Глава 9
Встреча

Отдавая Лёвке деньги на клинику (просто выписал чек практически на весь свой «подвал» – за годы деньги собрались увесистые, он же, кроме как на сигареты-жратву-джинсы-кроссовки, на себя почти и не тратил, вся жизнь – в форме или в белой врачебной куртке; да один выходной костюм на свадьбы-похороны, да пять рубашек, да три галстука – неинтересный гардероб), легко оставляя этот солидный чек на краешке кухонного стола, Аристарх не подозревал, что друг сделает его партнёром по бизнесу. И поскольку состоятельные пациенты из России и прочих, сопредельных ей пространств полетели клином в заповедные края Содома и Гоморры лечить неизлечимый псориаз, лихая прибыль чуть ли не с первых месяцев заструилась в карманы партнёров.

Из Управления тюрем он уволился на раннюю пенсию – не из-за того разговора с Лёвкой в палате интенсивной терапии. Просто накануне выписки, стоя у окна, выходящего на склон виноградника (а за тем – ослепительной чешуёй сиял лоскут полуденного моря), Аристарх вдруг увидел мгновенную и сладостную картину: изогнутую серебряным ребром летнюю Клязьму, солнце в ворохе старой ветлы и только-только проснувшуюся Дылду. Ей лет пятнадцать, она зевает и потягивается гибко-высоко, и встаёт на цыпочки, так, что ноги её кажутся бесконечными, и голову наклоняет, а волосы – золотые на солнце! – каскадом, каскадом, на лицо и на плечи…

В этот миг он вдруг понял, что его отпустили. Кто отпустил, почему, зачем, за что отбывал наказание? Он даже не задумывался, просто ощутил острое, как ожог, чувство освобождения: слинял, отпустили, с концами! Он никогда больше не войдёт в проходную за бетонные стены тюрьмы, никогда не увидит колючие витки проклятого «концертино», никогда окно его кабинета не будет смотреть на тюремный прогулочный двор. Как там Лёвка сказал? «Ты выполз из своего грёбаного ада».

Лёвка не давил, после больницы предлагал отдохнуть ещё месяца два, но Аристарх очумел от безделья и рвался уже на любую работу, хоть и на костылях. Костыли, впрочем, не понадобились, но поправлялся он медленней, чем надеялся. Ещё полгода носил-таки эластичный чулок, хотя и без подвязки герцогини де Ромбулье, и, как денди, опирался на трость, подаренную Эдочкой.

Не сразу, но день за днём некоторая лёгкость бытия всё же проступала сквозь дела и заботы, сквозь лица пациентов – так протаивает отпечаток детской ладони в ледяной-узорной толще зимнего окна; чуть не каждую ночь снилась летняя, изогнутая серебряным рогом Клязьма, загорелая Дылда на зелёной крашеной скамье их речной «веранды». Бетонные блоки тюремных стен стали постепенно отплывать от него, покрываясь спасительным и долгожданным туманом, становясь наконец прошлым. Прошлым…

Неожиданно для самого себя он полностью поменял свой образ (тюрьма слезала с него клочьями, как грязные лохмотья): отрастил короткую – штрихом – эспаньолку и запустил длинные, с лёгкой проседью кудри, которые откидывал со лба пятернёй, – впечатляющий доктор. Пациенты обожали его неторопливую манеру расспрашивать, внимательно выслушивая и сочувствуя больному – глазами, голосом, всем лицом. Говорили, что уже после первой консультации чувствуют себя лучше.

Эта мягкость не сразу ему далась; долгое время он отвыкал от постоянного шумового фона прежней своей работы: воплей из «обезьянника», криков надзирателей, отрывистых голосов по громкой связи. Привыкал к тишине, плеску тяжёлых глицериновых волн, шелесту и скрипу старых пальм на променаде, детским голосам за окнами кабинета. Полюбил даже зимние дни, когда со стороны Иорданских гор по молочной глади моря катились серебряные шары тумана.

Для начала он снял, а потом и купил квартиру в Араде – симпатичном белом городке в двадцати пяти кудрявых километрах от курортного Эйн-Бокéка, с его отелями вдоль ломко-солёной накипи пляжей. Дважды в день петлявая дорога в холмах дарила ему новые изменчивые цвета холмов и неба. Ночью над лавандовой пустыней всегда блистала ярмарка фальшивых драгоценностей; поверить было невозможно, что эти бриллианты не сварганены на скорую руку ювелиром-мошенником, а рождены в мастерской великого Создателя… или как там его называть – высший разум? Большой взрыв? или просто – мама?

Клиника ему очень нравилась: она занимала первый этаж одного из отелей и отлично вписывалась в общий курортный фон этого местечка: новейшая медицинская аппаратура, прекрасно оборудованная лаборатория, удобная мебель, просторные кабинеты, – ненавязчиво дорого, солидно, современно.

На постоянных ставках здесь работали несколько общих врачей, физиотерапевты, дерматолог, сосудистый врач. А прочие специалисты – из них два-три уникальных, мирового уровня, – приглашались на консультации. Тут Лёвкин талант, обаяние и умение уломать кого угодно на что угодно – хоть и господа бога сварганить новую вселенную – сработали самым благоприятным образом.

Лёвка считал, что своей внезапной и бурной популярностью клиника обязана Толстопузу. Похоже, это было правдой.

Девчонки, все три, получились у Квинтов персонами штучными, каждая со своим талантом и характером. Средняя в четырнадцать лет уже снималась в каком-то идиотском сериале, в семнадцать – пела в известном молодёжном рок-ансамбле и готовилась ринуться в атаку на – держитесь, звёзды! – Голливуд. Её брови (домиком) так и взлетали, когда она – в обрезанных джинсах и крошечном топе, – извиваясь и скача по сцене, горланила очередной, как говорила Эдочка, «ужас» под оглушительные вопли юных поклонников.

Младшая с детства рисовала замечательно смешные многофигурные композиции на темы «из жизни», вставляя в них друзей, знакомых и родню. Она окончила специальную школу искусств для одарённых детей и поступила в академию Бецалель на факультет анимации. Эта была довольно сумрачной девицей, как и полагается хорошим карикатуристам, и, если кто из домашних или друзей без спросу лез в её папку полистать-посмотреть, буркала своё знаменитое: «Эй, отойди!» – за что в возрасте трёх лет и получила от Стахи кличку.

Но старшая, Шарон, неслась впереди всей семьи, хотя поначалу никто понять не мог, на что она сгодится, эта сова, все ночи просиживающая перед новой игрушкой: немыслимо дорогим компьютером, который выплачивала сама, два лета подряд тягая в кафе подносы и мусоля блокнотик заказов. И высшего ей образования, видите ли, не надо («Ты что, собираешься официанткой – всю жизнь, или сумки перед магазинами щупать?!» – кричала Эдочка). В армию пошла не как все её сверстники, по повестке, а пробилась к тамошнему генералу в военкомате с какими-то своими «наработками». Ни мать, ни отец, ни Стаха, давно отставший от малышни, давно оставивший свой шутливый тон, не понимали сути всей этой электронной абракадабры. Однако специальные люди в армейской комиссии, видимо, понимали чуть больше.

Сначала её отобрали на спецкурсы в разведывательной епархии; но спустя полгода выдернули и оттуда, на совсем уже суперсекретные курсы, куда каждый год со всей страны набирали считаных мальчиков-девочек, человек тридцать.

Из армии она вернулась другой личностью: насмешливо-сдержанной, в каком-то чине, с заслугами, о которых говорить не могла; с контрактом на работу в американо-израильской фирме, с окладом… – она назвала сумму, родители рухнули в кресла.

Далее в её работу никто не вдавался, разговоры велись с ней нейтрально-учтивые, домашне-культурные, кулинарно-портновские, – родители, увы, «не тянули». Загадочное слово «стартап» витало над головами всей семьи, и папа не мог понять: если придумана и изобретена уникальная программа по считыванию внешности преступника с чего-то там, типа его зажигалки, то зачем этот самый «стартап» (такой-растакой-удачный) продавать? Пусть даже за сотни миллионов, пусть и японцам, но… Далее следовало робкое родительское: не лучше ли заняться делом по-настоящему, углубив знания, получив нормальное образование и надёжную профессию?

Толстопуз снисходительно улыбалась, помалкивала, тратила несусветные деньги на всякое, как считала Эдочка, «безумие»: летала в Нью-Йорк на премьеру какого-то дурацкого мюзикла, остановилась в отеле на Манхэттене, одна ночь в котором стоит… – «Бугров, зажмурься: ты такую сумму получал в виде отпускных!»

Услышав, что «старички копошатся на своей грядке» и затеяли что-то там своё-барахолистое, она снизошла. Вникла… Просидела с отцом и Стахой полночи над расчётами. Выслушала Благую Весть о революции в курортном лечении в Израиле. Отправила всех в отставку, заявив, что они – из прошлого века, что к делу так не подступают, что – при чём тут медицина?! При чём тут ваши специалисты! Кто узнает о них в десяти километрах от вашей занюханной сараюхи!

Отец кипятился, доказывал, вскакивал и бегал, толстяк, по комнате. Стаха предусмотрительно помалкивал. Он так их всех любил. До слёз!

«Ругатели идут пешком!» – провозгласила Толстопуз.

И взялась за дело со своими друзьями. В считаные дни на пространстве многоязычного, многоярусного и бездонного интернета развернулись таинственные и не всегда явные войска. Засинели, забирюзовели морские пейзажи посреди популярных сериалов, острых политических репортажей и прочего суперновостного контента; засверкала голубыми кристаллами драгоценная соль целебного моря; смуглая гладкая кожа локтей и коленок в самых разных вариантах и ракурсах на разных ресурсах демонстрировала успехи в излечении на длительное время пресловутой ужасной болезни.

В коротких роликах импозантный даже в белом халате, тщательно выбритый, в великолепном галстуке, Лев Григорьевич Квинт, специалист по курортному лечению, возникал посреди самых интересных событий в мире и проникновенным убедительным голосом объяснял ценность уникальной котловины, известной с библейских времён, настоящей природной барокамеры: вода, грязь, сероводород, а главное – фтор и бром, щедро разлитые в воздухе. Не говоря уже о мягком жемчужном солнце, сгореть на котором невозможно, ибо соляные фильтры в воздухе на такой глубине земной атмосферы представляют естественную защиту для вашей кожи.

И началось! Рабочие ещё только завершали последний слой побелки кабинетов, ещё свинчивалась мебель, собиралось медоборудование, а две секретарши уже работали с двойной нагрузкой: принимали звонки, строчили десятки электронных писем, выстраивали расписание приёмов и процедур, связывались с отелями разных уровней – согласно пожеланиям и кошелькам будущих пациентов.

Толстопуз… Да, это была особа уникальная. Позвонила как-то уточнить индекс его почтового адреса.

– Понятия не имею, что за индекс, – сказал Аристарх. – Мне ж никто не пишет, всё по электронке, я даже нетвёрдо помню – где этот самый почтовый ящик находится. А на что тебе?

– Приглашение на свадьбу прислать.

– На чью?

– На свою, Стаха. Чего тупишь!

– Толстопуз… – его будто ударили под дых. Хотя понятно же: девушки иногда выходят замуж.

Вся жизнь здешняя прокатилась-пролетела лентой: их пикники, и как она обстоятельно, юбочкой, заворачивала вниз обёртку от мороженого, и какая у неё была липкая ладошка; и как самой большой проблемой этих поездок было запустить всю троицу в дамский туалет конвейером, с приказом «дружно пописать, иначе дальше не едем!». Он стоял в дверях, подозрительно изучая всех входящих и выходящих дам, и сам – подозрительный, странный, какой-то вечно одичалый.

Как быстро они вырастают…

– Тостопуз ты мой!

– Стаха, – сказала она, вздохнув, – ты видел мою талию?

Вот кто всегда резал правду-матку – Эдочка! Вот уж кто никогда его не жалел. «Откуда я знаю, что за тип, – отмахнулась от его въедливых вопросов о грядущем бракосочетании старшей дочери. – Жених и жених, посмотрим, что будет». – «Да, но кто он, из какой семьи, чем занимается?»

Она перестала вынимать посуду из мойки, выпрямилась – маленькая, пополневшая за последние годы, замечательная подруга, – сурово на него воззрилась: «Бугров, как это ты умудрился остаться незыблемым тираном и собственником, ни на капельку не изменившись! Время сейчас другое, понимаешь?! И что, ты можешь ей диктовать или лезть со своими старческими вопросами? Нам сказано: он из Нью-Йорка, программист, нормальный. Семья – нормальная. Работа – нормальная. – Она вздохнула, потянулась за кухонным полотенцем, вытерла руки. – Говорю тебе, что услышала, а остальное увидим сами тридцатого мая. И не смей соваться с руководящими указаниями!» Она поставила чашки на полку – одна в одну, пирамидкой. Снова к нему развернулась: «Взял бы да женился… Вполне можешь ещё своего родить и трястись над ним как ненормальный. Не маши на меня своей докторской лапой! Где та искусствоведка, Этель, манерная такая, ни словечка в простоте; всё повторяла, что твои глаза – «венецианская синь»? Или вот эта, последняя дамочка… Каро её звали, да? По-моему, вполне вменяемая была девица, и в детородном возрасте. Куда ты их всех сплавляешь? В море топишь, что ли, как котят?»

Каро… да, привязчивая, хорошая была. Почему – была? Она и есть – ну не топит же он их в море, побойся бога, Эдочка. Они сами уходят, уходят, отчаявшись, убедившись, что «свято место» давно у него превратилось в место Лобное, и не осталось там ни одного пятачка, не залитого кровью.

Он любил последние минуты рабочего дня, чувство усталой праздности: приём закончен, остаётся переодеться, набрать в дорогу воды из мини-бара, сесть в машину и, первым делом включив кондиционер, минут пять ещё выбирать в классере диск (скрипичную сонату Франка? взволнованный скрипичный концерт Эльгара? или – музыку титанов – фугу из Третьей сонаты Баха для скрипки соло?) – на те сорок минут, что пронесутся среди сутулых холмов, то рыжих, то фиолетовых, то мрачно-серых в свете яркой луны – в зависимости от времени дня и года. И наконец тронуться – вырулить за пределы курортной деревни Эйн-Бокек и покатить в сторону Арада.

В начале мая в котловине Мёртвого моря жарко даже под вечер.

Отпустив последнего пациента, Аристарх заглянул в туалет (батина привычка: отлить «на дорожку» – как мы с возрастом начинаем походить на наших стариков!), поколебался – не принять ли заодно душ по такой жаре, но решил, что уже дома расслабится, сколько той дороги. Дома в холодильнике застряли две банки пива, в кресле валялся недочитанный роман модного британского писателя. Не говоря уже о том, что надо было чемодан проветрить, простирнуть кое-что, – послезавтра он вылетал на неделю в давно намеченный Стокгольм.

Оставалось вернуться в кабинет, сменить доктора на Сташека и ехать себе помаленьку. В горах он никогда не лихачил.

В кресле у дверей своего кабинета он заметил пожилого господина с непроницаемым лицом азиата: седые усы, седые брови щёточкой. Нет, братан, у меня приём закончен. Ошибочка вышла.

Он подошёл, вежливо спросил по-английски:

– Вы заблудились?

Мужик, скорее всего, из Алматы, или из Бишкека, или из Ташкента, Душанбе… – что-то такое. Но в клинике правило: начинать с английского. Ну как же, психология: наши европейские стандарты. Потом, по выражению лица определив степень паники, можно и на русский перейти. Но тут никакой паники не наблюдалось. На прекрасном английском пациент объяснил, что – отнюдь, не заблудился, у него тут назначена процедура.

Ага, Лёвка, кажется, говорил, что у нас новый пациент чуть ли не из Швейцарии.

– Тогда вы ошиблись кабинетом и, боюсь, временем тоже. Физиотерапевты работают у нас до пяти, как и все.

Азиат огорчился, но никаких претензий не предъявил. Ещё несколько фраз на тему, что и когда здесь удобнее назначать… «Ну давай, друг, – подумал доктор Бугров, попутно прикидывая, что из вещей стоит брать в Стокгольм в мае, а следовательно, что из них закинуть сегодня в стирку, – давай уже, друг, вали себе с богом».

– Чем ещё могу быть полезен?

– Да нет, – поколебавшись, отозвался вдруг тот по-русски. Разгадал доктора, вывел на чистую воду. – Что уж теперь. Только на боковую… А мне вернут пропущенную процедуру, или как: мой грех, я и плачу?

Аристарх с улыбкой взглянул на мужика. Симпатичный, скромный такой, только грустный. Видимо, это не тот, что из Швейцарии.

– Зайдите, – пригласил он, открыл дверь и пропустил пациента в кабинет. – Вернут вам, конечно, ваш сеанс, не станем мы наживаться на оплошности. Вас принимал доктор Шпринцак? Я вас что-то не помню.

– Да, видимо, он. Такой… профессорского вида, неразговорчивый.

– Он хороший врач и, я уверен, прописал вам всё, что нужно.

– А вы, наверное, тот самый внимательный доктор, к которому мне советовал попасть Бруно.

– Бруно? А, из Цюриха, Бруно Фишер? Лечился у нас в феврале. Милый, хотя несколько мнительный человек. Но уверяю вас…

– Уверяю вас, – перебил азиат, – совсем не каждый врач после рабочего дня, уже по дороге в бар, домой или на теннис, пригласит в кабинет заблудившегося старичка.

– Ну какой же вы старичок, помилуйте! Вы ещё ого-го, а после нашего лечения помчитесь… куда вам, собственно, захочется мчаться?

– На кладбище, – ответствовал непрошеный собеседник.

Вот те на… Попытайся после такого ответа свернуть приятную беседу и ехать домой наконец. Доктор замолчал, разглядывая человека, которого сам же зачем-то пригласил в кабинет, чёрт бы побрал эту их (нашу!) «особую этику»!

– На кладбище, к жене… – спокойно продолжил восточный человек. – Жену недавно потерял, и сам не свой, как видите: путаю время приёма, путаю процедуры… Псориаз обострился так, что уже и дети послали лечиться. А сейчас тут бесстыдно расселся, пользуясь вашей любезностью, нет сил подняться и, честно говоря, нет сил просто жить. А ведь придётся, а? У меня двое прекрасных внуков, хотя бы ради них.

Та-а-ак… Получай, доктор Бугров, на что нарывался.

– Вот что, – проговорил Аристарх. – Садитесь-ка сюда, к столу. Измерим вам давление.

Азиат почти безучастно смотрел, как вспухает на его руке манжета тонометра, и совсем не удивился неприятным показателям.

– Так… – пробормотал доктор. – Не нравится мне это, знаете ли!

Давление было высоким, пульс зашкаливал. Понятно, откуда взялась слабость, на которую сетовал пожилой господин.

– Давайте и кардиограмму снимем.

Он уложил пациента на кушетку и, пока возился с проводками-присосками, думал: звонить Лёвке или погодить – похоже, это тот редкий случай, когда самый целебный на свете воздух и самое полезное солнце чрезвычайно – и такое бывало! – не полезны человеку. В таких случаях они, полностью возместив стоимость путёвки, отправляли пациента домой.

И кардиограмма оказалась не ахти: старые ишемические изменения на задней стенке.

– Когда вы перенесли инфаркт? Лет десять назад?

– Девять…

– Понятно. Я дам сейчас таблетку, вы слопаете её и немного у меня тут отдохнёте.

– Какую таблетку? – встревожился тот.

– Обычную от давления, – Аристарх налил воды в пластиковый стакан, достал из ящика стола и выдавил таблетку из блистера, протянул на ладони: – Глотайте. И не дрейфить! Через полчаса почувствуете себя бодрее. А я позвоню доктору Шпринцаку, и завтра…

– Нет-нет, не надо! Мы… вы… не могли бы и дальше меня курировать? Мне так спокойно с вами, я даже чувствую себя гораздо лучше – просто от разговора. Бруно прав: надо было с самого начала к вам проситься. Просто я имени не знал, не скажешь ведь: «Меня, пожалуйста, к внимательному доктору».

– Спасибо на добром слове, но, боюсь, не получится: завтра у меня последний рабочий день перед отпуском. В Стокгольм еду: в Национальный музей свезли несколько отменных Рембрандтов.

Сказал и мысленно застонал: стирка! Ничего не успеет высохнуть. Он терпеть не мог сушилку – и бельё, и рубашки, и брюки всегда развешивал на балконе: чистые вещи впитывали все травяные запахи пустынного ветра.

– Жалко… – проговорил азиат, глядя в потолок. – Я впервые за два года заговорил… о жене…

– Нет-нет! – возразил Аристарх, присел рядом на кушетку и положил руку на плечо больного. – Не про жену, а то я вам давления не собью. Расскажите про внуков. Хорошие ребята?

Пациент оживился, хотя его лицо для оживления не слишком было пригодным, но нечто вроде улыбки проявилось под седыми усиками.

– Внуки – о да: замечательные парни. Один – скрипач, очень талантливый, закончил школу «Джульярд» в Нью-Йорке, уже подписал контракт на будущий год с Филадельфийским оркестром, а сейчас выступает с концертами по Южной Америке. Младший ещё учится, этот, скорее, по дедовой профессии пойдёт, будет помощником, если, конечно, жизнь не заставит деда уйти на покой.

– Вы говорите с ними по-русски?

– Какое там! У меня и дочь, и зять франкозычные, обитают в Женеве, а жена – та коренная швейцарка из Цюриха. Мы знаете как познакомились – она попала в Сеул с группой туристов, а моя тётя – она гидом была, сопровождала маленькие частные группы на минибусе. Сама рулила, для экономии. И вот, представьте, накануне приезда той самой группы из Цюриха она упала и сломала руку. Кошмар! Кого найдёшь за один день, кому доверишь жизни семи иностранцев на непростых дорогах? Ну я и предложил, что повожу их. Это было ужасно не ко времени: я учился в университете, пропускать неделю занятий – смерти подобно. Но тётя… понимаете, я был ей стольким обязан. Она меня вытащила в Сеул, приняла и, по сути, содержала все годы учёбы. Короче, я сел за руль. И увидел в зеркальце заднего вида свою будущую жену… Я и сейчас помню её лицо, тогда… её прекрасное…

– А русский язык ваш, – неучтиво перебил Аристарх, – ваш прекрасный русский, он ведь не выученный, правда?

Нельзя было допускать, чтобы от волнующих воспоминаний снова поднялось давление. Чёрт, и как это дети отпустили его одного за границу в таком состоянии, с явно выраженной депрессией!

– У вас совсем нет акцента.

– Да что вы, – отмахнулся тот. – Какой акцент, я ведь советский парнишка. Советский кореец. Из кавказских, может, вы слыхали, – кавказских корейцев.

– Да-да, конечно, и не только слыхал, но и был знаком…

Вдруг покатила в памяти тропинка, по которой он добирался на станцию Каменово, – тропинка, что наматывалась на переднее колесо «Орлёнка» и вела, вела до самого дома, где снимал комнату, вернее, угол… Заалел меж соснами просторный закат, вечерняя прохлада летних сумерек принесла запахи пыли, хвои, креозота, терпкий запах лавандовых кустов по сторонам дороги… Что-то смутно родное вспомнилось, от чего сжалось сердце, что жило в благодарной памяти все эти годы: узкие «индейские» глаза на смуглом гладком лице… Что-то неслось на него неотменимое, болевое, как тогда, с Зови-меня-Гинзбургом в питерской коммуналке.

– …просто в начале войны моя семья бежала аж до Костромской области. Я там и родился, так что…

– …в Нерехте… – пробормотал доктор, не сводя взгляда с седых усов, с седых бровей над узкими «индейскими» глазами пожилого господина из Цюриха.

Тот удивлённо приподнял голову:

– А вы откуда знаете, доктор?

– …а потом семья собралась и уехала в какой-то посёлок на Чёрном море, да, Володя? – проговорил он. – Станция Каменово… Днём – скудные заработки на торфоразработках, а вечера заняты сущей морокой: пятилетним пацаном, который прилепился к тебе и, как по часам, прикатывал на «Орлёнке». Пацаном, которого ты учил грамоте и красивому почерку. И который страшно горевал, когда ты уехал, Володя Пу-И…

– Ё-моё! – совсем по-русски проговорил тот, поднялся и сел на кушетке. – Братишка! Ё-моё, братишка!

Они схватили друг друга за руки, как борцы – за бицепсы.

– Нет-нет, лежи! Ты сейчас пациент с высоким давлением…

Володя откинул голову на подушку, всё повторяя и повторяя своё «ё-моё… ё-моё!».

Встреча была удивительной, конечно, и очень трогательной – кто мог предположить, что когда-то в жизни они увидятся и, главное, разговорятся, а могли бы и разойтись в коридоре после двух-трёх равнодушно-учтивых фраз, – разумеется, не узнав один другого. Кто мог подумать, что они буквально врежутся друг в друга – при таких поворотах судеб да с таких дальних виражей! Впрочем, в жизни случается и не такое.

– Это кто, Эйнштейн сказал: «Совпадения – визитная карточка Бога»? – проговорил Володя. Кажется, он даже прослезился. – Знаешь, братишка, я ведь твоё имя позабыл: Славик?

– Сташек… А я, Володя, помнил тебя всю жизнь, и всё, что ты говорил, помню: «Слушай своё дыхание, тогда будешь писать грамотно». И то, как учил: «Смотри: что покажется тебе некрасивым, то может быть ошибкой». Помню, как ты закладывал за ухо длинную чёрную прядь. Я тебя обожал, Володя! Я даже дерусь всю жизнь так, как ты меня научил.

– О да… – засмеялся тот и отёр ладонью слезу на чисто выбритой скуле. – А я вот больше не дерусь. У меня, помимо псориаза, целый букет разных немочей, как видишь. Не дерусь. Я, брат, совсем по другой части.

– По какой же?

– Деньги, деньги… – Володя интересно смеялся, поднимая брови, словно удивляясь самому себе. – Люди по-прежнему «гибнут за металл». А я им в этом помогаю: я – независимый эксперт, советник по инвестициям.

– Вот уж далёкая от меня область, – Аристарх усмехнулся. – Я знаю только: «Он был титулярный советник, она – генера-а-альская дочь!»

Володя вновь рассмеялся:

– Точно! Всю жизнь по этой части. Начинал с клерка, работал в огромных финансовых компаниях, затем был управляющим хедж-фондом, а последние лет десять считаюсь большой шишкой в своей области. Независимый консультант частных лиц, корпораций, аукционистов, банкиров… Страшными деньжищами ворочаю, как тот старый седой бес при котле с горящими грешниками; подбрасываю дровишки в костёр – пропащая душа!

Он повторил с грустной улыбкой:

– Пропащая душа, братишка. И неважно, сколько ты вбухаешь в благотворительность. Вижу я этих господ-благотворителей. Вот твоя профессия, это…

– Побойся бога, Володя! Если б ты знал, какое отребье я лечил. Полжизни был тюремным врачом.

– Ох!

– Стой, не дёргайся, давай ещё измерим давление.

Дважды в кабинет заглядывал уборщик-бедуин. Бедняга, у него наверняка свои планы на вечер. Надо ему дать спокойно тряпкой отмахать.

– …Уже выходим, ахи! – крикнул в сторону приоткрытой двери. И повернулся к Володе: – Получше. Явно получше… Можешь перейти в вертикаль. Тебя куда поселили?

– «Краун Плаза», приличный отель, хороший номер, жаловаться не на что.

– Ещё бы. Отель из дорогущих. Что, если мы посидим там у тебя, на террасе, сейчас уже можно дышать. Перекусим, поболтаем…

– А спиртное? – подмигнул Володя.

– Не обещаю. Впрочем, грамм пятьдесят коньяку можно. Для расширения сосудов.

– Ха-а-роший доктор!

…С панорамной террасы многоэтажного отеля распахивалась плоскость моря – та бирюза и лазурь, та шелковистая, тусклая нежность закатной воды, которая присуща только этому, в сущности, небольшому водоёму.

Галечная коса, как бумеранг, уносила в море ксилофонный ряд белых реечных навесов под высоченными гнутыми пальмами с тощими метёлками.

Хрумкая кромка застывшей соли издали и сверху казалась сахарной.

Им принесли пасту и салат – кафе в лобби называлось как-то по-итальянски и предлагало соответствующие блюда.

Аристарх поддел с тарелки длинные шнурки из теста, намотал их на вилку:

– Помнишь, в «Графе Монте-Кристо»: «…итальянская кухня, худшая в мире»?

– Да что ты! – Володя усмехнулся. – Не помню, но верю тебе на слово.

– Причём это не слова персонажа, это Дюма заявляет со всем своим французским патриотическим пылом.

– Хорошая книга. Не перечитывал с юности.

– Ты читал её всё лето в Каменово. И мне говорил: «Читай «Графа Монте-Кристо», узнаешь всё о чести и справедливости».

– Надо же, какой след я оставил в твоём детстве. Стоит книгу перечитать… А ты плакал, когда читал?

– В двух местах, как девчонка.

– Погоди, угадаю: когда «Фараон», утонувший корабль Морреля, входит в Марсельский порт?

– Точно! Новый «Фараон», гружённый товарами, в точности воссозданный Эдмоном Дантесом! Разорённый Моррель спасён за секунду до самоубийства!

– …а второе место?

– Ну, это просто: когда Эдмон встречается с Мерседес, спустя целую жизнь…

(Он умолк: не сказал, что и сейчас, изредка перечитывая «Графа Монте-Кристо», плачет в этом месте, представляя себе постаревшую Мерседес: её стать, её высокие золотые брови, её золотые, как спинки пчёл, горячие глаза.)

Володя тоже вздохнул – видать, о жене вспомнил. «Хорошая книга», – пробормотал…

На иорданской стороне медленно тлели закатные горы; их складки бледнели с каждой минутой, меняя бальную розовость на сиреневатый, а затем и серый – Золушкин – оттенок, мертвея и остывая, как пепел в костре. Минут через десять кромка иорданского берега заслезилась голубоватыми огоньками. Море, вначале цвета жёлтого пива, тоже неудержимо серело и гасло, вдоль набережной зажглись голубые и жёлтые фонари, и огни их тотчас расцвели в тяжёлой прибрежной воде, будто кто расстелил вдоль берега сверкающее ожерелье.

Часа полтора уже Володя жадно, взахлёб, обращаясь к собеседнику, как в детстве – «Сташек», рассказывал о своей жизни.

«Внуки – отличные ребята, – думал Аристарх, – но где-то гастролируют, дети живут в Женеве, жена такую подлянку организовала – взяла и умерла. Некому человека выслушать…» Он сидел и слушал. Это он умел. Когда выходили из клиники и Аристарх обменялся короткими фразами с уборщиком (просто извинялся, что задержали, а тот бегло кивнул – мол, ничего, бывает, не вопрос, доктор), Володя сказал:

– А ты и правда «внимательный доктор». С каждым – на его языке. Ты как к нему сейчас обратился, ты его имя знаешь?

– Да нет, достаточно сказать «ахи».

– А что это означает?

Аристарх улыбнулся:

– То и означает: «братишка».

– Понимаешь… Вот эта штука: судьба, – говорил Володя, машинально меняя местами нож, вилку, складывая уголком салфетку и вновь её разворачивая. – Если бы мама не умерла так рано, если б отец не женился… Да не в этом суть, никто меня не обижал, не притеснял. Просто… отслужил я армию, в Перми было дело, – я таких морозов больше никогда не знал и, надеюсь, не узнаю: плевок на лету комочком льда замерзал; вернулся домой, а там – что? Тёплая провинция, глухой курорт. А меня прямо распирает: действовать, учиться, учиться, только не здесь. Тут тётя прислала письмо, мамина сестра из Сеула. И оказалось… ты не поверишь: слыхал ли ты, что Корея, как и Израиль, прописала в законе право этнических корейцев на репатриацию? Вон оно как – думаю! Ох, думаю, мать твою! – У него, у Володи, были красивые и молодые руки, без морщин, без старческих пятен. Аристарх смотрел на эти руки, и ему казалось, что Володя сейчас достанет ручку его детства и выведет на салфетке очередной правильный и красивый завиток, и скажет: «Повтори раз десять». – Этот закон, оказывается, действовал всегда. А наши то ли не знали, то ли очковали, а может, кто и подавал документы, да его не выпустили. Тут и тётя принялась кочегарить с той стороны: гуманитарный случай, воссоединение одинокой престарелой тётки с единственным племянником. Короче, отпусти народ мой! Редчайшая вещь в конце семидесятых. Но – выпустили! Наверное, решили: молодой, секретов не знает – пусть катится… Я и сам не верил до последнего, до трапа самолёта не верил! Всю дорогу плакал, как ребёнок, – здоровый парень, вчерашний солдат…

В лобби за раздвижными стеклянными панелями безмятежным каскадом свободных пассажей зазвучал рояль; затем к нему присоединилась труба. Беседующим приходилось чуть ли не докрикивать слова, чтобы тебя услышали. На террасе официанты принялись составлять столы и стелить скатерти – предполагалось какое-то широкое застолье. Видимо, пора было расходиться, но Володя так ожил, так помолодел – жалко было его обрывать, хотя Аристарх давно уже не вникал в абракадабру финансовой темы, на которую Володя говорил последние четверть часа. Он уже рассказал про болезнь жены (онкология, проклятье нашего времени), подробно изложил этапы покупки любимого дома в живописном пригороде Цюриха: «Ты обязательно должен ко мне приехать! Дай слово! Нет, дай сейчас же честное слово, что не будешь откладывать это в долгий ящик! У меня три гостевые комнаты пустуют, при каждой – туалет с ванной. Полная свобода, огромный участок, ручей протекает, косули приходят к самому крыльцу. Приезжай с женой. С детьми!»

«Как же должен изголодаться человек по нормальному разговору, – думал Аристарх, с улыбкой кивая и в нужных местах удивляясь, восхищаясь и округляя глаза, – как стосковаться по дружественному вниманию, что вот он говорит и говорит о себе, ни разу не спросив: а ты – как, вообще, жена-то у тебя есть? а дети?»

– Ты вот сказал: тема денег тебе не близка. Неправда, не бывает такого среди людей твоей профессии. Передо мной, голубчик, проходят шеренги, полки представителей разного-всякого люда. А уж врачи! Поневоле должен задумываться – что с ними делать, с деньгами.

– Брось, чего там думать! Для этого банки есть, – отмахнулся Аристарх, намереваясь как-то закруглить финансовую тему. И просчитался! На это последовала лекция о разнице между банками и инвестиционными и биржевыми фондами, о том, что такое «кредитное плечо», «короткие продажи» и «деривативы». Профессиональная косточка играет, отметил про себя Аристарх, порядком устав от того, что пытался всё время изображать острейший интерес. Зато Володя выглядел отлично: бодро, даже моложаво. Сейчас видно было, что совсем недавно, до трагедии с супругой, Володя наверняка посвящал много времени спорту – возможно, теннису, крикету или… гольфу? Подтянутый, ни грамма лишнего веса (наоборот, слишком сухощавый), он – в шортах и в спортивной майке – выглядел сейчас весьма презентабельным господином.

– Ты, наверное, поздно ложишься спать? – спросил тот, спохватившись.

– Ещё бы, – отозвался Аристарх, – при моём образе жизни…

Володя замялся, виновато глянул:

– Ты устал после рабочего дня, а? Ну какая же я свинья, Сташек, настоящая курортная свинья! Разболтался, как… Понимаешь, тут и радость, что встретились, и… давно я такого душевного собеседника не встречал. Понимаю, тебе отдохнуть надо. Тебе куда сейчас, далеко? Или где-то тут обитаешь?

– Да нет, мне ещё километров двадцать пять пилить по горам. Так что да, Володя, жалко, но надо разбегаться. Значит, ты вот что…

Весёлая компания, человек пятнадцать, оживлённо вывалилась на террасу: все нарядные, даже шикарные; дамы – в длинных вечерних платьях, загорелые груди, как дорогой трофей, эффектно оформлены бусами, кулонами или колье и поданы на всеобщее обозрение.

Аристарх пробовал докричаться через стол, но поднялся, пересел поближе к Володе.

– Доктор Шпринцак – хороший врач! – крикнул чуть ли не в ухо. – Не манкируй, слушай, что он скажет. Он, конечно, «братишкой» не назовёт и долго выслушивать про фондовую биржу не станет, но своё дело знает. Я позвоню ему завтра утром, он тебя прогонит по разным проверкам. Мне кажется, не стоит перегружать тебя процедурами, из-за сердца. Ты всё понял?

Володя кивнул, преданно глядя на доктора. «Да, – подумал Аристарх, – нужно попросить Шпринцака заняться серьёзно. Не нравится мне эта желтизна в глазах, цвет губ… Гемоглобин пусть проверит». Он приобнял Володю за плечо, крикнул:

– Запиши мне свои позывные, чтобы нам не потеряться. Есть на чём писать?

– Обижаешь! Я человек при визитках… – порылся в кармане шортов. – Чёрт, в номере оставил. Ручка зато всегда при мне. – Достал какую-то изумительную чернильную, с золотым пером, – ему по статусу положено такой писать. Подтянул к себе салфетку и даже на пористой узорной её поверхности написал чётким округлым почерком – адрес свой, электронку, телефоны.

Отзвучал «Чардаш» Монти, трубач прохаживался по маленькой высокой эстраде, вытирая платком лоб. Пианист тоже решил с минуту передохнуть. Компания, рассевшаяся за сдвинутыми столами, притихла, уткнувшись каждый в принесённые карты меню. Воцарилась не то чтобы тишина, но короткая передышка, если не считать доносившихся сюда воплей играющих в холле детей.

– Вот это почерк! – восхитился Аристарх, разглядывая написанное. Сложил салфетку, опустил в нагрудный карман майки. – Далеко мне до тебя. Ну, и мой телефон запиши, если уж ты такой каллиграф, я продиктую, пока они снова не вдарили.

– Давай, – подтянув к себе другую салфетку, Володя стал писать, проговаривая вслух: – Ста-ни-слав?

– Вычеркни. Никаких Станиславов. Мы не столь банальны. Ты ведь и фамилию мою не знаешь, верно? На черта тебе, в Каменово, нужна была фамилия приблудного пацана.

– Да ладно тебе, диктуй…

– Пиши: Бугров, Аристарх Семёнович.

Володина аристократическая рука застыла и даже, как показалось, дрогнула. Он поднял голову – не глаза, не брови, а всё лицо, – ошарашенное, как после неожиданной оплеухи.

– Нет. Этого… не может быть, – проговорил, запинаясь. – Это совершенно исключено.

– Что? – улыбнулся Аристарх. – Как это – исключено? – и тревожно хмыкнул: – Что с тобой, Володя?

– Это абсолютно невозможно! – твёрдо проговорил тот.

Его лицо по-прежнему выражало замешательство и… растерянность. Рука с дорогой ручкой подрагивала на весу. Он выпрямился и подался вперёд:

– Это же не Иван Иваныч Петров, не Александр Петрович Кузнецов… не…

– О чём ты говоришь, чёрт возьми? – тихо спросил Аристарх. – Что случилось? Моё скромное имя привело тебя в такой ажиотаж?

– Это не скромное имя! – выкрикнул Володя, страшно волнуясь. – Это! Не! Скромное имя! – у него забегали глаза, появился едва заметный тремор в руке.

– Тут… что-то не так, – пробормотал он.

Опять взвыла труба, вытягивая пассаж, трубач и сам потянулся на цыпочках, как пионер-горнист, трубящий зорю, и когда эффектно завершил фразу, её подхватил и синкопической гирляндой рассыпал рояль… Пошла известная джазовая тема, открывая новую композицию.

Тут и компания загалдела на разные голоса, подзывая официантов.

Володя резко поднялся, мотнул головой, предлагая идти за ним, и Аристарх, поднявшись из кресла, послушно за ним последовал, встревоженный этой непонятной свечкой, этой переменой в настроении, в поведении Володи.

У лифта они остановились. Володя впился в лицо Аристарха ввалившимися до щёлок, изучающими глазами. Плавно и бесшумно спустился огромный стеклянный стакан, в который, кроме них, набилась тьма народу, разделив их внутри. Видимо, Володя вёз его в свой номер. Неуютно… Аристарх пытался понять: что послужило причиной этой странной вспышки? – и не находил объяснения. При пониженном настроении, весьма объяснимом в его обстоятельствах, Володя всё же показался ему человеком уравновешенным и здравым. Чёрт возьми, они сейчас свободно и весьма дружески болтали часа два, не меньше!

Едва вошли в номер, тот бросился включать все лампы, торшеры, споты, суетливо бормоча: «Так… так… сейчас… быстренько!»

Номер оказался просторным фешенебельным полулюксом, светильники всюду, приятная мебель, глубокие кожаные кресла. Иллюминировав помещение, Володя встал напротив Аристарха и, тяжело дыша, явно волнуясь, проговорил:

– Извини, но… нет ли у тебя какого-то… документа, подтверждающего твою личность?

Обескураженный этим выпадом, Аристарх медленно произнес:

– Видишь ли, Володя. Документ-то есть, да только ты в нём хрен что разберёшь: там иероглифы почище корейских… А не сесть ли нам вот в эти кресла хотя бы, чтобы ты, если не западло, всё по-человечески и разъяснил? И не волнуйся так, ради бога. Не хватало ещё, чтобы ты мне тут выдал гипертонический криз.

Володя рухнул в кресло, как подкошенный, словно только и ожидал предложения сесть. Утонул в нём, утоп, съёжился. С силой потирая обеими ладонями лицо, будто пытаясь стереть из памяти некую нежелательную информацию, твёрдо проговорил:

– Аристарх Семёнович Бугров – мой старый клиент.

Нервный срыв, подумал Аристарх, рассматривая Володю с состраданием; паническая атака. С чего бы это? Ну да: жена три года болела, потом умерла… Усталость, горе, чувство заброшенности. И вот, неприкаянный и одинокий, он попал в непривычное место. А тут ещё наша встреча: разволновался.

И проговорил спокойно, мягко:

– Только не нервничай, Володя. Ничего страшного, ты просто устал. Ну подумай: как я могу быть твоим старым клиентом, когда…

– Да при чём тут ты! – выкрикнул Володя высоким голосом. – Речь о совсем другом человеке.

И далее, поминутно запинаясь, словно спотыкаясь о какие-то заградительные барьеры, мучительно хмурясь и пряча глаза, инвестиционный советник объяснил «Сташеку» («извини уж, так и буду тебя называть»), что Бугров, Аристарх Семёнович, уважаемый российский бизнесмен по части…

– …тут, боюсь, я не совсем компетентен, да и прав не имею распространяться о его бизнесе, – бормотал Володя, – но… скажем так: он глава и владелец крупнейшей, а может, и самой крупной в России частной военной компании, которая… – ну, ты понимаешь, – поставляет боевиков, наёмников по всему миру… Более детально я и сам не знаю, моё дело маленькое: толково пристраивать и умножать его миллионы. Помню только название компании: «ЧВК-Когорта». Случайно в разговоре всплыло: он в руке газету держал, свёрнутую в трубку. Потряс так ею… и горделиво: «Мои ребята!» Какая-то статья там, или репортаж, или в новостях. Что-то в провинции Идлиб – город то ли взяли, то ли разбомбили, чёрт их знает. Вообще, он скуп на слова, как все эти… – Володя сделал неопределённый жест, словно отряхивал руку от пыли, глубоко вдохнул, помедлил… – Не знаю, Сташек, приходилось ли тебе встречать подобных головоре… ну, такого рода типов. Впрочем, да, – он усмехнулся: – Ты же сказал, что работал тюремным врачом, так что понимать должен. Разговоры наши с ним – исключительно по делу. Встречаемся редко, и только в моём офисе. Я отметил: он никогда не приходит вовремя. Но и никогда не опаздывает! Является минут на сорок раньше, а уходит как раз тогда, когда было назначено.

– А этот тип… – спросил Аристарх негромко, – тоже в Цюрихе живёт?

Он чувствовал себя совершенно сбитым с толку, обескураженным.

– Нет. Бывает там, и часто бывает, это связано с деньгами. А постоянно живёт в Португалии, где-то на побережье, – причём не в одном из курортных жирных местечек, где селятся русские богачи, а где-то в горах, на задворках. Живёт закрыто: никогда не встречал его на светских тусовках, ни на концертах, ни в театре. Никто, кого ни спросишь, с ним не знаком. Вообще, фигура затушёванная. У него и лицо такое… рыхлое, простецкое – из толпы. Хотя сколочен крепко: видный мужчина. В последние годы, правда, располнел, и дышит так… с присвистом. Ингалятор всегда при нём.

По выражению Володиного лица, побагровевшего, будто у него поднялась температура, видно было, как мечутся его мысли, какая работа происходит в памяти, в воображении; как он ищет и не находит объяснения странному совпадению очень редкого ныне имени, вернее, сочетанию всех трёх его компонентов.

– Не знаю, знаком ли ты с этой темой – частные военные компании. Да и я не великий спец, – так, слышал что-то, читал кое-что. Понимаешь, их деятельность в России не регламентирована. Их как бы не существует, но… российские военные наёмники присутствуют в разных странах – без опознавательных знаков, под разные секретные договора. И очень востребованы! Например, правительства стран третьего мира нанимают их в охрану – аэропортов, алмазных рудников, резиденций… чего угодно! И, если ты думаешь, что это – российское изобретение, то ошибёшься: таковые существуют во всём мире. – Он помолчал, сосредоточенно хмурясь. Добавил: – Возможно, и скорее всего, «Когорта» существует и действует под крышей транснациональной компании, а та зарегистрирована где-нибудь на Мальтийских островах, – тоже дело обычное. Как я понимаю, разбогател мой клиент на военных конфликтах последних лет десяти – Сирия, Донбасс… В самой России наверняка связан не только с военными кругами. Полагаю, он может ВСЁ. Хотя меня это не касается…

Говорил Володя долго, путано, сбиваясь и то и дело поправляя себя на более мягкие формулировки… Но видно было, что хотел говорить, просто жаждал, самому себе сопротивляясь, мысленно уверяя себя: ничего страшного, ведь не сообщает он «Сташеку», где, в каких бумагах, в какую недвижимость вложены несметные активы его клиента. Испытывал облегчение оттого, что проговаривает, выдавливает из себя весь этот, как давно считал и чувствовал, «сучий гной».

– Честно тебе скажу: меня перед каждой встречей с ним мороз дерёт по хребту, – сказал Володя. – А я не из пугливых, меня жизнь всяко трепала. Потом целый день колбасит, а настроение… просто ужасное. Хотя в смысле прибыли у меня с ним связаны только положительные результаты: как ты понимаешь, инвестиционный советник получает свой процент от сделок.

Аристарх, вначале просто ошеломлённый «совпадением» (это уже не визитная карточка Бога, а чёрная метка из Преисподней), по мере того как Володя говорил – всё более откровенно, нервно, даже с отчаянием, – в какой-то момент вдруг ощутил спазм в груди. Но ещё до удара полной ясности накатил на него затхлый запашок убоины, навалилась подземная ледяная тьма, во рту возник железисто-кислый привкус крови, горло сжали невидимые лапы… И – будто дверь распахнули в бушующее пекло!

Он вскочил, оставив бормочущего Володю, рванул на себя балконную дверь, запутался в занавеси, отшвырнул её с пути, – вышел наружу…

Здесь, после нежилой прохлады гостиничного номера, его облепила влажная жара, мгновенно майка пропиталась потом, обвисла на спине и груди.

Тёмно-синее небо с булавочными уколами звёзд горделиво выгнулось над тёмно-синим шёлком неподвижного моря, в котором плыла небольшая, с лёгкой щербинкой, соляная луна. Каждый вечер он видел это божье чудо, великий театр на донышке мира, а всё не надоедало.

Забыть! Немедленно выкинуть из головы происшествие! Немедленно сесть в машину и ехать, ехать, ехать домой, а завтра ночью – лететь на свидание с Рембрандтом!

Но из комнаты тянулся запах убоины, и кондиционер гнал в спину холод старого ледника в огороде гороховецкого дома, и Аристарх задыхался, пытаясь вдохнуть полной грудью парной вечерний воздух этого жарковатого рая.

Минут через пять он вернулся, внешне спокойный, встал перед Володей, сидящим в кресле.

– Это Пашка Матвеев, – сказал ему. – Просто Пашка Матвеев. Вор, насильник, убийца. Брательник мой – так считалось, хотя никакой кровной связи меж нами нет.

Володя медленно поднял голову, чуть ли не с ужасом уставясь на Аристарха, не произнося ни слова. А тот мысленно застонал, представив, что сейчас, хочешь не хочешь, должен рассказать, описать, вновь прожить то ужасное время потерь и бед; протащить Володю в гороховецкий подвал, куда Пашка сбросил его, полумёртвого, предварительно сорвав с него куртку с деньгами и паспортом… Неужели уже тогда он замыслил что-то, связанное с именем Аристарха Бугрова? Или на всякий случай прихватил документ, надеясь, что брат сдохнет в том подвале? Но ведь он не сдох, и Пашка это знал! – много лет Стах усмехался, представляя себе рожу мерзавца, когда, вернувшись к леднику, тот обнаружил воскресение из мёртвых! Но как же посмел он пустить в ход его паспорт, его имя, – зная, что брат выжил? Впрочем, как там Володя сказал: «он может ВСЁ»? И уж заменить фото в подлинном паспорте, а в своё время поменять его на другой, новый – такая чепуха для владельца самой крупной ЧВК, для человека, «связанного с определёнными кругами в России».

Аристарх говорил, и даже краткий рассказ – а он старался передать события чуть ли не конспективно – оказался настоящей мукой, поистине освежеванием памяти. Ведь он уже сто лет был уверен, что прошлое сгинуло и никогда даже тень гороховецкой истории не мелькнёт на его пути. Может, просто уговорил себя, что на той стороне все поумирали – кто от старости, кто от пьянства; Пашка, думал, просто отстрелян в грандиозной бандитской бойне кошмарных девяностых. Но вот, он жив, жив, и под твоим именем загорает кверху пузом на побережье океана! И посылает наёмников туда, где больше платят, и Володя – его, Сташека, любимый Володя Пу-И – умножает его миллионы, а может и миллиарды, во всю свою профессиональную прыть.

Аристарх говорил не повышая голоса, мягко, даже сострадательно глядя на пожилого сухонького господина, что сидел в кресле напротив, как школьник, держа красивые аристократические руки на худых коленях. Между тем врач внутри него отметил, что надо бы дать Володе ещё таблетку (хорошо, что захватил всю упаковку!), да ещё одну оставить на утро, на всякий пожарный. А там уже доктор Шпринцак…

– Ты хотел посмотреть мои документы, Володя? – спохватился он. – Я вспомнил, при мне водительские права, а там фамилию набирают латиницей.

Он полез в задний карман джинсов, Володя руками замахал:

– Прекрати, Сташек, перестань! Ну, прости ты меня за этот… за эту… за страх этот подлый!

– Просто ты перенервничал. Мне кажется, это всё вместе: длительный стресс, усталость и горе, конечно. Тебе бы какой-нибудь мягкий антидепрессант попить.

– Да, я уже думал… – вяло согласился Володя. – Принимал где-то с месяц после смерти Анны, потом бросил. Для меня это неприемлемо. Не могу быть тряпкой с разжиженными мозгами. Я ведь привык владеть – собой, ситуацией… Я ведь крепкий орешек, мой друг, в нашей профессии нежности маловато. К тому же это непременно просочится, непременно станет известно среди клиентов – для моего дела реклама не из лучших. Человек со слабыми нервами не может заниматься тем, чем занят я.

Он вздохнул и передернул плечами, словно замёрз.

– Мне казалось, я справился, взял себя в руки. Но… вот сейчас: что делать? Я просто в шоке. Как вести себя – с ним? Порядочный человек, каким я себя считаю, должен бы в полицию заявить или… я не знаю – сообщить в министерство внутренних дел? Но ведь он – страшный человек, Сташек. Знаешь, однажды, когда я привез Анну в клинику на сеанс химиотерапии, я в холле увидел там русского парня, одного из тех, кто повсюду сопровождал Бугрова… своего хозяина. Парень был на костылях, с забинтованной головой, и кисть правой руки – в гипсе. Он встретился со мной глазами и тут же сделал вид, что не узнал. Но я окликнул его, спросил – что случилось, бедняга? Он сквозь зубы так: авария, мол. И добавил: «ошибся». Странное в этой ситуации слово, я подумал, он имеет в виду дорожную оплошность… но он повторил с какой-то адской гримасой – и я сразу всё понял. Ошибся! И его наказали… Вот так-то. И что ж теперь мне: делать вид, что ничего не случилось? Продолжать заниматься делами человека, укравшего твоё имя? А как же ты?

Аристарх улыбнулся, подался к Володе, ладонью по руке похлопал:

– А я, как видишь, отлично живу, не очень задумываясь об этом мерзавце.

Он помолчал, задумчиво проговорил:

– Однако мне вот что непонятно: у него ведь наверняка других «настоящих-убедительных» паспортов до хрена. К чему так долго использовать моё имя? Счета там, или что ещё, тоже ведь открыты и крутятся на этом паспорте? Зачем ему это? Вероятность нашего столкновения, конечно, мизерная, миллионная доля процента, но… вот случилось же: мы с тобой встретились. Разве что он считал, что меня давно нет на свете… – и самому себе пробормотал: – А что, вполне возможно: проверил по своим каналам, что такого человека в России нет. Я ведь внезапно уехал, и с концами. Потерялся, исчез с радаров…

Из открытой двери балкона повеяло наконец ветерком, взошедшая луна – яркости и голубизны необычайной – принесла с собой облегчение. Длинная занавеска на просторном, во всю стену, окне шевелила подолом, как испанская танцовщица перед выходом на сцену.

Аристарх подошёл к массивной тумбе у стены, открыл дверцу бара:

– Не возражаешь? Глоток чего-нибудь крепкого… до зарезу!

– …и мне плесни, пожалуйста!

Доктор сурово погрозил пальцем, но, выбрав бутылочку виски, разлил в бокалы грамм по пятьдесят. Молча выпили.

Володя покатал во рту глоток, проговорил:

– Знаешь, вот живёшь так, в сущности, одинокой кочерыжкой. Друзья, конечно… Впрочем, их совсем не много, и у каждого свои проблемы, свои болезни. Кто-то уже покинул этот свет. А живу я, Сташек, в прекрасной стране с безукоризненными законами, в абсолютно волчьем окружении: профессия такая. Ежеминутно рвать постромки, держать ушки на макушке… Чёртово напряжение мозгов и нервов: ведь в твоих руках чужие несметные бабки! Потом у тебя едет крыша от усталости и горя, и дочь посылает тебя на какой-то там, чёрт его знает, курорт, – всё по телефону. Правда, она говорит: «Папа, я обязательно подскочу собрать тебя!» – но как-то не получается, она в Женеве, занятой человек, у неё в университете три докторанта должны защищаться. И ты собираешься сам, старый недотёпа. Делов-то: закинуть шмотки в чемодан, как попало. Понимаешь ли, чемоданы всегда собирала Анна – она такая аккуратистка, такая… я всегда шутил, что вот она-то и есть настоящая зомбированная азиатка! Словом, ты прилетаешь лечиться. А здесь всё чужое, жара, сердце бухает в горле, наваливается слабость, тяжесть во всем теле… И вдруг некий доктор в коридоре, – случайная встреча, ошибка! – уже собравшись домой, смотрит на твою потерянную физиономию и зазывает к себе, и возится с тобой, как нанятый. И ты торопишься рассказать ему всю свою жизнь, только бы он не ушёл, только бы не покинул тебя ещё минут десять! А потом этим доктором оказываешься ты. Ты, братишка! И потому… – Голос Володин сорвался, он прокашлялся, выждал мгновение… и проговорил уже спокойно и холодно: – И потому к чёрту всю хлёбаную этику моей работы, к чёрту профессиональные секреты, а меня самого уж и подавно – к чёрту! Я, может, скоро сдохну, но, по крайней мере, не буду грызть себя поедом оставшееся время.

Медленно, словно расправляясь, словно выпрастываясь из морока, Володя поднялся и подошёл к окну. Отодвинул занавеску и с минуту глядел на разгоравшуюся розовую луну: свет был настолько ярким, что его седые усы и брови тоже казались розоватыми. В звёздной пыли сияли крупные созвездия, небо дышало, шевелилось, ворочалось – казалось живым и многослойным. С каждой минутой на нём проступали всё новые горящие искры, голубые, белые, красноватые. И всё это сокровище вселенной ежесекундно творило новую единственную ночь.

«Какие здесь невероятные звёзды!» – еле слышно пробормотал Володя. И обернулся к Аристарху:

– Сейчас я тебе расскажу, братишка, почему, несмотря на опасность разоблачения, пусть и невероятно малую опасность, этот самый Пашка существует под твоим именем, – произнёс Володя. – Он просто обязан быть тобой, понимаешь? Вряд ли выгорит то, что он задумал, но… пока есть хоть малейшая надежда на это, он обязан! быть! тобой!

Он подошёл к журнальному столику, взял свой бокал и одним глотком прикончил оставшийся виски.

– Тебе известно что-нибудь о банковской ячейке, арендованной одним из твоих предков? – спросил, ставя на стол пустой бокал. – Это было очень давно, в конце пятидесятых годов девятнадцатого века, в одном из небольших семейных банков Цюриха.

– Известно, да! – живо отозвался Аристарх, удивляясь, что много лет не вспоминал и совсем не думал об этом. – Семён Аристархович Бугров его звали, как моего отца. Ха! У меня в роду два мужских имени чередуются, как бедный узор на платье приютской сиротки. Хочешь не хочешь, а быть тебе либо Семёном, либо Аристархом – выбор небогатый. Если б у меня родился сын, я просто обязан был бы назвать его Семёном. В честь бати, понятно. Семейная традиция…

– Правильно. А знаешь, откуда эта традиция? – Володя сузил глаза, пристально глядя на Аристарха, так что показалось, он и вовсе смежил веки. – Оттуда, что в копии завещания, оставленного на попечении банка, указано, что содержимое сейфа должно быть передано в руки Бугрова, Аристарха либо Семёна. Точка.

– Я читал, хм… До меня кружными путями дошли несколько разрозненных страниц из воспоминаний моего прапрадеда. Первого Аристарха Семёновича Бугрова. Прочёл их в одну несчастную для меня ночь, после смерти матери. Ничего юридического, насколько помню, там не было, – обрывки описания его скитаний в период наполеоновской кампании. Интересно, трагично… и жутко! Но завещания среди листов не было.

– Так вот, оно имеется, – перебил Володя. – И оно в руках у этого типа.

Аристарх вскочил, инстинктивно уворачиваясь от удара, и быстро заходил по комнате… Отличный просторный номер, здесь хорошо играть чемпионат по шахматам, шаркая по ковру и обдумывая следующий ход.

– Выходит, Матвеевы не только ключ у бати слямзили, но и записки старика прошерстили, прежде чем их выкинуть или печку ими запалить, – прошептал он. Затылок вдруг заломило, охватило вязкой пульсирующей болью. – Завещание нашли и припрятали, там ведь какая-нибудь печать нотариальная была, а остальное закинули на чердак, и правильно: болтовня старика – вздор, а вот завещание – это дело. Может пригодиться. Люди были основательные, деловые. Они помнили, сколько выручили за один-единственный перстень, который мой дед, умирая, передал им «на образование сына», бати моего. Только никакого образования он не увидал. Ограбили пацана, и всю жизнь попрекали куском хлеба.

– Да, но потому как и сами были малограмотные, просто не удосужились завещание прочесть до конца, – подчеркнул Володя. – А там закавыка одна, в указаниях, данных банку: к предъявлению прав на наследство необходим также реестр всего, что в данном сейфе хранится. Реестр! – то есть описание каждого предмета. Вот его-то у самозваного Аристарха Бугрова и нет как нет.

Теперь уже Володя ходил по комнате, то и дело останавливаясь, застревая то перед окном, то перед Аристархом. Говорил, будто вслух размышлял:

– Не знаю, в курсе ли ты подобных дел. Попробую тебе растолковать… Коды доступа к любому запертому в сейфе наследству существуют разные, и всё обговаривается в бумагах, оставленных банку: и ключ, и два ключа, и такое вот завещание, и ещё что-то, без чего завещание недействительно. В нашем случае – без того самого РЕЕСТРА. И это понятно: когда наследник является и его права подтверждены, сейф торжественно отпирают в присутствии целой гирлянды банковских понятых. С реестром в руках наследник проверяет – всё ли на месте, не продал ли ненароком банк за эти годы какую-нибудь э-э-э… золотую египетскую статуэтку шестого тысячелетия до нашей эры. Не выдал ли директор банка поносить своей дочке алмазную диадему под номером двенадцать в списке… А между тем… – Володя развернулся к Аристарху, лицо нахмуренное и даже торжественное: – Между тем, не далее как двадцать восьмого мая сего года директорат банка прекращает аренду сейфа. Срок аренды и без того продлевался долгое время. И это – отдельная тема.

Зря выпил… – пробормотал он, растирая ладонью грудь. – Кружится, сволочь, и болит… Главное, мысли не собрать. Погоди… я же тебе всё самое важное должен… Да, сейф! Вот, посуди сам: на какой срок можно арендовать сейф? На сто лет? Это крайне редко случалось, в те годы банки сидели в небольших семейных особняках и на сейфах они тоже зарабатывали. Чтобы обеспечить сто лет хранения, банку следовали не только солидные комиссионные, но ещё и гарантии прибыли. То есть взять в аренду сейф на огромный срок – а твой прадед снял его на сто пятьдесят лет! – можно было либо за большущие деньги, вложенные на счёт, либо… – он выразительно прищёлкнул языком, – за «участие в судьбе банка». И такое «участие» отмечено в ваших документах: при открытии счёта и помещении некоего груза в банковскую ячейку в активы банка было внесено весьма ценное колье восемнадцатого века, которое – не так и давно, между прочим, всего двадцать девять лет назад – было продано владельцами банка на аукционе «Доротеум» за колоссальную сумму какому-то, если не ошибаюсь, ближневосточному шейху.

– Откуда ты знаешь всё настолько подробно, Володя? – спросил Аристарх тихо. – Какое ты имеешь ко всему этому отношение?

– О, вот это как раз просто объяснить, – отмахнулся тот. – Во-первых, я говорил тебе, что консультирую и банки тоже, «Дрейфус и сыновья» – в числе моих клиентов. Цюрих город небольшой, полмиллиона жителей, это не Сеул, а банки – не закусочные. Их, конечно, тоже хватает, но всё же… К тому же мы давно знакомы с Себастьяном, нынешним директором банка. Когда-то вместе начинали клерками, вместе увлекались лошадьми, он – страстный лошадник, ну и я большой любитель… Неважно, дело не во мне и не в банковских служащих. Я хотел разъяснить тебе ситуацию, при которой… в которой, собственно, сейчас разворачивается интрига.

– Интрига?! – Аристарх удивлённо хмыкнул. – А что, ко всему этому вестерну ещё и интрига прилагается?

– Ты совсем меня не слушаешь! Срок аренды сейфа, говорю тебе, заканчивается двадцать восьмого мая, то есть вот-вот… Понимаю, тебе сейчас не до банковского ликбеза. У тебя, может, сердце выпрыгивает из горла от ярости. Но очень тебя прошу: выслушай, попытайся понять какие-то вещи, с которыми наверняка никогда не сталкивался. Потому что вся эта история касается тебя, тебя лично! – он наставил на Аристарха указательный палец, будто целился пистолетом в грудь. – Твоего, понимаешь ли, наследства.

Он выдвинул стул на середину комнаты, оседлал его, опершись обеими локтями о спинку.

– Значит, штука вот в чём… Пока сейф сдан на такой невероятно длительный срок, банк крутит те деньги, что на счету; с прибыли, между прочим, и сейф оплачивается – даже после истечения срока договора. В сущности, банку вообще не выгодно искать владельцев-наследников: денежки-то в его распоряжении. Так что забыть сроки и продолжать что-то там хранить – это воля банка. Добрая, но… с душком.

– Почему – с душком? Если наследник не появляется…

– …если наследник не появляется, – подхватил Володя, – это значит, с ним что-то случилось: например, он сожжён в печи Освенцима или Дахау – самый распространённый случай последнего века. А его пятилетний сынок на то время был спрятан в бенедиктинском монастыре и ныне прозывается не Исаак Данцигер, а, скажем, Людвиг Крамер. И вообще ничего не помнит, он был малыш. Но монахи-то помнят, и, возможно, хранят его свидетельство о рождении, вытянутое из его детской котомки. Так что, согласно недавно принятому закону, банки обязаны выявлять подобные невостребованные активы, и – внимание! – предпринять усилия к поискам наследников. С одной стороны, банки для того и существуют, чтобы хранить добро, дабы в своё время передать его в руки найденных внуков-правнуков. С другой стороны – хрен они что хотят вернуть. Они сидят тихо-тихо и ждут иных законов. Са-авсем иных законов, мой дорогой.

Но есть ещё одна штука: если истекает срок аренды сейфа, банк имеет право обнаруженное в сейфе содержимое либо и дальше оставить в хранилище, либо… продать на аукционах как невостребованное имущество. Если наследник выскочит – вот тебе отчёт о продажах, Петя-Вася-Карлуша-Абраша. Если не выскочит, то всё будет считаться выморочным, то есть поступившим в доход государства.

– Подожди-ка… – Аристарх ладонью крепко потёр затылок. Он давно не спал, отработал целый день, потом занимался Володей, и теперь, в двенадцатом часу ночи, на него рухнули все эти невероятные события, вся эта наследственная хренотень: сейфы, банки-аукционы… У него, как и у Володи, разболелась голова, глаза закрывались сами собой. А ведь сегодня ещё домой добираться по серьёзной горной дорожке. Как бы за рулём не заснуть. – Подожди, Володя, у меня кавардак в башке: завещания, фонды. Злодеи-пираты… Ты же говоришь, что у Пашки нет этого… ну, обязательного перечня, что в сейфе хранится? Как же он собирается доказывать свои права, даже если все думают, что он и есть Аристарх Бугров?

– Пойди, умой физиономию! – в сердцах проговорил Володя. – Ты уже ничего не слышишь и не соображаешь.

– Точно. А знаешь… – пробормотал Аристарх, поднимаясь из кресла, – с твоего позволения, я бы и душ принял. Можно?

– Ради бога! – воскликнул тот. – Я пока чай закажу. Тебе чёрный?

– Любой, но покрепче, – крикнул Аристарх из ванной.

Когда он вышел из душа, на круглом столике уже стоял поднос с чайником, чашки, блюдце с нарезанным лимоном, два круассана, креманка с мёдом, и другая – с маслом.

– Красота…

– Я и мёду попросил. Правильно?

– Именно! Давай, завершай эту криминальную новеллу, мне б ещё поспать сегодня.

– Ну, у тебя нервы железные…

– Да нет, просто я большую часть жизни провёл среди разной людской швали, меня мало что может смутить.

– Да? – тихо спросил Володя. – Неужто? Ну тогда слушай дальше… Этот… господи, меня всё время тянет назвать его Аристархом Семёновичем! – этот твой не родной родственник уже лет десять назад, едва только возник в наших краях, пытался получить доступ к наследству. Предъявил всё: правильное имя, паспорт, ключ, то самое завещание… Казалось бы, комар носу не подточит! Но реестра-то нет. Неполный комплект доказательств. Он поначалу растерялся, не ожидал. Психанул даже: вы что, мол, с ума тут посходили!? Это в вашей Швейцарии пятьсот лет тишь да гладь, а у нас в стране всё горело, всех расстреляли, сослали, убили-задушили, я последний остался… Ну хорошо, говорят ему, но от отца-деда-прадеда вы по цепочке памяти должны были знать, что там в реестре перечислено. Такие сведения передаются от отца к старшему сыну, а тем более к единственному. Хотя бы что-то в памяти сохранилось? Какие-то детали, наименования – суть наследства, так сказать! На что вы претендуете, кроме немалых денег на счету, которые за это время скопились? Что лежит в сейфе? Он заметался, язык проглотил. Притих… Как – что, говорит: золотые монеты, слитки золота. Нет-с, отвечают ему, вы ошибаетесь. Условия выдачи на руки наследства исчерпывающе чётко оговорены в документах, и вы не соответствуете критериям… Бери мёду, он как шёлк. Лимон? Нет? Зря… Почему это я тебе цитирую прямо по ролям, будто под столом там сидел? – спохватился Володя. – А мне сам Ариста… вот этот самый твой Пашка и рассказывал. Ведь тогда-то он меня и нашёл, это и была первая консультация: как выпутаться из положения. Ему кто-то присоветовал меня как человека, имеющего отношение к банку. Помню эту первую встречу: он моложе был, худее, но уже тогда показался мне матёрым волком. Пригласил на обед в один из лучших ресторанов и выложил всю историю: и как его под белы рученьки охранники вывели из кабинета управляющего, и как полицию пригрозили вызвать… Полагаю, он по своей привычке большой шухер там устроил. Очень возмущался. Но не на тех напал: старый управляющий был господином трудным, законником был. Старый управляющий, не Себастьян… Не Себастьян! – повторил Володя значительно и помолчал, отхлёбывая из чашки. – А когда стала надвигаться дата и банк принял решение готовить почву для закрытого аукциона, тогда он снова и возник, твой Пашка.

– Что такое закрытый аукцион? – спросил Аристарх, помешивая мёд в чае. – Извини, я и в этом – швах.

– Когда в торгах принимают участие только специально приглашённые лица. Узкий круг: человек семь, восемь… Восемь чудовищно богатых людей, которые знают, что им предложат. Там свои правила: участники не видят ставки оппонентов и не могут изменять свои ставки. А заявки подаются в закрытых конвертах. Более того: предстоящие торги с распродажей твоего наследства будут так называемым «аукционом первой цены» – когда победителем выходит тот, кто предложит самую высокую цену.

– Но как и от кого Пашка вообще мог узнать о такой закрытой тусовке?

– Вот то-то и оно. У меня подозрение – только подозрение, причём бездоказательное! – что за последние годы он обзавёлся кротом в банке. Во всяком случае, недавно, где-то с месяц назад, попросил представить его Себастьяну. Какое-то время я отнекивался, отговаривался делами, всячески увиливал… – говорю тебе, у меня мороз по хребту, когда он входит ко мне в офис, но он меня дожал. Деваться было некуда. Дело в том, что… – Володя зачерпнул ложкой мёд, опустил её в чай и стал медленно помешивать. – Дело в том, что недавно, в присутствии управляющего банком и трёх служащих высшего звена, сейф твоего прадеда был открыт. Как ты думаешь, что там оказалось?

– Драгоценности, – мгновенно отозвался Аристарх. – И странно, что Пашка не догадался, впрочем, он мог и не знать о «царском перстне» – когда он родился, память о кольце давно развеялась, в семье вспоминали о нём неохотно. В сейфе должно быть много первоклассных старинных драгоценностей. В тех разрозненных страницах воспоминаний старика, которые я читал, есть прямые намёки. По горло в ледяной воде привязал баул к коряге озёрного топляка мой прапрадед Аристарх Бугеро, вернее, Ари Бугерини, сын венецианского врача. Кстати, меня-то здесь как раз и зовут – Ари. Звучит вполне по-местному. «Аристарх» им не выговорить ни за какие коврижки.

– Вон оно как… – задумчиво протянул Володя. – Но реестра нет и у тебя. А между тем ты даже вообразить не можешь, какие ценности полтораста лет в этом сейфе отдыхали, дожидаясь, вероятно, чтобы четыре поколения перевелись из тех, кто мог на них наложить лапу. Умным сукиным сыном был твой предок!

– Да! – с уважительной усмешкой отозвался Аристарх. – Семён Аристархович, прадед мой, сын старика Бугеро, был гениальный карточный игрок, ходы просчитывал на много шагов вперёд.

– Причём ты должен понять, почему так важно наличие реестра в руках наследника! – горячо перебил его Володя. – Не только списка драгоценностей, но и сведений об их происхождении. Сами по себе антикварные драгоценности – это лом, когда у них нет истории. Ты удивлён? Я объясню… – Он с удовольствием отхлебнул горячего чаю из чашки. – Старинные технологии не позволяли так виртуозно гранить камни, крепить их, отливать ажурно золото, как это позволяют технологии современные. Бриллиант восемнадцатого века из какой-нибудь царской короны сегодня выглядит мутной стекляшкой. И кольцо с изумрудом, и колье, и диадема… С пяти шагов – красиво, а в руки возьмёшь… и плечами пожимаешь: сплошное разочарование. Сегодня любая побрякушка из китайского стекла и сверкает зазывней, и выглядит дороже. Просто она не имеет ни биографии, ни имени, ни легенды… – как дворняжка. А вот когда у драгоценности есть легенда, когда на ней стоит клеймо мастера или вензель королевского дома, да если она находилась во владении знаменитой личности, или – ещё лучше – запечатлена на старинной картине или гравюре, – тогда дело другое! Это уже совсем иные цены. Принеси сегодня на продажу аукционисту бриллиантовую диадему, и, положим, экспертиза подтвердит, что это – восемнадцатый век; цена её будет икс тысяч евро. Если же экспертиза и розыскной отдел аукционного Дома подтвердят её провенанс, то стоимость вырастет не в десятки, а в сотни, в тысячи раз! Сегодня полным-полно супербогатых людей, кто за обладание исторической ценностью, за раритет, за Имя готов платить куда больше, чем за самые чистые бриллианты более крупного веса.

Я такие случаи знаю, – добавил он, доливая из чайника чай в чашку Аристарха. – Даже в знакомых семьях. Дама собралась продать ожерелье, фамильную ценность. Ты совсем мёд не берёшь! У тебя что, аллергия на него?

– Да нет, ты бери, это для сердца полезно.

– Ага: так ожерелье. В превосходном состоянии, бриллианты, сапфиры, то-сё… Но по оценочной стоимости вся эта красота не тянула даже на пятьдесят тысяч евро. Дама ушла от эксперта, оскорблённая в лучших чувствах: понимаешь, в семье знали о своих итальянских, императорско-дворянских корнях. Ещё предки их обеднели, богатство испарилось, а потом пошло: республика, Муссолини… Сейчас – вполне обычная семья, горожане, со своими проблемами и вечной нехваткой денег. Ожерелье в семье берегли веками, но прижало: дочку надо замуж выдавать. Дама – кстати, приятельница моей жены – эксперту не поверила (скажу тебе по секрету, среди них встречаются отъявленные мошенники!) и сама стала заниматься историей цацки. И в одном из Пармских музеев среди прочих экспонатов обнаружила портрет своей прапрабабки, какой-то не то герцогини, не то аж королевы Ломбардии… в этом самом ожерелье, пожалте, прямо как на фотографии: слава богу, художники в те времена выписывали детали одежды и украшений на совесть, тонкими кисточками. И семейная ценность ушла на ближайшем аукционе за полтора миллиона евро… – Володя поднял ложку, как молоточек аукциониста, и повторил с нажимом: – Пол-то-ра! Мил-ли-она! Люди и дочку выдали, и все свои дела поправили.

– Отрадно слышать, – Аристарх поднялся с кресла. – Ты действительно потрясающе осведомлённый человек во всей этой мутотени, Володя. Я же знаю только, как из гвоздя заточку сделать и ткнуть прямо в сердце такому вот мерзавцу Пашке. Не пугайся, шучу. Пошёл он к чёрту… Я, видишь ли, из другого мира, хотя и знаю, что женские портреты русских живописцев – Левицкого, Боровиковского – писаны без всяких колье и тиар. Редко когда там серёжки в ушах… Можешь посмотреть в интернете. Так что с провенансом тут вряд ли проканает.

– Не торопись, сядь… – настойчиво проговорил Володя. – Понимаю, что ты чертовски устал. Кстати, можешь тут у меня и переночевать, на этой вот тахте – она вполне удобная, зачем колесить ночью по горам. Просто дослушай до конца. Твой братец уже понимает, что официально вряд ли сможет завладеть наследством полностью… Он собирается предложить Себастьяну сделку: если банк номинально признает его право на наследство, закрыв глаза на отсутствие «реестра», то он согласится на аукцион: половина аукционной прибыли пойдёт ему, половина – банку; в противном случае всё состояние, как выморочное – я упоминал уже, – перейдёт государству, а этого не желает ни наследник, ни, как ты сам понимаешь, банк. Деталей я не знаю, но у Себастьяна явно свои резоны пойти навстречу клиенту. Возможно, помимо прочего, он чувствует некоторое неудобство из-за того давнего инцидента, когда этого человека, вроде как имеющего все права на наследство, кроме какой-то единственной плёвой бумаженции, фигурально говоря, вытолкали из банка взашей… Во всяком случае, Себастьян согласился встретиться и переговорить. В несуетной, приятной обстановке.

– Да? И где же такая обстановка случается…

– О, это очень приятное место, высоко в горах, как гнездо орла – над всякой цивилизацией. Я бывал там раза три и всякий раз приходил в восторг: дикая природа, невероятные виды… Главное, полнейшая оторванность от мира. Просто замок Иф из «Графа Монте-Кристо», только без подземелий и решёток и вознесённый под небеса.

– Что, действительно – замок?

– Да нет, конюшни! – засмеялся Володя. – Серьёзно: бывшие конюшни, кошары, перестроенные в великолепный отель а-ля конная ферма. Правда, отель всего на девять номеров. Но с мишленовским поваром, с открытым и закрытым бассейнами, с сауной, дивным садом… Главное, с отборными лошадками лузитановой породы. Ты когда-нибудь имел дело с лошадьми?

– Давно, – отозвался Аристарх, – в юности. Сейчас вряд ли бы решился сесть на лошадь. Это что за порода – испанская?

– Скорее, португальская. Когда-то ценилась в кавалерии, их даже разводили вдоль границы, где постоянно шли бои. Лузитано, – Володя мечтательно улыбнулся, – лошадки великолепные: сильные, отважные, – идеальные для корриды. У них, понимаешь, врождённые равновесие и приёмистость, маневрируют с лёгкостью, уворачиваются от быка. Ну и в выездке прекрасны… Короче, это конная ферма одного нашего клиента, Манфреда. Он – очаровательный господин, меломан, покровитель искусств, так сказать. Обожает те дикие места и время от времени собирает там, на ферме, такие вот «мальчишники». Честно говоря, это своеобразный мужской клуб. Жён брать туда не принято. Собирается своя компашка – семь-восемь «парней», вечером наслаждаемся замечательными винами и потрясающей жратвой (а Манфред непременно ещё и какой-нибудь музыкальный сюрприз приготовит), наутро спим, как сурки или как свиньи – выбирай, что точнее, а после завтрака – конная прогулка по горам. Два дня пролетают, будто побывал на другой прекрасной планете.

– Это где-то в Швейцарии?

– Нет-нет, Манфред считает, что все швейцарские красоты выглядят и пахнут как после влажной уборки. Это в Испании, в горах над Рондой. Мощная скалистая природа, довольно суровая. Добираться туда – целая история, в несколько приёмов: самолёт, потом машиной до горной деревеньки Эль-Гастор, а там уже тебя забирает джип, который они высылают с фермы. Зато никаких затрат ни на охрану, ни на приватность. Заповедник полностью свободен от такого зверя: туристов. Манфред скупил все горы-ущелья на много гектаров вокруг. Вот там, на ферме, двадцать пятого мая и соберётся наш «мальчишник». Полагаю, при всех приятных разговорах, концерте – приглашена известная виолончелистка, Ванесса Прейслер, – при бассейнах и сауне, конной прогулке и прочих винных усладах, речь непременно пойдёт и об этом аукционе: Манфред большой знаток и коллекционер антикварных драгоценностей и не упустит свой шанс… А я, притом что мечтал бы пропустить именно это событие, непременно обязан там быть, – добавил Володя уныло.

– Почему?

– Потому что должен представить своего гостя: Аристарха Бугрова.

– Ты его и представишь, – вдруг сказал Аристарх, прямо взглянув на Володю. – Ты представишь меня.

– Но… постой, – Володя смотрел на него чуть ли не испуганно. – Как мы это сделаем? Утром я встречаюсь в аэропорту Малаги с… в общем, я должен встретить этого мошенника, он прилетает из Лиссабона. Вместе мы поедем на такси в Эль-Гастор. Оттуда, как обычно, нас заберёт их джип и отвезёт на ферму. Я… не представляю, как ты…

– Володя, Володя… – Аристарх хлопнул его по колену. – Я нагряну в этот рай попозже, часа через два после ужина, когда честная компания разогреется, а Пашка выпьет и размягчится. Появлюсь неожиданно и грозно, когда он будет думать, что находится в двух шагах от половины жирного наследства. «Читай «Графа Монте-Кристо», узнаешь всё о чести и справедливости». Давай засадим этого гада – за подлог.

– Но… как ты достигнешь фермы? Говорю тебе: из Эль-Гастора гостей забирают на джипе…

– Пешочком прогуляюсь, – легко отозвался Аристарх. – Сколько там километров?

– Понятия не имею. Езды… минут десять, пятнадцать. Правда, по весьма извилистой дороге.

– Значит, пёхом минут сорок, ну час – если сильно в горку.

Он сел напротив Володи, заглянул тому в глаза:

– Не бойся. Помни: «Что кажется некрасивым, то может быть ошибкой». Давай сыграем эту партию красиво. Знаешь… я все драгоценности из того долбаного сейфа своими как-то не считаю. Плевать на них. Думаю, и мой прапрадед попал с ними в переплёт как кур в ощип. Не знал, как отделаться, в записках своих называл «зловещим сокровищем». А вот своё имя я вполне ощущаю своей принадлежностью, последним звеном нелепого, затерянного в России рода. Мне не нравится, когда сукин сын Пашка Матвеев этим именем распоряжается. Понимаешь? И потому я запихну ему в глотку его фальшивый паспорт.

Он поднялся, снова вышел на балкон и долго там стоял, успокаиваясь, озирая призрачно-балетное, сахарное свечение солёного моря, пустой, мерцающий фонарями променад, огромную тревожную красноватую луну. Отель спал, тихо светясь ночными жёлто-голубыми огнями.

– Я переночую у тебя! – сказал Аристарх негромко. – Спасибо за приглашение. И правда, глупо – ночью, по горам. Где тут у тебя подушки-простыни?

– В шкафу… – отозвался Володя. И повторил: – Ну и нервы у тебя! Канаты…

Аристарх невесело засмеялся, вернулся в комнату, принялся рыться на верхних полках шкафа, доставая постель.

– Володя, я тюремщиком был. А тюрьма – ремесло окаянное, и для дела сего истребованы люди твёрдые. Пётр Первый… Меня пять раз убивали, а я всё ещё тут.

Володя прилёг на кровать и, закинув руку за голову, наблюдал, как «Сташек» развешивал на балконных стульях свою постиранную майку, как искал – и нашёл! – в шкафчиках ванной комнаты зубную щётку и мини-тюбик зубной пасты. Как, в два приёма застелив простыней тахту, разделся догола и повалился навзничь, и буквально через минуту уже густо дышал, что-то мирно приборматывая.

А Володе не спалось… Его и страх точил, и потрясение от этой небывалой встречи. Привычная тоска по жене выпиливала в груди свою тихую молитву. Но впервые за долгое время в ночной комнате кто-то дышал, бормотал, иногда ворочался, и комната, безликий гостиничный номер, казалась удивительно живой и уютной.