22
Капитан
Настоящей осени в Бьорнстаде не бывает – лишь короткий миг перед зимой; снег не настолько вежлив, чтобы дать листьям время стать землей. Быстро опустилась темнота, но те месяцы были все же наполнены светом: один клуб боролся – и выжил. Один взрослый положил утешающую руку на плечо одного напуганного ребенка четырех с половиной лет. Был хоккей, который больше чем игра. Пиво на столе неизвестного. Зеленые футболки, твердившие нам, что мы вместе, несмотря ни на что. Мальчишки, мечтавшие о великом. Друзья, ставшие армией.
Увы, через несколько лет в нашей памяти останется не это. Многие из нас, оглядываясь на те месяцы, припомнят… ненависть. Так уж мы устроены – хорошо ли, плохо ли, – что запоминаем времена по их худшим мгновениям. Поэтому мы никогда не забудем, как два города затаили обиду друг на друга. Не забудем насилие, которое пришло к нам как раз тогда. Говорить о нем мы, конечно, не будем – это не в наших обычаях. Мы станем говорить о сыгранных матчах, чтобы избежать рассказа о состоявшихся между ними похоронах.
* * *
Темнота успела удобно разлечься над Бьорнстадом и Хедом. В этой темноте через лес пробиралась щуплая тень. Уже начинались холода – дни пока утаивали правду, а ночи были честнее и не скрывали минусовой температуры за солнечными лучами. Тень, трясясь от холода, прибавила шагу – и от сильного волнения, и чтобы согреться.
Сигнализации в ледовом дворце Хеда не было, зато в старом здании хватало черных ходов, которые кто-нибудь да забывал запереть. Тень не имела конкретного плана вторжения – она просто пошла вокруг здания наугад, дергая все дверные ручки. Двери не поддавались, зато с форточкой туалета тени повезло. Ее удалось открыть, хотя двенадцатилетним рукам пришлось приложить всю свою силу.
Лео влез в форточку, пробежал через темноту. Он сыграл достаточно выездных матчей в хедском ледовом дворце и знал, где тут раздевалка. У игроков основной команды имелись собственные шкафчики, фамилии на большинстве отсутствовали, но некоторые игроки слишком любили собственные инициалы, чтобы устоять от соблазна написать их на табличке. Посветив себе мобильным телефоном, Лео нашел шкафчик Вильяма Лита. И сделал то, ради чего пришел.
* * *
Адри, Катя и Габи Ович колотили в закрытую дверь «Шкуры». Рамона гаркнула: «У МЕНЯ ЗАРЯЖЕННОЕ РУЖЬЕ!» – что на ее языке означало «Извините, мы уже закрылись». Но сестры Ович все равно вломились, и Рамона, увидев всех трех разом, аж подскочила.
– Что я на этот раз натворила? – охнула она.
– Ничего, мы пришли попросить об одолжении, – сказала Катя.
– Ничего? Когда вы все втроем вваливаетесь в дверь, старушки сразу понимают: сейчас влетит, вы же сами, чертовки, это знаете! – жалобно простонала Рамона, театрально хватаясь за сердце.
Сестры заулыбались. Рамона тоже. Она выставила на стойку пиво и виски и ласково погладила женщин по щеке.
– Давненько я вас не видела. Вы все еще слишком красивы для этого города.
– Лестью ты ничего не добьешься, – предупредила Адри.
– Поэтому бог создал спиртное, – кивнула Рамона.
– Как ты? – спросила Габи.
Рамона фыркнула:
– Да вот старею. А это самая дерьмовая штука. Спина болит, глаза стали плохо видеть. Против смерти я ничего не имею, но старость? Зачем она вообще нужна?
Сестры улыбнулись. Рамона со стуком поставила свой пустой стаканчик на стойку и продолжила:
– Ну? Что я могу для вас сделать?
– Нам нужна работа, – сказала Адри.
Сестры Ович вышли из «Шкуры», а их младший брат Беньямин так и стоял, привалившись к стене. Адри вышибла сигарету у него из рук, Катя агрессивно поправила ему воротник, Габи, поплевав на пальцы, пригладила ему волосы. Ругаясь на чем свет стоит, сестры напомнили брату, что любят его, – только они так умели. И втолкнули его в дверь. Рамона ждала за стойкой.
– Сестры говорят, тебе нужна работа.
– Видимо, да, – буркнул Беньи.
Рамона разглядела в его глазах взгляд Алана Овича.
– Сестры говорят, тебе спокойно не живется, нужно тебя чем-то занять. Они не смогут удержать тебя от барной стойки, но хоть пристроят тебя к ней с правильной стороны. Я говорила Адри, что тебя пускать за стойку – все равно что козла в огород, но ее разве убедишь? А Катя твердит, что у тебя есть опыт бармена, ты работал в ее кабаке в Хеде. Как там краснозадые его называют? «Овин»?
Беньи кивнул. «Краснозадыми» Рамона величала жителей Хеда.
– Меня там больше не ждут. Между мной и… коренным населением возникли эстетические разногласия, – пояснил Беньи.
Рамоне незачем было закатывать ему рукав, чтобы узнать, что под ним наколот медведь. Она питала слабость к юношам, которые любят этот город больше, чем представляется разумным.
– Умеешь наливать пиво в стакан, а не мимо?
– Да.
– Что делать, если просят налить в долг?
– Одолжить в челюсть?
– Приступай к работе!
– Спасибо.
– Не благодари. Я тебя нанимаю только потому, что боюсь твоих сестер, – фыркнула Рамона.
– Все разумные люди их боятся, – улыбнулся Беньи.
Рамона жестом указала на полки:
– У нас два сорта пива, один сорт виски, все остальное – просто для красоты. Будешь мыть посуду и прибираться, а если кто с кем повздорит, ты НЕ вмешиваешься, понял?
Беньи не спорил – хорошее начало. Он разобрал на заднем дворе накопившуюся за многие месяцы кучу досок и кровельного железа. Сильный как бык и умеет держать язык за зубами. Два свойства, которые Рамона особенно ценила.
Когда пришла пора выключать свет и запирать заведение, Беньи помог хозяйке подняться в ее квартиру. На стенах все еще висели фотографии Хольгера, ее мужа. Он и «Бьорнстад-Хоккей», ее первая и вторая любови, зеленые флаги и вымпелы на каждой стене.
– Если хочешь о чем-то спросить – спрашивай сейчас. – Рамона ласково погладила молодого человека по щеке.
– У меня нет вопросов, – соврал Беньи.
– Тебе, наверное, интересно, часто ли твой отец заходил в «Шкуру». Имел ли обычай сидеть в баре, прежде чем… уйти в лес.
Руки Беньи исчезли в карманах джинсовой куртки, голос утратил взрослость.
– Каким он был? – спросил мальчик.
Старуха вздохнула:
– Не из лучших. Не из худших.
Беньи повернулся к выходу:
– Я вынесу мусор. Увидимся завтра вечером.
Но Рамона схватила его за руку и прошептала:
– Беньямин, тебе не обязательно быть, как он. У тебя его глаза, но я верю – ты можешь стать другим.
Беньи расплакался перед ней, и ему не было стыдно.
* * *
На следующее утро, довольно рано, Элизабет Цаккель просунула голову в дверь кабинета Петера Андерсона. Петер сражался с кофемашиной. Цаккель наблюдала. Петер нажал какую-то кнопку, из брюха машины полилась коричневая жижа; Петер в панике нажал на все кнопки сразу, одновременно с поразительной, акробатической точностью протянув руку за бумажным полотенцем. Машину он при этом удерживал ногой.
– И меня еще считают странной из-за того, что я НЕ пью кофе… – заметила Цаккель.
Петер поднял глаза. Он как раз исполнял па из современного хореографического прочтения уборки в офисе, сопровождая выступление словами, которые Цаккель – с полным на то основанием – полагала совершенно чуждыми его лексикону.
– Едр… перемать… как же меня зае…
– Может, мне попозже зайти? – осведомилась Цаккель.
– Нет… нет… я… эта, мм, машина, просто сил моих нет, но… мне ее подарила дочь! – смущенно признался Петер.
Цаккель никак не отреагировала на это сообщение.
– Я зайду позже, – решила она.
– Нет! Я… извините… что вы хотели? Вам зарплату задержали? – озаботился Петер.
– Я насчет веревки, – сказала Цаккель, но Петер уже завел оправдательную речь:
– Новый спонсор… договор еще не… переговоры пока не завершились. Но зарплату все получат уже сейчас!
Он промокнул потный лоб. Цаккель гнула свое:
– Я не насчет зарплаты. Я насчет веревки.
– Веревки? – повторил Петер.
– Мне нужна веревка. И ружье для пейнтбола. Здесь можно купить?
– Ружье для пейнтбола? – повторил Петер.
Цаккель объяснила – монотонно, но без раздражения:
– Пейнтбол – военная игра, проводимая в специально отведенном для этого месте, две команды стреляют друг в друга из ружей пульками, содержащими краску. Мне нужно такое ружье.
– Я знаю, что такое пейнтбол, – заверил ее Петер.
– Мне так не показалось, – сообщила Цаккель в свое оправдание.
Петер почесал в затылке, и кофе оказался у него на лбу. Петер этого не заметил, а Цаккель милосердно не стала ему сообщать об этом непорядке, чтобы не вызвать у спортивного директора панической атаки.
– Веревки есть в скобяной лавке, напротив бара «Шкура».
– Спасибо, – сказала Цаккель. Она уже успела выйти в коридор, когда Петер прокричал:
– Зачем вам веревка? Вы же не собираетесь никого повесить?
В его голосе слышался смех. Но в следующей фразе зазвучала неподдельная тревога:
– ЦАККЕЛЬ! ВЫ ЖЕ НЕ СОБИРАЕТЕСЬ НИКОГО ПОВЕСИТЬ? НАМ ТОЛЬКО ЭТОГО НЕ ХВАТАЛО!!!
* * *
Прежний тренер Беньи, Давид, говаривал, что Беньи способен опоздать на собственные похороны. Если бы товарищи по команде не следили, чтобы номер шестнадцатый вышел на лед, Беньи вполне мог проспать начало игры, прикорнув где-нибудь в углу раздевалки. Иногда он пропускал тренировки, иногда являлся под кайфом или пьяный. Но сегодня он пришел в ледовый дворец вовремя, сразу переоделся и выехал на лед. Элизабет Цаккель обернулась к нему, словно ее поразило, что на тренировке появился хоккеист. Беньи набрал в грудь воздуху и попросил прощения так, как просят прощения люди, которых воспитывали старшие сестры с тяжелой рукой:
– Простите, что я вчера не пришел на тренировку.
Цаккель пожала плечами:
– Мне все равно, ходишь ты на тренировки или нет.
Беньи увидел на льду пять толстых веревок, метров по пять длиной. В руках Цаккель держала ружье для пейнтбола – в скобяной лавке Бьорнстада таких не было, но в скобяной лавке Хеда, на складе, одно завалялось. Скопление разноцветных клякс на плексигласе в углу бортика свидетельствовало, что Цаккель уже протестировала жесткие, наполненные краской пульки.
– Это зачем? – озадаченно спросил Беньи.
– Что ты делаешь здесь так рано? – ответила вопросом на вопрос Цаккель.
Беньи взглянул на часы. Он пришел точно к началу тренировки, но кроме него на льду были пока только Амат и Бубу.
– Сеструха говорит – вы хотите сделать меня капитаном команды, – проворчал Беньи. – Плохая идея.
Цаккель кивнула, не моргнув глазом:
– Окей.
Беньи подождал продолжения. Его не последовало. Тогда он выпалил:
– Почему именно я?
– Потому что ты трус, – сказала Цаккель.
Беньи за его жизнь много как называли, но так – еще никогда.
– Охренели, что ли?
Цаккель кивнула:
– Может быть. Но я вручаю тебе то, чего ты боишься больше всего в жизни: ответственность за других.
Глаза у Беньи потемнели. Ее – оставались без всякого выражения. Амат стоял у обоих за спиной, беспокойно постукивая коньками; наконец он потерял терпение:
– Тренировка уже началась! Почему вы не приведете из раздевалки остальных?
Цаккель легкомысленно пожала плечами:
– Я? Почему я должна об этом заботиться?
Беньи, прищурившись и все больше раздражаясь, смотрел на нее. Снова посмотрел на часы. И покинул лед.
* * *
Когда Беньи вошел в раздевалку, кое-кто из взрослых игроков успел переодеться только наполовину.
– Тренировка начинается, – объявил Беньи.
Некоторым людям, чтобы их слушали, не нужно повышать голос. Однако кое-кто из старших поначалу не понял Беньи и ответил:
– Да этой бабе все равно, вовремя мы придем или нет!
Ответ Беньи был коротким, но за ним последовала полная тишина:
– Мне – не все равно.
Умение быть авторитетным – это способность заставить других делать то, что нужно тебе. Любой из взрослых мужиков, собравшихся в раздевалке, мог лишить восемнадцатилетнего юнца авторитета, просто оставшись сидеть на лавке. Но юнец дал им тридцать секунд, и, когда он пошел назад, на лед, они встали и потянулись за ним.
Капитаном команды он стал не в эту минуту. Но именно в эту минуту все они – включая его самого, поняли: он – капитан.
Беньи не хотел возглавлять команду, но пришлось. А Вильям Лит в Хеде ничего так не хотел, как возглавить команду, да не тут-то было. Несправедливо; но спорт вообще несправедлив. Тот, кто больше всех тренируется, не всегда становится лучшим; тот, кто все сделал, чтобы стать капитаном, не всегда лучшая кандидатура на эту роль. Говорят, хоккей – спорт беспристрастный: «Мы считаем только заброшенные шайбы». Но это, конечно, не вся правда. Хоккей считает все подряд, в нем полно статистики, и тем не менее он непредсказуем. Слишком в нем велика власть невидимого. Например, понятие, которым часто описывают талантливых игроков, – «лидерские качества» – не поддается измерению, поскольку состоит из вещей, которым нельзя научиться: харизма, авторитет, любовь.
Когда Вильям Лит был маленьким и Кевина Эрдаля сделали капитаном команды, Вильям услышал, как тренер говорит Кевину: «Можно заставить других слушаться тебя, но заставить их следовать за тобой невозможно. Если хочешь, чтобы они играли за тебя и ради тебя, они должны тебя полюбить».
Никто, наверное, не любил Кевина больше, чем Вильям, и он делал все, чтобы Кевин ответил ему взаимностью. Был беззаветно верен ему, даже после изнасилования; он последовал за Кевином в «Хед-Хоккей», когда лучший друг Кевина, Беньи, остался в Бьорнстаде. Вильям собрал своих парней и избил и Амата, донесшего на Кевина, и Бубу, который встал на защиту стукача.
Когда Кевин внезапно уехал из города, Вильям остался в Хеде, брошенный другом, но по-прежнему верный. У него теперь был тот же тренер, что и в Бьорнстаде, Давид, – он-то и убедил Вильяма и почти всех других старых игроков сменить клуб. Не оправдывая Кевина, Давид привел элементарнейший спортивный аргумент: «Мы просто продолжим играть в хоккей. Никакой политики. То, что происходит за пределами льда, остается за пределами льда».
Вильям поверил ему, в глубине души надеясь, что теперь, когда ни Кевина, ни Беньи на горизонте нет, Давид наконец оценит его, Вильяма, преданность. Но он не дождался ни благодарности, ни хотя бы слова одобрения. Его продолжали игнорировать.
Когда Вильям вошел в раздевалку, открыл шкафчик и увидел там нечто, случилось два события, которые не поддаются статистике. В шкафчике лежала зажигалка. Точно такая же, какими однажды оказался забит почтовый ящик Литов, такая же, какая была у Лео на берегу озера.
Одновременно открылась дверь и кто-то из товарищей по команде сказал:
– Черт, Лит, слышал про Беньи? Новый тренер «Бьорнстада» сделал его КАПИТАНОМ!
