Герберт Гувер предложил свой ответ на этот вопрос во вступлении к своим «Мемуарам»: «По большому счету главной причиной Великой депрессии стала война 1914–1918 гг.». Гувер имел в виду прежде всего то, что условия Версальского мирного договора только усугубили и без того ужасающий экономический урон, нанесенный Первой мировой войной: страны Антанты, обремененные огромными долгами, обложили Германию неподъемными репарациями. За период с 1916 по 1919 г. национальный долг США взлетел с 1,2 млрд долл. до 25 млрд долл. Почти половина этой суммы пришлась на кредиты, которые США выдавали странам Антанты. Те же испытывали огромные проблемы с выплатой этих долгов, несмотря даже на то, что они старались выкачать как можно больше денег из Германии в виде репараций. С 1929 по 1932 г. почти все страны Антанты отказались от выплаты этих долгов (единственным благородным исключением из этого списка была Финляндия), на что Америка ответила возвращением к протекционизму.

Но дело было не только в этом. Депрессия была следствием расшатывания привычного миропорядка, вызванного как фиксированным значением валютных курсов, привязанных к золотому стандарту, так и войной, а также неспособностью великих держав приспособиться к изменившемуся балансу экономической и финансовой мощи и создать новую надежную систему взамен уходящей.

До войны центром мирового экономического порядка был Лондон; исполнение этого порядка обеспечивалось Банком Англии за счет золотого стандарта. Великобритания была неоспоримым мировым финансовым лидером: две трети торгового кредита, обеспечивавшего обращение товаров по всему миру, или примерно 500 млн долл. в год, проходило через Лондон. Подавляющее экономическое господство Великобритании вместе с непоколебимой приверженностью ее элиты к своей глобальной роли обеспечивали достаточно стабильную работу всей экономической системы. Британцы прекрасно справлялись со своей ролью, при необходимости быстро и решительно принимая меры для того, чтобы система приспосабливалась к меняющимся обстоятельствам. Другие европейские державы – богатая золотом Франция в особенности – также вносили свой вклад в решение возникавших проблем: когда в 1890 г. Barings Bank оказался на грани краха из-за рискованных займов, предоставленных Аргентине, что грозило дестабилизировать финансовые рынки Лондона, центральные банки Франции и России предоставили Банку Англии ссуды, что позволило предотвратить кризис. Одного только знания о том, что Банк Англии способен привлечь такие огромные суммы и профессионально и эффективно оперировать такими средствами, было достаточно для того, чтобы обнадежить рынки. По словам Кейнса, Британия была «дирижером международного оркестра».

Первая мировая война ускорила смещение центра власти от Европы (и Британии) к США. Этот процесс уже до войны набрал значительную динамику. Но в результате того, что европейские державы потратили на войну гораздо больше своей крови и денег, чем США, он значительно ускорился. До войны совокупное промышленное производство четырех ведущих европейских держав – Великобритании, Германии, Франции и Бельгии – значительно превосходило промышленное производство США. А к концу 1920-х гг. США уже наполовину превосходили европейский совокупный показатель. До войны Америка была чистым импортером капитала. Так, в 1914 г. она импортировала на 2,2 млрд долл. После войны она стала чистым экспортером – 6,4 млрд долл. в 1919 г. Военный долг стран Антанты перед Министерством финансов США на конец войны составил 12 млрд долл. Великобритания была должна 5 млрд долл., Франция – 4 млрд долл. Америка добилась глобального лидерства, консолидировав столь огромную часть мирового золотого запаса, что Лиакват Ахамед в своей книге «Повелители финансов» сравнил ее положение с ситуацией в покере, когда игра теряет смысл из-за того, что один игрок набирает невероятно много фишек.

Великобритания, практически исчерпавшая свой золотой запас, со своей полуразрушенной экономикой была уже слишком слаба для того, чтобы быть дирижером миропорядка. Вопрос был только в том, способна ли Америка сменить ее за пультом.

Гордость европейцев и безответственность самих американцев мешали этому. Ведущие европейские державы считали возвращение к золотому стандарту (от которого они сами отказались во время войны) одной из самых насущных задач. Но им не удалось привести курсы своих валют к адекватным значениям, отражавшим снижение их экономической мощи. Наиболее катастрофическим последствием этого стало решение Уинстона Черчилля, в ту пору занимавшего пост канцлера казначейства (министра финансов) Великобритании, вернуть страну к золотому стандарту довоенного уровня, когда Великая война еще не разрушила европейскую цивилизацию, – по курсу 4,86 долл. за фунт стерлингов, или 4,25 фунта за тройскую унцию золота. Такими были показатели курса еще в то время, когда США провозгласили свою независимость.

Переоценка фунта стерлингов нанесла по Великобритании тройной удар страшной силы. Реальная экономика пострадала, поскольку с этим старым обменным курсом страна стала неконкурентоспособной, ибо экономика ее «сжималась», экспортные отрасли (такие как угледобыча) сокращались, стремительно выросла безработица, а профсоюзы организовали всеобщую забастовку. В 1931 г., когда безработица достигла 22 %, а золотой резерв неумолимо сокращался, правительство Великобритании впервые с тех пор, когда сэр Исаак Ньютон определил золотое содержание национальной валюты в 1717 г., решило отвязать фунт стерлингов от цены золота в мирное время. Фунт по отношению к доллару упал более чем на треть (с 4,86 до 3,25 долл. за фунт), потащив за собой валюты других стран – сначала скандинавских и балтийских стран, тесно связанных с британским рынком, затем Японии, а потом и большинства стран Латинской Америки.

При всех кейнсианских заклинаниях о «варварском пережитке» проблема была не в самом абстрактном характере золотого стандарта, а в том, что почти все развитые страны решили привязать свои валюты после войны к доллару по довоенным неконкурентным курсам, несмотря на значительные затраты на хранение и снижение интереса. Кандалами, обрекшими международную экономическую систему на крах, были не кейнсианские «золотые кандалы», но оковы гордыни. Ведущие центробанки мира до сих пор расценивают золото в качестве резервной валюты и, когда возможно, в качестве обменного средства. К концу 2017 г. США имели 8140 тонн золотых запасов, а центральные банки ведущих стран мира (включая Международный валютный фонд и Банк международных расчетов) – 25 349 тонн. Даже Россия, некогда – как часть СССР – игнорировавшая капиталистического «золотого тельца» и отказывавшаяся от создания золотого резерва, – после распада СССР в 1991 г. накопила 1835 тонн золота. Официальный золотой резерв коммунистического Китая также составляет 1835 тонн «кейнсианского пережитка».

В то же время Америка не сумела сменить Великобританию у пульта дирижера международного оркестра. Британия была уверена в своей роли мирового гегемона. Америка же испытывала серьезные сомнения. Некоторые американцы с глобалистским складом ума считали, что в своих же собственных интересах Америка должна взять на себя бóльшую ответственность, заняв лидирующее место в международных отношениях. Вудро Вильсон настаивал на том, что восстановить Европу без активного участия Америки невозможно. Томас Ламонт, фактически возглавлявший банкирский дом Джона Моргана, утверждал, что Америка уже глубоко вовлечена в глобальную экономику через сложную сеть торгово-финансовых отношений.

Глобалистов уравновешивали изоляционисты, полагавшие, что Америке, по сути, нет дела до Старого Света с его долгами, противоречиями и войнами. Уоррен Гардинг был настолько восприимчив к мнению изоляционистов, что отказывался отправлять официальных делегатов на международные банковские конференции. Вместо этого он направлял туда банкиров из банка J. P. Morgan в качестве частных наблюдателей. С учетом всей сложности ситуации, роль дирижера представлялась слишком трудной для исполнения даже в лучшие времена. И уж вовсе неисполнимой она оказывалась, когда так много граждан страны решительно стаскивали Америку с этого пьедестала.

Одним из наихудших примеров американской безответственности стал Акт о тарифах 1930 г. Согласно этому закону, на 900 промышленных и 575 сельскохозяйственных товаров таможенные пошлины были подняты в среднем на 18 %. Этот закон стал символом экономического идиотизма. Через 63 года, во время теледебатов по Североамериканскому соглашению о свободной торговле (НАФТА), тогдашний вице-президент Альберт Гор подарил Россу Перо знаменитую фотографию инициаторов этого закона – конгрессмена от штата Орегон Уиллиса Хоули и сенатора от штата Юта Рида Смута – в рамочке. Сегодня историки экономики с удовольствием обсуждают «вклад» этого закона в окончательное сталкивание страны в Великую депрессию. Пошлины в США были высокими со дня основания государства. Закон о тарифах Фордни–Маккамбера 1922 г. поднял их еще выше. А закон Смута–Хоули взвинтил среднее количество облагаемых тарифами товаров с 40 до 48 %. В результате цены на широчайший ассортимент товаров выросли в среднем на 8 %. Другие страны начали повышать свои пошлины еще до того, как закон Смута–Хоули вступил в силу. Уровень американского импорта уже упал на 15 % за год до принятия этого закона. Однако сам акт стал ярчайшим примером более глубокой и общей проблемы, не позволявшей Америке занять место Великобритании в качестве лидера мирового торгово-экономического порядка.

Закон Смута–Хоули был очередным примером слабости экономической логики в столкновении с групповыми интересами. Ирвинг Фишер организовал петицию против этого закона. Под ней подписались 1028 экономистов. 238 национальных газет из 324 убеждали Конгресс не принимать законопроект. Ведущий колумнист Америки Уолтер Липпман описывал предлагаемый тариф как «гнусный и пагубный продукт союза скудоумия и жадности». Сенатор-республиканец из Небраски Джордж Норрис отозвался о законе как о «протекционизме, доведенном до абсолютного сумасшествия». Томас Ламонт «едва не на коленях умолял Герберта Гувера наложить вето на тупоумный тариф Смута–Хоули». К сентябрю 1929 г. 23 торговых партнера США высказали свои опасения в связи с перспективой повышения тарифов.

Американская публика проявила похвальную просвещенность, по большей части солидаризировавшись с экспертами против «групп влияния»: пресс-секретарь президента сообщил ему, что «волна протестов, подобная той, что вызвал законопроект о тарифах, редко поднималась в этой стране». Однако, несмотря на предупреждения экспертов и протесты граждан, законопроект, пробивавшийся через жернова политической мясорубки, становился все хуже и хуже. Поначалу это был достаточно скромный план помощи американским фермерам, испытывавшим все более серьезные трудности еще с начала 1920-х гг. Фермеры требовали, чтобы сельское хозяйство было защищено не хуже, чем промышленность, где пошлины были выше в среднем вдвое. Для многих сторонников законопроекта «тарифное равенство» означало снижение промышленных тарифов одновременно с пропорциональным ростом сельскохозяйственных. «Но как только тарифные планы и графики угодили в плавильный котел пересмотров, – писал в тот период журнал The Economist, – политические толкачи и политиканы начали размешивать это варево изо всех сил». Критики тарифа назвали этот законопроект «тариф Гранди», по имени Джозефа Гранди, сенатора-республиканца от Пенсильвании и президента Ассоциации промышленников Пенсильвании. Тот говорил, что каждый, кто внесет вклад в продвижение законопроекта, сможет в качестве награды претендовать на более высокий тариф. Группы влияния нацеливались на все более лакомый кусок. Ответственные политики отступали. В конце концов Герберту Гуверу понадобилось шесть золотых ручек, чтобы подписать законодательное чудовище, обложившее дополнительными пошлинами 3300 товаров.

Закон вызвал немедленную реакцию. Лига Наций (к которой, несмотря на все усилия Вудро Вильсона, США так и не присоединились) выступила с идеей «тарифного перемирия», чтобы предотвратить надвигавшуюся глобальную рецессию. Но закон Смута–Хоули привел к тому, что перемирие превратилось в войну. Разнообразные ответные меры других стран (введение собственных тарифов и квот на импорт, ограничение валютного обмена) привели к снижению объема международной торговли. Так, швейцарцы, разъяренные тарифами на их часы, обложили пошлинами американские пишущие машинки, автомобили и радиоприемники. Германия объявила о переходе к политике самообеспечения (подразумевавшей угрозу того, что самодостаточная Германия станет Германией экспансионистской). Даже Великобритания, выступавшая поборником свободной торговли со времен отмены «хлебных законов» в 1846 г., в феврале 1932 г. вернулась к протекционизму, подняв тарифы и введя режим торгового благоприятствования для территорий империи и нескольких избранных торговых партнеров. Объемы международного бизнеса упали с 36 млрд долл. в 1929 г. до примерно 12 млрд долл. в 1932 г..

Свойственная депрессии тенденция к самообеспечению усугублялась тем, что Ирвинг Фишер назвал дефляцией долга. Кредитный бум 1920-х гг. был хорош до тех пор, пока люди располагали регулярным (и растущим) доходом. Но рост безработицы вкупе со стагнацией (или падением) реальных доходов населения резко умножил проблемы в экономике. Долговые обязательства граждан росли, а их способность исполнять эти обязательства снижалась. Дефляция вынуждала заемщиков сокращать потребление, что вызывало снижение цен и приводило к торможению экономического роста, а потом и к его падению. К началу 1934 г. более трети домохозяйств в среднем американском городе имели просроченные ипотечные кредиты.

Помимо этого дефляция долга усугубила разрушительный эффект тарифов в целом и новых тарифов Смута–Хоули в особенности. Пошлины налагались не столько на стоимость импорта, сколько на его объем (скажем, столько-то центов на фунт). Поэтому, когда после 1929 г. началась дефляция, эффективные ставки тарифов выросли, став заградительными барьерами для импорта. К 1932 г. средний тариф на облагаемый пошлиной импорт в США достигал 59 %. Это были самые высокие ставки за всю историю, за исключением короткого периода в 1830 г. Если акт о тарифах поднял пошлины на 20 %, то на долю дефляции приходилась как минимум половина этой величины. Мировая торговля рухнула. В 1932 г. американский импорт и экспорт составляли лишь треть от объемов 1929 г.

Сказалась дефляция долга и на сельском хозяйстве. Первая мировая война обеспечила американским фермерам невиданное прежде процветание, поскольку их европейские конкуренты часто просто не могли нормально функционировать. С резким ростом спроса на сельскохозяйственную продукцию за пределами Америки цены на нее внутри самих США удвоились. Фермеры охотно брали кредиты, чтобы инвестировать в сельскохозяйственное оборудование или окультуривание малоплодородных земель. После войны цены на сельхозпродукцию, вопреки ожиданиям, не упали, и фермеры затеяли еще один раунд инвестиций и спекуляций. Затем ситуация изменилась. Восстановление сельского хозяйства в Европе вызвало снижение спроса на американские продукты. А с учетом естественных природных сельскохозяйственных циклов фермеры не могли изменить свою стратегию, чтобы справиться с изменившимися обстоятельствами. Цикл дефляции долга набирал обороты. Падение цен вызвало череду взаимообусловленных кризисов: закредитованные фермеры не могли выплачивать свои займы; сельскохозяйственные банки рушились по мере того, как разорялись их клиенты; подвергшиеся чрезмерной эксплуатации рискованные земли превращались в засушливые «пыльные котлы». Если в период между 1913 и 1920 гг. в пользу залогодержателя передавалось 3 % заложенных ферм, то в 1921–1925 гг. этот показатель вырос до 11 %, а в 1926–1929 гг. – до 18 %. К 1933 г. почти половина фермерских хозяйств Америки имела просроченную задолженность по кредиту.

Причудливость банковской системы Америки только подливала масла в огонь. Быстрый рост спроса на банковские услуги способствовал формированию весьма фрагментированной и плохо организованной системы. В Канаде было четыре национальных банка с филиалами по всей стране; каждый из банков имел значительные запасы, широкий пул акционеров и диверсифицированных клиентов. В Америке насчитывалось около 25 000 банков, в подавляющем большинстве – с недостаточной капитализацией. В стране действовали 52 различные нормативные банковские базы; условия работы банков также зависели от непредсказуемого характера местных экономик. Банки лопались с завидной частотой даже в лучшие времена: в 1920-е гг. ежегодно разорялось более 500 банков. Между 1929 и 1933 гг. потерпели крах 40 % (9460) американских банков. В 1930 г. рухнул Банк Соединенных Штатов (который своим названием был обязан скорее маркетинговым ухищрениям, чем официальному статусу). В результате этого, тогда крупнейшего в истории страны, банковского краха на счетах вкладчиков было заморожено около 200 млн долл.. В 1932 г. проблема усугубилась: в октябре губернатор штата Невада закрыл банки штата, чтобы остановить волну разорений, распространявшуюся подобно лесному пожару. Вслед за этим «банковские каникулы» объявили власти в 38 штатах.

Особенности американской политической системы только ухудшали ситуацию. Отцы-основатели предусмотрели более чем трехмесячный разрыв между президентскими выборами в ноябре и фактическим приходом новоизбранного президента к власти в марте – с тем чтобы победитель выборов мог осуществить трудное путешествие из дома в столицу страны. Такое положение вещей сохранялось до 1932 г., несмотря на то, что к тому времени уже появились поезда, автомобили и даже самолеты (в январе 1933 г. была принята 12-я поправка к Конституции, передвинувшая дату вступления на пост новоизбранного президента на январь). Таким образом, после унизительного поражения Гувера на выборах в ноябре 1932 г. Америка до утверждения в офисе Рузвельта в марте 1933 г. осталась без действующего президента. Гувер проиграл во всех штатах, кроме двух, и это поражение стоило ему потери той немногой легитимности, которая оставалась у него после экономического краха. Гувер отказывался от принятия любых решений без одобрения Рузвельта, а тот предпочитал дожидаться своего утверждения де-юре на посту президента. Между ними сложились откровенно враждебные отношения: Гувер ни слова не сказал Рузвельту, когда они вместе ехали в автомобиле на инаугурацию. Политическую систему государства сковал паралич, банки рушились, бизнес хирел, ужас нарастал.

Федеральная резервная система (ФРС) также действовала неэффективно. В ее совет директоров входил только один высококвалифицированный банкир – Бенджамин Стронг, президент Федерального резервного банка Нью-Йорка, но в 1928 г. он умер. Другие члены совета директоров ФРС были, по выражению Джона Гэлбрейта, «поразительно некомпетентны»: Дэниел Криссинджер, председатель совета управляющих ФРС с 1923 по 1927 г., был мелким предпринимателем, провалившимся на выборах в Конгресс. Своим постом он был обязан давней (с детских лет) дружбе с Уорреном Гардингом. Федеральной резервной системе приходилось обучаться своему ремеслу на ходу. На самый эффективный инструмент кредитно-денежной политики – операции на открытом рынке – ФРС натолкнулась совершенно случайно. После Первой мировой войны некоторые районные банки Федерального резерва, лишь недавно образованные, так слабо взаимодействовали с другими банками, что его руководители опасались: в результате эти федеральные банки не смогут заработать достаточно для того, чтобы покрыть свои запланированные расходы. Поэтому в первой половине 1922 г. банки, входившие в систему ФРС, начали активно приобретать процентные правительственные ценные бумаги, чтобы повысить доходную часть своего портфеля. Это дало неожиданный эффект: по всей стране выросли резервы коммерческих банков, вынуждая к падению ставку по краткосрочным займам. Вскоре ФРС осознала, что в их распоряжении оказался исключительно мощный инструмент: приобретая ценные бумаги на открытых рынках, они могли упрощать условия кредитования, понижая процентную ставку и (в равной мере) продавая ценные бумаги, а также ужесточать условия кредитования, повышая процентную ставку. В мае 1922 г. ФРС решила возложить ответственность за координацию таких инвестиций со стороны составлявших систему федерального резерва 12 банков на Федеральный резервный банк Нью-Йорка. Через несколько месяцев он сформировал бюро, которое сегодня называется Федеральным комитетом открытого рынка (FOMC).

Однако деятельность FOMC часто буксовала из-за внутренних противоречий. Именно ФРС подпитывала спекулятивную истерию 1926–1928 гг., поддерживая процентную ставку на слишком низком уровне для того, чтобы поддержать стоимость фунта стерлингов и стимулировать приток капитала в Великобританию. Затем ФРС пришлось прибегнуть к гиперкомпенсации, четырежды подняв процентную ставку в 1928 и 1929 гг. с 3,5 до 6 %, что осложнило получение коммерческих инвестиционных кредитов. Сотрудники ФРС внесли свою лепту и в усугубление проблемы банковских крахов, проигнорировав задачу создания резервных фондов, – например, когда в декабре 1930 г. обанкротился Банк Соединенных Штатов. В монументальном труде 1963 г. «Монетарная история Соединенных Штатов» Милтон Фридман и Анна Шварц показали, что разорения банков снизили количество денег в обращении более чем на треть. Вслед за этим, осенью 1931 г., ФРС усугубила и без того отчаянную ситуацию, резко подняв процентную ставку, чтобы сохранить курс доллара.

Размышляя над этим списком ошибочных решений, необходимо все же принимать в расчет обстоятельства. Политики тогда имели весьма туманное представление о национальной экономике. Лишь шокирующий опыт самой Великой депрессии заставил правительство обратиться к Саймону Кузнецу и создать Национальное бюро экономических исследований, чтобы разработать всеобъемлющую систему счетов национального дохода. Никогда прежде мир не сталкивался ни с чем подобным Великой депрессии: политики дрейфовали к мировому шторму без карты и лоцмана. Поначалу они даже не представляли, насколько все будет плохо. Через год после Великого биржевого краха многие американцы считали, что они переживают всего лишь обычный, хотя и довольно болезненный, спад – совсем не такой серьезный, с которым они неожиданно столкнулись в 1920 г. На каждую дурную новость приходилась масса хороших: уровень безработицы в 1929 г. составлял всего 2,9 % (один из самых низких показателей в истории); расцветала новая экономика радио, кино и самолетов; прибыли корпораций были велики.

Когда стало ясно, что Америку ждет беспрецедентный шторм, они еще не вполне понимали, как взаимодействуют различные сегменты экономики. Справедливости ради, Уэсли Митчелл определил, как функционируют деловые циклы еще в 1913 г. Но этого было совсем недостаточно для того, чтобы разобраться в головоломном тумане краха 1929 г. Единственный экономический спад, который можно с натяжкой сравнить с Великой депрессией по тяжести и длительности, был в 1893 г. Но в те времена небольшого правительства и государственного фатализма политики еще могли позволить себе остаться в стороне, предоставив созидательному разрушению возможность справляться с ситуацией. В 1930 г. люди уже ожидали, чтобы правительство «сделало хоть что-нибудь», не представляя, правда, толком, в чем заключается это «что-нибудь». Федеральное правительство все еще было слабым: общие расходы в 1929 г. составили всего 3,1 млрд долл., или 3 % ВВП. В 1929 г. Федеральному резерву едва стукнуло 15 лет: по сути, ФРС ощущала себя подростком. Ученые-экономисты мало что могли предложить для борьбы с депрессией. И даже если бы они знали, что делать, неясно, располагали ли они достаточно эффективным инструментарием, чтобы что-то изменить – времени на это практически не было.