Стоит ли продолжать запись, длить мучительные воспоминания? Не дошли ли мы до точки, которую пора ставить? Что-то удерживает меня от остановки.

Апостол Павел говорит: Ибо никто из нас не живет для себя, и никто не умирает для себя (Рим. 14: 7). И Сашуня моя, такая маленькая, жила в этой жизни и ушла в иную не для себя и даже не для тех только, кто был с ней связан непосредственно. Именно поэтому я пишу сейчас открыто о самом сокровенном и трудном, о чем и не каждому близкому скажешь в разговоре. Ведь этот урок и дар Сашенькиной истории не для меня одного, не для одной моей бедной семьи, но для всех, кто готов его со вниманием принять, особенно для моих братьев-соотечественников. Ведь я на себе, изуродованном советском человеке, видел, чувствовал, переживал, как убито в нас уважение, благоговение к жизни, не говоря уже об уважении, благоговении к смерти, ее тайне, уходу человека и значению этого ухода для него, его близких, всего мира. Люди вокруг — немецкие врачи и сестры — учили этому уважению, вели к этой страшной тайне. Вели не словами, сентенциями и отвлеченными разговорами, а проповедью самой главной и трудной — проповедью своих реальных поступков, дел, отношений. Они жертвовали для нас бессонными ночами, временем, силами души. Слишком многим, чтобы можно было воспринять полученное как собственность. Оно уже не наше, не мое, оно должно быть передано, отдано. Другое дело — как я смогу это передать, удастся или нет, найдет ли отклик в душе кого-нибудь или окажется пустым звуком. Не мне судить. Мне лишь делать. В меру сил. И потому я продолжу. Осталось уже немного.

Вечером в 19 часов Сашенькино тело увезли в больницу. Пришли мужчины — доктора Таутц, Фишер, Хассельман. До этого отослали в дом Гюбелей Таню и Машу. Отсылали и меня, но я помнил Сашунин вопрос: «Ты меня не покинешь?» — и ответ свой, что никогда, поэтому настоял, чтобы остаться и сопровождать ее. Она была еще здесь, явно. На простынях перенесли на лежачий рольштуль, вывезли из дома. Больница, как я говорил, была в нескольких десятках метров от дома. Мы въехали в служебный вход и быстро повезли Сашуню по запутанным коридорам, что привели в специальное место больницы, о котором я раньше не знал.

Оно было отделено запирающейся дверью от остальных служб больницы и состояло из нескольких небольших залов, предназначенных для прощания с усопшими. На этот раз они пустовали, и мы могли выбрать один из них как место временного упокоения тела отроковицы Александры. Залы эти находились в глубоком подвале, свет почти не проникал туда с улицы. Освещались же они не электричеством, а только большими свечами, стоящими с двух сторон от высокого, чуть наклоненного ложа. Мы выбрали один из залов, на стене которого в голове ложа висела картина, изображающая Воскресение Христа. Сбоку стоял столик, на котором лежала Библия. Напротив ложа стояли ряды стульев и кресел.

Нас ждали сестры из отделения. Две из них — Сильвия и Биргит — должны были обмыть тело и переодеть. Таутц увел меня к Гюбелям.

Мы пробыли у Гюбелей около часа, после чего всех нас — Татьяну, Марию, меня (так странно, что я не добавляю Александру, настолько привык автоматически перечислять в одном ряду всех членов семьи, всех четверых, но теперь уже в одном ряду были трое, а один и самый важный отныне член — в другом ряду) повели в этот зал, зал прощания. Когда вошли в него, то были просто поражены увиденным. Ярко горели свечи, зал был полон людей. На стульях в несколько рядов сидели женщины, а сзади, поскольку мест не хватало, стояли мужчины. Это были люди из больницы. Напомню, там не носят белых халатов. Это были живые, неотделенные от нас люди. Большинство я знал, но не всех, с иными виделся лишь мельком, иных не знал вовсе. Все они пришли проститься, все они знали Сашеньку. Как она говорила: «Меня вся больница наизусть знает». Саша лежала в голубом шелковом платье, вся в цветах, и вокруг были цветы, и в ручках она держала букет роз. Это, как я говорил, не был изболевшийся ребенок, измученный и изуродованный страшной болезнью. Это был прекрасный и духовный лик, несовместимый уже с болезнями и страданиями. Все иное, только волосики ее не могли отрасти вмиг, но этого и не надо было. Их заменили длинные локоны того парика, который с любовью прислали еще зимой американские друзья. Она сияла лицом ангела, смущенная и светлая улыбка перешла в выражение радостно поющего ребенка, ангела, поющего песнь или хвалу. И еще она была похожа на сказочных принцесс, которых она так любила рисовать. Но если на ее последних рисунках прекрасная принцесса была взаперти, то теперь это была принцесса, вышедшая из затвора, темницы, куда ее заперла болезнь, освободившаяся навсегда, навечно прекрасная, навечно родная. Улетел наш ангел…

К изголовью подошел Таутц. Он стал говорить о Саше, о ее днях здесь, связи с больницей, он рассказал о Сашиной песне-пророчестве накануне ее ухода и о том, что она ангелом ушла на небо. Потом среди тишины раздались звуки арфы — мелодия колыбельной «Баюшки-баю», той самой, которая сопровождала ее здесь и была последней Сашиной песней. Потом я прочитал молитву, сказал несколько слов всем присутствующим дорогим нам людям, мы с Таней поклонились им низко за все ими содеянное для Саши, для нас. Закончили чтением «Отче наш»: они — на немецком, мы — на русском. Потом долго молча сидели, пребывая как бы в одном молитвенном настроении, поле. Затем стали подходить по одному, прощаться с Сашенькой. Душа ее отлетала все выше.