Самой видной жертвой Великой депрессии, сжимавшей экономику США стальной хваткой, был Герберт Гувер: репутация президента, занявшего офис под привычные для американской истории фанфары, которых удостаивался почти каждый новоизбранный лидер, к концу срока его правления оказалась полностью разрушенной. Специалисты Рузвельта по черному пиару, считавшиеся самыми безжалостными в своем деле, называли Великую депрессию «депрессией Гувера», трущобы для бездомных, возникшие во многих городах Америки – «гувервиллями», а газеты, в которые заворачивались бездомные на ночь, – «гуверовскими одеялами». Позже историки поставили на Гувере клеймо республиканца-бездельника.

Но это обвинение в бездеятельности вздорно. Конечно, среди республиканцев были те, кто считал, что делать не надо ничего: сообщают, что министр финансов Эндрю Меллон, унаследованный Гувером от Кулиджа, верил в то, что наилучшим ответом на Великую депрессию была бы тотальная ликвидация:

Гувер не принадлежал к таким. Напротив, в своих мемуарах он в пух и прах разнес «ликвидаторские» идеи, приписываемые Меллону, и утверждал, что заслуживает уважения за то, что игнорировал их. Он твердо верил в то, что современная капиталистическая экономика нуждается в активном управлении со стороны государства. Всего через два дня после инаугурации Гувер встретился с сотрудниками ФРС, чтобы обсудить с ними биржевой пузырь. Он периодически поддерживал разнообразные предложения, направленные на то, чтобы справиться с этой проблемой, – от повышения процентной ставки до ограничения покупок с маржей. Он был первым президентом, установившим телефон на свой рабочий стол. Часто его рабочий день начинался со звонка Томасу Ламонту в банк J. P. Morgan, от которого он узнавал состояние дел на рынке. Он быстро отреагировал на торможение экономики, предложив комбинацию мер по снижению налогов и инвестиций в инфраструктуру. Он пригласил в Белый дом бизнес-лидеров и добился от них обещания не снижать зарплаты, предотвратив тем самым снижение покупательской способности: Генри Форд, один из самых значительных гостей Белого дома, немедленно снизил цены на автомобили и поднял дневную оплату работников до семи долларов.

Проблема Гувера состояла в том, что он брезговал искусством политики. Даже его друзья сокрушались о том, что он «слишком напоминает машину». Враги же ославили его холодным и бессердечным. Он не знал, как щекотать эго людей. Он не умел наполнять свои идеи силой риторики. Короче говоря, он не понимал, что управлять надо не только прозой, но и поэзией.

Некоторые политики готовы принять вызов, который бросают им трудные времена. Но Гувер, похоже, стушевался. На какое-то время он приковал к себе внимание прессы экстравагантными заявлениями, немедленно попадавшими в заголовки; так, он однажды со своим фирменным похоронным видом объявил, что для того, чтобы наверняка справиться с депрессией, каждый должен рассмеяться – и даже обратился к Уиллу Роджерсу с просьбой написать антидепрессивную шутку. Гувер никогда не был компанейским человеком, но в кризисной ситуации он целиком забирался в свою раковину. Он не славился умением воодушевлять людей, предпочитая оставаться скучным технократом. К концу своего срока правления он выглядел надломленным, его глаза были воспалены, лицо стало бесцветным; он работал за столом сутки напролет, но так и не смог обратиться к народу напрямую и воодушевить нацию.

В этом его преемник был его полной противоположностью. Один из великих политиков демократической эры Франклин Делано Рузвельт был американским эквивалентом британского аристократа: он вырос в роскошном особняке в фешенебельном пригороде Нью-Йорка Хадсон-вэлли, учился в школе Гротон и в Гарварде; он был совершенно убежден в своем праве править и в своих способностях реализовать это право. Однако, как Уинстон Черчилль по другую сторону Атлантики, Рузвельт был аристократом, умевшим общаться с людьми.

Там, где Гувер был мрачен, Рузвельт сиял. Если Гувер предавался отчаянию, то Рузвельт всегда оставался безудержным оптимистом, уверенным в том, что нет худа без добра и из любой ситуации всегда найдется выход. Рузвельт был воплощением гамильтоновского принципа, озвученного в 70-м номере альманаха «Федералист» (Federalist): «энергичная исполнительная власть – ключевая характеристика хорошего правительства». Он инстинктивно понимал, что политически лучше делать хоть что-то – даже если эти действия были неверными, – чем устраняться и ждать лучших времен. «Страна нуждается и, если я правильно ощущаю ее настроения, даже требует смелых, решительных экспериментов», – заявил он в своей речи в Университете Оглторпа 22 мая 1932 г. Его идеи часто бывали непродуманными, противоречивыми, даже спонтанными: военный министр США Генри Стимсон обронил, что попытка следовать за ходом мысли Рузвельта «очень напоминала погоню за скачущим по пустой комнате солнечным зайчиком». Он сделал множество ошибок. Одно из его ключевых решений – Закон о восстановлении национальной промышленности – оказалось полностью провальным. Тем не менее он понимал, что людям, настроенным на решение проблем, требуется лидер, который посвятит себя целиком действию и экспериментам.

Ни один президент США не сумел превзойти Рузвельта в умении пользоваться «высокой трибуной». Он выступил с целой серией духоподъемных речей – прежде всего такой была его инаугурационная речь, в которой он заявил, что американцам нечего бояться, кроме собственного страха. Он использовал возможности радио для того, чтобы быть ближе к людям. В период своего президентства он постоянно обращался к нации с 15-минутными «Беседами у камина», которые возвращали нервничавшей публике ощущение уверенности, одновременно нормализуя политический радикализм. Президенты приобретали привычку обращаться к народу так, как римские сенаторы обращались к сенату (эту привычку возродил Джон Кеннеди в своей знаменитой инаугурационной речи «Не спрашивай»). Рузвельт же общался с людьми так, как если бы он был радушным дядюшкой, заскочившим ненадолго в гости. «Я старался представить себе каменщика, возводящего новый дом, девушку за прилавком, фермера в поле», – говорил он.

Рузвельт окружил себя интеллектуалами, которые были уверены, что они понимают, что за напасть обрушилась на Америку и как все исправить. Эту группу либеральных ученых и юристов, собравшуюся вокруг Рузвельта в конце 1920-х – начале 1930-х гг., называли «мозговой трест». «Он предпочитал опираться не на кухонный или теннисный кабинет, но на кабинет в академических мантиях и шапочках», – гласил один из биографических очерков о Рузвельте. Основателем «кабинета академиков» был Реймонд Моули, профессор права в Колумбийском университете. Кроме него в кабинет входили такие авторитетные ученые, как профессор юридической школы Колумбийского университета Адольф Берли, соавтор книги 1932 г. «Современная корпорация и частная собственность» (The Modern Corporation and Private Property), а также экономист из Колумбийского университета Рексфорд Тагвелл. Наследники интеллектуалов-прогрессистов начала ХХ в., они довели все достоинства (или недостатки, если угодно) прогрессистов до абсолюта. Они были абсолютно убеждены в том, что государство должно быть сильным. Из поездки по Европе и Советскому Союзу Тагвелл вернулся с уверенностью в том, что государственное планирование является ключом к эффективному ведению сельского хозяйства (критики прозвали его Красным Рексом и Лениным «Нового курса»). Ключевым положением книги Берли «Современная корпорация» была идея о том, что без государственного регулирования корпорации представляют главную угрозу для общественного блага.

Прогрессисты разделились на два лагеря по вопросу о том, как относиться к большому бизнесу. Луи Брэндайс полагал, что непомерная величина сама по себе является проклятием. Он предлагал использовать силу правительства для того, чтобы предотвратить сосредоточение власти и повысить конкуренцию. Другие считали, что сосредоточение власти было показателем эффективности, а задача состояла в том, чтобы направить эту сосредоточенную власть на пользу обществу. В книге 1912 г. «Концентрация и контроль» (Concentration and Control) президент Висконсинского университета Чарльз Ван Хайз утверждал, что Америка вошла в период постлиберализма, когда бизнес просто обречен на укрупнение. В самой «концентрации» нет ничего плохого, настаивал он, пока она уравновешивается «контролем» со стороны правительства. Члены «мозгового треста» с энтузиазмом поддержали аргументацию в пользу укрупнения. Более того, они почитали самого Ван Хайза пророком, а его книгу чем-то вроде Библии. Они полагали, что промышленные конгломераты Америки представляют угрозу как процветанию страны, так и гражданским свободам. Чрезмерное сосредоточение богатств в руках немногих промышленников снижало спрос и грозило лишить бизнес всех потребителей; чрезмерное сосредоточение власти в руках тех же промышленников подрывало демократию. Однако этот потенциальный недостаток можно было легко превратить в достоинство – для этого нужно было уравновесить концентрацию контролем в форме законов и регламентов. Америка, утверждал Ван Хайз, нуждалась в том, чтобы власть сильного правительства уравновесила мощь большого бизнеса.