«Гут-морген, ростовцы»
Еще одной распространенной воровской категорией в Ростове были домушники — специалисты по несанкционированному проникновению в жилье через дверь, окно, подвал, крышу, форточку, чердак, забор и т. д. Как правило, домушники действовали через разветвленную агентурную сеть подводчиков, могли работать в отсутствие (а порой и в присутствии) хозяев, в любое время суток, в одиночку или с шайкой, со взломом или посредством «захоровоженной» прислуги, под видом посыльных, знакомых, случайных посетителей. Способов попасть внутрь было великое множество.
При этом далеко не всегда, как у магазинников, квартирные кражи совершались в темное время суток. К примеру, скокари предпочитали действовать в светлое время — ночью все это проделать гораздо сложнее. Квартиры заперты на все замки и засовы.
Днем необходим большой набор инструментов (стамески, долото («мальчишки»), фомки, отмычки, вертуны и пр.), которые прилично одетые воры носили в саквояжах. Никому не придет в голову заподозрить в чем-то нехорошем человека, похожего на врача, с характерным саквояжем (Михаил Демин писал о скокаре по кличке Гроссмейстер, который для переноски инструмента вообще использовал шахматную доску).
В случае появления посторонних он может притвориться пьяным, случайно зашедшим, несведущим, ищущим кого-то и пр. Порой, набравшись наглости, он мог утверждать, что приглашен на свидание к хозяйке дома, после чего его, во избежание громкого скандала, просто выдворяли за дверь.
Работали домушники преимущественно летом, когда хозяева выезжали за город или на курорты.
Каждый приличный скокарь был в курсе, что с 1 до 4 часов пополудни дубаки (дворники) обедают и отдыхают. Послеобеденный сон для дворника — это святое, а для вора — самое время для квартирных краж. На ночь дубаки закрывают ворота во двор в 8 часов вечера зимой и в 10 часов летом, после чего находятся в дворницкой, поджидая запоздалых постояльцев. Соответственно, за улицей и двором дворники не наблюдают, так что можно махнуть через забор или взобраться на крышу. А то и тихо выдавить стекло уже описанным способом.
Отметим, что все дубаки носили круглые полицейские шапочки с медной пластиной с надписью «Дворникъ», бляхи на груди с названием улицы и номера дома и свисток, а также состояли на полуофициальной службе у полиции. Славились они своей свирепостью по отношению к хулиганам и бродягам. На воротах домов размещали надпись: «Вход старьевщикам, нищим, шарманщикам воспрещается».
Известный русский писатель Александр Куприн вспоминал о революционных событиях в России: «Большая толпа разделилась на маленькие группы и принялась отлавливать дворников и городовых. Вчерашних крестьянских мужиков, одетых недавно в полицейские мундиры, вытаскивали на улицу и вешали на деревьях. Разъяренные мясники вязали бородачей-дворников и прибивали номерные бляхи прямо к груди коваными гвоздями, затем ловко подвешивали за ноги к газовым фонарям. Кровь струилась по бороде и ручьями стекала вдоль мостовых… К вечеру во всем городе не осталось свободных фонарей…»
Дворники играли значительную роль в поддержании порядка и помощи полиции. Недаром после революции и упразднения дубаков, как «пособников реакции», в стране резко увеличилось число налетов на жилые дома.
Однако в ряде случаев они же были и главными подводчиками для мазуриков, ибо лучше, чем кто-либо другой, были в курсе имущественной и личной жизни жильцов.
Именно дворников домушники пытались захороводить в первую очередь, сделав их давальщиками. Далее по степени важности следовали алёшки (лакеи), кухарки, монтеры, столяры, водопроводчики, стекольщики. Часто бывая в различных домах, они могли наблюдать за жизнью хозяев, оценить обстановку в доме, подметить, где расположены интересующие воров предметы, достать слепок с ключей. Это было крайне важно, так как домушникам приходилось действовать в ограниченных временных рамках, опасаясь рисковать по мелочам. Алёшек обижали хозяева, рабочим могли недоплачивать, да и попросту лакеи могли завидовать. Главное у вора-психолога было найти подход к такому обиженному работяге, который смог бы и «клевый подвод» дать, и дверь в нужный момент открыть. Поэтому ростовские воры никогда не экономили на мзде хорошим подводчикам, ибо последующий слам с лихвой окупал затраты. Иногда даже по украденным паспортам через конторы по найму внедряли в квартиры подставную прислугу, чтобы с ее помощью проникнуть в дом. Таковыми были опытная «подводчица» крестьянка Варвара Захарова (она же Мария Еренкова, Варвара Иванова) из шайки Мишки Ганина (Лупатый), мещанка Пелагея Рюмшина (сожительница Абрама Иоткина), киевлянка Марина Сторожевская (она же Фекла Тупицына), обокравшая в апреле 1904 года квартиру купца 1-й гильдии Нафтулия Шпильрейна (отца знаменитого врача-психоаналитика Сабины Шпильрейн) в составе шайки гастролеров-домушников.
Явно без «захоровоженной» прислуги не обошлось при ограблении квартиры нахичеванского городского головы Минаса Балабанова, имевшем место 16 июля 1903 года. Домушники были в курсе, что хозяева в отъезде, поэтому спокойно проникли на чердак через слуховое окно, коловоротом высверлили потолок, спустились по веревке в зал. Преспокойно расположились на диване, отужинали припасенной колбасой, хлебом, запили водкой. Выкурили перед тяжким трудом по папиросе (окурки побросали тут же) и начали. Были взломаны все без исключения замки, сундуки, столы и шкафы. Все награбленное увязали в огромные узлы. На прощание оставили записку: «Г-н Балабанов, благодарим вас за золото и серебро, а также и за вещи». Вышли через парадное крыльцо, захватив ключи от входа. Никто им не мешал, ибо прислуга и дворники явно были в доле.
С другой стороны, дубак для домушника все же важнее. Своим свистком он может созвать городовых, да и в дворницкой хватает инструментов, чтобы пришибить нерасторопного уркача.
«Захоровоженный» же дворник — гарантия спокойной работы и беспрепятственного ухода. В крайнем случае дубака можно напоить или усыпить заряженным дурманом напитком.
По подсчетам Александра Гурова, «в среднем профессиональный квартирный вор совершает в течение месяца 1–2 кражи. Однако нередки случаи, когда за 1–2 года вору удавалось совершить до 150 преступлений. Поэтому не случайно раскрываемость квартирных краж составляет лишь 60–65 %».
В то же время хороший слам был редкостью для домушника, если только тот не попадал в какую-нибудь пещеру Али-Бабы. Ростовцы же, зная свой криминалитет, все же предпочитали не хранить дома крупных сумм. Только столько, сколько необходимо для ведения хозяйства. Квартирная кража всегда ограничена во времени, если вор не знает наверняка, за чем конкретно он пришел и где это найти. Как правило, у него на все про все были считаные минуты, поэтому и добычей становилось лишь то, что в первую очередь попадалось под руку: одежда, безделушки, вазы, посуда, столовое серебро, белье, обувь. Все то, что можно сбыть блатер-каинам или продать на базаре.
Это как раз и было в компетенции скокарей. Особенно популярными у них были кражи, изобретенные самой Сонькой Золотой Ручкой. Их называли «гут-морген» (по местной легенде, в Ростове, кто там сегодня проверит или опровергнет, где именно возник этот вид воровства).
Воры, непременно прилично одетые, рано утром (отсюда пошло и название: искаженное немецкое Guten Morgen — с добрым утром) звонили в квартиру еще спящих хозяев. Им открывала заспанная, плохо соображающая прислуга. Посетитель вежливо интересовался, проcнулись ли хозяева. А поскольку нет, просил передать им записку. Пока неграмотная прислуга-деревенщина бегала будить барина и совать ему под нос бумажку с затейливыми ругательствами, скокарь сгребал в охапку все, что висело на вешалке в передней — шубы, манто, салопы, шапки и т. п. — и бесшумно рвал когти.
Таким образом была обворована квартира помощника присяжного поверенного Иосифа Лившица на Николаевской, 106. Галантный вор «приделал ноги» адвокатскому пальто и сюртучной паре. Похитителя вскоре нашли. Лившиц был изумлен, когда на очной ставке ему представили вора, которого он лишь на прошлой неделе лично и успешно защищал в суде.
В гостиницу Щелоковой 25 апреля 1892 года прибыл молодой человек с одним саквояжем, записавшийся под именем Ивана Ивановича Орловского и поселившийся в № 43 рядом с номером хозяйки. Через 3 дня он исчез, а с ним и деньги хозяйки. Взломали дверь в его номер — саквояж остался, в нем стамеска, два больших ключа, камень, хлеб, колбаса, грязное белье и записка: «Благодарю за полученную сумму денег, сожалею, что пришлось получить столь мало. Разыскивать же меня не советую, ибо, когда вы будете читать сие письмо, я уже буду на пути к черту». Выяснилось, что незадолго до этого Орловский с такой же программой посетил Таганрог.
Обожающие понты ростовские скокари порой и вовсе разыгрывали целые спектакли, когда не удавалось сразу что-то стянуть в передней или лакей оказывался чуть более сообразительным. К известному врачу или адвокату являлся грустный молодой человек, представлялся его коллегой и рассказывал душераздирающую историю собственных жизненных драм (всех вариантов не перечесть), завершая рассказ деликатной просьбой «выручить незначительной суммой для отъезда из города». Добившись желаемого, молодой человек рассыпался в благодарностях, обещал непременно выслать деньги при первой же возможности и с достоинством покидал «коллегу», успевая прихватить с собой что-либо ценное, пока великодушный хозяин ходил за деньгами.
Так, утром 13 августа 1903 года известный домушник Владимир Богданов (Вовка Аблакат) явился утром на квартиру присяжного поверенного Антона Писарева (Большая Садовая, 33). Скромно одетый юноша попросил вспомоществования для отбытия на родину. Адвокат подозрительно оглядел просителя, но денег дал — невелика была потеря.
Однако на следующий день он встретил юношу вновь в подъезде своего дома. При этом адвокат заметил, что парень отчего-то невообразимо растолстел всего за сутки. Толком объяснить свое нахождение в подъезде он не мог, но, поднявшись на свой этаж, Писарев обнаружил открытой дверь квартиры, откуда пропали ценности и носимые вещи.
Вор-«гут-морген» успел надеть их на себя, с чем и был задержан на квартире у сожительницы.
Хозяйка квартиры на Скобелевской на рассвете застала дома вора. Подняла шум. Домушник ее успокоил: «Да не кричите вы, сударыня. Я обошел всю вашу квартиру и не нашел того, что можно было бы захватить без риска для себя». Потом спокойно вылез в окно, сел в пролетку, где были еще двое, скомандовал «пш-шел» и убыл.
В декабре 1915 года к врачу Павлу Гарфункелю (угол Малого проспекта и Большой Садовой) прибыли трое одетых в форму студентов-техников молодых людей. Они умоляли эскулапа срочно прибыть к «больному Ревенко» на Сенную, 207. Доктор, подхватив саквояж, поспешил на Сенную. В квартире № 4, к своему удивлению, больного не сыскал, зато тут же застал коллег — докторов Левенциглера, Димитракоса и Финкельзона. К ним тоже приходили техники, умоляя спасти жизнь товарищу. Подозревая неладное, врачи метнулись по домам, но застали лишь раскуроченные квартиры.
Как наиболее многочисленная группа воров, домушники не брезговали ничем. Степан Швецов писал: «Горничная одной акушерки поставила в коридоре, выходящем во двор, самовар. Вошел прилично одетый мужчина и спросил, может ли он видеть барыню. Услышав в ответ, что акушерка спит, он вынул записную книжку, написал что-то и, вырвав листок, попросил горничную срочно передать записку. Та выполнила просьбу. Разбуженная акушерка с удивлением прочитала… стихи:
Барыня спит,
Самовар кипит…
Когда барыню разбудят,
Самовара уж не будет!
И действительно, когда акушерка и горничная выбежали в коридор, самовара уже не было».
Зарисовка Швецова сделана с натуры. Подобным же образом была совершена кража самовара у Пинхуса Голдштейна на углу Богатяновского и Большой Садовой. Прислуга поставила самовар, отвернулась, чистила нож, повернулась — самовара как не бывало.
Интересна дальнейшая судьба самоваров. Одному из торговцев на Покровском базаре предложили купить большой медный самовар. Недорого, лишь бы на опохмел хватило. Негоциант, не будь дурак, самовар взял — товар ходовой, барыш с него будет знатный. Вечером принес его домой, где прислуга, заламывая руки, с плачем пожаловалась на кражу самовара. Вгляделись в покупку — точно, он самый, богатяновские скокари всучили шпаку его собственный самовар. И не просто так, а для понту.
У ростовских домушников были и свои предрассудки. Они ни за что не полезли бы в дома, в которых служат кривые лакеи или кухарки, остерегались квартир с попугаями, десятой дорогой обходили строения с нехорошими цифрами — № 11, 22, 44, 66…
Зато в дождь, грозу, снегопад можно быть уверенным, что кто-нибудь именно обязательно «подламывает магазуху», да и в доме с покойником считалось «покойнее тырить». Воровская примета гласит: кому удастся до заутреннего благовеста совершить «золотую тырку» (кражу, не оставляя следов), тот сможет безопасно воровать в течение целого года. Для этого на шее носили правильные амулеты: засушенный палец покойника или жабье сердце.
Плохой приметой считалось срубить угол и обнаружить в нем колоду карт — это вело к скорой неудаче. И уж совсем кошмар — обокрасть горбуна, будь то умышленно или неумышленно. После этой кражи неудачи должны были преследовать вора до самой смерти. Сколько воров — столько и предрассудков.
Клюква в елее
Это в нынешнее время эта категория воров перешла в ранг малоуважаемых, чуть ли не помоечных. Воровской мир, оказавшийся в советское время вместе со всем населением страны отделенным от церкви, напротив, обрел особую, часто напускную религиозность. Хотя при этом постулаты «не убий, не укради, не желай жены ближнего твоего и ничего, что у ближнего твоего» совершенно не смущали честных босяков.
На «клей» идут с молитвой, грабят с божбой, за решеткой осеняют себя крестным знамением и усиленно посещают тюремные церквушки. По данным ФСИН, ныне от 70 до 84 % заключенных тюрем и колоний считают себя верующими.
Поэтому и воров, покусившихся на церковные ценности, в советское время начали считать утратившими свое воровское достоинство, а за решеткой в лучшем случае помещали на нижнюю ступеньку арестантской иерархии.
В романе Владимира Высоцкого и Леонида Мончинского «Черная свеча» есть такой диалог двух заключенных: «С Юртового пришла ксива: на Крученый привалил церковный вор. Грабил храмы на Псковщине, кончал в селе батюшку с попадьей, а блатует как честный вор.
— Зачем лишний базар, Никанор Евстафьевич, неужели мы допустим, чтобы церковный вор хилял за вора честного?.. Он нагреб себе беды на две смерти».
Однако до революции, когда все население России было поголовно верующим, воры-клюквенники (на байковом языке клюквой называлась церковь за характерную форму куполов) были в чести. Храмы, синагоги, монастыри и мечети хранили под своими сводами значительные ценности и пожертвования, при этом сами порой не гнушаясь участием в коммерческих мероприятиях и даже давая деньги в рост. Да и само духовенство особенно ни в чем себе не отказывало, явно забывая о нестяжательстве.
Петр Великий в «Духовном регламенте» называл их «несытыми архиерейскими скотинами». У блистательного Николая Лескова (кстати, выходца из духовной среды) есть так называемые картинки с натуры под названием «Мелочи архиерейской жизни», в которых его няня уверяла, что «архиереи Христа распяли», а князь Петр Трубецкой орловского архиерея Смарагда (Крижановского) почтительнее «козла» никак не величает.
Соответственно, и блатной мир взирал на служителей культа как на носителей несправедливости, а самые циничные рассматривали церковное имущество как свою потенциальную добычу.
При этом в воровском мире был даже свой покровитель — святой Иоанн Воин, которому клюквенники молились перед кражей. Более того, у них существовало поверье, что необходимо заворовать на счастье, дабы удача не покидала в течение года. Заворовать в церкви нужно было либо в Благовещение, либо во время пасхальной заутрени. Зато украсть церковный потир (сосуд для причастия) считалось гнусным поступком, предвещающим несчастья.
Дореволюционные клюквенники сочетали в себе качества и налетчиков, и грабителей, и воров, и карманников. Причем действовали как с тонким расчетом, так и нахрапом. С оружием не расставались. У них не было комплексов по поводу применения его по отношению к служителям культа обоих полов.
Ростов и тут не был исключением. Мы уже говорили о трагедии архимандритов армянского монастыря Сурб-Хач Арутюна Аламдаряна, Адама Тер-Никохосяна, Вагана Тер-Григоряна. Но там работали не воры-клюквенники, а профессиональные налетчики, которым все равно было, кто перед ними. Нахичеванского вентерюшника Калинина архиерейский сан не смущал, анафема не пугала. Он пытал священника так же, как делал бы это с любым другим мирянином.
В 90-х годах XIX века беглый стрелец савотейный Дмитрий Моисеенко обчистил квартиру известного на весь Ростов и почитаемого на Богатяновке священника Покровского собора Лазаря Крещановского. Такое кощунство мог совершить только пришлый — отца Лазаря уважала богатяновская хевра, он не раз помогал местным «мазам». Да и не принято было на Богатяновке следить в собственном доме. Поэтому чужака вычислили сами и сдали полиции.
В 1901 году известный громила Михайла Ростовский со своей бандой совершил тягчайшее святотатство — убийство с целью грабежа в Старочеркасском женском Ефремовском монастыре.
В ночь на 11 марта 1904 года была ограблена монастырская церковь в Новочеркасске, а за несколько дней до этого произошла попытка разбойного нападения на другую новочеркасскую церковь, в ходе которого был убит сторож. Сочетание разбойника с клюквенником — адская смесь, армянские архимандриты знали это по своему опыту. Поэтому к розыску были подключены ростовские сыщики, установившие, что здесь работали «гастролеры». Помощник пристава Яков Блажков уже на следующий день узнал, что два залетных вора недавно прибыли в Ростов и остановились в притоне Ивана Марколенко на Сенной, 117. В ночь нападений они отсутствовали на месте. Филер обнаружил одного из них, Михаила Кастрова, в гостинице Тихонова на углу Таганрогского и Темерницкой. При нем было найдено 150 рублей мятыми бумажками, как раз такими, какие прихожане бросают в ящик для пожертвований. Второго залетного, назвавшегося при задержании персидскоподданным Михаилом Хахладжевым (он же крестьянин Михаил Сорокин), взяли на расслабоне — в публичном доме на Восточной. Крестьянин просаживал церковные денежки на грешное дело.
В том же году, 7 октября, уже в Ростове клюквенники ограбили Покровскую церковь отца Лазаря. Представители народа-богоносца приставили лестницу с паперти к окну на верхнем этаже, разбили стекло, спустились внутрь по веревке. Спокойно собрали драгоценные сосуды, содрали серебряный переплет с напрестольного Евангелия, взломали свечной ящик и забрали оттуда деньги. Ушли тем же путем. Всевышний, увы, не покарал их за это. Преступление осталось нераскрытым.
Впрочем, Покровский собор вообще был любимым у босоты. Грабили его регулярно — в 1824, 1849, 1863, 1880 годах. В последнем случае увели всю золотую и серебряную церковную посуду, в том числе и вызолоченную чашу весом 1 фунт 88 золотников Дмитриевского придела, подаренную генерал-фельдмаршалом Петром Шуваловым еще на открытие первого в Ростове деревянного Дмитриевского храма при Темерницкой таможне в середине XVIII века.
Характерный для тогдашнего Ростова случай: 6 октября 1906 года на ипподроме прямо во время скачек был задержан вор-рецидивист Сидоров. При задержании он пальнул из револьвера в конного городового Ахтырского, но промазал. Понимая, что по закону от 19 августа 1906 года за покушение на чина полиции его ждет военно-полевой суд и известный приговор в течение 24 часов, мазурик не нашел ничего лучше, как объяснить свои действия тем, что, мол, стрелял он не в городового, а «в священника проходившей мимо ипподрома на кладбище похоронной процессии».
Иными словами, ростовский клир в былые времена мог чувствовать себя не более спокойно, чем любой ростовец.
Это было особенно актуально, когда гулял на свободе один из самых известных российских клюквенников Варфоломей Стоян.
Отчаянный и незакомплексованный крестьянин села Жеребец, Жеребцовской волости, Александровского уезда Екатеринославской губернии родился в 1876 году. За свою недолгую трудовую биографию исколесил всю европейскую часть империи, круша храмы различных конфессий в городах и селах. Но непременно возвращался в любимый Ростов, где проживала его молодая муза Прасковья Кучерова, родом из Мариуполя.
Начинал Варфоломей Андреевич Стоян как настоящий мастер — похищал украшения с икон среди бела дня. Фактически на глазах прихожан, но так, что никому этого не удавалось заметить. Зато брать было что. К примеру, газета «Казанские губернские ведомости» так описывает знаменитую икону Казанской Божьей Матери, похищенную Стояном: «Чудотворный образ Казанской Божией Матери, явленный в 1579 году, — иконописной работы, 6 вершков вышины и 5 вершков ширины. Обшит малиновым бархатом с прорезанными отверстиями для Ликов Богоматери и Спасителя и для руки Спасителя. Лик Богоматери и Спасителя, а также рука Спасителя покрыты слюдой. На образе риза и венец золотые, гладкие; на венце Богоматери корона с крестом, серебряная с красной искристой эмалью, украшенная бриллиантами, из коих шестнадцать крупных и девятнадцать мелких. На венце Спасителя корона серебряная, в ней один аметист, два синих яхонта, двадцать девять алмазов. <…> Нерукотворный образ Спасителя — иконописной работы, мерой 8 и 7 вершков, оклад и венец серебряные, 84-й пробы, вызолоченные. Убрус сплошь низан мелким жемчугом. На углах и по убрусу положены двадцать два бурмитских зерна, обнизанные средним жемчугом, на нижних углах двенадцать крупных жемчужин».
То есть, даже если не учитывать историческое и культурное значение иконы, ее материальная ценность была запредельной.
Поначалу Стоян не беспредельничал, а довольствовался малым — похищением каменьев. Но делал это поистине виртуозно. Только представьте себе здорового молодого брюнета с благообразной бородой и религиозным пылом в очах. Он обычно приходил в храм к ранней заутрене, пока там бывало немного народа. Часто прикладывался к иконам, в основном к тем, что были с богатым окладом. Подолгу застывая в благоговейном лобзании святых ликов. Присутствующие умилялись, не замечая, как богомолец ловко орудовал челюстями. В зубах у него было новомодное американское изобретение г-на Кинга Кэмпа Жиллетта — металлическое лезвие из стального листа чуть толще человеческого волоса.
В результате сосредоточенных кивков поддетые бритвой крупные камни из оклада тихо падали на пол храма. После чего, на радость богобоязненным прихожанам, истовый пилигрим начинал класть уже земные поклоны, падая на колени и каждый раз целуя храмовый пол. Камни таким образом оказывались за щекой клюквенника. Затем он с успехом сбывал их ювелирам или закладывал в ломбард.
Поймать Стояна с поличным не получалось, но и ему самому вскоре наскучила слишком малая добыча. Он перестал ограничиваться камнями, перейдя к похищению самих икон. Некоторые из них Стоян вообще воровал по заказу. В ходе следствия всплывали смутные данные о его связях со старообрядцами, но доказать конкретные преступные действия в пользу раскольников не удалось.
Физическая сила и невероятная дерзость вскоре превратили Стояна из обычного клюквенника в ловкого мошенника и безжалостного разбойника. Он ограбил лавку в Таганроге, совершил несколько разбойных нападений: в Кременчуге на хуторянина, у которого похитил 200 рублей, в Дубно — на богатого еврея, обобрав того сразу на 18 тысяч рублей. В Нежине он совсем обнаглел, измордовав двух братьев-купцов Гринберг, а на выходе контузив городового и застрелив кинувшегося помочь ему рядового 42-й артиллерийской бригады.
В 1903 году он уже надолго перебирается в Ростов к Прасковье, обосновавшись с ней и ее дочкой Евгенией в Затемерницком поселении на Колодезной улице в доме № 34 мещанина Лещенко. Без дела Стоян не сидел и организовал с ростовским приятелем Ванькой Хохлом (в миру Иван Дубовик) целую серию разбойных нападений и убийств. Естественно, по следам налетчиков направился вездесущий сыщик Яков Блажков, который в июне 1903 года сумел взять Ваньку Хохла там же, в Затемерницком поселении, на Луговой улице. На Ванькиной хазе обнаружили фальшивые печати, бланки и иные приспособления для изготовления фальшивых видов на жительство. Фактически раскрыли подпольную фабрику по штамповке липовых документов. Неудивительно, что Стоян постоянно носил с собой фальшивые документы на имя то Федора Чайкина, то Сорокина, то Чернышева, то Гаркуши, то Ткачева и пр.
В полиции Ванька после проведения с ним соответствующей работы сдал кореша.
В ночь на 7 июля Блажков решил брать Стояна на малине Лещенко. В облаву сыщик взял с собой помощника пристава Федора Англиченкова (выступавшего обвинителем по делу о коррупции в полиции в 1892 году), прекрасного сыскаря, и еще шестерых городовых.
Но не тут-то было. Клюквенник с оружием не расставался. Когда полицейские выломали дверь в его комнату, Стоян не растерялся и по-македонски, с двух рук, открыл пальбу по нападавшим. Затем пинком выбил окно, прыгнул вниз с высоты 6 аршин (больше 4 метров), успев ранить из револьвера сидящего в засаде под окном городового 3-го участка урядника Василия Изварина. Началась чисто киношная погоня — ночью, через заборы, по крышам домов Стоян улепетывал от Блажкова, паля из двух стволов. На ноги было поднято все Затемерницкое поселение. Однако клюквенник не сдался. Прыгнул в Темерник, мигом перемахнул через неширокую реку и скрылся в саду Максимова. А там уже было рукой подать до Нахаловки с ее знакомыми малинами.
Случившееся в общем-то неудивительно. Опыт побегов у клюквенника был большой. В 1902 году Стоян бежал из Златоустовской тюрьмы, где отбывал наказание за кражу денег в местной старообрядческой единоверческой церкви Троицы Живоначальной. В Царицыне он расшвырял охрану и сбежал из здания полицейского управления. В Самаре, когда его пришли арестовывать в гостинице, запросто сиганул в окно и растаял в темноте.
Репортер местной газеты писал по следам погони: «Пять случаев дерзкого ограбления среди бела дня в понедельник в Ростове, чуть ли не в центре города! Если бы у меня была своя газета, во вторник я бы выпустил номер, в котором вместо всякого текста были бы напечатаны следующие слова: „Граждане! Вчера в нашем городе было пять грабежей и одно убийство. Подумайте об этом“. И больше — ничего…»
В Ростове Стояну оставаться теперь было нельзя, и он начал «большой гастрольный тур» по России. Украл богато украшенную ризу из Казанско-Богородицкой церкви в Туле, умыкнул ризу с иконы Знамения Божьей Матери из Симеоновской церкви в Рязани, заложив ее в ломбард. Сразу несколько риз похищено было в ярославльском Спасо-Преображенском мужском монастыре. Следы клюквенника остались в Костроме, Коврове, Ростове Великом. Обо всем этом он потом с гордостью рассказывал на допросе.
В 1904 году Стоян решил осесть в Казани под именем Федора Андреевича Чайкина. Вызвал туда верную 25-летнюю Прасковью Кучерову (в Ростове ее быстро выпустили из полиции — в соучастии в преступлениях Стояна полюбовницу обвинить не смогли) с 9-летней дочерью и ее мать — 49-летнюю Елену Шиллинг. Женщины напрасно рассчитывали, что вор одумается и заживет тихой семейной жизнью. Стоян продолжал свое небогоугодное дело в этом поволжском городе. Очередными его жертвами пали Спасо-Преображенский и Благовещенский кафедральный соборы Казанского кремля. Из кремля так просто было не уйти, убегая, Стоян метнул узелок с похищенными ценностями в выгребную яму у Александровского пассажа. Там его и нашел впоследствии крестьянин, занимавшийся ассенизацией ретирадных мест.
Но главный подвиг Стояна был впереди. Его целью была одна из главных святынь православия — подлинник иконы Казанской Божьей Матери XVI века (множество списков с нее хранилось в разных храмах империи), во время Смуты сопровождавшей Второе ополчение Минина и Пожарского. Икона хранилась в Богородицком женском монастыре, построенном на месте ее обретения в 1579 году.
Духовное наполнение образа оценить невозможно, зато материальное — вполне себе. На иконе были две ризы — нижняя золотая и верхняя жемчужная. Нижняя, подарок Ивана Грозного, была украшена бриллиантами и драгоценными камнями. В мае 1767 года, во время визита в Казань Екатерины II, молодая императрица пожертвовала иконе алмазный венчик, который прикрепили к верхней жемчужной ризе. Только в этом венчике было 16 крупных и 19 мелких бриллиантов. На начало XX века стоимость иконы с ризами оценивалась в 100 тысяч рублей.
Соседняя с ней икона Спаса Нерукотворного также была облачена в ризу, украшенную 30 бриллиантами и 56 алмазами. Оба святых образа хранились в особых местах соборного иконостаса.
Одним махом выкрасть две такие иконы для клюквенника — вершина воровской карьеры. Голубая мечта любого жульмана. Это, вероятнее всего, и сподвигло Стояна на кражу.
Но в одиночку ограбить, вынести, спрятать и продать известные на весь мир ценности было невозможно. Пришлось привлекать к делу испытанного кореша — курского карманника-ширмача Анания Комова и местного барыгу — ювелира из отставных унтер-офицеров Николая Максимова. Первый должен был страховать Стояна во время ограбления, второй — обеспечить канал сбыта краденых каменьев. Максимов также заказал в Александровском ремесленном училище 4 лобзика и особые разжимные щипцы, якобы для разгибания обручальных колец.
В ночь на 29 июня 1904 года Стоян с Комовым проникли на территорию монастыря, скрутили 69-летнего сторожа Федора Захарова и заперли его в подвале. Заметим, пальцем его не тронули, из-за чего у следствия возникла версия, что он был соучастником, соблазнившись вознаграждением в 100 рублей. Но доказать этого не смогли.
Затем преступники сорвали замки в церковных дверях и забрали обе иконы с украшениями. После чего не поленились взломать два свечных ящика и забрать оттуда 365 рублей.
Наутро, понимая, что их могут найти, не верящий ни в бога, ни в черта Стоян раздел образа, порубил их секачом и спалил в печке. Затем взял с собой полюбовницу и укатил на пароходе «Ниагара» вверх по Волге с паспортами на имя супругов Сорокиных. Дочка с матерью остались в Казани, от них следователи Казанского губернского жандармского управления и узнали впоследствии о судьбе икон.
Максимов в это время сбывал жемчуг и пытался продать камни.
Похитителей нашли случайно — смотритель Александровского училища рассказал о заказе на лобзики и щипцы. После этого полиция взяла Максимова и произвела обыск в его доме.
Согласно данным следствия, при обыске были обнаружены «куски пережженной проволоки, 205 зерен жемчуга, перламутровое зерно, камешек розового цвета, обломок серебра с двумя розочками, 26 обломков серебряных украшений с камнями, кусочек золота, 72 золотых обрезка от ризы, завернутые в рукав платья, 63 серебряных обрезка ризы и венца, пластинка с надписью «Спас Нерукотворный», серебряный убрус, смятый в комок, и другие подобные предметы».
Барыгу припугнули, и тот, не моргнув глазом, выдал своих подельников. 5 июля на пристани в Нижнем Новгороде полиция сняла с парохода чету «Сорокиных», а затем взяла и ширмача.
Стоян на следствии не стал запираться и с гордостью поведал следователям о своих предыдущих подвигах. Его ничуть не смущало, что он изрубил и сжег две иконы, представлявшие немалую культурную и духовную ценность. На вопрос, какой придерживается веры, подсудимый спокойно отвечал: «Какой хотите».
Суд присяжных состоялся 25–29 ноября 1904 года и проходил при совершенном аншлаге и редком для Казани ажиотаже. Ничуть не раскаявшийся ростовский клюквенник был приговорен к 12 годам каторжных работ, его подельник — к 10. Остальные участники шайки отделались незначительными сроками. Впрочем, на суде Стоян вдруг изменил показания и стал отрицать, что сжег иконы. «Ведь, в общем, я все-таки человек православный, имею сердце, да и мои мать и отец православные. Неужели я мог поступить так с такими вещами. Другой иноверец знает, это религия», — заметил он с кривой ухмылкой. При этом добавил, что передал иконы некоему лицу, о котором не расскажет даже под угрозой виселицы. После чего у следователей и возникла версия о том, что в деле замешаны раскольники, купившие у него особо почитаемые дониконовские образа (писанные до церковного раскола в середине XVII века). Причина столь странного хода матерого клюквенника непонятна. То ли совесть вдруг взыграла (что маловероятно), то ли страх божий (что невозможно), то ли адвокаты подсказали, как хоть немного скостить срок. А возможно, он просто пытался за счет дополнительных допросов потянуть время и улучить момент для побега.
В любом случае факт остается фактом: в печке обнаружили остатки левкаса-грунтовки, петли бархатной обкладки и гвоздики от общероссийской святыни.
Выступая на суде с обвинительной речью, товарищ прокурора Казанской судебной палаты Иван Покровский подытожил. «Как ни тяжело, как ни безотрадно, но надо признать, что иконы сожжены».
Подлинная икона Казанской Божьей Матери (ее аутентичность в середине XIX века доказал профессор истории Казанского университета Афанасий Щапов) оказалась безвозвратно утеряна. Остались только списки с иконы, удивительная судьба которых заслуживает отдельных исследований.
Зато дальнейшая судьба Варфоломея Стояна известна. Он еще раз бежал — уже из мариупольской тюрьмы, был пойман в Харькове и в 1909 году помещен в одиночную камеру Шлиссельбургской крепости. Оттуда он уже не вышел на свободу — умер в застенках в 1916 году. Священник, пытавшийся исповедать клюквенника перед кончиной, оторопел, когда тот чуть ли не по матушке погнал его из камеры. При этом Стоян крикнул ему, что лично сжег икону Казанской Божьей Матери, «чтобы доказать, что никакая она не святая».
Кстати, бриллианты с уничтоженных икон так и не нашли.
Дети лейтенанта Саваофа
Устойчивое сочетание «ростовские воры» давно уже сжилось с другим устойчивым сочетанием — «ростовские жулики». Этим исторически сложившимся понятием обозначаются аферисты, мошенники, кидалы, карточные шулеры, прохиндеи, жульманы всех оттенков. Специалисты ненасильственного отъема денег и ценностей, пользующиеся алчностью, глупостью, доверчивостью, недальновидностью и суеверием своих жертв.
Незабвенный Остап Бендер владел «четырьмястами сравнительно честными способами отъема денег», нынешние хапуги знают только два: отнять и разделить. Ростовские жульманы начала XX века могли бы дать фору великому комбинатору: они никогда не останавливались в самосовершенствовании и стремлении к оригинальности. Следя за политической, экономической, научной ситуацией в обществе, они изобретали все новые способы облапошивать фраеров ушастых.
Мошенники, как и весь прочий босяцкий элемент, делились на подгруппы в зависимости от своей специализации и объектов приложения сил. Корыстный интерес мошенников вертелся вокруг банковской и транспортной сферы, частного предпринимательства, а также обычных торговцев, переселенцев и простых обывателей (в первую очередь приезжих неграмотных крестьян). Каждое направление требовало определенной квалификации. Одно дело — обвести вокруг пальца обычного крестьянина-бедолагу и совсем другое — шустрых банковских клерков, подготовленных чиновников железной дороги или продувных бестий купцов.
Одной из самых древних уловок ростовских мошенников была так называемая работа на бугая, или, как ее еще величали в России, подкидка. О ней писали еще в 80-е годы XIX века, но алчные дураки не переводились до самой революции. Активизация работающих на бугая наблюдалась по осени, когда в город возвращались крестьяне с заработанными за сезон деньгами. Сами ростовцы были в курсе этой уловки, а наивные приезжие, ничего не зная, часто велись на нее. Поэтому своих жертв подкидчики выбирали иключительно среди деревенской публики, которую в большом городе было видно за версту. К примеру, шайка жуликов-подкидчиков в составе Федьки Совченко, Матвея Кривенко и Васьки Беляева работала исключительно на вокзале. Около Темерницкого моста орудовала шайка в составе Ионы Кравцова, Дмитрия Свирина, Пашки Луненко и Леона Родионова. Шайка аферистов-подкидчиков во главе с Анатолием Шивцовым и Жоркой Остроуховым шуровала на Старом базаре, где полным-полно было чужаков. Что, по сути, превращало их в обычных халамидников — базарных жуликов.
Разыгрывался трюк проще простого. Один из подкидчиков как бы случайно ронял бумажник под ноги фраеру. Тот, конечно, его поднимал, не веря своему счастью. К нему тут же подходил подельник обронившего, поздравлял с удачей и предлагал поделить содержимое, так как тоже был рядом. Сконфуженный крестьянин соглашался. Но неожиданно появлялся владелец бумажника, требуя вернуть кошель, в котором якобы находилась крупная сумма. Естественно, оба счастливчика шли в отказ, отрицая свою причастность. Владелец, угрожая полицией, тщательно обыскивал обоих, при этом ловко подменяя собственные ассигнации крестьянина резаной бумагой. Либо, если у того были завернуты монетки в тряпицу, подсовывал вместо них черепки. Многое строилось на природной боязни крестьян связываться с полицией, поэтому, во избежание скандала, те готовы были даже отдать свои кровные.
Как писал знаменитый глава Петербургской сыскной полиции Иван Путилин, «мошенники рассчитывают именно на то, что никто из прохожих или посторонних не подаст помощи, не вмешается в дело, опасаясь разных неприятных последствий: продолжительных допросов, многократного вызова в свидетели… Безнаказанность многих преступлений часто является следствием той боязни, которую обнаруживает обыватель к участию во всех инцидентах, могущих окончиться полицией и судом».
Порой эта практика давала сбои. Особенно когда жульманы нарывались на знающих людей. В декабре 1902 года в Ростов приезжал по коммерческим делам здоровенный казак Денисовской станицы Дмитрий Голованчиков. Долго бродил по городу-купцу, разглядывая товар в бакалейных лавках. Со стороны он мог показаться обывателям классическим «дядей сараем», которого можно развести как лоха. Вокруг него начал отираться местный жиган Колька Удовиченко, расспрашивая «дядю», кто он и откуда. Добряк Голованчиков рассказывал все как на духу, впрочем держа ухо востро. Начитанный был казак, да и знавший ростовские нравы. В какой-то момент успокоенный Колька нагнулся и поднял с земли кем-то оброненный кошель, в котором, лаская слух, — знакомое позвякивание. Понятное дело, он тут же предложил поделить найденного шмеля. Грамотный Голованчиков напрягся было, поняв, что его сейчас будут «разводить по подкидке», но широтой улыбки дал понять мазурику: давай, мол, халамидище, играй дальше свою пиеску. Само собой, тут же к ним подскочил жутко озабоченный растеряха, требуя вернуть «кошель с империалами». Тут уж пришло время казака — он схватил обоих за шиворот и шарахнул лбами, от чего из глаз халамидников посыпались если не империалы, то уж точно электрические искры. А затем потащил их в околоток, где городовые распаковали шмеля. Там оказались три туго замотанных бумагой столбика — обыкновенная пробка, с двух концов окаймленная до блеска очищенными медяками (чтобы походило на золото).
Давно уже стали легендой классические хитрости халамидников Старого базара вроде «работы на бугая», «кометы Галлея», «конца света в 1900 году». Но самой известной по сей день остается уловка — так называемая падающая колокольня, о которой рассказывают едва ли не во всех краеведческих изданиях о Ростове. Суть этого фокуса очень проста и рассчитана на обычную человеческую реакцию на общую панику. Однажды в ясный солнечный день несколько сговорившихся халамидников одновременно начали вопить, что колокольня Рождественского собора на Базарной площади Ростова падает. Солнце как раз стояло в зените, и, задирая к небу головы, люди не могли четко видеть против солнца высоченное сооружение. В знойной летней рефракции действительно создавалось впечатление, что 75-метровая колокольня кренится. Вопли мошенников и женский визг сделали свое дело, и общей панике поддались все рыночные торговцы Старого базара, метнувшиеся к выходу. Тем временем подготовленная «группа захвата», вооружившись мешками, начала споро сгребать оставленный без присмотра товар с лотков и спокойно улизнула через другие ворота. А колокольня, построенная маэстро Антоном Кампиони еще в 1887 году, стоит на ростовском рынке и по сей день.
Впрочем, сама идея падающей колокольни вовсе не фантастика: строившийся почти столетие Новочеркасский войсковой Вознесенский собор действительно падал, причем дважды, из-за воров-подрядчиков, поставлявших негодные стройматериалы.
Все свежие способы мошенничества тут же описывались в газетах с целью предостережения почтенной публики. Но крестьяне прессу не читали в силу своей неграмотности, а слухи — не лучший источник правдивой информации. Да и далеко не всегда доходили они до потенциальных жертв. А жертвы реальные, оставшись в дураках, не горели желанием выставлять себя напоказ.
В феврале 1901 года к владельцу мануфактурного магазина Лазарю Балабанову у его дома (угол Темерницкой и Соборного) подошел молодой человек. Спросил, не он ли будет купец Балабанов и, получив утвердительный ответ, заявил, что должен передать ему пакет, а тот — расписаться в его разносной книге. Купчина завел курьера в полутемный магазин и расписался по настоянию того полностью (звание, ФИО) в его книге. Вскрыв же после ухода гостя пакет, обнаружил записку: «Предостережение. Будьте на следующий раз осторожнее и ведите себя лучше». Только после этого Балабанов вспомнил, что вместе с книгой тот подсунул ему для подписи что-то до боли знакомое — чистый вексельный бланк, на котором купец и расписался. Поразительная дерзость и лихость афериста были сопоставимы с его шустростью. Пока Балабанов запрягал бричку ехать в банк, «курьер» уже получил по векселю крупную сумму.
Очень популярны и также живучи были в Ростове аферы с кладами. О них настолько часто писали в газетах, что удивительно, как раз за разом на эту приманку попадались неглупые на первый взгляд люди. Воистину алчность и жажда халявы — смертные грехи человечества во все времена.
Тут обставлено все было посложнее. В 1901 году к одному нахичеванскому аптекарю пришел молодой бедно одетый армянин, представившийся Багдасаром Пирседьянцем. Рассказал, что они с братом работают землекопами и наткнулись за Темерником на россыпь каких-то металлических кружочков. Показал их аптекарю, попросив совета, что с ними делать. Фармацевт пригляделся к грязным артефактам и ахнул — это были золотая пятирублевка и серебряный рубль. На следующий день уже вдвоем землекопы притащили целый мешок с подобными кружочками. Багдасар запустил руку в мешок и вытащил горсть золотых. Аптекарь за сердце схватился: по его прикидкам, в мешке было золота тысяч на 20. Он скумекал, что братья-вахлаки понятия не имеют, что держат в руках и, напустив на себя деловую суровость, предложил им за мешок 5 тысяч. Те тоже посуровели и потребовали сразу половину этой суммы, обещав принести еще несколько мешков. Провизор тут же раскошелился, не помня себя от счастья. Братья зацокали языками, прибрали деньги и клятвенно пообещали назавтра принести остальное. Больше землекопов аптекарь не видел, а в мешке обнаружил облепленные грязью медяки.
Распространенным способом мошенничества было взятие залога за будущую службу. Кандидат заранее обязан был выдать нанимателю определенную сумму в качестве гарантии того, что он будет на него работать, а не бездельничать. После выполнения работы или окончания срока найма залог возвращали. Это была распространенная в дореволюционном Ростове практика, так как обе стороны были заинтересованы в выполнении подряда.
Однако ушлые люди именно на этом и строили свой план — нанимали группу людей, получали залог и пропадали. Много денег этим не выручали, но на халяву и мелочь — неплохой доход. К примеру, в ходу был наем прислуги среди приезжих на заработки крестьянок. Иногда преступники не просто похищали деньги у доверчивых людей, но и обманом отдавали простодушных девиц на работу в публичные дома, откуда, после изъятия документов самой «мадам», идти им было некуда. В полиции все было на мази, а возвращаться в родное село с желтым билетом мало кому из девиц улыбалось.
Интересно, что ростовская пресса становилась невольным подельником для разного рода аферистов, использовавших печатные полосы для своих мошеннических проделок.
Некто Федор Гордиенко давал объявления в газетах о том, что ему нужны приказчики на угольные склады, зерновые амбары, лавки и пр. При этом от кандидатов требовал залог (распространенная практика) в 250–500 рублей с условием, что он может располагать им по собственному усмотрению и вернуть его только через 3 месяца. С кандидатами составлялся письменный договор, в котором оговаривались условия труда и оплата. Предложение в сезон грузовых работ в порту было заманчивое, можно обеспечить себя и семью на год.
На самом же деле никакого склада и в помине не было, деньги мошенниками просто похищались. Таким образом оказались обманутыми десятки человек, но Гордиенко получил лишь 6 месяцев тюрьмы. После чего вышел и продолжил свой жульнический «наем», но теперь расписку заменил формальным контрактом. А в газетах подписывался не своей скомпрометированной фамилией, а инициалами Ф. Г.
Один ростовский мещанин по фамилии Сосинский, ранее служивший городовым в полиции и уволенный за темные махинации, под видом такого залога решил провернуть лихую аферу. В мае 1903 года он подсмотрел, что в контору бельгийского общества АО «Трамвай» стоит толпа желающих наняться кондукторами, служащими и пр. Но в конторе принимали только тех, кто может сразу внести залог за будущую должность.
Экс-городовой смекнул, что на этом можно неплохо заработать, и быстренько изобрел вымышленную фирму с громким названием. Заметим, Сосинский был совсем не дурак, и на ум ему пришло не создание какой-нибудь банальной конторки «Геркулес», а сразу «сыскного отделения», о котором в Ростове пока только мечтали (появилось оно лишь в 1906 году во главе с Яковом Блажковым). О его необходимости давно писали местные газеты, поэтому обыватели вполне могли повестись на аферу, не зная реального положения дел. На это Сосинский и рассчитывал.
В той же очереди в контору «Трамвая» Сосинский начал выискивать самых рассеянных соискателей и убеждал их идти работать в организуемое им «сыскное отделение». А дабы те раньше времени ничего не заподозрили, снял приличную квартиру, где принимал кандидатов. В квартире у него был огромный письменный стол под зеленым сукном, ковер, стену украшал портрет государя, работали четверо ничего не подозревающих клерков — все как в полицейском участке, благо Сосинский прекрасно знал, как всё организовать. Понравившимся кандидатам он обещал чины, награды, хорошее жалованье. Дело было лишь за малым — надо внести залог 20–25 рублей. Соискателям нравился потенциальный начальник и весь антураж, они потянулись в «сыскное» потоком. Сосинский настолько вошел в роль, что каждый вечер принимал «агентов» с докладом, раздавал им новые задания, по утрам выписывал распоряжения.
Сколько все это могло продолжаться, трудно сказать. Сорвалось, как обычно, на мелочи — один из «агентов» похвастался знакомому городовому своей новой должностью. Городовой изумился и побежал докладывать начальству о подозрительных сыскарях. И наутро на доклад к самозванцу явился уже будущий глава реального сыскного отделения, помощник пристава Яков Блажков, и не с пустыми руками, а с обыском.
Весной 1903 года весь Ростов облетела радостная новость — в город прибыл сын знаменитого профессора Ильи Мечникова, выдающегося исследователя в области инфекционных заболеваний, проживающего в Париже. Сын его, специалист по нервным болезням, объявлял, что будет принимать пациентов в Ростове. К нему тут же выстроилась очередь, главным образом из дам.
Доктор брал по 10 рублей за прием, лихо выписывал рецепты, по которым аптекари без проблем выдавали лекарства, даже не вчитываясь.
Однако в гостинице, где остановился врач, у него робко попросили паспорт — для порядку, но тот отдал лишь визитную карточку. Уверял, что оставил паспорт в Одессе и всенепременно попросит его прислать. Но уже на следующий день доктор Мечников бесследно исчез.
Объявился он в Симферополе уже под именем доктора Ивана Николаева, ассистента одного знаменитого киевского профессора. Но в этом крымском городе нервных оказалось мало. Пришлось бежать и оттуда.
В июне 1903 года медицинское светило вновь заявилось в Ростов под именем Николая Иванова, «уполномоченного по сбору пожертвований для пострадавшего населения».
В купеческом Ростове всегда было достаточно сердобольных негоциантов. Иванов получил у господ Волкенштейн и Резниковой и у табачника Кушнарева по 50 рублей, у одного из местных толстосумов — 55 рублей, но в дверях его дома столкнулся с дамой, племянницей миллионера, которая опознала в нем того самого Мечникова. Поднялся шум, но в суматохе «уполномоченный» сумел улизнуть. Арестовали его уже в Одессе. Он оказался студентом Иваном Черванаковым, известным аферистом.
В ноябре 1914 года пережившая личную трагедию дворянка Вера Сливинская от отчаяния дала в газету объявление о приискании места экономки. Указала и домашний адрес, по которому ей следовало присылать предложения: Старопочтовая, 180. Вскоре к ней явился молодой человек, назвавшийся сыном генерала Строганова. Если бы г-жа Сливинская следила за светской жизнью, то знала бы, что никакого генерала Строганова и в помине не существует. Сообщил, что готов предоставить ей место в своем имении под Ростовом и положить за это жалованье 360 рублей в год. Та согласилась, не до жиру было аристократке с разбитым сердцем. Обходительный молодой человек откладывать дело в долгий ящик не стал, предложил тут же отправить пока все ее вещи и мебель в имение. Пригнал три повозки и всё вывез. Больше ни помещика, ни генерала г-жа Сливинская не видела, а к разбитому сердцу добавился и немалый ущерб от проделки афериста в размере 2 тысяч рублей.
На рубеже веков, когда доверху набитый суевериями народ-богоносец томился в ожидании предсказанного полоумными кликушами (или умными мошенниками) конца света, в Ростове стали популярны аферы с пожертвованиями Гробу Господню, иерусалимскому патриарху и т. п. В качестве собирателей пожертвований выступали оборотистые ребята «закавказского» типа (часто — сирийцы из иранской Урмии), которые больше соответстовали образу ходоков со Святой земли. Местных, возможно, раскололи бы в два счета, но те говорили на неизвестном наречии, и, кто его знал, может, и на арамейском языке Иисуса Сладчайшего глаголят собиратели. И им жертвовали…
Так, к казаку кубанской станицы Ивановская Мокию Колесникову заявились двое ходоков в монашеской одежде, представившиеся его жене Марии казначеем-монахом и дьяконом из Иерусалима. Богобоязненный Мокий гостей принял, но заметил, что до них уже были подобные — он им пожертвовал 13 рублей на богоугодные дела.
Пришельцы засуетились, закивали и ответили, что знают, мол, тех монахов. Но сами они не простые побирушки, а принесли Мокию за те 13 рублей «благодарственное письмо от светлейшего патриарха Никодима». Показали некую бумагу с затейливыми рисунками храма Гроба Господня, Воскресения Христова, Вифлеема, которая была якобы выдана патриархом на имя самого Мокия Колесникова. После чего похлопали казака по плечу, заявив, что тому на редкость повезло — получил благословение самого патриарха, и начали убеждать его сделать теперь пожертвование золотой чашей или деньгами, чтобы ему простились все его вольные и невольные прегрешения. На этот раз сумма пожертвования была запрошена куда выше — 500 рублей. Обрадованный персональным благословением Мокий почесал затылок, повздыхал да и согласился — сдал на Животворящий Крест.
Жена казака закусила было губу, но дьякон так на нее насел со Святым Писанием, что казачке пришлось из сундука доставать еще 200 рублей уже от себя. Параллельно казначей такого наплел Мокию за Азовский банк, что совсем одуревший казак вынул еще 300 рубликов на неугасимую лампаду.
Лишь через несколько дней знакомый армянин сообщил Мокию, что тот имел дело с известными аферистами: жителями Эриванской губернии Масесом Мусаянцем (казначей) и Аветисом Согомонянцем (дьякон). Они давно уже побирались по Ростовскому округу, продавая святые камни и крестики от Гроба Господня, выдавая взамен благодарственные письма от патриарха.
В канун нового, 1899-го, года в Таганроге была задержана аналогичная шайка монахов кавказского миссионерского монастыря, собиравших пожертвования. В городскую полицию поступил сигнал от настоятеля местного благочиния иеромонаха Мефодия о том, что в городе собирают пожертвования какие-то подозрительные иеромонахи. Конкурентов в благочинии церковники терпеть не желали.
Поэтому полицейский надзиратель Глухов поспешил в гостиницу Рафтопуло, где обнаружил двоих из них, предоставивших документы на имя иеромонаха Михаила и рясофорного послушника Василия Бочарова. Глухов оглядел нумер: на столе две бутылки водки, колбаса, табак — как-то не очень это вязалось с благопристойными служителями Саваофа, Сына Оного и Святаго Духа. Решил более пристально осмотреть вещи монахов. При обыске у послушника было обнаружено до десятка документов на разные имена и колода карт. При более тесной беседе, уже в околотке, тот объяснил, что он на самом деле — крестьянин Екатеринославской губернии Василий Гончаров. При архимандрите Исидоре проживал в монастыре, но был изгнан за предосудительное поведение.
А иеромонах Михаил — крестьянин Харьковской губернии Михаил Курьянов. Третий сборщик пожертвований под именем иеродьякона Аркадия оказался дворянином из Орла Николаем Гришановым, организатором фальшивой лавочки по сбору пожертвований.
Интересно, что по той же схеме в июне 1906 года в Ростовском округе орудовали двое мошенников уже в военных мундирах. Один выдавал себя за графа Гейдена (реальный граф Петр Гейден — внук флотоводца Леонтия Гейдена, командовавшего русской флотилией в Наваринском сражении 8 октября 1827 года), другой — за его адъютанта. Самозванцы вовсю эксплуатировали горечь морского поражения под Цусимой и собирали пожертвования «на возрождение флота».
Первым выдавать себя за важную птицу на Руси стал далеко не незабвенный Иван Александрович Хлестаков. И до него самозванцев было хоть отбавляй. Но в Ростове от подобных гусей было не протолкнуться. Одни представлялись ответственными чиновниками, прибывшими проверять порядок, другие — организовывали какое-нибудь дело, на поверку оказывавшееся трестом «Рога и копыта», третьи рядились в святош, четвертые — в политики, пятые — в целители, чревовещатели, мистики, пророки и пр.
В 1902 году в станице Гниловская (окраина Ростова) объявился некий чиновник в форме помощника податного инспектора, тужурке акцизного ведомства и фуражке с кокардой. Он ходил по кабакам, бакалейным лавкам, требовал документы, проверял порядок, обвинял хозяев в беспатентной торговле вином и табаком (чаще всего так оно и бывало на самом деле), в торговле краденым. Грозил каторгой. Но за какие-то жалкие 50—100 рублей сменял гнев на милость. В лавке Игната Могилевцева взял 10 рублей взаймы. Потом пришел еще раз за очередным червонцем. Могилевец пожаловался уряднику Андрею Русакову. Полицейский пришел и вытряхнул чиновника из тужурки — тот оказался казаком Кагальницкой станицы, бывшим студентом Александром Болдыревым. Его отец, проживавший на Пушкинской улице, 151, объяснил, что безалаберный сынок 5 лет проучился в Харьковском коммерческом училище и теперь носит его форму, которую все почему-то принимали за акцизную.
В феврале 1904 года в Ростове разразился крупный скандал. Был арестован аферист с документами на имя техника Петра Васильевича Савельева. Он «гастролировал» по промышленным центрам Юга России (был также в Риге, Москве, Петербурге), представляясь уполномоченным хозяйственного комитета Бобруйского крепостного инженерного управления. Предъявлял подложные документы от бобруйской дистанции, делал крупные заказы на заводах. В обеспечение исправной доставки заказов Савельев получал крупные залоги. В Ростове посетил несколько серьезных фирм и заводов, интересовался оборудованием для казенных хлебопекарен и мельниц, которые его инженерное ведомство якобы желало устроить в Новороссийске. Показывал даже планы будущих сооружений. Со своей стороны, техник предлагал наладить освещение этих сооружений, взяв на себя техническую документацию, в которой был сведущ. За это просил недорого — всего 150 рублей. В другом месте назвался представителем петербургского машиностроительного завода и, в обеспечение поставки из Ростова машин, взял залог в 600 рублей. У третьего сделал заказ на мельничное оборудование, получив 500 рублей.
На чистую воду афериста вывели, как водится, случайно. Один из ростовских промышленников обратился в Бобруйск по своему делу. Заодно и пожелал встретиться с владельцами инженерного управления. Там искренне удивились, заявив, что никого не посылали в Ростов. Он тут же дал телеграмму домой, чтобы задержали мошенника.
Еще один подобный деятель обосновался в городе в военном 1915 году. Молодой человек ходил по приличным домам, представлялся известным журналистом и предъявлял визитную карточку, на которой было написано: «Журналист Владимир Иванович Соколов. Ростов-на-Дону, Богатяновский переулок, дом 61. Постоянный сотрудник газет „Колокол“, Петроград, „Живое слово“, Воронеж, „Московские ведомости“, Москва, „Тверское жало“, Старица, „Голос порядка“, Елец, „Голос Приазовья“, Азов, „Ростовский-на-Дону листок“, Ростов». Этот перечень, уже устно, дополнялся им громкими иностранными изданиями. Таинственный незнакомец предлагал состоятельным людям решать через свое посредничество возникающие вопросы с полицией. Естественно, за определенную сумму. «Решалу» быстро вычислили и сдали той же полиции.
Во время Первой мировой войны в Ростове вообще появились толпы аферистов — собирателей пожертвований для пленных, беженцев, скрывающихся от армянских погромов, желающих избавить от воинской повинности, сыщиков, проверяющих запрет виноторговли и пр. Многие из них ловко грели руки на военных поставках и закупках.
В 1915 году бывший ростовский парикмахер Михаил Лукьянов под именем прапорщика 19-го Донского казачьего полка Кабалдина пришел в ростовское отделение Волжско-Камского банка и предъявил ордер екатеринодарского отделения банка на получение 1 тысячи рублей. Ордер был искусно изготовлен, поэтому банкиры ничего не заподозрили и выдали требуемую сумму. Но через 3 дня выяснилось, что ордер оплате не подлежал. Банкиры обратились в полицию, та пошла по свежим следам и взяла прапорщика в гостинице «Интернационал», где тот лихо отплясывал на свадьбе.
У афериста был изъят каучуковый штемпель полка, удостоверения за подписью комполка Попова, выданные на имя прапорщиков Лукьянова, Кабалдина и Леонова, маленькая пишущая машинка. В ходе следствия было установлено, что в Новороссийске он от имени полка продал большую партию кож, получив по поддельным документам 5 тысяч рублей. В Екатеринодаре продал 200 кож негоцианту Квасову, сделал заказ «для полка» на 35 тысяч и попросил перевести в Псков 1 тысячу на имя командира через тот же Волжско-Камский банк. А в Ростове обналичил его.
В Новочеркасске экс-парикмахер представился Анастасии Краснянской прапорщиком Золотконовым. Передал ей подложное письмо от «мужа на фронте», в котором тот якобы просил передать через прапорщика ценностей на 400 рублей.
Когда же у ростовских мошенников исчерпывалась фантазия в родных местах, они отправлялись на «гастроли». Так, 12 мая 1914 года во Владикавказ из Ростова прибыл господин, который поселился в гостинице «Лондон» и представился турецким консулом Ильми-беем. Он дал обширное интервью местной газете «Терская жизнь», а затем начал собирать деньги с владикавказских турецкоподданных (главным образом, греков) за визировку паспортов. Особого энтузиазма поборы не вызвали, и «консул» вынужден был обратиться за поддержкой к начальнику Терской области наказному атаману Терского казачьего войска генерал-лейтенанту Сергею Флейшеру. Тот его любезно принял, в знак уважения говорил с «консулом» на турецком. Затем генерал нанес ответный визит в «Лондон».
Однако 14 мая из Ростовского сыскного отделения пришло сообщение, из которого выяснилось, что этот так называемый консул — аферист, атаману предписывалось арестовать его. Дело в том, что с 1911 года должность турецкого консула в Ростове оставалась вакантной. И лишь с июня 1914 года до самого начала войны вице-консулом был назначен Дервиш Анис-бей.
Проходимца, успевшего раздать за изрядные деньги немало виз для турецкоподданных, задержали и выслали в Ростов.
Значительная часть мошенничеств была связана с фальшивыми ценными бумагами, векселями, доверенностями, поручениями, с помощью которых частенько удавалось оставить с носом крупные государственные и частные организации. На это работал целый пласт опытных «блиномесов» — изготовителей фальшивых бумаг или купюр. Вроде незабвенного Ваньки Хромоты.
В 1897 году отец будущего белогвардейского «черного барона», агент РОПИТ (Русское общество пароходства и торговли), барон Николай Врангель обратился в суд с жалобой на то, что конторщик компании, потомственный почетный гражданин Александр Прокопович, производя платежи гирлового сбора, составлял подложные квитанции, занижая суммы на оплату и часть денег присваивая себе.
Официальный сбор — 30 копеек с тысячи пудов отгруженной продукции — уменьшали до 15 копеек. В доле с ним был бухгалтер и кассир агентства Павел Ведерников, который заносил фальшивые ордера в кассовую книгу.
По подсчетам Врангеля-старшего, за 1893–1894 годы РОПИТ заплатил 7973,27 рубля, а таможня получила в итоге — 4569,57. Иными словами, 3,4 тысячи рублей аферисты рассовали по карманам.
Уводом акцизов не брезговали и первые люди ростовского бизнеса. Известные на Юге России табачники, входившие в тройку ведущих табачных игроков рынка, братья Иван и Ахиллес Асланиди владели табачной фабрикой на углу Таганрогского и Скобелевской. В течение целых 15 лет, вплоть до мая 1909 года, братья занимались мошенничеством, связанным с продажей табака. Способ старый как мир, используемый до сих пор в различных отраслях. Фабрика выпускала табак 1-го сорта, но для своих оптовиков отправляла его бандеролью как 2-й сорт. Те платили за табак по цене 1-го сорта (90 копеек за фунт), но окружным надзирателям акцизного ведомства братья Асланиди показывали приход по стоимости 2-го (60 копеек). Товар сбывался от греха подальше — в Царстве Польском.
Возможно, махинации продолжались бы и дольше, но схему раскрыли по доносу одного из уволенных рабочих, доложившего акцизному ведомству.
На предприятие была назначена ревизия, которая подсчитала убытки для казны: за 15 лет было продано порядка 323 тысяч фунтов табака. По закону фабриканты должны были выплатить штраф в десятикратном размере (9 рублей за каждый фунт, из расчета 90 копеек за фунт 1-го сорта). Ущерб оценили в общую сумму 3,7 миллиона рублей.
Однако к 1909 году Иван умер, а Ахиллес давно жил за границей и к делам фирмы отношения не имел. С 1907 года дела вел торговый дом «Братья И. и А. Асланиди», собственники которого тоже были ни сном ни духом о проделках братьев.
Громкий скандал приезжал расследовать товарищ министра финансов Иосиф Новицкий, который уточнил сумму ущерба, оценив ее в 2,9 миллиона рублей, и отправил дело в суд. Но в суде ведь тоже люди и тоже кушать хотят. В итоге, ко взаимному удовлетворению, чистый ущерб снизили до смешных 150 тысяч, который торговый дом и возместил.
В 1904 году рыботорговец Григорий Кобрин наладил целую систему добычи чистых бланков накладных для оформления несуществующей отправки рыбного товара наложенным платежом в Одессу, Бердянск, Мариуполь. А под дубликаты накладных брал ссуды у разных лиц с условием погашения после продажи товара. Ссуды охотно давали — купец-то известный. Таким образом Кобрин собрал довольно значительную сумму, с которой и скрылся.
В июне 1907 года в торговый дом «Т. Г. Герасимов с сыновьями» на Старом базаре явились двое купцов, желавших приобрести кожевенный товар. Отобрали кожи на 4,5 тысячи. Дали задаток 200 рублей. Товар просили переслать пароходством РОПИТ наложенным платежом в порт Поти на имя купца Кикобидзе из Самтредиа.
Товар тщательно упаковали, причем купцы сами следили за этим. С речной шхуны в Керчи 27 июня перегрузили ящики с кожей на морское судно, и товар ушел в Поти. Из Ростова от ТД «Герасимов с сыновьями» в Поти были отправлены за окончательным расчетом двое служащих, которые, однако, сообщили, что товар прибыл в Поти, но за ним никто не явился. Начали разбираться и выяснили, что фирма купца Кикобидзе действительно существует, но не в Самтредиа, а в Озургетах. Но за товаром в Ростов она никого не посылала. По истечении месячного срока, данного на явку владельца, ящики вскрыли, но в них оказалась не кожа, а керченская соль. Интересно, что полиция арестовала приехавших из Ростова приказчиков. Следы же ростовской кожи выводили на неких крымских контрабандистов, но дальше бесследно затерялись.
Широко распространены были банковские аферы с фальшивыми инкассо и подложными векселями. Так, 16 декабря 1911 года в ростовское отделение Петербургского международного банка (улица Дмитриевская, 62) явился господин, предъявивший сразу два векселя на инкассо с оплатой в одном из банков Баку на сумму 6,2 и 7 тысяч рублей. Показал паспорт и указал свой бакинский адрес. Банковские служащие отказались сразу выдать деньги, попросив зайти позднее. За это время подали запрос в Баку, где, как выяснилось, его уже ожидал сообщник. Он по почте подтвердил вексель. Но в солидном Петербургском международном банке клерки оказались въедливыми и вновь отправили запрос, теперь уже по телеграфу. На этот раз он попал куда следует — в бакинском банке отрицали выдачу векселя. Зашедшего через две недели господина уже приняла полиция. Установили его личность — это был сын священника из Шуши Саракан Ахумов, главарь крупной банды банковских мошенников. У него изъяли фальшивые паспорта и бланки.
Новые времена подарили Ростову мошенников уже советского НЭП-разлива. Суть же афер мало изменилась — они подразумевали махинации с госсобственностью и частным капиталом. Другое дело, что преступления против социалистической собственности уже приравнивались к контрреволюции и влекли за собой максимально жесткое наказание, вплоть до смертной казни. При «кровавом царском режиме» марвихеру Ваньке Хромоте такое даже не снилось.
«Блин» от Мишки
Отличительной чертой ростово-нахичеванского уголовного мира стало появление крупнейших на юге России мануфактур по производству фальшивых монет и банкнот. «Печь блины» (на «музыке» — изготавливать фальшивки) умели по всей империи. На рубеже веков активная деятельность фальшивомонетчиков была отмечена в первую очередь в Западных губерниях: Эстляндская, Лифляндская, Виленская, Киевская. Василий Трахтенберг рассказывал, что в Царстве Польском так называемые «блины» распространялись в огромных масштабах с целью подорвать финансово-кредитную систему империи. «Выделкой фальшивой монеты, не требующей таких сложных приспособлений, как печатание билетов, занимаются в России повсеместно и, как это ни покажется странным, „производство“ фальшивых серебряных рублей и полтинников особенно развито в тюрьмах, преимущественно в больших „пересыльных“, „централах“ и почти во всех сибирских острогах без исключения. Так, Александровский централ знаменит своими „хрустами“, т. е. рублями, Верхнеудинский острог своими „ломыгами“, т. е. полтинниками и т. п. В некоторых городах Сибири (Красноярск) находится по нескольку „пекарен“, конкурирующих между собою „качеством и дешевизною пекущихся в них блинов“», — рассказывал Трахтенберг.
На Юге же главные «пекарни» обосновались даже не в Одессе, а в донской Нахичевани. Причем гораздо раньше, чем аналогичные появились в Западных губерниях.
Здесь можно сказать, что недостатки оказались реальным продолжением достоинств жителей Нахичевани — слишком уж хороших армянских мастеровых матушка Екатерина вывезла из Крымского ханства. Именно искусные граверы и слесари в торговом городе, которому постоянно нужна была наличность, поставили на поток изготовление всевозможных «блинов». Необязательно это были армяне — к середине XIX века автохтонное население уже составляло в Нахичевани меньшинство. Порчей монеты занимались кто угодно — русские, евреи, персы.
К тому же на вольном Дону было достаточно распространено раскольничье движение (до сих пор в Ростове действует старообрядческий Покровский собор), среди раскольников тоже, случалось, укрывались фальшивомонетчики.
По свидетельству армянского историка Ерванда Шах-Азиза, еще в 40-х годах XIX века полиция поймала ростовского «пекаря» по фамилии Крутиков, который на изобретенных им самим станках наловчился печатать 50-рублевые купюры и сбывал их неграмотным крестьянам. Но ему удалось так запутать следствие, что полиция вынуждена была «пекаря» отпустить.
В 1850 году в магистрат Нахичевани стали поступать жалобы о распространении в городе фальшивок. Проведенное стряпчим Грахольским следствие установило, что подпольная печатная фабрика находится в Нахичевани, но работают там ростовцы: купец Голубинцев и его помощники братья Пономаревы. Они унаследовали станки Крутикова (купец был с ним в родстве), усовершенствовали их и продолжили благое дело по подрыву имперского казначейства.
Именно в Нахичевани подельники отыскали прекрасного слесаря Магдесиева, который помог модернизировать станок: при печати фальшивых денег две буквы в одном из слов располагались дальше друг от друга, чем на настоящих купюрах, из-за чего могли возникать сомнения в подлинности купюр.
Крайне важный момент: Шах-Азиз пишет, что фальшивомонетчики проживали на 1-й Софиевской, в доме Михаила Чернова, начинающего нахичеванского негоцианта. Предполагалось, что хозяин дома понятия не имел о том, чем занимаются его арендаторы. В полиции также претензий к Чернову не имели.
Однако известный российский драматург Евгений Шварц писал в своем дневнике 2 сентября 1953 года, вспоминая о хозяевах знаменитого дома Черновых на Большой Садовой в Ростове: «Черновы славились в Ростове своим богатством. Рассказывали, что происхождение их состояния темно, что предки Черновых были фальшивомонетчиками, что одного из них возили по Нахичевани на телеге, привязанным к столбу, и на груди его висела доска с надписью: “Фальшивомонетчик”».
Вряд ли это можно считать простым совпадением. Происхождение первоначального капитала очень часто покрыто мраком тайны. Вполне вероятно, что один из многочисленного клана ростово-нахичеванских купцов согрешил порчей монеты в стародавние времена. Тем не менее его потомству расплачиваться за это не пришлось, и род конезаводчиков Черновых оказался одним из самых состоятельных в дореволюционном Ростове.
Между тем поток фальшивых монет и ассигнаций из Нахичевани не уменьшался, что начало вызывать тревогу у губернского начальства.
В июле 1858 года Ростов с секретной миссией посетил глава тайной полиции Екатеринославской губернии корпуса жандармов генерал-майор Михаил Рындин 2-й. В своих выводах он особо подчеркнул: «С Ростовом граничит г. Нахичевань, состоящий в ведении таганрогского градоначальства, в котором преимущественно промышляют деланием и сбытом фальшивых кредитных билетов. Соседство с землями Войска Донского и Азова дает мошенникам удобное средство от преследования за ними, и ростовская полиция не имеет права в сказанных пограничных пределах делать розыски без предварительного сношения с тамошним начальством».
То есть обосноваться в армянской Нахичевани фальшивомонетчиков сподвигло то, что город находился вне компетенции более активной ростовской полиции.
Фальшивомонетчикам проще было подделывать не ассигнации, а серебряные монеты. У монеты меньше степеней защиты, и чеканится она быстрее. Обладая хорошим чеканом, можно было за полдня наштамповать ведро «фальшака». Именно таким образом дело поставила на поток нахичеванская семья Гинзбургов. Отец семейства — умелый слесарь Давид Гинзбург — привлек к бизнесу своих сыновей Аарона, Иосифа и Абрама. Об уровне профессионализма парней свидетельствует тот факт, что местные заводы давали семье заказы на самые сложные производственные операции. Благодаря этому семейство могло маскировать свой основной промысел.
В домашней мастерской было налажено целое плавильное производство. Из сплава олова и латуни отливались заготовки, из которых потом чеканились двугривенные, выдаваемые за серебряные монеты. Хозяйка дома Лия Гинзбург сбывала монеты на местном базаре, расплачиваясь ими за продукты.
Когда дело наладилось, Давид усложнил задачу — начал делать заготовки из сплава белого цвета, вызолачивая их сверху уже как царские золотые рубли. Работа была настолько тонкая, что по внешнему виду и по звону монеты ничем не отличались от подлинных.
Вывели Гинзбургов на чистую воду бдительные простые обыватели. 13 апреля 1893 года в 5-й полицейский участок явился крестьянин Павел Терещенко и заявил, что его жена Вера получила от своей хозяйки Лии Гинзбург фальшивый двугривенный на покупку мяса. Пристав Александр Кохановский лично возглавил облаву, во время которой и раскрыл мануфактуру, обнаружив в доме железную плавильную ложку с 222 кружками двугривенных и стопки уже отчеканенных монет.
Самое интересное, что суд присяжных оправдал семейство за недостаточностью улик. Давид Гинзбург уверял на суде, что «монеты нашел в поле под Нахичеванью», а мастерская — всего лишь рабочее место для выполнения заводских заказов. Попробуй опровергни. Да и, надо полагать, средства на хороших «аблакатов» у Гинзбурга имелись, благодаря тому же бизнесу.
«Пекари» строили свое дело умело, с перестраховкой. Готовую продукцию отправляли «на экспорт» (в Центральную Россию, Прибалтику, Царство Польское, Сибирь), ни в коем случае не реализовывали на местах. Попытка сбыть «блины» в Нахичевани и Ростове зачастую заканчивалась плачевно для преступников.
Сбытом занимались специальные люди — «кукольники». В Ростове известными «кукольниками» были Афанасий Зарубин, Платон Довженко и Ерофей Комаров, предлагавшие торговцам приобрести по дешевке, вполцены, нахичеванские деньги. Фальшивые кредитные билеты продавали по 200–300 рублей за тысячу, зачастую вместо них подсовывали резаную бумагу.
В свою очередь, в Ростове реализовывали аналогичную продукцию закавказского производства, где были свои мастера «печь блины». В январе 1908 года на Дмитриевской были задержаны персидскоподданный Вагашак Шахбазьян, мещанин из Ахалцыхе Сетрак Шиханьянц и нахичеванец Акоп Николаев, пытавшиеся сбыть 11 закавказских сторублевых купюр.
В среде обывателей ходили байки, что нахичеванские фальшивомонетчики во дворах вместо собак держали медведей, чтобы отпугивать полицию. Дескать, из-за этого местные «блины» получили название «медвежьи деньги».
Но, во-первых, документальных подтверждений этого факта отыскать не удалось, во-вторых, завести во дворе медведя — то же самое, что повесить на доме табличку «Здесь живет фальшивомонетчик», в-третьих, когда это медведи могли остановить вооруженную полицию?
Однако байка понравилась, сохранилась и получила широкое распространение в народе.
После революции 1905–1907 годов изготовление фальшивок и вовсе было поставлено на поток. В августе 1908 года в Ростове был задержан нахичеванец Петрос Дорбиньянц за попытку сбыть фальшивые золотые монеты и кредитные билеты. Товар он получал сразу из двух источников: слесарной мастерской Петра Ильина на углу Большого проспекта и Пушкинской и из подпольного монетного двора на 17-й линии, дом 37, где проживал слесарь Петр Гречкин. При обыске в мастерской была обнаружена сурьма, из которой делали золотую монету достоинством 5 рублей.
В мае 1909 года в Ростове на Рождественской улице в соседних домах № 3 и № 5 накрыли целую фабрику фальшивок. Изготовлением липы занимались турецкоподданный Федор Маркар-оглы и ростовец Даниил Батицкий. На мануфактуре обнаружили мраморные камни с гравюрой кредитных билетов, штамповальный станок, прессы, краски, порошки, бумагу. Отметим, изготовители фальшивок не светились в Ростове, а сбывали их в Новочеркасске, откуда в ростовскую полицию и пришли оперативные данные об участниках шайки. Это были владелец фабрики по изготовлению халвы Иван Голоколосов, мастер цеха Севастьян Вильчицкий и бывший типографщик Дмитрий Ротер.
18 марта 1911 года аналогичная мануфактура была выявлена уже в Нахичевани, в доме крестьянина Ивана Овчинникова на 39-й линии, 1. Там штамповали фальшивые золотые монеты достоинством 1 и 5 рублей, серебряные — 15, 20 и 50 копеек, 1 рубль. Там же были арестованы трое сбытчиков: урядники из станицы Гундоровская Иван Фролов и Ефим Сорокин, а также ростовский мещанин Козьма Тарасенко.
Нахичеванский художник Сергей Чахирьян вспоминал местную легенду о городском голове Минасе Балабанове: «Было будто в старину и так, что работали в Нахичевани искусные фальшивомонетчики. Делали они деньги из такого сплава, который не отличить было от золота. И пользовался частью доходов от этого промысла Балабанов, тратя все на городское хозяйство. Нагрянул в Нахичевань сам атаман на расследование этого преступления. Атамана вышел встречать Балабанов, неся в руках большой серебряный поднос искусной чеканки. На подносе стоял серебряный ларец — чудо ювелирной работы. Городской голова передал атаману с поклоном поднос с ларцом как изделие местных ремесленников. Открыл атаман ларец, а он доверху уложен столбиками золотых червонцев. С хитринкой спросил атаман Балабанова: „А что, это тоже изделие местных ремесленников?“ — на что городской голова с твердостью ответил: „Никак нет, ваше превосходительство. Это чеканка монетного двора Его Величества“».
Сложно сказать, насколько при делах был сам нахичеванский голова Минас Балабанов, но то, что в этом армянском городе долгие годы процветала индустрия фальшивок, свидетельствует о том, что их изготовители вряд ли могли обойтись без надежного покровительства в высших сферах.
Ни годы, ни смена общественной формации не были властны над нахичеванской индустрией. Мы уже рассказывали, что одним из первых преступлений банды Ваньки Медика в начале 1920-х годов было ограбление квартиры нахичеванских фальшивомонетчиков, в ходе которого было похищено полмешка готовой продукции.
Интересно, что индустрия создания фальшивок отнюдь не ограничивалась монетами и ассигнациями. Нахичеванские специалисты наладили подделку и иных ценных бумаг.
В 1907 году ростовская полиция задержала братьев Баджаян, которые намеревались продать кредитных билетов на 80 тысяч рублей, украденных, пока их перевозили почтой из Эриванского казначейства. Характерно, что попорченные кредитные билеты, предназначенные к отправке в Петербург для уничтожения, были искусно реставрированы земляками из Нахичевани.
Еще одним видом бизнеса было изготовление фальшивых железнодорожных билетов, которые впоследствии продавались на вокзалах под видом настоящих. Подобных центров в империи было всего два — в польском Белостоке и в донской Нахичевани.
В декабре 1907 года на окраине Нахичевани была выявлена целая мастерская для их производства. Полиция нашла металлические формы, штампы, материалы для изготовления.
В преступном бизнесе были задействованы не столько урки, сколько обычные мастеровые, но с талантом: слесари, печатники, типографские рабочие, художники, граверы, сапожники и т. д.
Порой ростово-нахичеванские фальшивомонетчики налаживали сотрудничество с мастерами из Одессы-мамы. В апреле 1914 года Одесская сыскная полиция вышла на крупного марвихера Симху Карпа, неоднократно судимого за различные аферы, штамповку фальшивых накладных, поддельных паспортов, векселей и пр. в Одессе, Тифлисе, Таганроге. За Симхой давно следили и тщательно перлюстрировали всю его почту. Одно из писем ему особенно заинтересовало сыщиков. Оно было из Ростова от некоего Аршака Папаянца. В конверте обнаружили несколько фальшивых марок занимавшегося благотворительностью Опекунского совета ведомства императрицы Марии. Эти марки наклеивались на входные билеты в театр и разные увеселительные заведения. На конверте стояла многозначительная приписка: «На пробу».
Использование фальшивых марок могло принести их владельцам неплохой доход, ибо благотворительность тогда была в моде. Эксперты, к которым обратились сыскари, подчеркнули высокое качество ростовской работы: эти экземпляры были практически неотличимы от подлинников. Однако посланный за Симхой наряд полиции вернулся ни с чем — осторожный марвихер «нарезал винта с хазы». А вскоре на одесскую почту пришло новое тревожное сообщение: «Одесса. Перельману. Сообщите здоровье Симеона. Аршак Папаянц». Понимающие воровскую «музыку» мигом расшифровали: «Сообщите, ищет ли полиция Симху».
Начальник сыскной полиции Одессы Г. В. Гиршфельд направил телеграмму своему ростовскому коллеге Афанасию Полупанову с просьбой об аресте Папаянца. Ростовцы перерыли все домовые книги — фамилия Папаянц нигде не встречалась. Зато некто Бабаянц владел в соседней Нахичевани бакалейной лавкой. По данным пристава 7-го участка, был замечен в связях с местной босотой.
Полупанов направился с облавой к Бабаянцу и сорвал джекпот: в доме у бакалейщика на топчане растянулся одесский марвихер, а с ним еще пара известных нахичеванских «кукольников» — Микиртич Маркарянц и Агоп Меликьянц. Всю компанию сграбастали и скопом отправили в Одессу на свидание с Гиршфельдом.
Однако не монетами, банкнотами и марками едиными жили мошенники. Занимались они и производством разнообразной контрафактной продукции. В первую очередь одной из самых популярных в табачной столице империи — табака.
На 1911 год в Ростове официально функционировали сразу 5 табачных фабрик: турецкоподданных Ахиллеса и Ивана Асланиди (после переезда они обосновались на углу Степной и Кузнецкой), торгового дома «В. И. Асмолов и Ко» (угол Скобелевской и Казанского), Товарищества Я. С. Кушнарева (на Пушкинской), Ростово-Донского товарищества (угол Скобелевской и Таганрогского, бывшее здание фабрики братьев Асланиди), Шлема Файермана (на Воронцовской, буквально во дворе старообрядческого Покровского храма).
Однако существовало еще и множество подпольных папиросных мастерских с крошильными станками и гильзовыми машинами. Краснушники подламывали вагоны с табаком на железной дороге или в порту, поставляли его нужным блатер-каинам. Те переправляли подпольным цеховикам. В тайных мастерских крошили табак и набивали им гильзы. Готовую продукцию коробейники реализовывали вразнос.
Весной 1910 года на окраине Ростова, ближе к Нахичевани, выявили целую сеть подобных цехов. В доме мещанина Максимова накрыли фабрику с крошильными станками и ворованными мешками с листовым табаком. Персонал, работающий в поту и пыли, даже не заметил полицейской облавы.
Во время Гражданской войны обыватели перешли на натуральный обмен и надолго потеряли интерес к нестабильным ассигнациям. В первые советские годы дензнаков различных властей было так много, что фальшивомонетчики просто остались без работы — не было надобности в «медвежьих деньгах», когда обесценившиеся бумажки таскали мешками. Тем более по Уголовному кодексу РСФСР от 1922 года (статья 85) за подделку банкнот и ценных бумаг фальшивомонетчикам без вопросов светила «высшая мера социальной защиты». Участвовать в тяжком преступлении против порядка управления рисковали лишь единицы.
Кот в мешке
Особую роль в жизни воровской хевры играли скупщики и сбытчики краденого. Без них пропадал весь смысл деятельности босой команды, не умеющей торговать, а только воровать. Задачей вора было урвать свою долю — мотю, которая в большинстве случаев выражалась в «натурпродукте»: барахло (одежда), колеса (обувь), рыжье (золото), бимбер с висячкой (часы), платки, мануфактура и т. п. Для собственных нужд ему это вряд ли пригодилось бы, да и часть доли в денежном выражении следовало отдавать в общак. Поэтому приходилось прибегать к услугам укрывателей краденого и его сбытчиков — «мешков», которые монетизировали добычу. Позднее их стали называть барыгами. На Богатяновке такие водились в изобилии.
Недолог век честного бродяги. Слабеет рука, тускнеет глаз, барахлит ливер, от частых путешествий «за Бугры» и бескомпромиссных схваток с дубаками и капелюжниками уже к 40 годам отвязный жиган превращается в разбитого старика. Если повезло выйти в мазы или «боги», то относительно спокойная старость обеспечена, но ежели судьба оказалась не столь благосклонной, мазурику, не привыкшему и не умеющему работать, приходилось самому заботиться о пропитании и крыше над головой. Поэтому для дальновидных ростовских босяков пределом мечтаний было обрести собственный домик на родной Богатяновке (или в других районах «тортуги»), чтобы сдавать его под притоны, хазы, игорные дома или склады для краденого товара.
Игорные дома, как правило, устраивали в гостиницах мелкого пошиба и меблированных комнатах. Наиболее известными из них были гостиницы-притоны «Великая Россия» Николая Кийкова (угол Таганрогского и Старо-Почтовой) и «Метрополь» Семена Авдеева. Здесь отчаянно рубились в «шестьдесят шесть», «вертушку», «зернь», «девятку». В первой мастерами считались профессиональные каталы Лев Ратновский и Израиль Сохнин. Они платили владельцу по 3 рубля за вечер и играли до упаду. Устраивали даже соревнования по игре в «шестьдесят шесть» и пр.
В «Метрополе» властвовали шулеры Борис Песчанкер и Болеслав Бржецкий (Колька Монах). Владельцы притонов также не брезговали скупкой краденого и приютом для незарегистрированных проституток.
Скупщики краденого особенно ценились как финансовая база «тортуги». Вспомним официантку Аню из вагона-ресторана в культовом фильме «Место встречи изменить нельзя»: через нее шел основной канал сбыта награбленного, и в банде «Черная кошка» она была на особом положении, имея равный голос на толковище.
Появившись на юге России, слово «блатер-каин» стало распространяться по стране, изменившись в Центральной России до созвучного «блатокай» или «блатак», а севернее, в Петербурге, оно редуцировалось до маклака. Там же встречается и вариант «мешок», так как именно мешок был неизменным атрибутом перекупщика. В словаре Даля маклак означает следующее: «сводчик, посредник при продаже и купле; маклер, маяк, прах, прасол, кулак, барышник, перекупщик, базарный плут».
Всеволод Крестовский так писал о них: «На всем пространстве этих двух улиц, от Толкучки до Глазова, вы встретите отчасти странные личности, то в чуйках, то в холуйских пальтишках, то отставных солдат с ворохом разного старого платья, перекинутого на руку. Эти странные личности, с пытливым, бойким и нагло-беспокойным, как бы вечно ищущим, взглядом, называются „маклаками“, или „барышниками-перекупщиками“… На театральных площадках, где несколько маклаков стараются перебить друг другу товар, дело иногда доходит до такой запальчивости, что они, подхватывая выносимую им добычу, вырывают ее друг у друга из рук, ломают часы и театральные трубки и рвут платки пополам. Дело зачастую доходит до драки, а внакладе остается все-таки мазурик, у которого вырвали и перепортили добытую им вещь. Маклаки постоянно находятся в тесных и непосредственных сношениях с тем теплым людом… и эксплуатируют этот люд самым бесчеловечным образом. У тех и у других очень много общего, и, между прочим, этот взгляд, по которому вы очень легко можете признать маклака и мазурика. Таковой характер взгляда вырабатывается жизнью и промыслом, которые ежечасно подвержены стольким превратностям всяческих случайностей».
Ростовские блатер-каины имели обширные связи среди торговцев, а лучшие из них и вовсе выходили в легальные негоцианты — предел мечтаний любого мазурика. Через барыжные каналы сбыта и сеть прикормленных бабаев (ростовщиков и ломбардщиков) тяжкий труд воров и грабителей монетизировался и, по сути, отмывался.
Зачастую в домах крупных блатер-каинов находились не только склады наворованного, но и работали целые подпольные скорняцкие и портняжные цеха по перешивке шуб, меховых изделий, костюмов, платьев для последующей чистой перепродажи.
К примеру, известный богатяновский блатер-каин Федор Наумцев лично перешивал ворованные шубы и набил руку на том, что примастыривал воротник одной шубы к верху другой, чтобы хозяева случайно ее не опознали.
Порой блатер-каины были в курсе намечаемого «клея» и уже сторожили воров на выходе с ограбленного склада или квартиры, стараясь тут же скупить по выгодной цене товар, чтобы побыстрее перепродать его дальше. Тем более что в Ростове продажа награбленного на улицах была достаточно распространена.
Блатер-каин Янкель Вайнберг, трудившийся в начале XX века, действовал еще хитрее и наладил межмуниципальные связи: сбывал краденный в Ростове товар в Новочеркасске, а новочеркасский — в Ростове.
Проживавший в Затемерницком поселении (Луговая, 15), поближе к железнодорожному вокзалу, Лука Варжановский обслуживал банщиков, майданников и краснушников. Украденное на железной дороге добро несли ему. Дома у дорожного блатер-каина был целый склад ворованного железа, а в ломбарде — свой человек по приемке драгоценностей и мехов.
Между блатер-каинами и барыгами существовало и отличие. Первые могли быть только скупщиками товара, вторые — еще и хранителями и реализаторами. Барыги далеко не всегда ладили с «мешками» (перекупщиками), а нередко и открыто наживались на них, пользуясь тем, что им нужно было побыстрее скинуть свой товар.
Василий Лебедев пишет: «В большинстве случаев „барыга“ — старый вор, бросивший свое прежнее опасное ремесло и заменивший его менее рискованным и, без сомнения, более прибыльным, ибо, скупая „темный“, т. е. краденый товар за бесценок (обыкновенно за 1/10 часть его действительной стоимости) и, в свою очередь, продавая его за полцены известным ему перекупщикам (которые вступать в непосредственные сношения с ворами боятся), он наживается гораздо более лица, совершившего кражу. Часто такой „барыга“ сам дает ворам „работу“, указывая на какое-либо помещение, которое удобно было бы обокрасть. Во время „работы“ он обыкновенно находится где-нибудь поблизости, на другой стороне улицы, за углом улицы, в воротах соседнего дома. В случае благополучного исхода предприятия он тут же, на улице, вручает вышедшему с украденными вещами вору „задаток“. В случае же, если вора захватят на месте преступления, „заметут“ и поведут в участок, он остается пассивным зрителем „происшествия“, и крайне редки случаи, что „заметенный“ указывает на него как на своего сообщника».
У Всеволода Крестовского в «Петербургских тайнах» классическим барыгой-барышником был старый каторжанин Пров Викулыч: «Пров Викулыч — человек добрый, рассудительный и не привередник: он ничем не побрезгует и за все даст положенную цену. Неси к нему мягкий товар, то есть меха, — он возьмет с благодарностью, неси красный товар, то есть золотые или иные драгоценные вещи, — тоже возьмет с благодарностью же: табакерку добудешь — и ее туда же; платок карманный добудешь — и на платок отказу нет; словом сказать, Пров Викулыч — человек вполне покладистый и сговорчивый, милый человек, с которым приятно и полезно вести всякое дело. Его и маклаки, известные у мазуриков под именем мешков, весьма уважают, а это очень замечательный факт, ибо маклаки вообще никого не уважают. Пров же Викулыч заслужил себе от них такую глубокую дань уважения ничем иным, как допущением свободного сбыта. Иные буфетчики и половые, занимающиеся маклачеством, ни за что не пустят мешка за порог своего заведения, а Пров Викулыч впускает беспрепятственно».
В конце XIX века знатным барыгой в Ростове считался владелец фруктовой лавки на Театральной площади персидскоподданный Калуст Качаров, специализировавшийся на приемке ювелирных изделий. В 1894 году, когда полиция наконец вышла на него, в лавке Качарова обнаружили двойной погреб, в котором оказалось целое золотохранилище: краденые золотые часы, серьги, цепи, браслеты, брелоки, кольца, серьги, ложки, камни, портсигары и пр. Потерпевшие опознавали свое имущество, украденное за много лет до этого. Причем Качаров отнюдь не разорился, заплатив штраф, а спокойно продолжил свой промысел. Обыски у него производили неоднократно, и каждый раз находили ворованное рыжье.
С развитием торговли в начале XX века барыжный промысел настолько расцвел, что в Ростове появилась целая сеть складов краденого — держали их Ефим Шестер, Лейба Миндлин, Гершко Тауба и др. Но королем скупщиков считался Мартын Извеков, державший свой вещевой пакгауз в Нахаловке, на 7-й улице, дом 168.
Именно у Извекова нашли ворованные вещи из дома нахичеванского городского головы Минаса Балабанова (серебряные ложки, подносы и пр. с вензелем «МБ»), взломанного 16 июля 1903 года. У него же обнаружилась мануфактура из ограбленных магазинов Федора Терещенко и Петра Хохладжева.
Извеков не только сдавал свой дом под склад ворованной мануфактуры, шелка, одежды, но и сам сколотил шайку магазинников в составе Ваньки Диденко (Головастик), Тимохи Полякова (Келбас), Васьки Рочковского, Кольки Буйнова, Андрюхи Гродненко, Ваньки Чернышева. Они грабили по наводке самого барыги, носили ему заказанный товар, который уже был обещан торговцам вразнос.
Таким образом, Извеков совмещал в одном лице качества блатер-каина, барыги, «мешка» и «маза» одновременно.
Во время Гражданской войны барыжный статус еще более повысился — перемещение награбленных ценностей в стране шло регулярно. В 1919 году видными представителями этого бизнеса в Ростове были братья Адриан и Андрей Пашковы, владельцы гостиницы «Лондон» (угол Дмитриевской и Доломановского). Гостиница находилась недалеко от железнодорожного вокзала, а сбывать ворованный товар легко было через тех же постояльцев.
Отдельное место занимали содержатели хаз или заводиловок. Они главным образом предоставляли кров беглым кувыркалам, залетным жиганам или оседавшим на дно босякам. Но порой приторговывали и краденым товаром (что жутко не нравилось барыгам-профессионалам).
В Ростове были широко известны притоны гречанки Марии Химшель по кличке Пиндючка на 7-й улице Нового Поселения и на Степной. Во время облав здесь постоянно находили «гастролеров», беглых и находящихся в розыске преступников.
На заметке у полиции были хазы Николая Куцина (Почтовый, 59), Павла Николаева (Азовская, 10), Петра Анищенко (6-я линия, 47), лимонадная лавка Устиньи Семикиной на Никольской и пр. Грамотно построенные «специализированные» притоны представляли собой целые лабиринты переходов, чуланов, закутков и устраивались так, чтобы в случае опасности можно было бы выйти на соседнюю улицу через потайной ход.
Бесчисленные хазы и малины Богатяновки строились на склоне холма с таким расчетом, чтобы из них было не менее 4–5 выходов на другие улицы, крыши соседних домов, крысиные ходы (они до сих пор сохранились). Оттого и облавы здесь не давали почти никакого результата.
Эпоха большого переселения с рабочих окраин в центр Ростова в разгар уплотнения буржуев в начале 1920-х годов привела к тому, что в старых купеческих особняках обосновались босяки и лихие люди с бывших слободок, привнеся «нравы Растеряевой улицы» в некогда респектабельные кварталы. Сюда же, пользуясь случаем, перебрались барыги Нахаловки и Байковского хутора. Донугро сбивался с ног, не понимая, где искать воров и бандитов — на привычных малинах старых времен или на новых хазах, расплодившихся в историческом центре, под самым носом уголовки. Причем в советское время содержателями притонов становились уже не бывшие воры и босяки, а вполне обычные пролетарии, рассчитывавшие подзаработать на укрывательстве преступников добавку к грошовой зарплате.
Однако именно в советское время прежние «мешки» и блатер-каины перестали напрямую зависеть от воров, став настоящими деловыми людьми. Их опыт по содержанию подпольных мастерских и складов пригодился во время НЭПа, помогая создать целую подпольную индустрию производства и сбыта левой продукции. Благодаря им в стране расцвел черный рынок вечно дефицитных продовольственных и промышленных товаров. Особую ценность эти пронырливые предприниматели представляли еще и потому, что после Гражданской войны редкие обыватели имели на руках деньги или ценности — людей раз за разом обчищали очередные городские власти, изымая имущество в ходе обысков, реквизиций и в счет контрибуций. Поэтому основными объектами охоты ростовских воров и грабителей начала 1920-х годов становились склады продовольственных и промышленных товаров. Главным образом нэпманских, так как покушение на социалистическую собственность сразу тянуло за собой расстрельную статью. Сбывать же добычу можно было только через черный рынок или вполне легальные ростовские базары по каналам, которые годами нарабатывали только опытные деловые люди.
Облавы и чекистский террор конца 1920-х годов, когда многие притоносодержатели и воры угодили в только что созданный Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН) и на иные «курорты» нарождавшегося ГУЛАГа, показали, что концентрировать все основные малины и подпольные мастерские в одной Богатяновке опасно. И растеклась «мешочная масть» по всему Ростову-папе. А в более поздние годы именно из таких, не утративших связь с хеврой, вышли фарцовщики и первые советские цеховики — будущие олигархи.
Донный ил
Ростовская «пехота преступного мира» на рубеже веков версталась главным образом в многочисленных городских ночлежках и на грошовых постоялых дворах. Их обитатели были основной действующей силой в любых уличных беспорядках, массовых масленичных кулачных боях в Камышевахской балке, стачках, манифестациях, еврейских погромах, мародерстве на пожарах и пр. Налетчики привлекали местных босяков для ограбления крупных складов или магазинов. К примеру, чтобы завязать драку с охраной или в качестве отвлекающего фактора в случае полицейского преследования. Нахичеванская голытьба вместе с вентерюшниками с удовольствием бомбила проходящие вдоль Дона поезда, на ходу подчистую выгребая товар из вагонов. Платили им либо нелишние копейки, либо долей из добычи.
Впрочем, слоняясь без дела, обитатели ночлежек от скуки с удовольствием принимали участие и в преследовании самих мазуриков в ходе полицейских облав, когда была возможность беспрепятственно кого-нибудь попинать ногами, а то и стащить потерянную кепку или финку. Все доход.
Разорившимся ремесленникам и лишившимся работы сезонным поденщикам, которые жили одним днем, заработанные средства позволяли лишь получить временную крышу над головой да не помереть с голодухи. Божий день они проводили в порту, на базарах, мельницах, заводиках, возле магазинов, трактиров, где не гнушались самой черной работой. Были базарными носильщиками — елдами, таскавшими грузы, погрузчиками угля в порту, ассенизаторами, мусорщиками, чернорабочими на стройках и пр. Отметим, не полностью опустившимися людьми, не нищими. А лишь самыми низкооплачиваемыми из всего тогдашнего городского пролетариата. Заработок в виде гривенника-пятиалтынного-полтинника в день был их обычным доходом.
Сезонные рабочие в навигацию зарабатывали поденно до 75 копеек, а после ее окончания — не более 20. Иные и того не видели.
Естественно, что при таких доходах претендовать на пристойное жилье, пищу, одежду и даже семью не приходилось. А то, что зарабатывалось или кралось, тут же и пропивалось-прогуливалось. Копить тут не умели.
Такая публика оседала на самом дне Ростова: в ночлежках по Таганрогскому и Большому проспектам, на спусках, словно уродливые ручищи, тянущихся к Дону.
Появлению ростовских ночлежек предшествовало, кстати, благое намерение городской управы. Городской голова Андрей Байков в 1863 году, «по многочисленным просьбам» купечества, ходатайствовал перед екатеринославским губернатором о сносе портящих внешний вид города торговых шалашей и о строительстве, по примеру Одессы, Херсона и Таганрога, каменных лавок, носящих смешное для чуткого уха название «эшопа» (от английского «a shop» — магазин). То есть лавок, торгующих съестными припасами.
10 августа 1863 года Екатеринославское губернское правление разрешение дало, и эшопы начали возводиться по периметру Нового базара (Старый базар к тому времени уже был плотно застроен). Строились они на деньги управы, а затем сдавались в аренду в частные руки.
Ближе к концу века разбогатевшие базарные торговцы уходили из эшопов в собственные магазины, новые торговцы предпочитали арендовать отдельные этажи в зданиях на центральных улицах. «Мини-маркеты» хирели. Тогда арендаторы, не меняя специализации (торговля съестными припасами) и не нарушая договор с управой, просто превратили эшопы в так называемые столовые для чернорабочих — нечто среднее между трактиром и богадельней. Им это было выгодно — околобазарной и иной праздношатающейся по городу публике без определенного ремесла и места жительства нужно было где-то ночевать и чем-то питаться. Питание копеечное, неликвидные остатки базарной торговли. Условия непритязательные, зато не как собака на улице. А копеечка к копеечке, и вот он, и рупь с четью, капиталец.
Поэтому и в этот вид бизнеса с удовольствием пошли наименее щепетильные негоцианты. На начало XX века в Ростове работали три городских ночлежных приюта (два на 200 и один на 400 мест, по зиме здесь еженощно обитали до тысячи человек), содержавшиеся управой и оттого бесплатные для сирых и убогих. Кроме того, ростовское Мещанское общество в виде богадельни на свой кошт открыло еще один ночлежный дом на 50 мест.
Коммерческих же эшопов по городу насчитывалось более 20 (на 20, 50, 200 мест, общей вместимостью на 1,1–1,5 тысячи человек), которые содержались частными лицами по цене 3–5 копеек за ночь.
Самые ранние «отели для бывших людей», как любили писать тогдашние репортеры, тесно прижимались к районам их трудовой деятельности. Отсюда рукой подать было и до портовых пакгаузов, и до Старого и Нового базара.
Чуть больше века назад на месте нынешней серой громады здания регионального правительства располагался шумный и обильный Новый базар. Как и любой базар, он магнитом притягивал окрестную шпану, маргиналов, попрошаек, сирых и убогих. Здесь же на Большом проспекте (на месте нынешнего часового завода) примостилась и штаб-квартира всей этой братии — пара гнуснейших притонов, сиамские близнецы «Окаянка» и «Обжорка», соединенные между собой сквозным сортиром.
Первый когда-то гордо назывался «Новый Свет», затем менее по-колумбовски настроенный хозяин перекрестил его в «Море-Окиян». Ну а местная шатия-братия, сумлевающаяся в наличии «окиянов», быстро трансформировала его в привычную ростовскому уху «Окаянку».
Внешне «отель для бывших людей» напоминал обыкновенный продолговатый сарай с вечно битыми стеклами, закопченными от частых пожаров стенами и непременными лужами нечистот у входа — робятам лень было по головам спящих тащиться в такую даль до сквозного сортира, и они справляли малую (а то и большую) нужду прямо у дверей, стремясь попасть могучей струей в побирающихся тут же псов.
«Окаянка», как пятизвездочный отель в масштабах ростовских вертепов позапрошлого века, имела три отделения. Первое — чайная. Чай там заваривали чуть ли не из половой тряпки. Самым изысканным блюдом считалось полштофа водки и кусок черного хлеба с крупной солью за 18 копеек. Водка, понятное дело, не «Смирновская» — у адептов глаза на лоб лезли от этого пойла. Но ничего, пили. Менее романтичные гуртовики хлестали из горла зелено вино за гривенник (со стаканчиком было дороже) и курили антрацит — жуткую на вид махру.
Второе отделение — дворянское. Босяки здесь ночевали на дворе, наслаждаясь фекальными ароматами и кишечными гейзерами на открытом воздухе.
Третье — общая. За пятачок тут «смешивались в кучу кони, люди». В огромной темной, донельзя грязной зале вповалку лежали сотни человекообразных. Из-за постоянно заколоченных окон летом они дурели от духоты, зимой тут веяли такие «вихри враждебные», что один-два трупа утром без шума отволакивали на кладбище. В зале были никогда не убирающиеся столы из неоструганных досок и длинные, как рельсы, скамьи. Еженощно в общей возникали потасовки за право спать на этих нарах, оканчивающиеся далеко небезобидно.
Известный репортер «Приазовского края» Алексей Свирский, получивший прозвище ростовского Гиляровского, в своей книге «Ростовские трущобы» пишет: «Посетителей „Окаянки“ можно разделить на пять классов. Первый класс — „кондуктора“, босяки, занимающиеся „поноской“, то есть носящие корзины с провизией, следуя позади хозяйки, или же промышляющие выпрашиванием милостыни; второй класс — это барышники, они же „блатырь-каины“ (покупающие ворованные вещи); третий — женщины и дети (начиная с семилетнего возраста); четвертый — „халамидники“ (базарные жулики) и пятый — „фраера“, люди, попавшие в трущобу по пьяному делу, за счет которых можно поживиться».
Смертоубийство — обычное дело для «Окаянки». Обозленные, потерявшие человеческий облик люмпены, за день нахватавшиеся тумаков от базарных торговцев, получившие по шеям от портовиков, хлебнувшие дубиной по спине от квартального, шли в родимый притон и вымещали все обиды друг на друге. Уже без всякой жалости и сочувствия. Хозяин же, дабы не иметь проблем с полицией, втихаря прятал концы в воду, в прямом смысле: мрачная подвода ночью спускалась к Дону и сбрасывала покойника в реку. За услугу виновный потом отрабатывал ему сторицей.
Теснейшие отношения с владельцем «Окаянки» поддерживали блатырь-каины и халамидники. Через него сбывалось ворованное на Новом базаре барахлишко. Сам притон использовался под склад. Искать сюда никто не полезет — рисковали остаться без головы. В нужный момент в «Окаянку» ныряли, чтобы отлежаться от преследования полиции. Обитала тут и мелкая шпана, душегубы по неосторожности, профессиональные драчуны, лохотронщики, освоившие такие замечательные виды кидалова обывателей, как «китайский бильярд», «петля», «вертушка», «волчок» и др.
Были тут и свои легенды. Знаменитый на весь Ростов драчун Сенька Блоха — непременный участник всех побоищ и погромов. На спор по пьяной лавочке так лупил головой в стену, что кусками отлетала известка.
Отставной солдат непонятно каких войн одноногий Прошка Бегунок. В многочисленных ночлежных потасовках он отстегивал свою деревянную култышку и, ловко прыгая на одной ноге, так виртуозно дубасил противников этим внушительным поленом, что неизменно посылал в нокаут очередного драчуна, сам же оставаясь даже без синяков.
Известен и любим был среди ночлежников отставной унтер-офицер Николай Агафонов, известный под прозвищем Боевой Генерал. Высокий, сильный, что удивительно, грамотный, он никому не отказывал в помощи. Но попробовал бы кто усомниться в боевом прошлом Генерала — он без лишних реверансов бил в морду с последующей отключкой хама. Бравый вояка пил безбожно и умер в апреле 1904 года в родной «Окаянке», с ополовиненной бутылкой мутной водки в руках.
Громкую славу стяжала себе и соседка «Окаянки» — мрачная эшопа «Полтавцевка» на углу Большого проспекта и Никольской улицы (Ворошиловский и Социалистическая).
Названная, как и ее близнец «Прохоровка», по фамилии владельца, она представляла собой почти точную копию «Окаянки» и «Обжорки». Единственным отличием являлось то, что столы в пятикопеечной ночлежке были застелены скатертями. Правда, по мнению очевидцев, скатерти «здорово смахивали на солдатские портянки», никогда не стиранные и подлинного своего цвета уже давно не ведающие. Как ни странно, именно этими скатертями местная братия несказанно гордилась. До полуночи в «Полтавцевке» шла бойкая торговля тряпьем, а после закатывались грандиозные оргии с участием основного контингента: рабочих, извозчиков и проституток.
Самой примечательной личностью «Полтавцевки» считался Миколай Писарь. Из спившихся то ли студентов, то ли «покалеченных стаканом» журналистов. За копейку-другую сочинял нуждающимся такие душераздирающие письма к жене (родителям, невестам, прошения к властям, жалобы и др.), что весь притон воем выл и слезами заливался. Сам репортер Свирский поражался громадному дарованию Миколая, с ходу готового накропать все, что угодно, и ни разу не бравшегося за перо в трезвом виде…
Еще один притон из «новобазарных» — «Гаврюшка» (Большой проспект — Московская). От своих собратьев он отличался лишь двумя этажами и вечно сырым погребом. Здесь отделения шли вертикально: верхнее, среднее и нижнее. Градацию завсегдатаев представить нетрудно: состоятельность «гаврюшников» измерялась как в государстве — начиная с крыши. Свидетели упоминали о нем как о «вертепе, который своей чудовищной грязью и злокачественной провизией перещеголял даже „Окаянку“ и „Полтавцевку“. Но вместе с тем никакая другая трущоба на Новом базаре не пользовалась такой популярностью».
Позволим себе не согласиться. Самой грязной забегаловкой на Большом проспекте, да пожалуй и во всем Ростове, все-таки по праву считалась зловонная дыра «Прохоровка» (Большой проспект — Тургеневская). Этот бывший трактир владелец Прохоров переделал под дешевейшую ночлежку, пользующуюся бешеной популярностью у нищих и спившейся мастеровщины. Деловой Прохоров сломал перегородки и устроил громадный крытый бивуак, где всего за алтын на глиняном полу скопом валялись до полутысячи постояльцев, без различия пола и возраста. Хоть это лежбище и называлось клоповником, но собственно клопам заводиться тут было негде. Другое дело — вши, гниды, блохи и иные паразиты, предпочитающие человеческую плоть.
Клопов же следовало искать в пятикопеечном отделении с грубо сколоченными нарами. А еще лучше — в «дворянской». Там в маленьком чуланчике располагались всего пять коек, по гривеннику за каждую, с тюфяками, набитыми соломой. Здесь обитала «элитная братва» из тех, которые собирали дань с «нищих», «погорельцев», «мамах с поленом» и др., составлявших основу профессионального попрошайничества. Естественно, определенный процент за это «элита» отстегивала и самому Прохорову — для того деньги никогда не пахли. Не брезговал хозяин также барыжничеством и торговлей краденым. Благо «крыша» позволяла.
Помещения «Прохоровки» принципиально не мылись, даже не проветривались. Смрадный дух растекался по всему базару, шибал в нос городовым и отбивал охоту появляться здесь даже незакомплексованным обитателям «Окаянки» и «Гаврюшки», также воздуха не озонировавшим. Зато она имела несколько выходов. Так что при облавах залегшие тут на дно бандиты мигом улетучивались через только им известные щели. Полиции никогда, до самого закрытия вертепа в 1900 году, не удавалось отыскать все лазы в этой крысиной норе…
Нельзя сказать, чтобы власти вовсе не заботились о санитарном состоянии эшопов. Бесплатные городские ночлежки периодически осматривали лично полицмейстер, приставы, городской голова, члены управы. Выносили строгие предписания, обязывали устранить непорядок.
Осмотрели в марте 1892 года частную ночлежку в доме доктора Ткачева, что на Покровской площади, возле механического завода братьев Мартын. «Нары грязные, доски с трещинами, стены побелены без купороса, который предохранял бы воздух от бактерий». Санитарный врач и пристав 3-го участка распорядились два нижних подвала забить наглухо, так как двери в ретирадное помещение отсутствовали напрочь, а вонь густо растекалась по всему зданию. Но Ткачев на это не пошел, отговорившись тем, что «постояльцам-де идти некуда».
В ноябре 1901 года было решено, что на месте обувного ряда Нового базара будут строить новую «эшопу», а старую ломать. Но руки до этого так и не дошли — Дума деньжата в очередной раз попридержала.
Некоторую конкуренцию «новобазарным» составляли притоны, располагавшиеся внизу Таганрогского проспекта, у наплавного моста через Дон: «Рыбный базар», «Кабачок Дон», «Крытый рынок». Здесь оседала шантрапа со Старого базара, который по доходности все же уступал Новому. Потасовки между завсегдатаями разных ночлежек в кабаках и притонах вспыхивали чуть ли не ежедневно. Кончилось все джентльменским договором — на чужую территорию босяки обязались не заходить. Мигом рыло своротят.
Духом корпоративности были пропитаны два кабака с поэтическим названием «Разливанное море» и «Беседа ремесленников», выросшие непосредственно на берегу Дона. Их контингент состоял на 90 % из рыбаков и портовиков, лютой ненавистью ненавидевших чванливых побирушек с Нового базара. Ошибшиеся адресом елды и кондуктора вылетали отсюда через окна, а стоило по глупости заглянуть братве из «Полтавцевки» или «Обжорки», как дело заканчивалось обязательным мордобоем с поножовщиной. Ниже своего достоинства считалось пропивать кровные в других кабаках, изменяя любимым вертепам. Родные клопы, родные лужи, родная грязь — кто может понять загадочную русскую душу?
Именно в приречных ночлежках летом 1891 года обитал будущий пролетарский соцреалист Алеша Пешков, 23-летним босяком пришедший (!) сюда из Нижнего Новгорода, откуда вышел еще весной. Он так объяснял цель путешествия своему другу, ростовчанину Павлу Максимову, конторщику на железной дороге, с которым переписывался четверть века: «Хождение мое было вызвано не стремлением ко бродяжничеству, а желанием видеть, где я живу, что за народ вокруг меня».
Насмотрелся он достаточно. В Ростове свои таланты Алеша смог реализовать лишь в порту, где летом грузчики всегда в дефиците. Сначала он жил у своего знакомого Щербакова в низенькой халупе на Державинском спуске, а затем перебрался в двухэтажные ночлежные хоромы — постоялый двор старухи Леонтьевны, что на углу Донской и Большого проспекта. По его воспоминаниям, «спали вповалку. В верхних комнатах было немного почище, и народу поменьше. Туда хозяйка пускала тех, кто был почище и не пил сильно». Учитывая, что Алеша обитал в подвале, можно догадаться, что «Разливанное море» нижегородец посещал регулярно, да и аккуратностью глаз не радовал. Он и сам признавался, что тогда «был человеком в костюме босяка, с лямкой грузчика на спине и перепачканным в угольной пыли».
Хотя насчет почище — слишком сильно сказано, ибо внизу в ночлежке располагалась кузница, а ночевали тут, как правило, грузчики, специализирующиеся на перевалке донбасского угля.
К началу прошлого века социальное дно растущего как на дрожжах Ростова претерпело решительные перемены. Притоны Большого и Таганрогского проспекта были снесены как портящие светлый облик «южнорусского Чикаго». Обитатели разбежались, но… недалеко. Уже в 1903 году местная пресса писала о «гостинице» (трактире) Мурата Лалазарова на Большом проспекте: «Невыносимая, убийственная вонь… Грязь всюду и везде… Мириады паразитов… В помещении на 70–80 человек — 215. Спят на нарах, под нарами, на сырых и грязных кирпичах. Новому постояльцу приходится добираться до своего „номера“ по рукам, ногам и туловищам спящих. Это в „дворянском“ отделении, где взимают гривенник. Что делается в другом, пятачковом?»
В середине февраля 1903 года здесь произошел характерный для этого заведения случай. В трактир зашел итальянец Джузеппе Каракис, попросил порцию жареного мяса. Половой Лазарев принес ему тарелку, вилку и нож. Итальянец увидел, что приборы на редкость грязные, и попросил полового их заменить. Лазарев, не говоря ни слова, положил на стол полотенце цвета донского чернозема и заехал посетителю в гладко выбритую физиономию. Дабы не выпендривался чужеземец.
В трактир Лалазарова любил захаживать некто Володин, здоровенный бугай, гроза округи. Обожал посещать заведение с корешем Поповым. Пили-ели, не платили за себя, в ответ на претензии буянили, колотили половых. Более того, даже подговорили обитателей ночлежки требовать от хозяина бесплатного обеда, дабы «дать уважение народу». Лалазаров хотел было сдать буяна полиции, но принял соломоново решение — платил ему отступные, и тот перестал бузить.
Ничем не отличались и «гостиничная империя» персидскоподданного Ованеса Рустамова, владевшего постоялыми дворами и трактирами на Новом базаре, улице Старо-Почтовой, дом 124 (между Большим и Средним проспектами), бакалейной лавкой колониальных товаров на Садовой, 176. Более того, наглого армянского перса свои же мазурики и выставили на тысячу рублей в 1904 году.
Несколько в отдалении от центральных улиц располагались постоялые дворы Эдуарда Гербера (не исключено, что Гербер — не фамилия, а прозвище, так как по-немецки die Herberge это и есть постоялый двор) по Никольскому переулку (ныне — улица Семашко), между Большой Садовой и Пушкинской, а также ночлежки Аполлона Домбровского в Казанском переулке (ныне — Газетный), дом 52. Их иначе и не называли, как «первая и вторая Вяземская лавра», по аналогии со знаменитыми петербургскими трущобами. Первая лавра была вся изрыта всевозможными пристройками и постройками, которые делились на квартиры. Их жильцы, в свою очередь, сдавали внаем углы еще большим беднякам, чем они сами. Гербер неплохо заработал на своей лавре и купил дом на престижной среди босоты Богатяновке.
Вторая лавра Домбровского, имевшего солидные дома на не менее престижной Пушкинской, была выстроена в одном из самых глубоких мест города — у Генеральной балки, и возвели ее настолько неудачно, что она перекрывала сток воды в период летних ливней и постоянно затапливалась, поэтому здесь всегда было сыро.
Особой любовью у бродяжек в начале XX века, после закрытия «Окаянки-Обжорки», «Полтавцевки» и «Гаврюшки», пользовался знаменитый «Хрустальный дворец» — постоялый двор мещанина Кузьмина, находившийся в тупике Казанского переулка, позади «Домбровки». Двор представлял собой обширную площадь, застроенную десятком домиков-завалюшек. Здесь обитали особого рода воры и грабители, не брезгавшие душегубством, а также их подруги — проститутки, или летучие мыши. Иногда полиция во время облав находила прятавшихся под кроватями беглых стрельцов саватейных из Сибири. Они рычали, накрывшись собачьей шерстью, чтобы сойти за злых собак и отпугнуть городовых.
Сам Кузьмин, также отдавший долг Сахалину, состоял на двойной ставке — и у полиции, и у бандитов.
В теплое время года и гультяи, и босяки перемещались «на природу». Они располагались на свежем воздухе, вповалку ночуя на холмах, среди пакгаузов, под звездным небом. От озорства нападали на катающихся на лодках, а то и насильничали купающихся девок. Отличить обычных бродяг от братьев-разбойников было трудно, поэтому приличная публика носа не казала в такие сомнительные места.
Нищеброды, калуны и мамахи с поленом
Обитатели дна всегда были разнообразны и неповторимы, у каждого была своя история падения. Не счесть историй крушения судеб, среди них масса вымышленных, но многие правдивы и отражают сломы эпохи: разорение крестьян в пореформенный период, боевые или производственные увечья, многодетность, малоземелье в Центральных губерниях, неорганизованная миграция населения в южные края с надеждой на лучшую жизнь, высылка из столиц, голод, моровые поветрия, межэтнические столкновения и т. п.
После отмены крепостного права крестьяне порой снимались с мест целыми селениями (это могли быть также погорельцы, беженцы, жертвы голода или резни), бредя с сумой и побираясь христовым именем в края обильные и мирные. Таковыми в XIX веке были уже давно замиренные, многоземельные и стремительно развивающиеся Новороссия, Крым, Дон и Кубань.
Однако добираться до них было долго и хлопотно, а кушать хотелось ежедневно. Да и не факт, что на месте быстро удастся обустроиться и найти работу. Так что до этого приходилось жить подаянием, что никогда не было зазорно на Руси.
По данным Министерства внутренних дел Российской империи, на 1877 год общее число нищих в 71 губернии, по самым приблизительным подсчетам, превышало 293 тысячи (при численности населения России — 71,2 млн человек). В деревнях количество нищих возрастало в конце зимы, когда проедался прошлогодний урожай, а набор сезонных работников в портах и на заводах-фабриках еще не начинался. И даже если главе семейства удавалось устроиться на грошовую работу в городе, его жена и дети вынуждены были идти по миру нищебродить.
Смиренное поведение, терпение и неагрессивность накладывали отпечаток на этот самый спокойный «взвод» пресловутой босяцкой «золотой роты».
Однако нищенство нищенству рознь. На рубеже веков в Европе вообще, а в России и Ростове в частности сложилась целая индустрия нищенского промысла, поставленного на профессиональную основу. Так продолжается и по сей день.
В прекрасной пьесе Бертольда Брехта «Трехгрошовая опера», изображающей лондонских нищих конца XIX века, описано целое государство в государстве, которым заправляли местные «мазы». Любой желающий попрошайничать в одном из 14 районов Лондона должен был получить своеобразную лицензию у фирмы «Джонатан Джеремия Пичем и Кo», возглавляемой местным головорезом. За скромную половину ежедневного дохода и «лицензию» соискатели получали экипировку в соответствии с «пятью основными типами убожества, способными тронуть человеческое сердце».
В Петербурге нищую братию, промышлявшую в районе Первой и Второй Вяземской лавры, у Всеволода Крестовского в «Петербургских трущобах» крышевал отставной майор Спица.
В Макарьевском уезде Костромской губернии целая волость крестьян профессионально занималась нищенством, настреливая в хорошие дни куда больше того, что они могли заработать обычным трудом.
Выпускник Московской духовной академии Яков Недоходовский рассказывал, как в Калужской губернии он неоднократно предлагал нищим работу, но те в ответ смеялись ему в лицо, говоря: «Мы вдвое больше добудем сумою; будем в день два раза чай пить с баранками и водкой, да еще на табак останется; спать будем сколько угодно, а у тебя что? Плечи-то ломать…»
Русский правовед-криминалист Август Левенстим утверждал, что в столицах опытный стрелок-попрошайка зарабатывал до 3 рублей в сутки и до 300, а то и до 1 тысячи в год.
В провинции выклянчивали меньше, но выручали многочисленные религиозные праздники, тезоименитства государя и государыни, ярмарки, свадьбы, похороны, гульбища и пр. В Ростове в обычные дни просящий милостыню при храмах, на базарах и центральных улицах мог рассчитывать на доход от 80 копеек до 1 рубля, в праздничные эта сумма, как правило, утраивалась. Жуликоватые торгаши и их семьи стремились спасти душу, откупившись от Всевышнего своеобразной взяткой посредством милостыни.
Дореволюционный историк Михаил Пыляев так характеризовал эту братию: «Утром… проходили целые бесконечные нити нищих; шли бабы с грудными младенцами и с пеленами вместо последних; шел благородный человек, поклонник алкоголя, в фуражке с кокардой, рассказывая публике мнимую историю своих бедствий; шел также пропойца мастеровой, сбирали чухонки на свадьбу, гуляя попарно, со словами: «помогай невесте»; возили на розвальнях гробы или крышку от гроба старухи, собирая на похороны умершему; шли фонарщики, сбирая на разбитое стекло в фонаре. Ходил и нижний полицейский чин с кренделем в платке, поздравляя гостинодворцев со своим тезоименитством… Брели, особенно перед праздниками, разные калеки, слепцы, уроды, юродивые, блаженные, странники и странницы».
В одиночку нищебродствовать было боязно из-за обилия себе подобных, которые и бока могли наломать конкуренту. Поэтому волей-неволей голь перекатная на Юге России вынуждена была прибиваться к артелям.
Артели профессиональных нищих называли себя калунами (от слова «калить» — собирать Христовым именем, нищебродить, отсюда — калики перехожие). Артели были специализированными (слепые, богомольцы, отставные солдаты, погорельцы) либо земляческими (беженцы, пострадавшие от погромов, с голодного края, греки-армяне-болгары-персы-евреи и т. д.). Так в середине XIX века в Ростове появились пиндосы — нищие греки из Пинда и Этолии, юго-западной горной части Балканского полуострова, пострадавшие от турецких карательных экспедиций. Они распространились по всей Новороссии от Одессы до Ростова, оборванные, грязные, протягивающие руку за подаянием. Впоследствии отличительной чертой пиндосов стала как раз развернутая кверху ладонь («пента» в переводе с греческого — пять).
В 1903 году после кровавого Кишиневского погрома на центральной ростовской улице Большой Садовой, чуть ли не на каждом углу милостыню просили беженцы-евреи. В 1905–1906 годах — бежавшие от армяно-татарской резни мусульмане, а в 1915–1916 годах — уже армяне, сумевшие выжить после геноцида.
Отечественные калуны появлялись в Ростове после моровых поветрий и голода последней четверти XIX века в Центральной России, Русско-турецкой и Русско-японской войн, после неудачного столыпинского переселения в Сибирь 1907–1911 годов.
Артели калунов представляли собой настоящие средневековые цеха со своим старостой-антрепренером, строгой иерархией и поборами «на братскую свечу». Эта схема ничуть не изменилась и сегодня.
Профессиональные калуны, воронежские крестьяне Архип и Дарья Леженины каждый день приезжали из Батайска в Ростов рано утром на работу. Архип ходил по Ростову с крышкой гроба и свечой — собирал «на мертвеца». Добытое он тут же пропивал в трактире, где однажды, расчувствовавшись, разбил крышку о голову соседа. Иногда они брали с собой соседского мальчика — для жалости. Если не подавали милостыни, обругивали прохожих.
Сергей Максимов в «Нищей братии» писал о босяцких гусляках и шуваликах, часто приходящих нищими ватагами на Дон: «Под самой Москвой, торговой и богатой, в среде промышленного торгового населения… проявились знаменитые гуслицы и прославились мастерством и искусством делать фальшивые ассигнации и ходить на всякие темные дела и на легкие выгодные промыслы. Проявились здесь меж другими и нищеброды. Нищебродят гусляки усердно и долго.
Следом за ними бредут и обок с ними ходят по два раза в год из Верейского и Можайского уездов еще мастера того же дела, также знаменитые ходоки — шувалики. Знаменитые они тем, что в Москве перестали им уже подавать, и от московских чудотворцев привелось им прибегнуть под покровительство воронежских и ходить также на низ и на тот же Тихий Дон.
Это — бродяги настоящие: ремесла никакого не знают, товара с собой не берут, а идут просто клянчить и собирать милостыню. Все — народ простой и черный: лжет и унижается, что соберет — то и пропьет. В этом они не чета трезвым гуслякам: по постоялым дворам, идя со сбором, шувалики безобразничают, хвастаются, пьянствуют и ведут неподобные речи, а придя домой — остаются такими же».
В нищебродской «антрепризе» участвовала более разношерстная публика — старики, мужики, убогие, юродивые, женщины, подростки, младенцы. Оплата им также была дифференцирована. В свою очередь «артрепренер» решал вопросы с полицией, главами конкурирующих ватаг нищих, духовенством и пр.
Староста устанавливал дневную норму каждому артельщику, в зависимости от его нынешней специализации и места попрошайничества. При этом он строго следил за ротацией мест, дабы не вызывать подозрений у обывателей, ибо это влияло на заработок. Староста договаривался с церковным причтом об аренде мест для нищей братии. К примеру, стойло на церковной паперти у дверей ценилось дороже и стоило соискателю не менее 150 рублей в год. Как правило, на это место претендовали так называемые мамахи с поленом — опустившиеся личности, за неимением собственных детей и возможности взять младенцев напрокат заворачивающие в тряпье полено. Кто там будет выяснять, что оборванная мамаха так жалобно трясет в руках при появлении потенциального жертвователя.
Младенцы обычно сдавались внаем персоналом сиротопитательных и воспитательных домов (от 30–40 копеек до 1 рубля в сутки в зависимости от сезона). Особо ценились золотушные, рахитичные, увечные, так называемые родимчики. Этих постоянно щипали, тормошили, дабы детским ревом привлечь сердобольных обывателей. Мамахи были видны издалека, их униформой считалась чисто деревенская одежда: сарафаны, кацавейки, байковые или ситцевые платки на голове. Хорошо подготовленная и экипированная мамаха могла в праздничный день заработать несколько рублей, притом что портовой грузчик в Ростове в сезон гнул спину за 1,5–2 рубля. «Арендованные» младенцы редко доживали до 5–6 лет, учитывая, что приходилось работать в дождь, стужу, метель, зной.
Чем дальше от входа в храм, тем дешевле стоила аренда места. Христарадник сдавал нормированную выручку (редкий излишек забирал себе), получая свою долю от антрепренера в размере в среднем до 10 рублей в месяц. Этого вполне хватало, чтобы не раз напиться в ближайшем ночлежном доме.
Алексей Свирский писал о ростовских нищих: «Грустно и жутко становится, когда смотришь на голодных, бесприютных оборванцев, которые с болезненною жадностью, дрожащими руками вместо хлеба подносят к своим бескровным губам стакан омерзительной сивухи; которые, не заботясь о будущем и схоронив прошедшее, спешат отнести в притоны животного веселья последние гроши, добытые путем унижений, разврата и нередко — преступления. Но еще грустнее, еще больнее становится от сознания, что в этих притонах падения, наряду с темным невежественным плебсом, очень часто попадаются и люди с высшим образованием, люди, некогда занимавшие видное положение в обществе, а теперь служащие, даже в трущобах, предметом насмешек и потехи для своих темных товарищей по несчастию…
Но не менее жаль становится, когда в этих вертепах лицом к лицу сталкиваешься с детьми нищеты и разврата. Вот перед нами мальчик лет девяти: с нахальным, циничным выражением лица и махорочной „цыгаркой“ во рту стоит он перед растрепанной, оборванной женщиной и, едва достигая ей до колен, поднявши голову вверх, охрипшим от пьянства голосом упрекает ее в измене…»
Известным ростовским «антрепренером» был Афанасий Папатриандофило, содержатель «пансиона» для нищих. Пользуясь своими связями в греческой диаспоре, он возил в Ростов целые ватаги мальчишек из Эллады, которых обучал здесь хитрому искусству российского нищебродства. В Таганроге у купца был свой особняк, выстроенный на детские доходы.
Мальчишек продавали бродячим комедиантам, в балаган, в цирк, в прислугу. После 8–9 лет в прокат их уже не сдавали, они сами начинали работать «по профессии». Главным образом — воровской.
Всеволод Крестовский в «Петербургских трущобах» так писал об этой категории нищебродов: «Вот группа простоволосых, босоногих девчонок и мальчишек, от пяти до двенадцати лет, в лохмотьях, со спущенными рукавами, в которых они отогревают свои закоченелые от холода руки, то есть одну какую-нибудь руку, потому что пока левая греется, правая остается протянутой к вам за подаянием. Текут у них от холода не то слезы из глаз, не то из носу посторонние капли; и стоят эти дети на холодном каменном помосте не по-людски, а больше всё на одной ноге толкутся, ибо пока одна ступня совершает свое естественное назначение, другая, конвульсивно съежась и скорчась, старается отогреться в висящих лохмотьях. Чуть выходит из церкви богомолец — эта орава маленьких нищих накидывается на него, разом, всей гурьбой, невзирая на весьма чувствительные тычки и пинки нищих взрослых, обступает его с боков и спереди и сзади, иногда теребит за платье и протягивает вверх посинелые ручонки, прося „Христа ради копеечку“ своим надоедливо-пискливым речитативом. Она мешает ему идти, провожает со ступеней паперти и часто шагов на двадцать от места стоянки преследует по мостовой свою жертву, в тщетном ожидании христорадной копеечки. Копеечка, по обыкновению, выпадает им очень редко, и вся орава вперегонку бросается снова на паперть, стараясь занять более выгодные места, в ожидании новых богомольцев. Это — самый жалкий из всех родов нищенствующей братии. Не один из этих субъектов успел уже побывать в исправительном доме, откуда выпущен на поруки людей, с которыми сходятся в стачку по этому поводу нищие взрослые, всегда почти эксплуатирующие нищих малолетних. Все эти мальчишки и девчонки, еще с пелен обреченные на подобную жизнь, являются будущими жертвами порока и преступления; это — либо будущие кандидаты в тюрьму и на каторгу, либо добыча разврата, который застигает их очень рано, если еще раньше разврата не застигнет их смерть. Часто случается, что нищая девочка, едва дойдя до двенадцатилетнего возраста, а иногда еще и раньше, начинает уже в мрачных трущобах Сенной площади, за самую ничтожную плату, отдаваться разврату».
Отдельной категорией среди нищих проходили те, кто специализировался на умышленном уродовании выкупленных у родителей или украденных детей. Явление это было достаточно распространенным из-за становления института шутовства и бродячих цирков. У Виктора Гюго в «Человеке, который смеется» эти люди именовались компрачикосами (от испанского comprachicos — скупщики детей), у Ги де Мопассана — матерями уродов, в Индии — чейлас (то есть охотниками за детьми). Эти люди уродовали детей в 2—3-летнем возрасте: выворачивали суставы, плющили черепа, урезали части тел, чтобы затем сбывать их бродячим артелям нищих. На уродов лучше клевали обыватели.
Взрослые убогие-одержимые-прокаженные-благоюродивые умышленно растравляли кожу на здоровых органах купоросом или специальным «тестом» из негашеной извести, мыла и ржавчины. Адскую смесь заворачивали в тряпицу и прикладывали к телу, через некоторое время кожа с нее слезала, обнажая мясо. Субтильные дамы падали в обморок, более крепкие готовы были раскошелиться на подаяние. Особо художественно было натирать пораженное место кровью, тогда оно приобретает темно-бурый цвет.
Алексей Свирский в своей книге «Мир нищих и пропойц» делил нищую братию конца XIX века на два вида: христарадники (попрошайки) и охотники (нищие высшего сорта). Первые делились еще на 9 подвидов: богомолы (просящие милостыню на церковной паперти), могильщики (просящие на кладбищах), горбачи (побирающиеся с сумою), «ерусалимцы» (мнимые странники), железнодорожники (просящие в вагонах железной дороги), севастопольцы (отставные солдаты, утверждающие, что они были ранены при Севастопольской обороне), барабанщики (стучащиеся под окнами), безродники (бродяги), складчики (берущие милостыню не только деньгами, но и хлебом, яйцами, овощами и старым платьем).
Ростовские богомолы жались к основным городским храмам: Рождественскому на Старом базаре и Александро-Невскому на Новом, Покровскому на одноименном базаре, Никольскому и Казанскому в самом купеческом центре города. Здесь было больше шансов отловить кающихся торговцев и сердобольных купчих. За места на их паперти была самая большая конкуренция среди нищенских артелей. Особо не любили двурушников, которые протягивали за подаянием обе руки. Таких могли и отдубасить тем же поленом. Богомолов также строго распределяли по часам — клянчить во время обедни или вечерни, уступая место собратьям по артели.
Могильщики ловили жертву на Братском (бывшем Холерном), Военном, Христианском кладбищах в городской черте. Магометанское и Еврейское кладбища популярностью не пользовались из-за особого отношения представителей этих религий к нищенству. Те всячески помогали обедневшим единоверцам, не позволяя им нищебродствовать. Поэтому и трюк с сованием в лицо своих растравленных ран, язв и увечий там не проходил. Зато на Красную горку или Родительскую неделю у могильщиков была самая жатва — богомольный народ спешил подать копеечку на помин души своих лежащих на погосте родных и близких.
Это позволяло богомолам и могильщикам пользоваться определенным достатком и не перебиваться ночлежками. Для них в городе снимались углы, где могла обитать целая семья побирушек.
Горбачи, «ерусалимцы», севастопольцы, железнодорожники представляли собой наиболее колоритные группы. У них были свои, хорошо отточенные жалостливые истории жизни, рассчитанные на то, чтобы залившиеся слезами умиления обыватели сразу же потянулись за кошелями, заслышав про больных родственников, повальном море, брошенных домах, героической обороне Севастополя, малых детях и пр.
У Свирского охотники, в свою очередь, делились на четыре вида: сочинители (подают благотворителям просительные письма), протекционисты (являющиеся в дом якобы по рекомендации близкого знакомого), погорельцы и переселенцы.
Эта категория опустившихся людей — выходцы из относительно образованных слоев общества. Они не просто составляли рекомендательные письма, но еще и обзаводились пристойной одеждой, фальшивым паспортом и необходимыми документами, дабы не вызывать подозрения у потенциальных жертвователей. При этом сочинители хорошо разбирались в психологии дарителей, понимая, к кому можно подойти с просьбой «о помощи бедному студенту», «несчастному влюбленному», «пострадавшему за правду», «обманутой девице» и пр.
Публика в Ростове была грамотная, газеты читала. И о пожарах, голоде, море, переселенцах знала много. Поэтому этой категории нищих приходилось постоянно держать руку на пульсе новостей, дабы не ошибиться пожаром или холерой.
Нищебродству в России власти сочувствовали, но не поощряли и преследовали. Указ Святейшего Синода № 855 от 25 мая 1877 года прямо разъяснял: «Признавая со своей стороны возможным дозволить чинам полиции принимать законные меры к искоренению нищенства на кладбищах, в монастырях, при церквах, со строжайшим однако же при сем соблюдением подобающего уважения к святости сих мест и без оскорбления чувства народного благоговения к ним».
Статья 49 Устава о наказаниях (1915) гласила: «За прошение милостыни по лени и привычке к праздности — от двух недель до месяца заключения под стражей». Статья 50 продолжала санкции: «За прошение милостыни с дерзостью и грубостью, с обманом — 1–3 месяца заключения», а статья 51: «За допущение к прошению милостыни детей — арест родителей на 15 дней, штраф не более 50 рублей».
На практике же мировые судьи крайне редко применяли эти меры, брезгливо позволяя полиции брать взятки от старост артелей и, по сути, закрывая глаза на проблему.
Кроме всего прочего, нищие были прекрасной агентурой как для полиции, так и для преступной братии. Их использовали и в качестве наблюдателей, связников, сигнальщиков. Задержанные нищеброды для полиции никакой ценности не представляли, ибо ни малейшего воздействия на них оказать было невозможно — им нечего терять. Зато иметь свою мизерную долю в «клее» они могли. Так, именно нищенка выполняла тайные поручения знаменитой отравительницы Эммы Биккер, осевшей в Ростове в конце XIX века.
Сыскное отделение также пользовалось их услугами в обмен на обещание не отдавать их в руки мировых судей с последующей высылкой. Сыщик Яков Блажков имел обширный штат информаторов и наблюдателей среди нищебродов.
