В канун нового 1975 года мы выступали в качестве хедлайнеров на Nassau Coliseum на Лонг-Айленде, Нью-Йорк. Ровно два года назад мы играли в Новый год в качестве разогрева у Игги Попа и Blue Oyster Cult в Академии музыки. А в этот раз Blue Oyster Cult разогревали нас. Дела реально шли в гору.

На том концерте за кулисами нас наградили золотым альбомом — собственно, такого статуса достиг Alive!, продавшийся с сентября в количестве более чем 500 000 экземпляров. Все, чего мы достигли за этот год, так или иначе отвечало моим фантазиям: стать хедлайнерами, останавливаться в крутых отелях, снять квартиру на Манхэттене… но вот получить золотой диск — это прямо исполнение святой детской мечты, ведь «золото» получали Элвис, битлы. А теперь и я.

А вот жизнь радовала меньше. Перед следующим маршрутом тура у нас образовались примерно две недели отпуска, и я поселился дома на 52-й улице, с Амандой, которая уже тихо сходила с ума. В этот раз я заметил у нее на руке следы от уколов. Она тут задружилась с какой-то супружеской парой, которая возила в страну наркоту — товар высшей лиги, и я понял, что в таких отношениях даже комфортного сожительства уже не получится. Мне не хотелось, чтобы тут снова складировали ружья. Не хотелось слышать телефонные сообщения о том, что груз прибывает. И с наркоманкой рядом быть тоже не хотелось. И тогда я ей сказал: «Все кончено, уезжай».

А она не захотела.

Пришлось мне в последнюю свободную неделю перед новым отрезком тура переехать в пустую квартиру Билла Окоина. Я не очень понимал, зачем он содержит квартиру, в которой не живет, но какое мне, в общем-то, до этого дело. Перед моим переездом мы с Амандой ругались несколько дней, а когда я выходил из здания, то привратник мне сказал: «Мистер Стэнли, она говорит, что сейчас выпрыгнет из окна».

«Скажите, пусть только не на меня приземляется», — сказал я и пошел дальше.

Вскоре мы возобновили тур. Я позвонил матери Аманды и сказал, чтобы она слетала в Нью-Йорк и забрала Аманду, пока я отсутствую.

31 января 1976 года KISS выступали хедлайнерами на Hara Arena в Дейтоне, Огайо. Перед концертом я слышал низкий бубнеж — это значит, что собирается большая толпа. Радость.

Я каждый вечер спрашивал тур-менеджера: «Как у нас дела сегодня?», и с тех пор как Alive! взлетел, менеджер долгое время отвечал, что «хорошо». А в этот вечер он ответил: «Аншлаг».

Мы вчетвером дико обрадовались, поняв, что вышли на новый уровень. Мы стали настоящими хедлайнерами, на которых ходят. KISS стала теперь одной из тех групп, тех самых, на кого мы равнялись. Всё, нас признали.

До нашего выхода сцена всегда была закрыта занавесом. Не тем, конечно, с навороченным кабуки, который у нас сейчас, но занавес был всегда. В тот вечер в Дейтоне я его приоткрыл и чуть высунулся. Мест — нет. Битком. Энергия толпы просто-таки пугала. Я почувствовал тревогу где-то на уровне живота — такое же чувство, как когда на американских горках кабинка медленно взбирается на первый горб. Вот чем была для меня Hara Arena.

На следующий вечер на мой вопрос о том, как у нас дела, тур-менеджер снова ответил словом «аншлаг». И послезавтра, и послепослезавтра, и так потом каждый вечер — мы вдруг везде стали давать аншлаговые концерты. Для нас это уже стало обычным делом. KISS стала группой, которая каждый вечер собирает полные стадионы. Как только шлюзы открылись, все понеслось очень стремительно. Все это время напряжение нарастало, теперь оно взорвалось. И нет пути назад.

Афиши с двумя моими любимцами: Бобом Сегером и группой Rush, 1975–1976 годы

А я тем не менее все еще оставался ребенком. Мне было двадцать четыре года, и мое понимание и осознание того, что происходит, нельзя было назвать зрелым и глубоким. Да, все это было очень круто и совершенно невероятно. Да, все происходило так, как я планировал и предвидел. Но когда это начало происходить в реальности, успех группы оказался совершенно ошеломительным. И я испугался.

«Американские горки», что я испытал в Hara Arena, стали ощущаться более или менее всегда и везде: меня словно везли вверх по огромному холму; я понимал, что рано или поздно мы доберемся до самой вершины, и потом начнется стремительный спуск вниз — с криками и без контроля. Я прямо-таки чувствовал вот это напряжение в пути к вершине холма, и я понимал, что мы уже прошли точку невозврата. Мне оставалось только сильнее ухватиться.

Проблема заключалась только в одном: за что именно я мог бы ухватиться?

А ни за что. Не было у меня ничего такого. Никаких эмоционально значимых вещей в моей жизни.

От парней из группы тут помощи не жди. Мы теперь все жили в мире жертв славы. Наркотики предлагались просто как знак дружбы. Каждый. Божий. День. Люди разрушали себя. Люди себя обдалбывали до бесчувствия. Люди умирали. Я, существо неуверенное в себе, испугался, что паду жертвой этих соблазнов. Включилось чувство самосохранения.

Все могло покатиться по наклонной в любой момент вне зависимости от того, готов я к этому или нет.

И тут я вспомнил доктора Джесса Хилсена.

В те времена люди относились к терапии как к «костылям», считали ее признаком слабости. Я сам на это повелся, перестал ходить в Mount Sinai, как только жизнь слегка наладилась — когда собрались Wicked Lester. Мне просто хотелось верить, что со мной все в полном порядке.

Но не все и не в полном. Итак, я позвонил в Mount Sinai. Оказалось, что доктор Хилсен оттуда уволился и начал частную практику. Но я его нашел. «Моя группа вот-вот станет очень популярной и успешной, — объяснил я ему проблему. — И я не знаю, смогу ли я с этим справиться. Мне нужен спасательный круг».

Я принял решение выжить.

Возможно, терапия поможет мне устоять на земле крепко, на моих семидюймовых каблуках.