В тот день командир вошел к нам с каким-то особым выражением на лице. Вообще-то он был любителем внешних эффектов, но в этот раз мы видели, что он на самом деле чем-то серьезно взволнован.

— Ну вот, ребята, и пришло ваше время! — торжественно сказал он.

Поняв, что сейчас услышим что-то необычное, мы молчали, выжидая, что будет дальше. Командир обвел нас оценивающим взглядом, будто окончательно решал, достойны ли мы услышать то, что он собирался нам сказать. Наверное, решил, что достойны, потому что продолжил:

— Завтра вы получите ответы на многие свои вопросы. Вы узнаете, что такое Служба, узнаете, чем будете заниматься, выйдя из Школы. Перед вами откроются тайны, к которым допущены только офицеры Службы. Но все это — только после кое-каких медицинских процедур, которые вы должны пройти сегодня.

— Что еще за процедуры? — недоверчиво спросил Мишка Иванов. Похоже, в нем вновь заговорила детдомовская подозрительность.

— Их названия вам все равно ничего не скажут, — мягко ответил командир, чем здорово удивил меня. В другой раз за заданный без разрешения вопрос он обязательно вставил бы Мишке по первое число. — Но вреда они вам уж точно не принесут. А вот польза будет. Хотя бы то, что вы никогда больше не будете ничем болеть.

— Так я вроде бы и без всяких процедур не сильно болею! — упрямо гнул свое Мишка, на которого нашел дух противоречия.

— А я согласен! — перебил его Боря, гневно сверкнув в сторону Мишки своими темно-вишневыми глазами.

— В любом случае, дальнейшее обучение в Школе будет возможно только после прохождения процедур! — сказал командир, не обращая внимания на перепалку. — Кто откажется, завтра же будет отчислен и отправится туда, откуда попал сюда.

— Да я что? Я ничего! Я тоже, конечно, согласен… — перспектива возвращения в детдом сразу сбила с Мишки все упрямство.

— Больше несогласных нет? — спросил командир.

Таких больше не оказалось, и он повел нас из класса, где происходил этот разговор, в холл, а из него через незаметную дверь в плохо освещенном углу мы попали в незнакомый коридор. Причем я готов был поклясться, что раньше этой двери тут не было. Во всяком случае, я ни разу не замечал ее.

Мы шли по коридору так долго, что за это время можно было пройти насквозь не одно, а три таких здания, как наша Школа. А коридор все не кончался, и конец его все так же терялся где-то в туманной дымке. Наконец командир толкнул ничем не примечательную дверь, и мы вошли в большую, хорошо освещенную комнату. С первого взгляда мне показалось, что мы попали в женский зал парикмахерской. Вдоль стены стояли пять кресел с большими колпаками над ними, похожими на электрические фены, которыми женщинам после создания прически сушат волосы. Только тут не было зеркал и кресла стояли спинками к стене.

Осмотревшись, я увидел около каждого кресла небольшой столик с целым набором медицинских инструментов, шприцев, ампул и разнокалиберных склянок. В углу гудел аппарат непонятного назначения, от которого к каждому креслу тянулся толстый кабель. Рядом с ним за столом сидел мужчина лет пятидесяти в белом халате и такой же шапочке. Оторвавшись от книги, которую увлеченно читал, он бросил на нас любопытный взгляд и, указав рукой на кресла, сказал:

— Рассаживайтесь, господа. Меня зовут Викентий Степанович, я врач, и именно мне доверена честь подкорректировать ваши организмы.

Господа? Такое обращение к себе я слышал впервые в жизни. И что за коррекция, которой он собрался нас подвергнуть? Но отступать было некуда, хотя, когда я садился в кресло, у меня мелькнула мысль, что сейчас я навсегда отрезаю себе дорогу к прежней жизни.

Итак, мы расселись по креслам, врач опустил на наши головы металлические колпаки и защелкал тумблерами на аппарате. Гудение усилилось, и мне почему-то стало жарко, хотя в комнате было открыто окно, а на улице шел холодный осенний дождь. Потом перед глазами все поплыло, и последнее, что я запомнил, — это пронзительный взгляд Викентия Степановича, проникший внутрь черепа…

…Проснулся я в своей комнате. Судя по всему, на дворе было утро. Дождь, шедший последние дни, прекратился, в окно ярко светило солнце, а за стеклом покачивалась ветка клена с немногочисленными сохранившимися на ней желтыми листьями. Первой моей мыслью было: как я сюда попал? Память сохранила каждую секунду, предшествующую потере сознания в этом дурацком кресле, а вот потом — как отрезало. Я посмотрел на настенные часы, они показывали пять минут десятого. Вот это да! Неужели я провел без памяти почти сутки? Я хорошо помнил, что когда мы вошли в «медицинский кабинет», часы на стене там показывали половину одиннадцатого.

Я свесил ноги с кровати и прислушался к своим ощущениям. Что сделал со мной чертов доктор? Но оказалось, что грешил я на него напрасно. Я никогда не жаловался на здоровье, но так хорошо, как сейчас, не чувствовал себя никогда. В груди бушевало чувство, которое приходило в детстве, когда случалось такое вот пронзительно чистое, насыщенное яркими солнечными лучами, слегка морозное осеннее утро. Я чувствовал, как послушно отзывается каждая моя мышца, как резво бежит по жилам кровь. Но торжествовать не было времени. Я не помнил, чтобы мы вчера получили разрешение валяться в кровати до обеда, и это значило, что уже пять минут назад я должен был сидеть в классе. Я подскочил и бросился в ванную, но меня остановил звонок внутреннего телефона. Я поднял трубку и услышал голос командира.

— Володя, можешь не спешить, — сказал он, будто наблюдал за мной все это время. — Умывайся и иди завтракать. Я подойду чуть позже.

В буфете наша пятерка собралась одновременно, словно договорившись. Мы посмотрели друг на друга и молча принялись за еду. Все как будто что-то поняли. С первого взгляда мои друзья внешне не изменились после загадочной «коррекции», но в их движениях появилась какая-то новая, упругая сила, и лица будто засветились изнутри.

— Недовольных нет? — с улыбкой спросил Радзивилл, как всегда незаметно появившийся, когда мы заканчивали с завтраком. — Ни у кого ничего не болит?

— Никак нет! — гаркнули мы во весь голос. Всеми нами владело безудержное веселье, причин которого мы не понимали.

— Тогда встали и бегом на улицу! — скомандовал он. — Вернетесь, когда придете в себя.

Не обратив внимания на смысл его последних слов, мы кучей выкатились из класса и через минуту оказались в усыпанном разноцветной листвой парке. Мы гонялись друг за другом, как пятеро толстоногих щенят, бросались со всего размаха в огромные кучи листьев, которые кто-то сгреб посреди парка, кувыркались в них и боролись совсем по-детски, забыв, чему нас учили тренеры и учителя. Продолжалось это довольно долго — энергия прямо-таки кипела в нас, перехлестывая через край. Ладно, мы четверо, молодые. Но Павел, который был по сравнению с нами умудренным жизнью мужчиной, вел себя точно так же!

Пришли в себя мы тоже все одновременно. Посмотрели друг на друга удивленными глазами, почему-то засмущались и пошли обратно в класс.

…До вчерашнего дня командир обращался с нами, как обращается добрый, но строгий старшина с желторотыми новобранцами. Теперь его тон неуловимо изменился. Он заговорил с нами пусть не на равных, но примерно так, как разговаривает толковый командир полка с младшими офицерами. Немного свысока, но вполне уважительно. Такую аналогию позже провел Павел, знающий в этом толк.

— Как чувствуете себя? — спросил командир, улыбаясь.

— Честно говоря, как никогда! — по праву старшинства ответил за всех Павел. — Легкость во всем теле удивительная. Даже голова, кажется, соображает быстрее.

— Не кажется, — поправил его командир. — Так оно и есть на самом деле. И вообще, вам повезло. Безболезненный метод коррекции разработали и стали применять совсем недавно, лет двадцать назад.

«Ничего себе недавно!» — восхитился я. Но я подумал про себя, а Мишка воскликнул то же самое во весь голос.

— В мое время коррекцию проводили по старинке, и после процедур мы неделю лежали пластом. — Командир нахмурился, и я вдруг увидел, что он намного старше, чем выглядит. — Любое движение причиняло такую боль, рад не будешь, что родился на свет, — продолжал он. — А через неделю снова начались занятия, хотя мы еще еле таскали ноги. Так что скажите спасибо Викентию Степановичу. Это он создал тот аппарат, который вы видели в его кабинете.

— Тогда скажите… — начал я, поднявшись со стула, но командир жестом усадил меня на место.

— Не перебивай. Я знаю наперед все ваши вопросы. Ты ведь хотел спросить, что с вами сделали, не так ли?

Я кивнул.

— Так вот, что сделали и как, я вам не расскажу, потому что сам ничего в этом не понимаю. А вот что из вас получилось в результате коррекции — пожалуйста! Вы можете не поверить тому, что услышите, но все это чистая правда.

После этих многообещающих слов он испытующе посмотрел на нас, поднялся со стула и взошел на кафедру, что сразу придало моменту некоторую официальность.

— С сегодняшнего дня, — сказал командир торжественно, — ни один из вас никогда ничем не заболеет. У вас не будет ни температуры, ни повышенного давления. Вы приобрели иммунитет ко всем известным и неизвестным болезням. Даже холерные вибрионы будут дохнуть, попав в ваш организм. У вас никогда не будет ни рака, ни атеросклероза. И так — до самой смерти. Вы спросите, а от чего же тогда помирать? Вот на этом остановимся подробнее. Ни один из прошедших коррекцию сотрудников Службы, за всю ее историю, не прожил меньше ста девятнадцати и больше ста двадцати лет. Кем и почему установлен такой срок — не скажу, потому что просто не знаю. Хотя и догадываюсь. И, добавлю, стариться вы будете вдвое медленнее, чем остальные люди. К концу жизни вы будете выглядеть как шестидесятилетние мужчины. Крепкие шестидесятилетние мужчины, никогда в жизни ничем не болевшие.

Командир перевел дух и сказал:

— Вопросы по этой теме будут?

Первым подскочил, конечно, Мишка.

— А про то, чем занимается Служба…

— Не забегай вперед! — недовольно поморщился командир. — Я ведь сказал — вопросы задавать по теме. А историю Службы будем изучать на специальных занятиях, которые начнутся с завтрашнего дня.

— Командир, — поднялся Боря Кацнельсон, — скажите, а вам давно делали коррекцию?

Радзивилл внимательно посмотрел на Борю, улыбнулся и ответил:

— Сообразил? Ладно, скажу. Это было в тысяча девятьсот восемнадцатом году. А в девятнадцатом нашей группе присвоили звания лейтенантов, точнее, подпоручиков и сразу бросили в дело. Слишком тяжелое было время, и людей у Службы катастрофически не хватало. Доучивались мы уже потом.

— Подпоручиков? — спросил я. — Значит, вы все-таки служили у белых?

— Мы не служили ни белым, ни красным, — вздохнув, сказал командир. — Какая бы ни была власть, Служба делает только свое дело. Какое — узнаете чуть позже.

— Так что, выходит, вам семьдесят лет? — подсчитав в уме, недоверчиво спросил Мишка, которого совершенно не интересовала политическая принадлежность Службы.

— Можешь себе представить, недавно стукнуло семьдесят три! — усмехнулся командир.

На вид ему было не больше сорока лет.

— Погодите! — вспомнил я. — Вчера доктор назвал нас господами. Значит…

— Именно так, — кивнул командир. — Викентий Степанович поступил на Службу еще в прошлом веке, и ему больше ста лет.

Вопросы сыпались из нас горохом, но на большинство из них командир отвечал — потерпите, все узнаете на занятиях. Когда мы, наконец, угомонились, он сказал:

— На сегодня хватит. Даже того, что вы узнали, вам хватит, чтобы не заснуть сегодня ночью. По себе знаю. А завтра наши занятия продолжатся, но уже на новом уровне.

Только вечером я заметил, что с запястья моей левой руки пропала уродливая татуировка «Галя». Исчезла вместе со шрамом. И еще мне совершенно не хотелось курить, хотя еще вчера я не мыслил себя без сигареты. Боря и Митя-Мустафа были некурящие, а с Павлом и Мишкой произошло то же, что и со мной.