В тот же день (12 июня), в первой половине, приехал отец Божидар, причастил Сашеньку, беседовал с нами. Во второй половине дня наступило некоторое улучшение, почти незаметное на глаз, легкое как дуновение, но нами чувствуемое. Изменение я связывал с посещением отца Божидара, с причастием, после которого ей всегда становилось лучше.

Ночь на 13 июня и первая половина дня прошли вполне спокойно. Вечером — все перекрывающее событие. Делали инъекцию «Искадора». Саша кричала (накопление аффекта, страх, боль). После не могла успокоиться. И потом я сидел с ней, и она причитала громко и плакала, развертывая всю свою болезнь и положение вокруг болезни с поразительной взрослой четкостью и одновременно непосредственностью детской. Не передать тона этого горького исповедания. Содержание же такое: «Вот уже год. Я заболела тогда, еще в январе (она говорила о январе 1990 года, когда мы положили ее в Московскую детскую больницу № 3, в гастроэнтерологическое отделение на обследование. Не думаю, что она могла сама связать эти события — тогдашнее обследование по поводу желудка и теперешнюю грозную болезнь. Эта связка — подсказ ее внутренних сил, первый эпизод в цепи ее больничной, страдальческой истории рокового для нее 1990 года). Потом лето, я бегала, прыгала, купалась (плачет, кричит, причитает). Я бегала по берегу. Мы ездили в Болшево, в Загорянку (дачные места, где мы с семьей много лет жили летом, а в дошкольные времена наших детей и до поздней осени). Мы ездили в лес. Поджаривали хлеб на костре. Потом август. Морозовская (Первая московская клиническая больница), поясница болит. Потом „химия“. Мои волосы, длинные волосы падали клочьями. Рвота, ночь и рвота — все, что помню. Потом сентябрь, октябрь — лучше, у меня стали отрастать волосы. Я гуляла, я бегала на детской площадке. Мы залезали с Мариной на крышу гаража. Мы цеплялись, как обезьяны, и залезали. Как я радовалась волосам. Потом у меня была уже как модная прическа (когда отросли волосы, кто-то сказал, что это самая модная сейчас в Париже прическа). И 31 декабря опять нет Нового года. (Напомню, 31 декабря в ночь ей стало плохо. „Опять нет“, потому что и 31 декабря 1989 года тоже не было полноценного Нового года, ибо 1 января 1990-го рано утром мы должны были лечь на обследование в гастроэнтерологическое отделение больницы. И хотя, повторяю, между обследованием и наступившей через полгода онкологией не было прямой связи, в ее детском сознании это были связанные вещи, связанные, как неудачи ее бытия; виды — пусть и совершенно разные — лишения ее доли детского счастья.) Потом январь, февраль. Март. И опять „химия“. Как я дорожила моими волосами. Как бедняк последним куском хлеба, последней драгоценностью, куском серебра. И снова стали клочьями вылезать. И брови. А сейчас глаза вылезли (глазики Сашунины, особенно левый, стали выпуклыми настолько, что левый не закрывался до конца даже во сне), и я стала уродиной. Я никуда не могу, только на рольштуле, и куда ни пойду, все на меня смотрят, глазеют, и в магазине, и всюду. Что — думаешь, мне приятно? Вот вы можете куда угодно, а я никуда. Что я вижу, что я вижу? Эти белые стены, эти белые стены. Более ничего. Что мне в Германии, что я вижу… Вы имеете все. Ценой моих страданий. Эту квартиру, которой у вас не было. Вот ты лекцию читал и получил много денег (речь шла о моей первой лекции 5 июня). Вы познакомились с тетей Региной (Херберг) и тетей Гизелой (Гюбель). Все благодаря моим страданиям. А что я имею, что я имею? Человек работает, работает месяц и получает зарплату. Я страдаю год, что я получила, где мое жалованье, где оно, где справедливость? Я стала уродиной, глаза вылезли, шишка на голове. Я стала уродиной, не могу двинуться. Что я получила, что, где справедливость?..»

Как страдала она — красивая, веселая, легкая, с живым и ярким умом, теряя, теряя все и видя, осознавая эту потерю. Как в сказках злая колдунья берет себе внешность доброй красавицы, а ей передает свое уродство, так и Сашин страшный зверь — страшная болезнь отбирала чудесную красоту, резвые ножки, мягкие волосы, личико смеющегося ангела и взамен наделяла своим уродливым ликом. Сашуня видела это все, видела и страдала. Ведь она же была еще и девочка, хоть и маленькая, но уже отроковица.

В один из этих дней она сказала матери: «Наверное, не надо приглашать Эдика (мальчика, сына нашей соседки). Я ведь сейчас плохо выгляжу». Да и вообще она не давала никому из врачей или сестер осмотреть свою безволосую головушку, всегда в их присутствии надевала шапочку или косынку, потому что не хотела, чтобы кто-то видел ее лысой. А когда доктор Таутц заглянул в ее комнату без стука, а она была без платка, то устроила целый скандал — как так, ее увидели без платка, почему не предупредили, не дали ей приготовиться. Таутц счел это замечание совершенно справедливым, а Гизела Гюбель, которая присутствовала при этом, сказала: «Я вполне понимаю реакцию Саши. Она же женщина».

В тот вечер 13 июня она еще долго плакала и причитала. Говорила о своей любимой московской подруге Марине Гурвич: «Марина мне как сестра. Мы любили друг друга, все доверяли и поклялись, что будем как сестры. Как Марина переживала в Москве, что у меня в больнице выпадают волосы! Мы делились друг с другом. Она не жалела для меня ничего. Она пишет письмо, что играет с другими, но что такой подруги, как я, у нее нету. С кем я могу сейчас играть, как с ней?..»

До этого уже два дня она говорила, что ей приснился сон, но она не скажет нам какой. Мы спрашивали, она не отвечала. А здесь рассказала и про этот свой сон. Она видела, что в гробу лежит девочка. Спрашиваю, что за девочка. «Не знаю… моего возраста, может быть, я — такие же руки с венами». Возражаю ей: «Как же можешь это быть ты, ведь ты же сама смотришь этот сон?» Отвечает: «Ну и что, может же во сне присниться, что ты умер». — «А кто стоял вокруг, что ты чувствовала?» — спрашиваю. «Не помню».

Под конец стала говорить: «Хочу музыки, песен Шевчука, телевизор смотреть. Пойди спроси у тети Наташи» (русская медсестра, что жила в квартире над нами). Я стал в уже поздний час звонить Наташе, спрашивать, есть ли у нее кассеты с записями, поднялся наверх. Кассет не оказалось, но она дала проектор с детскими диафильмами и принесла клетку с хомячком. Поставили клетку на табуретку рядом с кроватью, открыли дверцу. Саша, всхлипывая еще, стала играть с хомячком. Он перебрался из клетки на кровать, стал бегать по постели. Она ловила его не слишком слушающимися руками, сажала себе в рукав. Маленький зверек успокоил ее. Потом Наташа ушла, забрав хомячка. Мы стали смотреть диафильмы. Легли в тот день очень поздно.

Ночь была спокойной, и почти весь следующий день она спала. Суббота (16 июня) также прошла относительно благополучно. Впервые за последние дни она захотела выехать на улицу. Мы медленно (ибо все движения — боль) оделись, я посадил Сашу на кресло-каталку, и мы доехали до дома Гюбелей, что примерно в 400 метрах от нашей квартиры. Невелико путешествие, но для нас оно было большим достижением. Саша устала, спала потом долго, но сам выход осуществился.

…Чувствую, что стал описывать, наверное, слишком подробно, но чем меньше остается земных дней, тем память все цепче и все важнее представляются подробности и детали…

Где-то в это время Саша попросила, чтобы купили ей котенка и чтобы она, проснувшись утром, обнаружила его у себя на постели, чтобы он спал рядом, грел ее. 18 июня Гизела Гюбель достала котенка — милого, трехцветного, совсем крошку. В среду 19-го положили его утром на кровать Саши.

Она обрадовалась, но заторможенно, скорее вежливо, чем непосредственно. Ожидаемой большой радости не состоялось, потому что ей становилось все хуже. Болели не только ноги, но и руки — кисти, локти. Левая рука стала неметь и плохо слушаться. Стал неметь подбородок, понизился слух. Сашуня стала явно хуже слышать. Регулярно приходилось давать «лекарство от боли» — морфин.

Вечером 19-го я уехал читать лекции. Вместе с Региной Херберг, которая оказывала неоценимые услуги посредничества и перевода, мы поехали в небольшой городок Гельсенкирхен. Вернулся поздно. Саша плачет и сердится: «Куда ушел, я тебя не отпускала так надолго». Ревностно спрашивала — сколько человек пришло на лекцию? Она спрашивала о возможном количестве слушателей и перед поездкой на лекцию и тогда сказала — если будет 5–6 человек, читать не надо. «Это для тебя унижение». Лапочка. С 13 июня у нас образовался определенный ритуал — на ночь смотреть диафильмы, которые принесла сестра Наташа. Несмотря на позднее время (был первый час ночи), потребовала, чтобы и в ту ночь перед сном мы смотрели диафильмы. Потом легли. Спали спокойно. Но все же мои лекции с пятницы до воскресенья (я должен был уехать на три дня) пришлось отменить. Саша настояла.

Следующим вечером, 20 июня, — очень важные вопросы Саши. Мы всей семьей молились на ночь, и она после вдруг спросила, что означают слова «живот вечный даруй нам». Говорю: «Душа — бессмертна. Если душа праведная и человек верил в Христа — жизнь его вечна. Душа вечна». Она подумала и спрашивает: «А душа может защитить тех, кто остается здесь?» Отвечаю: «Да, может защитить, предстоять Богу, предстательствовать. Вот мы же молимся ушедшим святым — „яко аз усердно к вам прибегаю, скорым помощникам и молитвенникам о душах наших“. Так и душа может молиться на небесах о нас». Сашуня продолжает спрашивать: «А она (душа) может являться?» Мама отвечает: «Да, например во сне, потому что если она придет наяву, то может испугать живущих». Саша слушала очень внимательно.