23
Готов на все ради того единственного, что имеет значение

Говорят, быть лидером – значит уметь принимать тяжелые решения, неприятные и непопулярные. Лидеры вечно слышат: «Делай свое дело». Задача неразрешимая: лидером можно оставаться, только пока за тобой идут; и реакция людей на лидерство всегда одинакова: если твои решения мне на пользу – ты справедлив, если те же решения мне во вред – ты тиран. Потому что правда о человеке столь же проста, сколь и неприглядна: мы редко хотим того, что хорошо для всех. Куда чаще – того, что хорошо для нас.

Петер, отяжелев от раздумий, выключил компьютер в кабинете, расставил папки по полкам и спустился к ледовой арене. Устроился на стоячих местах, в торце. Поодаль убиралась Фатима, Петер помахал ей, но она лишь коротко кивнула в ответ. Не хотела привлекать к себе внимание, спешила закончить уборку до того, как у основной команды начнется тренировка, чтобы Амату не было стыдно перед товарищами. Как будто мальчик хоть раз стыдился матери, подумал Петер.

Фатима во многих отношениях была большей бьорнстадкой, чем Петер: сдержанная, гордая, работящая, она не выносила пустых разговоров. Когда в начале лета счет клуба иссяк, Петер понял, что Фатиме нечем платить зарплату, но, когда он позвонил ей, она только сказала: «Не беспокойся. Мы с Аматом справимся». Петер знал, что в конце лета Амат собирал банки, которые можно сдать во вторсырье, и с чувством ужасной неловкости проговорил: «Ты не останешься без зарплаты, у клуба есть обязательства…» Но Фатима оборвала его: «Клуб? Это и мой клуб тоже. Клуб моего мальчика. И – мы справимся». Особенный человек, особенный клуб.

Сейчас, осенью, Фатима зарплату получила. Петер тоже. Сегодня утром он пытался оплатить счета через интернет, но компьютер забастовал, и Петер позвонил в банк. Мужчина на том конце непонимающе ответил: «Эти счета уже оплачены». Не «этот счет». Все вместе. Ричард Тео приходил не с пустыми обещаниями, спонсор уже начал вкладывать деньги, хотя пресс-конференцию еще не провели. Петер спасет свой клуб. Так почему его раздирает такой страх?

Началась тренировка основной команды. Все они там, на льду, воспринимали как должное, что в ледовом дворце горит свет, что всем платят зарплату, что сюда стекается публика. В хоккее деньги – это то, что само собой разумеется. В этом спорте мы так и не взрослеем до конца, на льду мы остаемся детьми, которые хотят только играть: вот шайба, вот товарищи по команде, вот зажегся свет! Поехали!

Но Петер знал этому цену. Теперь он на ней сидел. Она – вот это дерево и этот металл, затоптанные пакетики со снюсом, ветхие перила. Но когда мужчины в черных куртках подпрыгивали на этой трибуне, на стоячих местах, она ходила ходуном, а когда они скандировали, потолок становился выше. «Мы медведи, мы медведи, МЫ… МЕДВЕДИ… ИЗ БЬОРНСТАДА!..»

Каменная стена у тебя за спиной, если все идет хорошо, и пугающая сила, с которой страшно столкнуться, если все пойдет не так. Никто за всю историю клуба не критиковал Группировку за драки больше, чем Петер, он пытался установить в ледовом дворце камеры наблюдения, а когда реальная стоимость высокооплачиваемых игроков упала ниже рыночной и они начали разрывать контракты, он попытался доказать, что им угрожали парни Теему. Годами на заседаниях правления клуба мужчины в пиджаках попрекали Петера, что он «делает из мухи слона». Хотя на самом деле они тоже боялись. Пиджаки позволяли беспредельщикам из Группировки управлять этим городом, пока это было пиджакам на пользу. Но теперь? Теперь у Петера появился шанс избавиться от Группировки, но он колебался. Почему? Потому ли, что чувствовал себя их должником, ведь он остался в клубе благодаря их голосам? Или потому, что он трус? Или все дело в Ричарде Тео, и Петер просто боится сменить власть гопников на власть политика? Что страшнее – татуировка или галстук на шее?

В первый год его директорства Мира часто напоминала ему: «Мы не та семья, которая сдается без боя». Непрошибаемая – не в пример мужу, – эта яростная женщина-адвокат была больше нацелена на победу, чем дипломатичный спортивный директор. Но сейчас именно Петер рвался в бой, а Мира колебалась. Может, Тео правильно заметил: Петер просто наивен. Мир устроен сложно, а Петеру хочется, чтобы тот был прост.

Когда он играл в Канаде, тренер говорил: «Winning isn't everything. It’s only one thing!» Но Петеру не хватало «инстинкта киллера». Когда его команда во время тренировки повела с большим отрывом, он сбавил обороты, потому что ему не хотелось унижать противника. Философия тренера требовала «не снимать ноги с горла врага», но Петеру это было непонятно. Достаточно победить, не нужно никого растаптывать. Потом была тренировка, на которой противники победили со счетом 0:5. «Get your mind right!» – заорал тренер. Но Петеру этого так до конца и не удалось.

Может быть, поэтому он и промазал в финале тогда, двадцать лет назад, может быть, поэтому боялся теперь выполнить обещание, данное Ричарду Тео. У каждого есть предел, скольких врагов он в состоянии пережить. Петер знал, что должен делать свое дело, только не знал, какое именно.

Он смотрел на Элизабет Цаккель на льду и мечтал быть таким, как она. Никогда не снимать ноги с горла соперника.

Элизабет Цаккель поделила игроков на две команды и накрепко связала их по двое. Упадет один – упадут оба.

– ЧТОЗАСУКАБАБЬЕУПРАЖНЕНИЕ?! – взревел один из старшаков, когда его потащил за собой споткнувшийся товарищ и он крепко ударился об лед, однако Цаккель не обратила на него внимания.

Им предстояло вкалывать до тех пор, пока они не поймут, что такое партнерство, и не начнут кататься как единое целое. Предстояло потеть и блевать, раз за разом. Под конец даже Амат упал на колени у линии ворот, и лишь тогда Цаккель разрешила хоккеистам развязать веревки. А потом взялась за пейнтбольное ружье. Один из старших пробурчал:

– Вот теперь у бабы точно инсульт…

Умела ли Цаккель читать по губам, неизвестно, только она ответила:

– Что-то много стало разговоров о бабах. Мое предположение – вы боитесь, что станете играть, как бабы, если вас тренирует одна из них.

Хоккеисты поежились. Кого-то все еще рвало в ведро. Цаккель демонстративно выстрелила в перекладину ворот; загудел металл, и жесткая пулька с краской взорвалась желтой кляксой.

– Когда-то я тренировала женскую команду. Девчонки плохо брали отскоки от ворот и не хотели ложиться под шайбу – боялись боли. Я велела им раздеться догола и попробовать доехать до ворот и коснуться перекладины, пока я буду стрелять по ним из пейнтбольного ружья. За каждый раз, что они сумеют дотронуться до перекладины, они получат по холодному пиву. И знаете, что они мне сказали?

Все промолчали, и Цаккель ответила сама:

– Они сказали «иди на хрен». Но они же были… бабы. А вы?

Мужчины, собравшиеся на льду, выпучили глаза, но Цаккель просто ждала. Прошла минута. Кое-кто нервно захихикал, но Цаккель с ружьем в руках оставалась невозмутимой.

– Вы что… шутите? – спросил наконец кто-то.

– Вряд ли. Мне приходилось слышать, что у меня неважно с… чувством юмора, – сообщила Цаккель.

И тогда поднялся другой хоккеист. Бросил шлем на лед, стянул свитер, налокотники и нагрудник.

– Хватит, или мой хер вам тоже показать? – поинтересовался Беньи.

– Достаточно, – ответила Цаккель и выстрелила. Пулька просвистела, едва не задев шею Беньи.

Прочие игроки пригнулись, но Беньи не стал ждать ни секунды – он заскользил прямо к воротам. Когда он в первый раз коснулся перекладины, Цаккель успела попасть в него дважды, во второй и третий она выпустила по нему вдвое больше пуль. По словам продавца, ружье выпускало пульки со скоростью девяносто метров в секунду, и Цаккель настоятельно рекомендовали стрелять только по «людям в защитной одежде и с расстояния не менее десяти метров». Кожа Беньи была обнажена, один раз Цаккель попала ему в спину, и он дернулся от боли, когда краска расплылась по лопатке.

Старшие игроки смотрели. Поначалу они словно не верили своим глазам, но вскоре пришли в возбуждение. Под конец кто-то громко выкрикнул не то «восемь», не то «девять», а потом считать прикосновения к перекладине принялась вся команда. Рев двадцати глоток возвещал, сколько пива выиграл Беньи. ЧЕТЫРНАДЦАТЬ. ПЯТНАДЦАТЬ. ШЕСТНАДЦАТЬ. Цаккель перезарядила ружье, Беньи снова покатился к воротам – нормальные люди так себя не ведут. В том-то и суть. Нормальный капитан Цаккель был не нужен.

Один раз пулька попала Беньи прямо в ключицу, и Цаккель увидела в его глазах все, на что он способен. «С этим типом я одержу победу где угодно», – подумала она. Беньи катался, а она стреляла до тех пор, пока он не заслужил целый ящик пива. Цаккель принесла ящик на скамейку запасных. Отдавая Беньи пиво, Цаккель сказала:

– Человек, ощущающий ответственность, несвободен. Вот чего ты боишься, Беньямин.

Для человека, у которого неважно с чувствами, у нее было не так уж плохо с чувствами, у этой бабы. Беньи, распухший, с горящей кожей, весь в разноцветных пятнах, пошел в раздевалку. Там он раздал одноклубникам по банке пива. Пил даже Амат – не посмел отказаться.

Беньи один ушел в душ. Надолго. Когда он вернулся в раздевалку, пиво уже прикончили. В кроссовках Беньи шапкой стояла пена для бритья.

Пока Цаккель собирала веревки, Петер Андерсон стоял у бортика.

– У вас весьма… интересные методы тренировки. Они действительно пойдут игрокам на пользу? – поинтересовался Петер со всей доступной ему дипломатичностью. Созерцая лед в цветных пятнах от пулек, он изо всех сил старался дышать ровно.

– Откуда я знаю? – равнодушно ответила Цаккель.

– Должна же у вас быть причина применять такую… технику? – предположил Петер.

У него начиналась мигрень. Ричард Тео обещал ему «полный контроль» над клубом, но Петер почему-то совсем не ощущал себя хозяином.

– Ну, хоккейные тренеры знают не так много, как прикидываются. Я думала, вы в курсе.

Петер почувствовал, как напряглись мышцы спины.

– У вас… своеобразный взгляд на лидерство.

Цаккель пожала плечами:

– Если игроки считают меня дурой, значит, им есть о чем посудачить в раздевалке. Иногда команде, чтобы объединиться, нужен враг.

Петер смотрел ей вслед. Он был почти готов поклясться, что на этой последней реплике Цаккель коротко улыбнулась. Потом Петер принес моющее средство и следующие несколько часов скреб и оттирал бортики.

Наверное, ему следовало бы поехать домой, выпить вина с женой, уснуть в их постели. Но они с Мирой еще не помирились по-настоящему. Только перестали ссориться, а это не одно и то же. Они больше не кричали друг на друга – но и говорили друг с другом редко. Семья становилась все безмолвнее, словно комната, замусоренная настолько, что, чем ее прибирать, проще замуровать туда дверь. Петер ловил себя на том, что выдумывает рабочие дела, лишь бы возвращаться домой попозже, когда все уже спят.

Полночи Петер убил на чтение инструкции к кофемашине. Хотя мог бы просто позвонить дочери, которая ему эту машину подарила, и признаться, что больше не знает, как быть. И ради кого он дерется.

Тренера основной команды «Хед-Хоккея» звали Давид. Его рыжие волосы месяцами ждали стрижки, а лицо было бледным, потому что даже в чудесный летний день ни одному солнечному лучу не пробиться в просмотровую ледового дворца. Давид отдавал делу всего себя, – других вариантов не было. Его девушка ждала ребенка, а если Давид одержит победу, «Хед-Хоккей» попадет в высший дивизион.

Давид не хотел тренировать эту основную команду, он хотел тренировать «Бьорнстад». Он создал из оравы мальчишек команду, он тренировал их как юниоров, они должны были победить в юниорском чемпионате и стать костяком основной команды: Кевин и Беньи на льду, Давид – в кабинке. Они почти добились этого. Но – почти.

Давид ушел из «Бьорнстада» не потому, что был на стороне насильников. Во всяком случае, ему так казалось. Он даже не знал, виновен ли Кевин, мальчику ведь так и не вынесли приговора, а Давид не юрист и не политик. Он хоккейный тренер. Если хоккейные клубы начнут судить игроков сами, не дожидаясь суда, куда это приведет? Пусть хоккей останется хоккеем. Надо отделять происходящее вне ледового дворца от того, что происходит в его стенах.

Давид покинул «Бьорнстад» не из-за того, в чем обвиняли Кевина, а потому, что Петер Андерсон устроил так, что мальчика арестовали в день финала. Наказанной оказалась вся команда, а не только Кевин. Этого Давид не стерпел. Он сменил клуб и увел за собой почти всех игроков.

Он не жалел о своем решении. Жалел он только о Беньямине Овиче. Этот мальчик воплощал в себе все, чего Давид хотел от команды, но в решающий момент тренер так и не смог до него достучаться. Когда все прочие потянулись в «Хед», Беньи остался в «Бьорнстаде», а весной Давид видел, как он целуется с другим парнем. Беньи не знал, что Давид это знает, и, вероятнее всего, никто, кроме Давида, этого и не знал. Если совсем начистоту, то Давид надеялся, что никто и не узнает. Не те у нас края, где подобное можно делать достоянием гласности, особенно если речь о хоккеисте, который выйдет против его команды этой осенью.

Гордился ли Давид собой? Нет, нет и нет. Но почему тогда он не приехал к Беньи и не признался, что ему, Давиду, стыдно – ведь он оказался настолько никудышным лидером, что мальчик поостерегся говорить правду о себе? Почему Давид просто не попросил прощения? Может статься, по той же причине, по которой и другие люди совершают самые большие глупости: тяжело признаться, что ты совершил ошибку. И тем тяжелее, чем серьезнее ошибка.

Давид не считал себя хорошим человеком, но он твердил себе: все, что он делает, он делает на благо хоккея. Прежде всего – команда, клуб и спорт. Он не позволит им стать политикой. Даже теперь.

В дверь кабинета постучали. На пороге стоял Вильям Лит.

– Слышали, что Беньи – капитан «Бьорнстада»? – рявкнул могучий форвард.

Тренер кивнул:

– Это «Хед». Это не «Бьорнстад». Какая тебе разница, что у них там происходит.

Вильям дрожал. Он не мог заставить себя уйти, хотя взгляд тренера ясно говорил: обсуждение окончено.

– Кто-нибудь из нашей команды будет в этом году играть под шестнадцатым номером? – поинтересовался Вильям.

Ему не хотелось, чтобы это прозвучало как обвинение. Хотелось только, чтобы тренер его любил. Вот в чем проблема: любовь как лидерство, просить о ней бессмысленно.

– Это не твоя забота, – холодно сказал Давид.

Под шестнадцатым номером в «Бьорнстаде» играл Беньи. Отдать этот номер игроку «Хеда» Давид отказывался. – А у нас кто будет капитаном? – ревниво спросил Вильям.

Давид ответил на тот вопрос, который волновал Вильяма на самом деле:

– Вильям, ты еще слишком молод.

Особый способ разбить сердце: когда хоккеист по глазам своего тренера видит, что тот предпочитает другого. – А если бы я был Беньи? Вы бы такое сказали?

Давид не стал врать и отрицательно покачал головой.

Вильям Лит вышел на лед, как никогда исполненный жажды самоутверждения. Давид притворился, что ничего не заметил, но он, конечно, прекрасно все понимал. Не случайно он стал таким хорошим спортивным тренером – он понимал силу собственного слова. Пока мальчишки росли, он наблюдал, как Вильям соревновался с Беньи за все – и ни разу не одержал верх. Давид знал, что зависть – отвратительное чувство, но оно может стать мотивирующим. И растил его намеренно, потому что быть лидером – значит уметь манипулировать чувствами ради победы. Давид знал: он играет в опасную игру, Вильям может возненавидеть Беньи настолько, что во время матча изувечит его. Но во всех лучших командах мира есть кто-то, кто играет на грани, а иногда и выходит за эту грань. Вильям играл лучше всего, когда ненавидел.

И все-таки Давид любил Беньи больше, чем любого другого своего воспитанника, и ему было стыдно, что мальчик не решился доверить ему свою тайну. Может быть, когда-нибудь, как-нибудь Давид искупит свою вину как человек. Но место чувствам – за стенами ледового дворца. А во дворце Беньи – противник. Если Вильям во время матча перейдет грань – так тому и быть. Если Беньи изувечат, значит, изувечат. Давид – хоккейный тренер, он делает свое дело. И готов на все ради того единственного, что имеет значение.

Ради победы.

Когда опустилась темнота, Беньи в одиночестве выжимал вес в сарае при собачьем питомнике. Прежде чем поднимать штангу, он расстегнул и снял часы. Старые и потертые, тяжелые, громко тикавшие, они плохо подходили ему. Но он получил их от Давида. С тех пор как тренер сменил клуб, они не сказали друг другу ни слова, и все-таки, куда бы Беньи ни пошел, часы были у него на руке.

Вильям отжимался до тех пор, пока руки не заболели, пока не заболело все остальное тело. Он уснул, держа в руке зажигалку, которую подкинули ему в шкафчик, и он знал, кто ее подкинул. Может быть, Вильям не изувечит Беньи, по крайней мере пока. Но это не значит, что он не изувечит кого-нибудь другого.