Ночью спала. Проснулась один раз — «пи-пи», опять заснула. Утром в 8 спала все в той же позе. Дыхание стало коротким, натужным. Пришли Сильвия и Хассельман. Сразу по их разговору и его серьезности стало ясно, что положение очень тяжелое. Жена материнским сердцем учуяла это первой, стала причитать и кричать по-немецки — найн, найн, найн, — так и Саша делала раньше. «Найн — мы не сдадимся этой страшной болезни, нет, Сашенька, нет, капелька, доченька…»

Сильвия тем временем перестелила заново кровать, постелила белоснежное белье, взбила подушки, на них положила Сашенькину любимую плюшевую собачку Пусю, с которой она не расставалась все это время. Перенесли на эту кровать Сашу. Она лежала, прижавшись щекой к Пусе. Дыхание становилось все более коротким и жестким. Я действовал как в забытьи, но в то же время твердо зная, что надо. Стал убирать с тумбочки ее игрушки, затем отодвинул кровать, вместе с Сильвией поставили тумбочку в изголовье, расставили на ней иконы, Сильвия принесла свечу, зажгли. Сашенькины ручки были сложены на груди. Мать была у изголовья, гладила Сашеньку и говорила с ней. Я начал читать молитвы на исход души. Потом уже не помню как, только у изголовья оказался я. Стоял на коленях у ее кровати, наверное, говорил ей что-то. Дыхание становилось все более частым. На секунды появились какие-то звуки, как короткое бормотание в глубоком сне, потом опять одно дыхание… Она умерла во сне, как молила мать. Просто перестала дышать. И я закрыл ей глаза.

Не опишешь то, что чувствовал, не передашь. Не скажешь даже, что, мол, это надо пережить, чтобы понять. Не надо этого переживать — ни вам, никому.

Она отошла именно так, как видела, пела накануне: «Ляжешь ты на койку смирно, ручки сложишь в крест».

Прошло какое-то время, очень короткое, но не знаю какое, и свершилось чудо, о котором она пророчествовала в следующих строках:

Личико Сашеньки, измученное болезнью, разучившееся смеяться и улыбаться, лицо без возраста — одна боль и страдание — вдруг разгладилось, болезнь стала стремительно уходить, исчезать, истаивать «яко воск от лица огня», на губах засияла улыбка, застывший смех. Лицо засветилось особой радостью и выглядело так, будто ее, Сашеньку, манит, зовет нечто необыкновенное и притягательное, давно обещанное, долгожданное и наконец сбывающееся. Но в то же время такое величественное, что она и хочет, и ждет, и одновременно смущается, стесняется откликнуться, подойти сразу на этот зов — как ребенок, застывший на мгновение перед распахнутыми дверями, блеском праздника, на который сердечно зван и к которому он так долго готовился. Злая колдунья, забравшая ее облик и наделившая своей маской смерти, получила обратно свое уродство, а наша девочка — свою красоту ангела. Стали приходить сестры из отделения, врачи. Их ждал другой ребенок, которого они не видели во время болезни. Она лежала преображенная и излучающая свет под иконами, со свечкой в скрещенных на груди ручках, хранящих еще тепло ее земной жизни и нашей любви.