С понедельника 3 июня началось ухудшение Сашуниного состояния. 6 июня приступили к новому курсу «химии», на этот раз с помощью таблеток «Эндоксан». Их нужно было принимать в течение пяти дней. Ухудшился сон, я перенес свою кровать в ее комнатку. Ночью она просыпалась, болели ноги, начали опухать. Я отвозил ее в каталке или относил на руках в ванную комнату. Ставили в ванну табуреточку, она садилась на нее, включала ручной душ с горячей водой и парила свои ножки. И так по нескольку раз за ночь. Ложилась, засыпала, потом опять звала.

Вот одна из моих записей того времени. «С 6-го на 7-е — трудная ночь, постоянное вставание, три раза парила ноги. Очень тяжелые утро и первая половина дня. „Папа, я устала, я смертельно устала, я хочу умереть, я не хочу здесь жить“. — „Где здесь?“ — спрашиваю. „Здесь, на этой Земле“. — „Но неужели тебе не жаль расставаться с нами?“ — „Я не расстанусь, я буду душой, буду с вами, смотреть на вас сверху“.

Она говорила это с такой внутренней убежденностью, уверенностью, что было страшно — и страхом человеческим и страхом Божеским. Словно взгляд уже сверху на нас.

Потом говорила еще о себе, о душе, потом заплакала: „Дайте мне наркоз, чтобы я не чувствовала боли“. Стала кричать, метаться по кровати. „Папа, брось меня с балкона, разбей меня, я не могу больше!“»

Некоторые Сашины слова в этот день записала и Таня. Позволю себе привести эту запись.

«Сегодня Саша снова заговорила о смерти. Измученная, обессилевшая, очень тихим голосом как бы про себя говорила: „Как я устала, как я от всего устала, у меня нет сил, совсем нет сил, я ничего не хочу, мне больше ничего не надо. Я хочу на небо, я хочу на небо. Моя душа хочет на небо, она устала мучиться, она устала от этой боли и страдания этого тела. Я представляю, как ей будет легко, когда она освободится, как она будет летать. Моя душа хочет к Господу на небо, у меня уже нет сил, нет больше сил для терпения“. Отец спросил: „Ну как же ты хочешь от нас уйти, расстаться, нас оставить?“ Саша: „Душа моя будет рядом с вами…“ Далее почти шепотом, как бы в забытьи: „С каждым днем я чувствую, что у меня меньше и меньше сил от болезни, она сильнее меня, я уже не хочу быть в плоти человека, я хочу освободиться, если бы я была взрослой, может быть, у меня бы и были силы, но ведь я девочка, и я устала, я совсем устала, я не хочу больше мучиться. Пусть я пожила немного, пускай, пусть так, а сейчас я не хочу больше страдать. Если бы я ушла на небо, моя душа не чувствовала бы этой боли, этой муки, ведь не чувствовала бы? Я устала, не могу больше, не могу, я страдаю от боли. За что мне такая судьба, за что, чем я провинилась? Чем?“ Отец: „Сашенька, Христос тоже страдал, но Он не был виновен, разве Он тоже за что-то страдал? Он тоже терпел боль“. Саша: „Он тридцать лет ходил по земле и страдал три дня, а я уже год болею и столько терплю. Я ведь ребенок, маленькая девочка… Я могу устать, ведь могу, правда?“

Позже, в ванной комнате, с отцом, обреченно, бесстрастно: „Я умру, папа, я ведь умру, я знаю, что умру…“ Затем началась психологическая агония, крики в голос: „Я хочу умереть. Я не хочу больше жить. Я хочу умереть!“»

Упали показатели крови, низкий показатель жизни — гемоглобин. Если лежит на боку — каплями постоянно идет кровь из носа. На все уговоры лечь на спину, чтобы остановить кровотечение, — с раздражением: «Мне плевать на кровь, я хочу умереть, что вы лишаете меня маленьких удовольствий — лежать на боку, у меня было самое маленькое удовольствие — тихо лежать на боку, а вы меня его лишаете…»

Еще несколькими часами позже: «Почему нет такого наркоза, чтобы заснуть и не чувствовать ничего, чтобы все это кончилось. Я хочу такой наркоз, пусть мне сделают такой наркоз…»

Болезнь страшно исказила облик Саши, почти до неузнаваемости, сделала неимоверно беззащитной, беспомощной. Как вид голого птенца в гнезде вызывает и жалость, и сострадание, и ужас от его безобразия. Ужас от безобразия смерти в таком малом теле, печать ее я читаю на всех лицах — молодых и старых, что видят Сашу и поспешно отводят взгляды, и вновь завороженно тянутся взглянуть.

Говорит, что Господь не посылал на нее такой болезни: «Я знаю, это не Он, Он не посылал. Я знаю» (твердо). Потом: «Это болезнь заговоренная». — «Как это?» — спрашиваю. «Ну что вы, не знаете, что можно человека заговорить, это заговоренная болезнь. Господь это не делал, я хорошо знаю».

Сейчас, спустя четыре месяца, добавлю к этой записи лишь два момента. Да, Сашенька говорила, что станет душой и будет смотреть на нас сверху, помогать нам. И говорила так убедительно, ясно, словно это было не желание, предположение, а знание, объяснение нам будущего. На фоне всех ее страданий, криков, обиды и боли вдруг прорывались спокойствие и отрешенность. Она готовила и нас, нам давала знаки утешения и опоры для предстоящего. Однажды где-то в это время она сказала: «Я хочу к Богу, а вы держите меня». Конечно, она отчаивалась, роптала, злилась порой. А какой бы взрослый и сильный не отчаивался на ее месте? Но то мужество и ясность, которые сияли, прорывались сквозь тьму отчаяния, были поразительны. И я не только как отец, но как человек, как верующий, благоговею перед этим светом. Если мать не выдерживала и начинала плакать или просто вздыхать тяжко при ней, она говорила строго: «Иди плачь в другое место» или: «Нечего вздыхать так, это вам не вздыхальня».

И другой момент, который хотелось бы упомянуть. О Сашенькином виде, облике тогдашнем. Да, она очень изменилась, да, болезнь исказила ее облик. Когда Таня пишет, что все смотрели на нее особым образом, и не только мы, но и Саша замечала и страдала от этого, то «все» — это посторонние. Так не смотрели на нее, конечно, мы и — что необыкновенно важно — так не смотрели наши врачи и сестры, наши новые близкие немецкие друзья. Их антропософская, а если сказать шире — христианская философия, и даже не философия, а живое чувство тайны происходящего, его связи с этим и тем светом, значимости его не только для нас — родителей, но для всего мира и для них в частности, делало отношение к Саше совсем иным, нежели просто жалость, брезгливость, страх или долг. Оно, это живое христианское чувство, не отделяло их: от ребенка, а, напротив, приближало, сближало с ним. И чем сложнее становился уход за ребенком и менее приятным облик, тем внимательнее, нежнее и ближе становились они.

Дело здесь именно, на мой взгляд, в живом чувстве, а не в философии, не в антропософском, скажем, учении как таковом. Например, сестра Сильвия, которая, напомню, вызвалась добровольно, бесплатно каждый день приходить к Саше и на долю которой выпала самая тяжелая и неблагодарная работа, не была антропософкой, как, впрочем, и многие другие сестры. Сильвия пришла в этот госпиталь вообще из другого, значительно большего госпиталя, где ей платили и большую зарплату, но относились к пациентам по-другому, манипулятивно. Сюда ее привлекли именно способ отношения к детям, теплота атмосферы, возможность раскрыть свою душу. Позволю себе сказать даже больше, то, на что, видимо, не совсем имею право. Уже много позднее Сильвия призналась, что она не была и верующей. Когда ей было 12 лет, тяжко заболела ее сестра. Сильвия горячо молила Бога о ее выздоровлении, но это не спасло сестру, и она умерла. С той ранней поры Сильвия утеряла веру в Бога. Веру, но не готовность к этой вере, не живое чувство сострадания и любви. И потому она тоже приближалась, а не отдалялась от происходящего.

Нельзя было все это терпение, подвижничество, сострадание приобрести за материальные блага, какими бы, разумеется, нужными и полезными они ни были. Помню выражение лица бывшего советского медика, который волей обстоятельств давно уже живет в Германии и работает по специальности. Зарплата та же, что у здешних медиков, но при встречах с Сашей в ее последние дни я видел то же выражение, что и у посторонних, — желание отстраниться, суеверный страх, брезгливость. Нет, не за деньги покупается свет души, не за деньги. Но именно в нем источник силы антропософской, христианской медицины и источник силы тех, кто служит ей, даже если не разделяет каких-то определенных философских положений или конфессиональных догматов.

И здесь опять, как в притче о самарянине, ближний — кто ближе, кто служит страждущему, то есть Самому Христу, принявшему сейчас образ страждущего. Ну а милости за это поистине «великие и богатые». Это особая душевная свежесть, открытость, неисчерпаемость сил, полнота бытия — словом, благодать Божия, которая явно почиет на самом облике этих людей — их открытых и одухотворенных лицах, особых глазах, улыбке. И понятно поэтому, что они не удаляются от страждущего, от образа Христа в нем, а приближаются к этому Святому Образу с каждым больным. И чем сложнее, тяжелее оный, чем больше сил и потерь он требует, тем богаче воздаяние, тем ярче и ближе для них Христов свет. Что касается Сильвии, то она потом сказала, что через Сашу она вновь обрела веру в Бога. Такое вот воздаяние за ее доброту и подвиг ухода за тяжело больной Сашенькой, такой вот дар Сашеньки, Самого Господа через Сашеньку немецкой сестре Сильвии Шмале.

Сашуне становилось все хуже. Мудрость, говорят, есть кристаллизованное, спрессованное страдание. Шло время недетских страданий и недетских прозрений и мудрости. Конечно, было не только смирение, но и постоянная борьба, желание выздороветь, понять причину происходящего, надежда на его временность и возможность изменения к лучшему. Потом опять отчаяние, агрессия, усталость, раздражение. Почти перестала есть. 11 июня выпила за день всего две чашки чая и съела один бутерброд. В квартиру из отделения принесли капельницу, раствор глюкозы и хлористого кальция, чтобы как-то поддерживать ее силы. 12 июня — страшное начало дня, перевязка, которую делали доктор Хассельман и сестра Сильвия. Саша кричала, надрываясь, напрягаясь всем своим изможденным тельцем: «Что они делают, зачем они это делают, мне больно, зачем?» Потом: «Иисусе Христе, возьми меня! Христе, возьми меня, Иисусе, золото, солнце, возьми меня!»

Мало говорю о переживаниях Тани. Причина проста и очевидна — «ну а туда, где мать стояла, так никто взглянуть и не посмел». По большому счету не посметь и мне — отцу, тем более не описать, как и что она переживала и пережила в это время. Речь ведь не про вещи, которые поддаются внешнему описанию. Нельзя писать о них, но только изнутри них. И потому перед тайной другого, даже близкого и дорогого тебе сердца невольно замолкаешь, ибо чувствуешь, что сказать, донести весть о нем способно по-настоящему только оно само. Поэтому и привожу в основном Танины записи, говоря о ней самой мало. И действительно, что добавишь, например, к следующим строкам, набросанным карандашом на клочке бумаги в кратком перерыве между процедурами, прогулками, покупками, готовкой и великим множеством других повседневных забот: «Можно биться головой об стенку, можно рвать на себе волосы, можно заходиться в истерике или обмороках, можно проводить время в проклятиях, можно безответно искать ответ на вопрос „за что?“, „почему?“ — но это моя жизнь, моя, как это ни страшно признать, и все это происходит со мной, а не в романе, не на сцене, со мной, с моей родной дочерью, с моей бедной семьей. И единственная возможность вынести это бремя, этот отрезок минного поля моей жизни, если мне суждено вынести, — это молить Всевышнего о помощи в силе, твердости, в смирении и надевать на свое сознание шоры из рамки одного дня, который тебе надо прожить, и не больше. Как в сказках — назад не оглядывайся, вперед не заглядывай — иначе пропадешь. Только один день, который тебе дарован как еще один в подарок жизни с ней».