В 1954 году партией и правительством принято было решение об освоении целинных земель. На целину потянулись люди. Кто по комсомольской путевке, в надежде будущей выгоды или под влиянием первого порыва, кто в разочаровании и отчаянии от того, что видел дома. В Казахстане на сотни километров жилье в поселках состояло из кибиток — так называемых саманных домиков, в которых ютилось местное население. Одним из решений правительства было направлять на целинные работы ссыльных.

Владыка Иосиф Чернов тоже был направлен на целинные работы. Ему было уже за шестьдесят лет — пенсионный возраст. А вот пенсии не жди! Определили владыку водовозом в совхоз Алабатинский, рядом с городком Кокчетав, — возить воду рабочим-целинникам. Баки с водою владыка грузил на телегу, в которую запряжены были быки — самая ходовая скотина в этих местах. Воду нужно было оперативно доставлять по бригадам. Однако, несмотря на безысходность ситуации, владыка не оставлял надежды, что сможет вернуться к церковному служению. Однажды, слезно помолившись, решительно написал такое заявление:

«Прошу Кокчетавское областное МВД перевести меня на дальнейшее жительство в г. Кокчетав. Просьба моя исходит из следующего: звание мое, преклонность лет (62 года) и религиозные потребности требуют, чтобы я жил там, где есть церковь, где я мог бы, как верующий христианин, удовлетворять свои религиозные потребности. Убедительнейше прошу удовлетворить мою просьбу. Чернов И. М. (епископ Иосиф). 19/VII. 1954 г. Селение Ак-Кудук».

Летняя сухая жара с мелкой пылью трудно выносима для человека, который к ней не привык. Владыка Иосиф уже освоился в казахском климате, но и ему летом было несладко. На солнце выползали из-под камней ящерицы агамы и немигающими глазами, поблескивающими, как новые свинцовые пуговки, смотрели вверх.

«Проклинающая солнце» прозвали эту ящерицу казахи.

Солнце в этих районах поднимается очень скоро и уходит быстро. Здесь почти нет сумерек. И чем далее на юг, тем резче переход. Владыка Иосиф вставал до восхода, молился и шел на работу.

Утро, солнце только взошло, а уже припекает. Пара быков, сильных, как бы осознающих свою важность, похрустывают сухими ветками в ожидании завершения погрузки. Невысокого роста худой старичок ловко набирает воду из колодца, примериваясь, чтобы тяжесть нести как можно меньше: грыжа побаливает. Наконец погрузка закончена. Владыка громоздится на телегу, весело прикрикивая: мол, поехали. Но быки с достоинством и важностью направляются прямо к болоту, расположенному недалеко от колодца, и уже почти в него заходят. Владыка, спрыгнув и загородив скотине проход, достает из кармана кусочек посоленного хлеба. Один из быков тянет носом и идет на хлеб. Владыка отводит животных от пруда, а затем снова вскакивает на телегу и продолжает путь. В этот раз быки послушались. А бывало, что они заходили в болото, пуская широкую волну. Выманить их из болота — та еще задачка. Рабочие на солнцепеке очень хотели пить, а из-за каприза быков могли остаться без воды. Но быков владыка не бил. Господь, молитвами владыки, устраивал, что рабочие без воды не оставались, а быки биты не были.

Вскоре вышеприведенное прошение владыки было удовлетворено, и его перевели на поселение в Кокчетав.

Жил владыка в кибитке, разделенной перегородками на несколько клетушек. Отец семейства, казах, был фронтовик. Дети к владыке очень привязались и стали называть его «Ата» — дедушка. Владыка крестил их всех. И вместе с ними ходил молиться в церковь. Пока еще владыку к служению не разрешили. Ему можно было причащаться, но служить, о чем так страдала его душа, — нет. Вскоре по старости владыку от работ освободили. Тогда он стал помогать по хозяйству семье, в которой жил: носил воду, рубил дрова, готовил, что было. И нянчился с детьми, что, вероятно, любил чуть меньше, чем богослужения.

Вот выдержка из писем владыки протоиерею Симеону Таборанскому: «Напокойникам святителям (т. е. архиереям, находящимся на покое), протоиереям и иереям — идеальнее келейно вздохи к небу посылать. Привычка и самый образ служения иерея — вне алтаря — всегда сердечко неисцельно ранить будет и ранит… Тогда — келейно, тише будет на берегах бурного моря — сердца иерея — молитвы Богу воссылать… Но я у печки в Кокчетаве более двух лет прекрасно простоял во время служб церковных!

…Спасибо, спасибо… Да воздаст вам Сама Матерь Божия за вашу милость ко мне — Ея смиренному служителю. На много, много лет я, по грехам моим, лишен этого счастья — служить и бубенцами звенеть… Но у Бога, как говорится, добра много… Надеюсь, и мы паки воскадим кадилом фимиам пред Его св. Алтарем! На все время и преподобное терпение… без нервности и нетерпеливости. Теперь здесь я по праздничным дням бываю в церкви и среди народа Божия — молюсь. Хожу по-мирскому и в бушлате еще из лагеря. Не хочется мне добывать мирского платья, когда мне подобает носить положенное… Да устроит сие Сам Господь Ему ведомыми судьбами и тогда, когда придет мой час. А час этот может быть в любой день… ждать и терпеть…

Надо иметь наготове рясу, подряс[ник] и остальное… Пусть лежит».

Так и ходил в «бушлате» владыка, словно бы дал обет — не надевать мирского платья, пока не разрешат носить священническое.

А вот как вспоминает тот период жизни владыки певчая кокчетавской церкви: «По воскресным и праздничным дням владыка приходил в церковь на богослужения. Служить ему было запрещено. Разрешили только в алтарь заходить причащаться. Ему не разрешали даже петь и читать на клиросе. Поэтому владыка становился за печкой-контрамаркой, стоявшей в правом крыле крестообразно построенного храма, и там возносил Богу свои молитвы. Женщины, зная, что за печкой молится архиерей, стали стелить там для него круглый домотканый половичок (так полагается по чину). А владыка стоял за печкой и плакал. Особенно плакал он во время литургии. У меня был хороший голос, я пела на клиросе и часто солировала… Владыке нравилось мое пение, и, бывало, он так уплачется, что старушки подходили ко мне и просили: „Ты хоть не пой, он ведь плачет стоит, владыка наш“. Я выхожу с клироса, владыка подойдет ко мне, по голове погладит и тихонько пропоет: „Многая лета! Многая лета!“».

То, возможно, было самое тяжелое, но самое сладкое время для владыки Иосифа.

Перемена произошла почти неожиданно. К служению владыку вскоре разрешили и перевели в город Петропавловск, где владыка с великим благоговением и радостью отслужил первую за очень долгое время литургию. А потом — суд да дело, живой о живом думает — обзавелся и хозяйством. Приходской совет да и все прихожане просто влюбились во владыку: такой он был замечательный человек. Его духовные чада вскоре узнали, что владыка освоился на новом месте и уже разрешен к служению. Стали приезжать и привозить кто что мог. Владыка раздавал все, что ему привозили. Больше всего заботился о ссыльных духовных лицах и студентах семинарии, у которых не было порой нормальной обуви. Некогда его духовный наставник сказал Ване, будущему владыке: «Иосиф — это чтобы людей кормил». Всю свою жизнь владыка так и поступал. Петропавловск превратился в райский сад духовный. Однако Господь готовил избраннику новое место для служения. Окраинный городок с его ветрами и красноватой землей не удержал владыку. Его ждала Алма-Ата, «Отец яблок» — в переводе с казахского. «Ата»— это как раз про владыку Иосифа.

Митрополит Алма-Атинский и Казахстанский Николай (Могилевский) скончался. На его место претендовали два архимандрита, люди достойные. Но вдруг, почти на пустом месте, возникла смута. Видя, что в среде верующих согласия нет, местный уполномоченный по делам РПЦ Вохменин снял обе кандидатуры. В Алма-Ате начался настоящий церковный бунт. Свирепствовали больше прочих несколько женщин, связанные с органами госбезопасности, в частности солидная громкоголосая Мария Антоновна.

— Досталось тогда, — вспоминают прихожане Никольского собора Алма-Аты, — и регенту Борису Матвеевичу (ему сумкой по шее заехали), и хористов разогнали — бегали за ними по двору. И казначея побили. Дошли до того, что подняли руки на священников и стали не допускать их на служение в собор.

Тогда-то владыку Иосифа и назначили на место покойного митрополита Николая.

В Алма-Атинский аэропорт прибыл самолет, из местных: небольшой, тряский, шумный. Недалеко от взлетного поля заметен был ЗИМ — старенький, но хорошо подлеченный автомобиль. Возле него прохаживался смуглый человек с внимательными глазами, русский, уже немолодой.

— Встречаете кого? — осведомился, подойдя к нему, молодец в штатском: жара, ворот расстегнут.

— Встречаю, — не сразу ответил человек.

Это был шофер покойного митрополита Николая, Захар Иванович Самойленко. Он сразу распознал в молодце эмвэдэшника.

Вдруг в числе выходивших пассажиров, в основном казахов, меньшая часть — русские, геологи и рабочие, показался худенький старичок, шагавший довольно бодро, с небольшим чемоданчиком и… старой шляпной картонкой. Старичок этот сразу направился к шоферу:

— Один встречаете?

— Один.

— И я один. Это хорошо.

В шляпной картонке находилась митра владыки, а в чемоданчике — облачение. Больше вещей у него не было. Владыка сразу понравился Захару Ивановичу.

По правилам новому архиерею сразу нужно было ехать в собор. Но куда? В Никольском появляться опасно. Подъехали к архиерейскому дому. Владыка вышел, стал готовиться к богослужению. Скоро вечерня. Достал облачение, велел подгладить. Еще не успел присесть — возле забора возникла возмущенная толпа, так сказать, прихожан с воплем:

— Если вы самовольно займете место покойного владыки в Никольском храме, мы вам кишки выпустим! Здесь архиереем будет только наш настоятель! — так приветствовала владыку одна из «группировок».

А владыка, подождав, когда вопль чуть стихнет, спокойно ответил:

— Ну ничего, отныне архиерейская кафедра будет в Казанской церкви.

Прихожане растерялись. Не поняли: как так, в Казанской церкви? Еще не осознали, что митрополиту позволено менять место, где находится кафедра. Еще немного погалдели, пошумели, угрожая, и разошлись. Ну, в Казанской так в Казанской. Там другие прихожане.

Не успел владыка облачиться — новый визит. На этот раз царский. Сам уполномоченный, Степан Романович Вохменин.

— Как вас, Иван Михайлович, встретили?

Владыка, закончив облачение, вышел:

— По-архиерейски. Кафедра теперь в Казанской церкви будет.

Море житейское бурное с прибытием нового митрополита довольно быстро стихло. Однако был еще один случай угрозы, на этот раз — ножом, и со стороны владыки. Владыка вел хозяйство сам. Сам носил воду, готовил и убирал. Однажды чистил рыбу. Вдруг за забором раздался шум: снова пришли прихожане одной из группировок. И владыка, как был — в фартуке, в рыбьей крови, с ножом, вышел прямо на них.

— Вы знаете, как пророк Илия расправился с нечестивыми жрецами?! Так вот и вы здесь беретесь судить о делах церковных!

Делегаты в страхе разбежались.

Алма-Ата стала поистине матерью владыке, у него появились новые возможности для помощи людям. И по отзывам, тогда не было более человеколюбивого и милостивого владыки, чем Иосиф Алма-Атинский. Вещи вокруг него словно исполняли танец: то прибудут, от отбудут — по назначению: студентам, ссыльным священникам и архиереям. Особенно заботился владыка Иосиф о своем духовном друге — Севастиане, которого уже тогда называли старцем Карагандинским. Переписка их вызывает в памяти переписку святителей первых веков, как будто беседуют два орла в небе. Не забывал владыка Иосиф и о семье Кенжегариных, у которых жил в Кокчетаве. Он отправлял им вещи, деньги и обязательно что-то для младшего — Молдагали. Однажды владыка оказался по епархиальным делам в городке, где тогда находилась и семья Кенжегариных. Молдагали подрос и не должен был уже хорошо помнить облика своего Ата. Но он все же узнал владыку Иосифа — в облачении, в митре, с жезлом, увитым розами.

— Ата, Ата! — закричал мальчик и бросился на солею.

Владыка не остановил его: обнял, посадил у солеи. Может быть, ему и вспомнился момент, когда он сам так же, босой, шествовал по солее со свечою.

Опыт владыки Иосифа в общении с лагерным начальством помог ему и в Алма-Ате. Уполномоченный Степан Романович Вохменин был человек незлой и думающий, хотя и службист до мозга костей. Владыка сумел его к себе расположить. А расположение было важно, так как земельный налог на храмовую землю рассчитывали по разным статьям. Самой жесткой была 19-я статья, по которой владыке налог и начисляли. Но даже эти скорби владыка Иосиф преодолевал терпением и смирением. По благословению своего духовного наставника, владыка немного юродствовал. Именно по причине юродства он впоследствии отказался от того, чтобы его имя назвали в числе кандидатов при выборе Патриарха.

Весной 1961 года владыку Иосифа вызвали срочно к уполномоченному. Первый человек в космос полетел! Событие мирового значения!

Владыка велел готовить рясу, в которой приезжал в Горисполком даже летом, в жару. Затем велел принести ладану.

— Дай-ка мне ладану, да побольше!

Иподиакон принес ладан. Владыка стал кадить себе и под рясой, и вокруг себя. Вскоре весь пропах ладаном. Только тогда поехал в Горисполком, где на третьем этаже и принимал Вохменин. А тот его уже ждет:

— Иван Михайлович, надо бы проповедь сказать в отношении этого «чуда».

Значит, надо.

— Что же вы, владыка, говорить будете? — изумился на обратном пути Захар Иванович.

— Что-то буду, — смиренно ответил владыка.

Сказал он в положенный день примерно вот что:

— Братья и сестры! Вы знаете, в какое время мы живем, какой прогресс совершается в мире! Много ученых изобрели много хорошего! А слышали вы — последнее событие произошло: наш молодой человек — Юра Гагарин — побывал в космосе! И оттуда вернулся! А ему, когда он полетел, Хрущев Никита Сергеевич сказал: «Юрочка, посмотри, есть там Бог или нет?» Юрий Гагарин Бога не видел… а Бог его видел! И благословил!

В Алма-Ате владыка Иосиф жил до самой своей блаженной кончины в 1974 году, в сентябре. Город этот, и так прекрасный, еще более расцвел присутствием владыки. Поистине он был и со всеми скорбящими, и со всеми радующимися. Был всем для всех и многих спас от голода и уныния. Могила владыки почитается и сейчас, в любое время года там свежие цветы.