Шок, в который Америку повергла речь Брайана о «золотом кресте», невозможно оценить полностью без ясного представления о том, кого молодой популист сменил на посту главы Демократической партии. Гровер Кливленд был единственным президентом в истории США, который занимал пост два срока с перерывом: он был 22-м и 24-м президентом США. Он был единственным президентом, который женился в Белом доме. Он верил в металлические деньги и устойчивую валюту, малое правительство и здоровую самодостаточность. «Ожидания родительской заботы от правительства… подрывают стойкость национального характера», – сказал он однажды. Он хранил верность своим принципам с бычьим упрямством, несмотря на давление корпораций с их «особыми интересами», на капризы общественного мнения, а также на экономическую неустойчивость (Кливленд имел поистине бычье здоровье – однажды он набрал 136 кг веса – и склад характера). В 1887 г. он наложил вето на законопроект, предполагавший предоставить техасским фермерам, чьи посевы пострадали от жесточайшей засухи, небольшую сумму для покупки зерна, мотивировав отказ тем, что он не смог «найти оснований для таких ассигнований в Конституции… Я не верю, что власть и обязанности центрального правительства должны включать деятельность по вспомоществованию в случае страдания отдельных лиц, когда такие страдания не способствуют должным образом исполнению общественного долга или не приносят пользы обществу». Он демонстрировал полную приверженность принципам свободной конкуренции во время биржевой паники 1893 г., когда рушились банки, промышленное производство упало на 17 %, а безработица выросла на 12 %. Во время промежуточных выборов в Конгресс в 1894 г. голоса избирателей бурным потоком потекли к республиканцам. Но Кливленд был непоколебим: он вмешался в ход Пулмановской стачки, чтобы не допустить остановки работы железнодорожного и почтового сообщения, использовав антитрестовский закон Шермана, чтобы получить судебный запрет на забастовку и добиться осуждения лидера Американского союза железнодорожников Юджина Дебса.

Кливленд вырос в мире, в котором малое правительство воспринималось и как идеальная форма организации власти, и как фактическая реальность. Даже в 1871 г. количество сотрудников федерального правительства составляло всего 51 071 человек, 36 696 из которых работали в Почтовой службе США. Таким образом, без учета почтовых работников на одного сотрудника правительства приходилось 2853 человека всего населения страны. С 1800 по 1917 г. – за исключением периода Гражданской войны – совокупные государственные расходы (объединяющие расходы федерального правительства, правительств штатов и провинциальных правительств) составляли значительно меньше 10 % ВВП (см. рис. 5.1 и 5.2).

Граждане страны могли всю жизнь провести, не сталкиваясь с федеральным правительством нигде, кроме почтового отделения. День 15 апреля был всего лишь обычным весенним днем: ни о каком подоходном налоге речи не было. Город Вашингтон в округе Колумбия был одной из самых сонных мировых столиц: не существовало Федеральной резервной системы, которая бы присматривала за деньгами страны, не было ни Министерства образования, ни Министерства торговли, ни иного подобного. Обитателю Белого дома было почти нечем заняться, и, если ему по какой-то странной прихоти все-таки приходило на ум сделать что-нибудь, почти никто не мог ему помочь. Президенту Кливленду приходилось самому брать трубку, когда ему звонили. И двери перед собой он открывал тоже самолично.

Когда же правительству приходилось что-то делать, решения стремились опускать на самый низший уровень. Правительство в целом собирало только восемь центов с каждого доллара дохода, создаваемого экономикой, и шесть из этих восьми центов тратились местными органами власти. Во многом правительство США все еще оставалось правительством, описанным Токвилем в книге «Демократия в Америке» (Democracy in America) (1835), – руководством городского общественного собрания.

Оно находилось в тени гигантских корпораций. Президент Гарвардского университета Чарльз Элиот в 1888 г. в эссе «Как работает американская демократия» (The Working of the American Democracy) описывал проявления этой несоразмерности на местном уровне: железнодорожная компания Boston & Maine Railroad имела штат в 18 000 человек и годовой доход примерно 40 млн долл.; самый высокооплачиваемый работник компании получал 35 000 долл. В тот же период в штате Массачусетс имелось всего 6000 государственных служащих, самый высокооплачиваемый из которых получал не больше 6500 долл., а годовой доход штата составлял 7 млн долл.

Удивительный, беспрецедентный в истории рост экономики США после Гражданской войны происходил практически без вмешательства из Вашингтона. 77 лет, с 1836 г., когда окончился срок действия лицензии Второго банка Соединенных Штатов, по 1913 г., когда Вудро Вильсон создал Федеральную резервную систему, Америка обходилась без центрального банка и финансово-кредитной политики, предусматривавшей что-то помимо приверженности к золотому стандарту. Стоимость жизни росла на жалкие 0,2 процентных пункта в год. Работодатели нанимали и увольняли работников по своему усмотрению. Америка вела политику открытых дверей по отношению к европейским иммигрантам (но не по отношению к иммигрантам из Китая, въезд которых и натурализация были запрещены актом об исключении китайцев от 1882 г.). Большинству американцев все это нравилось: господствовало представление о том, что для построения здорового общества достаточно только надежной валюты и Билля о правах, а об остальном позаботится свободный рынок.

Отцы-основатели аккуратно определили пределы власти как для государства, так и для его граждан, права которых были зафиксированы в Билле о правах. Правительство было разделено на несколько ветвей власти с тем, чтобы создать систему сдержек и противовесов. «Главная сложность при определении границ, в которых одним людям придется управлять другими, – писал Джеймс Мэдисон на страницах альманаха "Федералист", – заключается в следующем: сначала надо дать правительству средства контролировать управляемых; но при этом оно обязано контролировать само себя». Кроме того, основатели США внедрили в нее элемент меритократии: срок полномочий сенаторов был определен в шесть лет, чтобы они могли сосредоточиться на долговременных задачах. Известно, что Джордж Вашингтон сравнивал сенат с блюдцем, куда наливают чай, чтобы остудить его. Сенаторов не избирали напрямую, а назначали законодательные собрания штатов, чтобы гарантировать, что места в сенате достанутся самым достойным из «лучших людей» страны. Судьи Верховного суда занимали свои посты пожизненно.

С резким ростом числа избирателей при президенте Эндрю Джексоне система сдержек и противовесов, созданная отцами-основателями, подверглась суровой проверке на прочность (см. рис. 5.3). Ко второй половине XIX в. почти все белые мужчины в США имели право голоса, и удивительно большая их доля этим правом пользовалась: 83 % в 1876 г., 81 % в 1888 г. и 74 % в 1900 г.

Однако барьеры, воздвигнутые отцами-основателями на пути злоупотребления демократией, продолжали работать десятилетиями – отчасти потому, что противостояние политических элит в Вашингтоне было слишком острым, а отчасти потому, что недавно получившие избирательные права массы не ожидали от федеральных властей многого.

Между Авраамом Линкольном и Тедди Рузвельтом в США прошла череда пассивных президентов. Писатели до сих пор соревнуются друг с другом в стенаниях по этому поводу. Англичанин Джеймс Брайс в своем классическом труде 1888 г. «Американское содружество» (The American Commonwealth) целую главу посвятил рассуждениям о том, почему «великих людей не выбирают президентами». Мортон Келлер уже в наше время писал, что «история президентства в Америке XIX в. состоит из пика величия (Линкольн), обрамленного низинами посредственности». Эндрю Джонсон (17-й президент США) никогда не ходил в школу и не умел писать, пока его образованием не занялась жена. Гровер Кливленд никогда не бывал не только в Европе, но и в Америке западнее Миссисипи. Вашингтон он увидел впервые, когда въезжал в Белый дом. Однако не факт, что это было плохо: Брайс также заметил, что сменявшие друг друга посредственности неплохо послужили Америке в то время: «В Америке в политику вовлечено меньше выдающихся талантов, чем в Европе», – утверждал он, поскольку внутренняя политика и госслужба не так увлекательны, как «деловая активность, связанная с разработкой материальных ресурсов страны».

Пассивность президентов сопровождалась постоянной сменой партий в правительстве. За 20 лет (с 1874 по 1894 г.) только дважды и очень недолго одна партия контролировала и пост президента, и Конгресс – республиканцы в 1889– 1891 гг. и демократы в 1893–1895 гг. В середине 1890-х гг. это политическое «равновесие» нарушила партия, наиболее расположенная к нуждам бизнеса. На протяжении следующих 16 лет контроль республиканцев над федеральным правительством был невероятно велик; примеров подобного политического доминирования в истории США почти нет. Председатель Республиканской партии Марк Ханна, сделавший больше, чем кто бы то ни было, для того, чтобы президентом стал Уильям Маккинли, был железорудным магнатом из Кливленда. Спикер палаты представителей «Дядюшка Джо» Кэннон осаживал любого сторонника социальных реформ звонким аргументом: «Эта страна чертовски успешна!»

Верховный суд выступал недремлющим стражем прав собственности и свободы договора. Суд ссылался на первый раздел 14-й поправки 1868 г., определившей, что ни один штат не может «лишить какое-либо лицо жизни, свободы или собственности без надлежащей правовой процедуры»; изначально эта поправка была призвана гарантировать юридические права освобожденных рабов, теперь же с ее помощью блокировали попытки регулировать бизнес. В деле Санта-Клары (1886) Верховный суд ясно продемонстрировал, что он считает корпорацию полноценным юридическим лицом, имеющим право на защиту со стороны закона. В деле Чарльза Поллока против компании Farmer's Loan & Trust (1895) Верховный суд пятью голосами против четырех признал незаконным федеральный подоходный налог. Делом США против компании E. C. Knight Верховный суд вырвал клыки у антитрестовского закона Шермана. Федеральное правительство считало, что оно выиграет антимонопольное разбирательство против конгломерата American Sugar Refining Company, поскольку это объединение контролировало 98 % поставок сахара в стране. Однако суд определил, что монополия на производство не тождественна монополии на торговлю, поскольку вполне можно было что-то производить, не продавая этого.

В случае трудовых конфликтов Верховный суд защищал принцип свободы договора особенно бескомпромиссно. В деле Толедо, Анн-Арбор и компании North Michigan Railway против Pennsylvania Company (1893) суд определил, что законное действие отдельного работника – уход (увольнение) с работы – становится незаконным, если оно было частью сговора. Это решение было подтверждено в одностороннем порядке в деле Леннона в 1897 г. Фактически оно сделало забастовки и стачки незаконными. В деле Джозефа Локнера против штата Нью-Йорк (1905) Верховный суд отменил положение штата Нью-Йорк, запрещавшее работникам пекарен работать более десяти часов в день или 60 часов в неделю, на основании того, что оно нарушало принцип свободы договора. В 1918 г. суд отменил принятый в 1916 г. закон Китинга–Оуэна о детском труде, запрещавший поставку товаров, произведенных при применении детского труда, из одного штата в другой, поскольку этот федеральный закон претендовал на то, чтобы регулировать технические нормы производства, что было вмешательством в права штатов.

Монетарным аналогом Конституции США служил золотой стандарт. Его сторонники – по понятным причинам – занимали наиболее влиятельные позиции в экономике страны: пост президента, секретаря Казначейства (то есть министра финансов), а также возглавляли крупнейшие банки страны. Золото на всем протяжении истории принималось в качестве обменного средства, а значит, служило и средством накопления. Запасы золота были ограничены, что делало его одним из самых надежных средств защиты либерального общества от искушения обесценить валюту – монетарный эквивалент права собственности. Повсеместное использование золота в качестве обменного средства облегчало международную торговлю.

Горячий спор об относительных достоинствах «твердых» (металлических) и «мягких» (бумажных) денег в Америке велся со дня основания республики. Отцы-основатели – Александр Гамильтон, в частности – понимали, что для эффективного развития обществу, построенному на торговле, необходим надежный запас материальных ценностей, которые пользовались бы всеобщим доверием. Однако до 1834 г. Америка металась между золотом и серебром, пытаясь определиться, что является наилучшим средством накопления (сначала США номинировали доллар в тройских унциях серебра, одновременно чеканя тем не менее и золотые монеты с фиксированной ценностью, привязанной к цене серебра). Кроме того, Америка постоянно (хотя и на время) отказывалась от приверженности к «твердым» деньгам, чтобы профинансировать свои многочисленные войны, начиная с Войны за независимость. Периодический запуск печатного станка оказался единственным практичным способом оплаты военных расходов, поскольку достаточно быстро аккумулировать необходимые суммы только за счет налогов или зарубежных займов было невозможно. Но если в краткосрочной перспективе выпуск декретных денег был эффективной мерой, то в долгосрочной он неминуемо приводил к инфляции и резкому сокращению бюджета. Континентали Джорджа Вашингтона позволяли ему платить жалованье солдатам и снабжать армию несколько лет после их выпуска в 1775 г., но со временем совершенно обесценились.

Гражданская война была крайним примером проявления подобной закономерности. После того, как и Север, и Юг во время войны ввели собственные бумажные деньги, потребовались годы тяжелейшего труда, чтобы восстановить ценность американской валюты. Судьба южных «декретных денег» оказалась совершенно катастрофической: напечатанные на сумму полмиллиарда долларов «грейбеки» («сероспинные»), которые не обменивались на золото, создали такую волну инфляции, что почти мгновенно обесценились. Южане не могли торговать с другими частями страны, не говоря уже о международной торговле. Но даже от последствий более осторожного эксперимента с «гринбеками» («зеленоспинными») на Севере США оправились далеко не сразу. Принятый в 1875 г. акт об уплате надежными деньгами вынудил федеральное правительство к январю 1879 г. вывести из обращения «гринбеки» в количестве, достаточном для того, чтобы цена доллара в золоте вернулась к довоенному показателю 20,67 долл. за тройскую унцию золота.

Денежно-финансовые дебаты осложнились находкой новых богатейших залежей серебра в Комсток-Лоуд, Невада, в 1859 г. Когда резкий рост запасов серебра (с 900 кг в 1858 г. до 326 тонн в 1864 г. и потом до 1134 тонн в 1876 г.) вызвал резкое падение его стоимости (с 2,73 долл. за унцию в 1864 г. до 0,53 долл. за унцию в 1902 г.), «серебряных баронов» Запада посетила блестящая идея, как поднять цену на серебро – заставить федеральное правительство покупать их продукт и использовать в качестве национальной валюты. Закон Шермана о покупке серебра 1890 г. был одним из самых примечательных в истории Америки примеров закона, принятого в интересах определенных деловых кругов. Он не просто вынуждал федеральное правительство покупать практически все добытое на месторождениях серебро, что составляло сотни тонн ежемесячно, и чеканить из него серебряную монету, он угрожал дестабилизировать национальную валюту. Закон требовал, чтобы Казначейство США приобретало серебро, оплачивая его специальными казначейскими банкнотами, которые можно было погасить либо серебром, либо золотом. Но на рынке металлов серебро стоило меньше, чем установленный правительством официальный обменный курс для серебра и золота. В результате инвесторы получили волшебное денежное дерево: они покупали серебро на рынке металлов, обменивали это серебро в Казначействе на золотые доллары, продавали их на металлических рынках, получая больше, чем они заплатили на серебро, а затем – возвращали увеличившийся запас серебра в Казначейство. Доведенная до своего логического завершения, эта схема свела бы золотой запас Америки к нулю.

Истеблишмент Восточного побережья Америки ринулся на защиту золота от нарастающих угроз со стороны западных «серебряных баронов» и фермеров Среднего Запада. Гровер Кливленд остановил утечку золотых запасов Казначейства, заставив Конгресс отменить Закон Шермана о покупке серебра в 1893 г. Консерваторы превозносили золото как бастион, противостоящий не только экономическому хаосу, но и краху цивилизации в целом. Ведущая республиканская газета Chicago Tribune сравнивала защитников декретных денег с революционерами Парижской коммуны. Ведущая газета демократов Illinois State Register называла их не просто инфляционистами, но и лунатиками. Чем очевиднее становилась эрозия старых аксиом, тем отчаяннее либералы цеплялись за золотой стандарт. В итоге концепция золотого стандарта стала «самоочевидной»: жалобы на то, что золотой стандарт наносит урон экономике, воспринимались как доказательство того, что она «работает».

Критики золотого стандарта отождествляли это преклонение перед желтым металлом с примитивным фетишизмом. Но это было чем-то гораздо бóльшим. В процентном выражении соотношение обменного курса золота к фиксированной корзине товаров и услуг оставалось стабильным с тех пор, как сэр Исаак Ньютон в 1717 г., будучи главой британского Королевского монетного двора, определил золотое содержание фунта стерлингов в 4,25 фунта на унцию золота. Цена оставалась на этом уровне вплоть до 1931 г., когда Британия отказалась от золотого стандарта. Соединенные Штаты последовали ее примеру в 1933 г. Одна из примечательных характеристик экономической экспансии второй половины XIX в. заключается в том, что она не сопровождалась инфляцией.

«Официозный либерализм» решений Верховного суда и банкиров отражал господствовавшее на тот момент в обществе «просвещенное мнение». Идея о том, что рынок – это суровый, но в конечном счете справедливый и благодатный правитель, сомнению не подвергалась: повинуйся рынку – и общество станет богаче; ослушайся рынка – и не только общество обеднеет, но и на тебя обрушатся всевозможные неблагоприятные последствия. Если работникам недоплачивать, например, это приведет к росту безработицы. Экономика свободной конкуренции заправляла не только в экономических отделах, но и – в широком смысле – во всех отраслях интеллектуальной жизни. Епископ Англиканской церкви США Уильям Лоуренс заявил, что между «богатством человека и милостью Господа» существует «элементарное равенство». Юристы считали свободу договора основополагающим уложением англосаксонского права. Сформировавшаяся в 1860-е гг. философская школа социал-дарвинистов учила, что принцип laissez-faire предопределен как эволюцией, так и Божьей волей.

Возник социал-дарвинизм в Британии. Двоюродный брат Чарльза Дарвина Фрэнсис Гальтон применил идеи Дарвина к человечеству как к биологическому виду, заложив основы того, что он назвал наукой евгеникой. Герберт Спенсер, журналист из The Economist, развил идеи Дарвина, запустив в обращение фразы «выживает сильнейший» и «жестокий закон природы – закон когтя и клыка». Американские интеллектуалы с восторгом восприняли эти идеи. В послевоенной Америке Спенсер считался одним из самых почитаемых мыслителей: «Великий человек, величайший ум, выдающаяся фигура в истории человеческой мысли» – так о нем отзывался Ричард Хофстейтер^, . Уильям Самнер преподавал социал-дарвинизм с кафедры Йельского университета.

Ведущим бизнесменам Америки социал-дарвинизм пришелся очень по душе. Джеймс Хилл утверждал, что «богатство железнодорожных компаний было обусловлено законом выживания сильнейших». Джон Рокфеллер, сравнивая создание крупного бизнеса с выведением розы сорта «американская красавица», сказал, что «выживание сильнейших» – это «проявление законов природы наравне с законом Божьим». Эндрю Карнеги пригласил Спенсера на свой металлургический завод в Питтсбурге. Социал-дарвинизм исчерпывающе объяснял, почему «высшие типы» людей должны иметь максимально возможную свободу. Не ограничивайте их – и они найдут наиболее эффективные комбинации земли, труда и капитала. Это будет постоянно способствовать развитию общества, поскольку массы потянутся за ними. Не ограничивайте их свободу – и они направят излишки своих богатств и свою энергию на филантропическую деятельность; гений, уже приложенный к работе с железом, сталью и нефтью, теперь будет приложен к реорганизации образования, социального обеспечения и здравоохранения. Свяжите им руки – и все общество будет страдать.

В американской культуре глубоко укоренилась вера в самостоятельность и в возможность достичь высот. Келвин Коттон утверждал: «Это страна людей, которые сделали себя сами, а лучшего не может пожелать никакое общество». Марк Твен и Чарльз Уорнер в предисловии к британскому изданию романа «Позолоченный век (Повесть наших дней)» настаивали, что «в Америке почти каждый человек имеет свою мечту, свой излюбленный план, благодаря которому он рассчитывает выдвинуться в смысле общественного положения или материального благополучия». Рассказы Горацио Элджера о тех, кто своим трудом поднялся к величию, продавались миллионами экземппляров. Книга Орисона Мардена «Стремиться к пределу» (Pushing to the Front), утверждавшая, что успеха может добиться каждый – достало бы целеустремленности и энергии, – выдержала 250 переизданий. Иммигранты, зачастую искавшие в Америке убежища от авторитарных европейских режимов, обладали глубокой заинтересованностью идеалами равных возможностей и стремления к успеху.

Таким образом, Америка Гровера Кливленда была замечательным исключением из правил: она, безусловно, была самой демократичной страной в мире, будучи при этом страной самого свободного рынка. Около 80 % белых мужчин Америки имели право голоса. Но они не пользовались этим правом для того, чтобы ограничить свободу бизнеса – отчасти потому, что политическая система этому препятствовала, но, что гораздо важнее, потому, что они не считали, что их благосостояние должно обеспечивать правительство.

После 1880 г. эти ограничения на полномочия правительства подверглись атаке с двух сторон: во-первых, как в сельской, так и в городской Америке нарастал протест против устоявшейся политической системы; во-вторых, набирающее силу прогрессистское движение меняло отношение американцев к понятиям «государство» и «рынок». Однако во многом почва для этих движений была создана революцией, протекавшей внутри самого капитализма: гигантские корпорации начали подрывать саму логику laisses-faire (свободной конкуренции). Воплотить изменение настроений американского народа в реальную политику предстояло двум президентам – Тедди Рузвельту и Вудро Вильсону.