Отроки во вселенной
Вместо заключения
Преступный мир — отнюдь не застывший монолит. Это живой организм, находящийся в постоянном броуновском движении, эволюционирующий в зависимости от внешних обстоятельств. В периоды кризисов он разбухает, вбирает в себя люмпенизированную часть общества. В эпоху диктатур и жестоких преследований сжимается, уходит на дно, мимикрирует, пытаясь выйти из-под давления и проскочить между молотом и наковальней. В редкие периоды ремиссии государственного режима криминалитет старается максимально расширить свои источники доходов.
Преступный мир, словно клеточный органоид, способен к самовоспроизводству, восполнению потерь за счет притока новых рекрутов, не нашедших себя в обычной жизни.
Ни одна общественно-экономическая формация, ни одно государство, ни один режим не способен эффективно справиться с криминалитетом.
С одной стороны, всякая власть за счет насильственной правоприменительной практики в исполнении законов лишь плодила деклассированные элементы; с другой — сам преступный мир проявлял гибкость и вынужден был подстраиваться под любую форму правления. Он всегда был резко враждебно настроен к государству, но, осознавая невозможность решительно повлиять на него и оставаясь сам вне закона, искал пути для контактов с ним исключительно ради собственной выгоды. Это вынудило верхушку криминалитета перейти от категорического неприятия властей и политических течений в конце XIX века сначала к осторожным контактам с полицией с целью дискредитации конкурентов, а затем и к постепенному вхождению во власть через участие в новых советских силовых структурах (вспомним первый кадровый состав ростовской милиции и ЧК). Социально близкая шпана быстрее могла найти общий язык с имеющей обширный подпольный опыт «политикой», чем с царской полицией. Тем более что многие лидеры левых движений имели солидный тюремный стаж, а значит, во всех смыслах говорили с преступным миром на одном языке. Многие бывшие ростовские урки, приняв новую власть, в ней так и остались. Позднее это перетекание кадров привело к упрочению связей между двумя мирами и возникновению в СССР настоящей коррупции: началось растление политической верхушки и ее сращивание с цеховыми и мафиозными деятелями.
За полтора века существования — с образования первых слобод вокруг крепости святого Димитрия до конца 1920-х годов — преступный мир Ростова прошел путь от «колыбели» до «пубертатного периода». Ростовский честный босяк родился разбойным варнаком среди донских курганов с кистенем в руке, а дорос до галантного нэпманского денди с тросточкой и револьвером. Путь был пройден гигантский, повлекший за собой глобальные изменения в социальном составе и ментальности хевры.
В первую очередь этому способствовала консолидация преступности на рубеже веков под воздействием двух факторов: более четкого разделения по криминальным профессиям и необходимости сплочения перед растущей угрозой политического радикализма.
Перед лицом нарастающего противостояния с политическими хевре необходимо было объединять силы под руководством опытных профессионалов, обладающих авторитетом. Что и повлекло за собой смену прежних стихийно собиравшихся шаек на устойчивые преступные группировки, спаянные общими интересами, скрепленные воровским кодексом, опекаемые заслуженными ветеранами.
Следить за соблюдением законов и судить нарушителей теперь должны были наиболее уважаемые «иваны»-«боги»-«мазы», хорошо знакомые и с обычаями каторги, и с воровскими традициями на воле, — криминальная элита Ростова. Для обсуждения наиболее важных для хевры вопросов и проблем они собирали сходняки-толковища, решения которых беспрекословно выполнялись всеми членами хевры. Таким образом, в Ростове создавалось своеобразное государство в государстве, неподконтрольное официальным властям. Богатяновская «тортуга», где селиться предпочитали люди, так или иначе связанные с криминалитетом.
Руководство «тортугой» ревностно следило за спокойствием и благополучием обитателей. Если возникала необходимость, вело войны с конкурентами, а когда появлялась острая необходимость, шло на неслыханные шаги — на контакты с полицией, правильно ориентируя ее на забредших не на свою территорию чужаков или на бандитствующих соперников. Что считалось не предательством, а лишь нестандартной формой ведения войны. Собственно, полиция в долгу не оставалась и в свою очередь шла на компромисс: закрывала глаза на воровскую мелочовку, освобождала за известную мзду влопавшихся мазуриков, содействовала передаче посылок арестованным на «дядиной даче» и пр. Все, конечно, в пределах разумного — ни одна из сторон лишнего себе не позволяла.
Крушение Российской империи и воздушные замки революции чуть было не нанесли «тортуге» смертельный удар. Из ростовской хевры произошел массовый исход некогда деловой шпаны, поверившей в радужные перспективы новой жизни. Наиболее радикальная часть, напротив, подалась от воров к занимающимся реальным делом налетчикам. Остались лишь консервативные, «битые» босяки, не доверявшие вообще никому.
Новая власть же в искренность раскаяния уголовников так и не поверила, а ее аппарат подавления не смог отсепарировать «расстриг» от фундаменталистов. Хотя и сам факт раскола заметно повлиял на существование хевры. Теперь «тортуга» вынуждена была подстраиваться под новые политические реалии, и под частую смену режимов, и под выросшее влияние беспредельщиков. Гибкость воровского богатяновского «политбюро» позволила ему и заигрывать с политиками, и делегировать своих людей в органы власти (хотя и нет никаких данных о намерении полностью прибрать политическую власть к рукам), и временно отступать перед бандитским крылом криминального Ростова. Чтобы — чисто по-конфуциански — дождаться, когда мимо по Дону проплывет труп его врага. А затем видоизмениться еще раз, подстраиваясь уже под советские реалии.
Ростовская преступность вполне комфортно чувствовала себя и в период революций (поставляя оружие «политике»), и в период Большого террора (будучи социально близкой классу-гегемону), и во время немецкой оккупации (контролируя черный рынок). Ее позиции смогла поколебать лишь утопическая идея интегрировать босяцкий элемент в постромановскую Россию, но вскоре и эта иллюзия развеялась, как туман над Доном.
Недалекий душегуб с большой дороги пореформенной эпохи уступил место умному циничному городскому вору первых советских лет. Разбойных беспредельщиков Гражданской войны и начала 1920-х годов отстреляли молодые непрофессионалы из ЧК и перемололо в репрессивной мясорубке ОГПУ. Им на смену пришли куда более осторожные чмунды (хулиганы) и оборотистые мошенники, проворачивавшие крупные махинации в период НЭПа без применения насилия.
Бандитский Ростов периода анархии в государстве уступил место воровскому Ростову периода оживления деловой активности после окончания Гражданской войны. Богатяновская «тортуга» осознала, что ни один, даже очень удачливый традиционный медвежатник, городушник, ширмач, домушник и пр. не сможет заработать для общака столько, сколько вор, специализирующийся на махинациях с государственными подрядами, армейскими поставками, закупкой продовольствия и т. п. А для этого не нужны кастеты-пистолеты — требуется лишь расторопный оборотистый делец и хорошие связи в советском бюрократическом аппарате.
Прежние уличные кадры для этого не годились — требовались люди, имевшие опыт работы с деньгами и налаженные каналы сбыта.
Именно в советское время прежние «мешки» и блатер-каины начали уходить от прямой зависимости от воров, становясь настоящими деловыми людьми. Их опыт по содержанию подпольных мастерских и складов пригодился сначала во время НЭПа в создании целой подпольной индустрии производства и сбыта левой продукции. Благодаря им в стране пышным цветом расцвел черный рынок вечно дефицитных продовольственных и промышленных товаров.
При этом классический воровской мир принял новые реалии и, понимая суровость нового законодательства, сделал ставку на другие виды криминала, касающиеся в первую очередь частной, а не государственной собственности. Инициаторами этого маневра стали «законники» — авторитетные воры, чтившие «кодекс».
Однако с закатом нэповского отступления к капитализму и сворачиванием частной собственности подпольная деловая инициатива также пошла на спад (вплоть до начала 1970-х годов). Усиление роли государства и сжатие криминального мира вновь привели к выдвижению на первые роли уголовных авторитетов — уже сложившихся к этому времени воров в законе.
После крушения НЭПа к началу 1930-х годов ростовский воровской мир пережил период собственного накопления примитивного капитала, а накатывающему маховику репрессий уже смог противопоставить вновь соорганизовавшуюся для самозащиты хевру во главе с «законниками», с четко прописанным воровским кодексом. К этому времени образ Ростова-папы окончательно сформировался, а его криминальное обаяние достигло своего апогея.
