Келиот
Рейсовый автобус, вальяжно покачиваясь на крутых поворотах, неторопливо везет нас к Уранополису. Легкий туман делает все весомым и цельным. Рваные зубы каменистых склонов, словно панцирь доисторического динозавра, возникают то справа, то слева. Красные охристые осыпи вертикальных склонов у дороги неожиданно прорываются сочными мазками сквозь дымку. Вдалеке проявляются бледно-зеленые, серые, сиреневые склоны холмов и невысоких гор. Местами уже пробивающаяся зеленая трава говорит о неотступности весны. Белесые, голые стволы коричнево-зеленых платанов застыли в причудливых па своего великанского танца длиной в сотни лет. Пробившиеся озимые расцвечивают ландшафт ярко-зелеными полосами. Насыщенно-желтый цвет лишайников на серых стволах нет-нет да и прокричит своей неуместностью в этом царстве пастельных тонов и покоя. Прошлогодняя высохшая добела трава окаймляет ленту дороги, словно меховая опушка. Нежная, свежая, совсем еще неуверенная в себе молодая поросль хвойников стеснительно говорит: и мы с тобой, Весна, — хотя мы и так вечнозеленые!
Вот показалось и море — неотличимое, словно зеркало, от небес — такое же серо-голубое и тягучее — лишь у берега внезапно обретающее свою бирюзовость. Среди этого царства разбуженной, но все еще не проснувшейся природы — вдруг нежные, бледно-розовые цветки только что распустившегося миндаля.
На пристани Великой Лавры нас встречает средних лет монах в добела застиранном подряснике из серой джинсовой ткани. Пышная копна волос, наполовину седых, наполовину выгоревших на солнце, тщательно собрана в тугой хвост. Мы садимся в новенький, еще активно пахнущий автосалоном, пикап и отправляемся в гости. Поднявшись достаточно высоко, выгружаем вещи. Дальше дороги нет, только ногами, взвалив на плечи рюкзаки, по узенькой, едва различимой среди колючих кустов тропинке. Минут через двадцать взору открывается сказочный вид: небольшое плато на склоне, под ним обрыв и огромное иссиня-черное море, заснувшее зеркальной гладью в этой всеобщей тишине.
Когда-то я здесь уже был, но теперь картина иная: монах уже живет не в палатке, а в собственной келье — сколоченном из старых досок и полуржавых листов вагончике. Почти роскошь! В нос ударяет крепкий запах дегтя: без буржуйки даже здесь, на южном склоне, не выжить. Монашеский быт по-мужски суров и неприхотлив: на стерильности здесь не заморачиваются, живут в простоте и предельной сосредоточенности вокруг главного — общения с Богом. Над огромной, бережно восстановленной каменной цистерной для воды развернулись к небу синие панели солнечных батарей: есть здесь и электричество, и интернет — только в очень разумных пределах, ровно столько, сколько на самом деле нужно, и не больше. Средоточие жизни — храм, совсем крошечный, но от этого еще более теплый и совсем домашний. На небольшом аналое уютно соседствуют айпад и полусгнившая подставка из толстой ветки для книг — наследие давно ушедших в мир иной старцев. Погружаясь в эту атмосферу простоты, тишины и глубинной сосредоточенности, в голове прокручиваю вопрос: как так у них, этих афонских монахов, получается не брезговать современными технологиями, но при этом быть абсолютно внутренне свободными от них? Монах шутливо улыбается: да это же все — инструменты, разве можно сравнить их с этим — и он окидывает взором небольшой сад из аккуратно обрезанных вековых олив, свежераспустившийся персик, высокие бамбуковые стрелы, взметнувшиеся ввысь своими мохнатыми колосьями. Неподалеку молодой послушник тщательно пропалывает кустики клубники, уже покрытые зелеными бутончиками. Простой секрет большого монашеского счастья так и не изменился за минувшие тысячи лет: труд и молитва, молитва и труд. Каждый день. Без выходных. Только там, у Него — Отца Небесного, — быть может, и отдохнем!
