Теперь о ночи самой страшной. С 23 на 24 июня. Легли накануне довольно поздно, но по видимости благополучно. Смотрела с сестренкой Машей фильм по маленькому телевизору, который дала медсестра Наташа, съела несколько блинчиков. Потом захотела посмотреть диафильм на ночь (наш сложившийся ритуал). Легли где-то в 11 часов вечера. И вскоре ей стало плохо, ее вырвало фактически одной кровью. Только немного успокоилась, прилегла — через некоторое время опять тяжелейшая рвота, опять кровь, сгустки крови. Думали вызвать врача, но она заснула. Где-то в половине третьего новые приступы, чернота, черная кровь. Измученное личико, огромные выкатившиеся глаза, выступающие кости лба. Она уже не могла держать голову.

Позвонили домой доктору Гюбелю (до этого он и сестра Сильвия постоянно говорили: в любых затруднениях, в любое время дня и ночи — звоните. Сестра Сильвия даже обиделась позже на нас, что мы не подняли ее среди ночи). Гюбель был уже минут через 15. Осмотрел Сашу, сразу стал звонить в стационар, заказал препарат крови и вызвал дежурного врача. Затем Гюбель начал вести переговоры о тромбоцитном концентрате. Я понял, что в больнице этого сложного концентрата не было, он просил связаться с соседним городом Хагеном, чтобы оттуда срочно доставили этот концентрат. Наконец принесли тромбоциты и концентрированную кровь. Подключили к капельнице сначала раствор тромбоцитов, затем кровь. Много позже я узнал, что для быстрой доставки тромбоцитов был вызван дежурный военный вертолет, который в считаные минуты доставил концентрат в госпиталь Хердеке.

В 7 утра пришла Сильвия. Она отозвала меня в сторону и сказала, что Саши скоро не станет. Мне говорили это уже не раз, накануне Гюбель специально готовил нас к этому, однако душа отторгала, ум не воспринимал. Но услышать эти слова вновь от опытной сестры после этой ночи было страшно. Пожалуй, тогда меня впервые по-настоящему пронзила, пронзила — нет, не мысль о конце (надежда не уходила), но о его реальной возможности. «Я видела многих, Саша скоро умрет. Sascha stirbt bald. Возможно, заснув и не проснувшись».

Тромбоцитный концентрат, а затем кровь шли через капельницу примерно до 10 утра, затем поставили бутылку «Титофузина» (раствор хлористого кальция, калия и глюкозы), который прокапывал до 4 часов дня. Потом поставили еще одну бутылку «Титофузина» — уже до 10 вечера. Во второй половине дня после сна и забытья просила оставить ее одну. Вообще, когда ей становилось совсем плохо, хотела на какое-то время одиночества. Поставил ей телефон на тумбочку перед кроватью. В каждой комнате нашей квартиры телефон — это же бывшая контора, — и можно, нажав соответствующую кнопку на корпусе, «вызвать» любую комнату. Пока она спит или хочет быть одна, я сидел в своей комнате, работал, писал. Маша — в своей, мама обычно что-то делала на кухне.

И вот раздавался звонок Маше или мне — значит, Саша проснулась или, отойдя в одиночестве, зовет нас. Читаю одну из записей того дня: «Сейчас звонит мне. Последнее время она просто нажимает кнопку вызова, и я бегу к ней. Вот и сейчас я кинулся, вхожу, а она держит трубку и говорит: „Я же звонила, что ты не берешь трубку?“ Вернулся в свою комнату, взял трубку. „Папа! Возьми нож, приди и убей меня!“ (И сейчас звучит во мне этот голос непередаваемого страдания, пронизывающий мне душу.) Когда я пришел — она бьется из последних сил, кусает руку, срывает мои очки, кидает их на пол. „Я никому не нужна, убейте меня“. В тот же день позже: „Принеси мне пистолет“. Я: „Какой? Водяной?“ Молчит. Потом: „Настоящий, я не хочу больше жить“. Еще через какое-то время: „Господь запер меня в темницу, не оставил ни щелочки, ни форточки для проветривания. На цепь посадил. Я хочу свободы, свободы“. (Уже теперь, читая эту запись, понимаю, о какой свободе речь — свободе души от оков тела, но часть души оставалась здесь, часть ребячья, детская, родненькая, оставалась, и мучилась, и требовала, и надеялась.) Потом (часть земная): „Что я тут вижу — у всех нормальных людей видео здесь есть. Я хочу мультфильмы, видео. Звони тете Наташе“. Жажда жизни ее поразительна. Ведь лежит под капельницей, позади чудовищная ночь, в лице ни кровинки. И вот с трудом переносим ее на каталку и с капельницей поднимаемся в лифте на этаж выше. Поднялись, вкатились в комнату. Поставили на видео советский мультфильм „Снежная королева“. На половине — устала. Спускаемся. Спит. Весь день ничего не ела. Только чашку чая».

Ночь на 25-е была наконец спокойной. Утром недовольна — зачем ей опять ставят капельницу, она хотела сегодня гулять с папой. Ругается, ворчит, очень точно подмечая слабые стороны. Обо мне: «Ты все разговариваешь, разговариваешь со всеми. К тебе придет не знаю кто — нищий немецкий, ты и с ним будешь целый час стоять и разговаривать». Из Москвы пришла телеграмма, хочу обрадовать Сашу, говорю об этом. «Ну и что мне эта телеграмма? Это что, пряник печатный тульский или булка, которую я покупала за восемь копеек в метро?» Это она вспоминала, как после школы я встречал ее (она училась далеко от дома, на улице Воровского), мы шли на старую станцию метро «Арбатская», и там был маленький служебный буфет. Мы заходили в него и покупали булочку или рогалик. Она помнила все, вплоть до цены.

Тем днем я начал читать ей Толстого. «Хозяин и работник». Сначала трудно. Потом легче. Приходили несколько раз Сильвия, доктор Хассельман, были Барбара Вигли, Моника Янинг, Ули Клейнрат, Биргит Браун и другие. Опять возник разговор о возможности скорого ухода. Ни поверить, ни смириться, ни представить это невозможно. Но весь день под впечатлением разговора. Хотелось быть с ней, только с ней. Читать, говорить, слышать голос.

Запись матери за этот день: «Долго спала. Смотреть на нее без слез невозможно, все то время, когда она спит, я много плачу, сердце разрывается от жалости к ней и бессилия помочь. Ножки в ступнях опухли, сама исхудала страшно, одни косточки, ручка левая тоже распухла в кисти, пальчики одутловатые, ручка плохо работает, глазки отекли и багрово-синие в нижних и верхних веках. Вся голова покрыта пульсирующей сеткой кровеносных сосудов. Сзади шишка на голове так выросла, что голова изменила форму. Малейшее движение ног причиняет страшную боль, кричит во весь голос. Нет сил и на руках приподниматься. Господи, помоги!»

26-го утром приехал отец Божидар. Причастил Сашеньку. Он зовет ее иногда на сербский манер — Сашко. После ухода батюшки опять заснула. Спала до четырех дня. Проснулась, попросила зеркало. Смотрелась долго в него, попросила воды, умылась. Затем матери: «Что ты тут смотришь и стоишь с лицом плаксы?» Потом стала сама жалобно плакать, выть. На вопрос матери, о чем плачешь, отвечает: «Все тебе надо, все допытываешься. Почему я должна тебе все говорить, о чем думаю? Иди закрой дверь, я хочу одна быть». Потом опять заснула. Проснулась другая — слабая, беззащитная, ожидающая помощи, надеющаяся. Попросила читать вслух. Маша сидела рядом, делала ей бисерный браслетик. «Почему у меня ноги распухли, ведь я ходила, ходила, ведь они прошли. Когда же я снова буду ходить? Совсем я не вижу никакого выздоровления, только все хуже и хуже, совсем ходить перестала». Мы: «Хуже стало, потому что прекратили делать „химию“, поскольку упали показатели крови. Надо подождать, потом полегчает и будет лучше». Она: «Что-то не видно, чтобы было лучше, болезнь уходит на несколько дней, а потом опять возвращается, почему?» Мать: «Ты бы спросила у священника». Саша молчит.