слободах Полуденки и Доломановки, и в торговых кварталах новорожденной Нахичевани-на-Дону. И уж тем более в периоды работы Задонской ярмарки и стихийных рыбных, мясных, скотных, сенных торжищ. Гулящие девки городскую власть не беспокоили, голос суровых попов единичных церквей тонул в гомоне торговой толпы, а малочисленная полиция и вовсе сквозь пальцы смотрела на кабацкие посиделки солдаток да вдов. Основатель Армии спасения британский проповедник Уильям Бут в середине XIX века провел собственное исследование низов общества Туманного Альбиона и его преступной части. Преподобному открылась поразившая его истина: лишь 2 % женщин пошли в проституцию, гонимые нуждой. Наибольшую часть жриц Венеры составили те, кого привлекал соблазнительный интерес, 24 % сделали этот выбор осознанно. На 27 % повлияло дурное окружение. Такой же примерно расклад наблюдался и в подавляющем большинстве стран тогдашнего Старого Света.

Иными словами, наивно искать среди девиц-профессионалок прудоновских «жертв». Логичнее говорить о правильно выстроенной индустрии со всеми ее экономическими составляющими.

Прагматичный император Николай I (сам гуляка еще тот) в свое время пришел к правильному выводу, не слушал нудные проповеди моралистов. В 1843 году государь дал согласие на легализацию проституции в Российской империи, обязав местные власти создать пристойные условия для этого вида коммерции и строго следить за взиманием с нее налогов.

Был создан специальный «Врачебно-полицейский комитет», который ставил проституток на государственный учет и обязывал соблюдать разработанные им особые «Правила для публичных женщин и содержательниц борделей». Они определяли предельный разрешительный начальный возраст для занятия этой профессией (не моложе 16 лет) и открытия публичного дома (не моложе 30 лет).

Бордели должны были размещаться не ближе чем в 300 метрах от церквей, училищ, школ. Девицы, поступающие к «мадам», сдавали в полицию паспорта и получали взамен смотровую книжку. Тот самый «Заменительный билет» шафранового цвета, известный в народе как «желтый билет». С ним она обязана была дважды в неделю подвергаться медицинскому осмотру, о чем делалась специальная отметка в билете.

Получившие «желтый билет» считались непорядочными, но имели законное право заниматься проституцией. Те же, кого при облавах ловили с клиентами без него, привлекались к ответственности как «порядочные», но нарушающие закон.

При желании проститутка могла обратиться в полицию, чтобы сдать билет и вернуть паспорт, но такие случаи в Ростове были крайне редки. В этом богатом городе девушки отлично зарабатывали, торгуя своим телом. Да и полиция, изначально крышевавшая публичные дома, всегда была на стороне «мадам», как правило возвращая беглянок обратно в бордели. Из их числа верстались и прекрасные информаторы для сыска.

«Девушками с пониженной социальной ответственностью», как назвал их современный политический классик, в Ростове становились отнюдь не отбросы общества, а «понаехавшие» в город крестьянки, прислуга, располагающие свободным временем работницы не очень тяжелых производств, вдовы, солдатки-жалмерки, беглянки из дома, женщины с проблемами в личной жизни и пр.

Писатель Всеволод Крестовский в «Петербургских трущобах» делил их на две категории. «К первой принадлежали существа, уже несколько лет как вступившие на эту дорогу и потому утратившие все, что мы привыкли разуметь под понятием женщина. Это самки какой-то идиотической породы животных, самки забитые, заплеванные, и — даже не развратные. Их нельзя назвать развратными, потому что тот характер, которым проявляется в них этот элемент, носит на себе нечто цинически скотское, идиотски безличное и апатически гадкое. Это не разврат, а ремесло, подчас даже само себя не сознающее. Женщины названной категории — существа вполне безличные, бесхарактерные, лишенные всякой самостоятельности, всякой личной воли и всякого понимания какой-нибудь иной стороны жизни, кроме узкой своей профессии, да и тут-то они не понимают, ибо смотрят на себя (то есть опять-таки смотрят настолько, насколько они способны смотреть), как на вещи, от первого дня своего рождения предназначенные самою природою к отправлению известного промысла. Они не в состоянии даже и представить себе, могло ли бы существовать для них в мире какое-нибудь иное назначение, кроме жизни под покровительством тетеньки, иной закон, кроме ее безграничного произвола, так что кажется сомнительным даже, чувствуют ли они какой-нибудь гнет этих тетенек, или же ровно ничего не чувствуют, кроме инстинктов сна да аппетита. Мутная среда, в которой они вращаются, кажется им вполне естественной, нормальной и словно как раз для них по мерке созданной… Странное дело — однако же несомненным фактом является то обстоятельство, что к этой второй категории принадлежат исключительно девушки происхождения русского. Несмотря на весь цинизм своего бытия, на всю глубокую грязь своего падения, они еще не утратили в душе своей нескольких искорок чего-то человеческого, даже чего-то женственного. Эта человечность и женственность проявляется у них именно в способности любить. Хотя это чувство высказывается вполне своеобразно, но пока оно не угасло в душе, надежда на возврат к лучшему еще не потеряна. Они, точно так же как и первые, по большей части — существа слабые, бесхарактерные, но добрые какой-то беззаветною, детскою добротою. В натуре их есть нечто собачье. Попробуй посторонний человек обидеть такую женщину словом или делом, она сумеет отгрызнуться или подымет такой гам и вой на весь дом, что хоть святых выноси. Тут будет вволю и злости, и слез, и ругани. Но пусть самым оскорбительным образом обидит ее тот, кого она любит и кого называет своим душенькой, — она перенесет все, даже самые жестокие побои, и перенесет с безропотной покорностью привязчивой собаки».

Порой сюда попадали случайно. Газеты пестрели заметками с предупреждениями об обманном завлечении крестьянок в бордели под видом найма прислуги. Только крестьянки, увы, газет не читали, грамотой не владели.

Этим прекрасно пользовались таганрогский мещанин Соломон Эршнер и ростовский дворянин Владислав Яницкий, которые успешно занимались поставкой в городские бордели «свежего мяса». Их деятельность распространялась не только на Ростов, но и на публичные дома по всей России, Туркестанского края и Кавказа. Да и сами они не отставали — в Кисловодске у работорговцев вовсю трудился собственный публичный дом.

21 февраля 1914 года ростовские сыщики вышли на след торговцев живым товаром. На квартире Яницкого при обыске была изъята обширная переписка и солидная картотека всех проданных «рабынь веселья».

Во времена нелегализованной проституции основными местами их трудовой деятельности были вокзал, базары, ярмарки, бульвары, трактиры, кабаки, Балабановские рощи, Задонье, порт, набережная и др. Такие условия работы из-за отсутствия постоянного места, где можно принимать клиентов, были крайне затруднительными и небезопасными в городе, кишевшем безумной босотой.

Немаловажно и то, что неофициальная проституция вызывала вполне объяснимый рост числа венерических заболеваний. Ростовский городской голова Андрей Байков обратился к войсковому наказному атаману генерал-лейтенанту, князю Николаю Святополк-Мирскому с письмом, в котором утверждал, что в портовых городах области значительно выросло число заболевших и городская больница в Ростове на треть постоянно забита такими пациентами. Байков предлагал установить контроль городского управления за публичными домами и проститутками, наряду с административным медико-полицейским надзором.

Поэтому упорядочение их деятельности и открытие легальных публичных домов значительно облегчили жизнь работницам улиц.

В 1885 году, по данным образованного после обращения Байкова Медико-полицейского городового комитета под председательством полицмейстера Ростова и Нахичевани, в городе насчитывалось 19 публичных домов, по одному на 1322 мужчины. В них были зарегистрированы 174 проститутки. Все они находились на территории 3-го полицейского участка: в Николаевском и Казанском переулках, на Тургеневской улице. Контингент был, как правило, небольшой. Дом терпимости из 18 женщин содержала Левина, бордель из 12 женщин — Вайнер, из 10 — Швыдлер, с 9 женщинами — Хайш, по 8 девушек работали на Островскую и Шенштейн. Несложно догадаться, чей именно национальный стартовый капитал был пущен на это благородное дело Ну, да деньги, как известно еще со времен императора Веспасиана, не пахнут.

Первоначально дома терпимости не сосредотачивались в специальных кварталах, просто их содержателям советовали не выставлять напоказ профиль своей деятельности — обыватели часто жаловались на скандалы и громкую музыку по соседству.

Для удобства охраны и поддержания порядка ростовская управа сочла разумным разместить бордели в одном месте на окраине города. Чтобы прискорбный, но неизбежный грех человеческий не так бросался в начальственные очи.

Однако появление ростовской улицы красных фонарей, или, как окрестили ее горожане — Бардаковской, вылилось в настоящую эпопею.

К началу 80-х годов XIX века Сенная улица (ныне Горького) считалась городскими задворками. Она упиралась в Сенной рынок, откуда лошадиный корм на телегах развозили по всему городу. Самое место для веселых домов. Там и обосновались первые легальные ростовские бордели, в разное время их насчитывалось от 19 до 25.

Но в 1885 году городские ревнители просвещения решили увековечить память умершего пару лет назад писателя Ивана Тургенева, назвав его именем Сенную. В свою очередь блюстители нравственности возмутились тем, что на улице, носящей имя писателя, прославлявшего скромность и застенчивость девушек, располагаются заведения отнюдь не тургеневского образца. Затеяли дебаты в думе и споры в управе, ломали копья в прессе.

Но обыватели только хохотали и идти на поводу у ханжей не собирались. Да и управа особо не настаивала — у кого рыльце-то не в пушку.

Вскоре выяснилось, что особую любовь к борделям на Сенной снискала и полиция, имевшая со здешних заведений неплохую мзду. Судебный процесс 1893 года над целой группой полицейских чинов во главе с приставами 2-го и 3-го участков Николаем Пушкаревым и Василием Зайцевым, которым вменялись, в числе прочего, и поборы с борделей, многих заставил взглянуть на проблему по-иному. Выяснилось, что полиция не только обирала бандерш, но и помогала им отыскивать строптивых девиц, бежавших из публичного дома, каждый раз без шума возвращая их назад.

А в 1895 году уже сами жители Тургеневской потребовали от войскового атамана и городской управы перенести дома терпимости в другое место. После проверки жалобы выяснилось, что из 17 расположенных здесь борделей только 2 размещаются в отдельных зданиях. Остальные снимают помещения в обычных доходных домах. То есть законопослушные жильцы этих домов чуть ли не комната к комнате соседствовали с девицами легкого поведения.

Власти решили поступить оригинально. 31 марта 1895 года канцелярия войскового атамана уведомила управу, что областное Войска Донского по городским делам присутствие приняло решение… переименовать Тургеневскую улицу обратно в Сенную, а Полицейскую — в Тургеневскую (какое она и носит поныне). Теперь-де Иван Сергеичу будет не так обидно.

Лишь в 1897 году особая комиссия городской думы приняла решение о переводе 7 домов терпимости с теперь уже Сенной на находившуюся еще дальше от центра Черняевскую улицу. Она растянулась всего на четыре квартала.

В управе посчитали, что лучшее место для «красных фонарей» — квартал Черняевской между Нахичеванским переулком и Нахичеванской межой (ныне — Театральный проспект). Окраина города, подальше от глаз. К тому же отсюда было близко до университетской клиники (всего 200 метров), где по субботам барышни проходили медосмотр и при необходимости могли получить курс лечения, за чем строго следил специальный полицейский чиновник.

Однако на Черняевской эпопея продолжилась. В 1902 году гласные городской думы Чириков и Дегтяревский поставили вопрос о том, что улица, носящая имя боевого генерала Михаила Черняева, героя освободительной войны Сербии против Турции, стала пристанищем богонеугодных заведений. На этот раз городские власти решили не гонять девиц по городу, а привычно переименовать Черняевскую улицу в Восточную». Вроде нейтрально и вместе с тем — память о среднеазиатских походах боевого генерала.

Однако при этом жители Восточной должны были, кроме согласия на размещение у себя публичных домов, на свои средства замостить весь квартал и дорогу, соединяющую квартал с Садовой улицей, а также содержать за свой счет полицейский пост на Нахичеванской меже для поддержания порядка. Впрочем, жителям это тоже было выгодно — горожане исправно посещали заведения, заодно здесь же стриглись, брились, покупали хлебное вино, посещали кабаки и пр. Опять же круглосуточный полицейский пост делал гораздо безопаснее жизнь отдаленной от центра Восточной.

Первый этаж публичных домов обычно занимал салон (в зависимости от категории заведения), где скучали жрицы любви в ожидании клиентов. Здесь же был буфет с горячительными напитками и закусками, комната экономки и место для блюстителя порядка, которого уважительно величали дворецким. Добрый детина со свидетельством из полиции о благонадежности (как правило, это были полицейские осведомители) входил в положение подгулявших клиентов, по-доброму выпроваживал господ, хотя иногда мог и вытолкать взашей, а то и сдать полиции. В некоторых богатых борделях играл оркестр или бренчал наемный пианист. В заведениях запрещались азартные игры, пресекались скандалы.

Кооперационное начинание вскоре дало эффект. Уже в сентябре 1904 года на Восточной-Черняевской было 11 публичных домов, которые ежегодно платили городскому бюджету 5470 рублей налогов. При этом полицмейстер Иван Колпиков докладывал, что охрана улицы обходится ежегодно в 1230 рублей. Эти средства были переложены на плечи 11 домовладельцев из расчета 2,25 рубля на каждые 100 рублей оценки недвижимости. Те стерпели — уж слишком хорош был доход.

Интересно, что в годы Первой мировой войны дамы на Черняевской периодически устраивали патриотические вечера и обслуживали изголодавшихся защитников Родины по льготным тарифам. Сами содержательницы домов, обычно разбогатевшие бывшие проститутки, частенько выступали благотворителями и стремились вкладами в богоугодные заведения и дела как-то очистить совесть.

В 1912 году на учете в Ростово-Нахичеванском медико-полицейском комитете состояло 266 проституток, проходящих медосмотры. Через год их было уже 290. Вроде бы не так много, но к этому следует добавить значительное количество незарегистрированных девиц.

Вечно выгодный бизнес имел и теневую сторону. Многие торговцы живым товаром не платили налоги и не думали отправлять своих девиц в заведения.

Вполне успешно продолжала работать нелегальная бордельная империя братьев Меера и Копеля Воловых. В нее входили гостиницы «Париж» на Никольской, «Метрополь» на Дмитриевской, «Восток» (Садовая, дом Богуславского), меблированные комнаты на Большой Садовой (в доме Тихонова) и др.

Беззастенчивых дам поставляла желающим базарная гостиница Николая Кийкова «Великая Россия» на Таганрогском, меблированные комнаты Анны Зубаревой на Никольской, 237, Карпа Петросянца на Садовой, Ксении Григоренковой на Сенной.

На Богатяновке всякий встречный-поперечный мог показать домик Королевы Марго — главной бандерши нелегальной проституции, чьими услугами пользовались мазы и «боги».

Нелегальные притоны работали по всему Ростову под видом молочных, квасных, лимонадных, кондитерских лавок. В лавке всегда имелось одно-два темных помещения с пыльными топчанами-полатями, куда осведомленные клиенты могли на часок-другой заводить копеечных девиц. Бюджетный вариант был очень популярен среди бедных студентов, базарной голи, портовых грузчиков-амбалов да мастеровщины.

Полиция раз за разом накрывала подобные притоны, но их содержатели, заплатив мизерный штраф, тут же открывали новые. К примеру, содержателей притонов Ирину Котову и Татьяну Шахматову суд оштрафовал на 5 рублей каждую и отправил под арест… на два дня.

Раиса Рубанчик содержала такую лавку на углу Большой Садовой и Богатяновского, набирая малолетних девушек-босявок в качестве прислуги. Одессит Антон Марковский держал кондитерскую на Тургеневской, 1, и на Большой Садовой, 8. Максим Воронкин — лимонадную на Никольской, 21.

Дарья Воробьева содержала целую сеть на центральных улицах — квасные лавки на Садовой, лимонадные на Таганрогском.

Бася Ружанская с супругом Борухом содержали множество притонов, которые полиция периодически закрывала. Наконец их обоих выслали из города. Однако супруги не уехали. Осели на Богатяновке и вновь открыли несколько заведений под вывесками «Продажа прохладительных напитков», но уже тайно.

В итоге полиция нашла другой выход, и в апреле 1908 года было учреждено городское Санитарное бюро для надзора за проститутками-одиночками, на деятельность которого ежегодно управа ассигновала 1200 рублей. Надзор перешел от канцелярии врачебно-полицейского комитета по регистрации и надзору к городским властям.

Иерархия профессиональных проституток строилась в Ростове по следующему принципу. На вершине куртизанской пирамиды пребывали мессалины, которых содержали денежные тузы города. Им дарили особняки, они имели свои ложи в театрах, места на ипподроме, разъезжали в собственных экипажах, запряженных рысаками, путешествовали с покровителями на воды и пр. Они гневно отвергали даже малейший намек на свою известную роль в жизни содержателя, презрительно относились к своим менее удачливым коллегам по цеху и изящно гарцевали от одного «папашки» к другому. Они все еще считались приличными дамами, их даже принимали в некоторых пристойных домах Ростова.

Одна из любимых городских легенд повествует о роковой страсти одного ростовского купца-миллионера из рода Парамоновых к певице местного театра Маргарите Черновой. Якобы купчина подарил содержанке шикарный особняк (и не только) на Большой Садовой, который и поныне украшает главную улицу Ростова.

На самом деле ничего общего проживавшая в этом особняке купчиха Маргарита Никитична Чернова, супруга другого армянского миллионера, купца 1-й гильдии Николая Чернова, ни к театру, ни к этой истории не имела. Однако эта легенда отражает саму суть сумасбродных выходок ростовских купцов ради любимых кокоток. Такие истории реально имели место, и швыряться деньгами ради женских прелестей здесь умели не хуже сибирских золотопромышленников.

Несколько ниже в иерархии стояли дивы ростовских кафешантанов и рестораций «Палермо», «Марс», «Ампир», «Яр» и других. Работавшие здесь девицы не были профессиональными содержанками, а имели статус актрис. Но они очень умело сочетали забойный канкан с последующими постельными плясками. Само собой получая за свой нелегкий труд пристойную оплату. Владелец самых известных кафешантанов Карапет Чарахчиянц (дядюшка Каро) был уважаемой фигурой среди ростовских рестораторов и при этом содержал целый сонм «актрис двойного назначения».

Имена звезд ростовских кафешантанов от Клары де Воляй (в миру Мотька Тараканова), всех этих француженок из Бордо и немок из Риги до одноразовых певичек, словно четки, перебирали завсегдатаи увеселительных заведений и местные репортеры. Завести актрису считалось модным и престижным в среде молодых людей.

Наиболее престижными на Восточной улице считались «божества» из борделей высшей категории. Там за визит серьезные господа платили от 50 до 100 рублей. Деньги более чем приличные по тем временам, но и товар подбирался самый изысканный. Из юниц воспитанных, скромных, чистых, кротких, но до дела бойких и готовых к любым чудачествам и проказам визитеров.

«Божествам» была установлена щадящая суточная «норма» — не больше 5–6 человек. Дабы не утомлять и не портить дорогостоящий товар. Подобных борделей в Ростове были единицы, элитных девиц набиралось мало, поэтому в разное время они снимали помещения в разных районах города, в пристойных особняках.

Несколько ниже в табели о рангах Восточной улицы стояли заведения средней руки, где к услугам клиентов предлагались приятные, хорошо одетые особы, пользующиеся спросом у порядочной публики. За визит здесь платили 5 рублей, а за 10 можно было забрать приглянувшуюся гетеру на всю ночь с собой. По договоренности с содержательницей местную «мадам Баттерфляй» можно было арендовать за 25 целковых на конкретный срок. Суточная «норма» у таких девиц не превышала 10 человек. В подобных заведениях обитало не более дюжины девиц, знакомство с которыми делало честь и известным ростовцам. Эти дома терпимости размещались в начале улицы красных фонарей, чтобы порядочной публике не приходилось далеко добираться и сталкиваться со всякой швалью на нахичеванской меже.

Ближе к Нахичеванскому переулку на Восточной улице расположился ряд достаточно приличных заведений, где за 1 рубль из десятка барышень приказчики, учителя, инженеры, офицеры и пр. могли выбрать себе подругу на пару часов (на ночь за 3 рубля). Тут имелись свои постоянные клиенты, заказывавшие полюбившихся спутниц. «Норма» у девушек не превышала 12–15 клиентов.

Самыми дешевыми борделями были двадцатикопеечные постоялые дворы, располагавшиеся в самом конце Восточной улицы на границе Нахичеванской межи. Их посещали солдаты, грузчики, извозчики, мастеровые и прочий рабочий люд. Отдельных номеров не было, а деревянные кровати друг от друга отделяли лишь невысокие перегородки, не доходящие до потолка. За двугривенный, а то и за полтинничек тут можно было отдаться страстям человеческим. Понятно, что за 20 копеек «графинь» и «герцогинь» среди четырех десятков крестьянок искать не приходилось. Трудяшки ежесуточно обязаны были удовлетворить больше двух десятков нетерпеливых клиентов (их число зависело от алчности «мадам»).

Иной ритм работы был у «рабынь веселья», не связанных «желтыми билетами» и составлявших острую конкуренцию Восточной. Этим вообще план устанавливал только собственный желудок да жадность зухеров (альфонсов).

Ростов купался в страстях. Большие деньги лихо зарабатывались и еще с большей лихостью спускались. В кафешантанах с актрисами шампанское текло водопадом. В новомодных электробиографах (так в первое время назывались кинотеатры) после 22.00 демонстрировали первые порнографические фильмы. Как их тогда понимали.