«Химия» началась на этот раз без затягивания — на следующий день после нашего приезда, 16 мая, вечером, в праздник Вознесения Господня по нашему православному календарю. Уже говорил, что принял трудное для себя решение — пока Сашеньку лечат (а ее вылечат, конечно, Господь дарует нам вопреки всему исцеление), мы должны оставаться здесь, в Германии, ибо возврат в советскую медицину уже невозможен для Саши. Поэтому нужно искать работу, квартиру, средства к существованию. Я ни на что не рассчитывал, не надеялся, знал лишь, что должен обеспечить это проживание любой ценой. И вот, как отклик на невидимый зов, стала приходить помощь. Прислал гонорар издатель из Америки, несколько раз звонил Вячеслав Лучков из США, он и Далей Мерфи помогли мне получить заказ на работу, под которую мне должны были выслать аванс.

Через два дня после сообщения об этом заказе в больнице появилась благочестивая чета Роде из организации «Ротари-клуб». Оказалось, что три близких нам православных священника — отцы Борис, Иоанн и Алексей — направили в Германию письмо с просьбой помочь нашей семье. Это письмо непонятным тогда путем дошло до «Ротари-клуба» города Ашафенбурга, который в ответ на него решил помочь материально, переслав свою помощь в отделение «Ротари-клуба» города Виттена, что совсем недалеко от Хердеке. Президент этого отделения господин Роде с супругой и пришли к нам в больницу, чтобы передать ашафенбургскую помощь. Они долго расспрашивали, откуда мы знаем «Ротари-клуб», есть ли у нас знакомые в Ашафенбурге и т. п. И не могли поверить, что мы не знали прежде ни «Ротари-клуба», ни даже названия города Ашафенбурга. Таких, поначалу просто необъяснимых, сцеплений было много в нашей истории.

Я уже говорил, что Сашунино страдание вызывало и соединяло людей. Каждый вновь пришедший на зов был удивлен, смотрел на это как на случайность. Но то был не случай, а миссия. Миссия и водительство. Привело оно к нам и господина и госпожу Роде, соединило с нами и со многими другими, уже объединенными Сашей. Лишь позднее я узнал, кто был посредником в этой встрече. Им оказалась Людмила Олеговна Вилькенинг, русская, искусствовед, жена немецкого коммерсанта, которая виделась однажды, еще до Сашиной болезни, в русском городе Кимры в церкви с отцом Иоанном. Она-то и жила в Ашафенбурге, ей пришло письмо от священников из России, и она передала его в местное отделение «Ротари-клуба». С ней самой я так и не встретился, лишь позднее говорил по телефону.

В это же время, в конце мая, стали появляться другие знаки поддержки. Из Шёнвальда сообщили, что одна из благочестивых дам, приходивших к нам в «Катариненхёге», — фрау Штенгер, хочет оказать нам существенную материальную помощь, и вскоре пришел перевод от нее. До этого отказалась от гонорара приглашенная для участия в нашем разговоре с доктором Лейдике в «Катариненхёге» переводчица фрау Шамей. Она была потрясена услышанным и сказала, что это самый трудный разговор в ее жизни и что за такую работу нельзя брать денег, они должны пойти только на помощь нам. Нередко в тот период фрау Гизела Гюбель, постоянно нас опекавшая, приносила конверты, на которых было написано «Родителям Саши» и в которые было вложено 50–100 марок. Она говорила, что это деньги от ее соседей или друзей. Когда я пытался выяснить, кто конкретно эти люди, она неизменно отвечала: «Это совершенно не важно». Вдруг неожиданно в моей деловой переписке я встречал слова, что, например, отец моего адресата, узнав о Сашеньке, посылает ей определенную сумму (так прислал 500 марок отец профессора Рюкрима) или сотрудники института в Трире собирают деньги на лечение, чтобы послать их в госпиталь. Наконец, благодаря трудам и помощи наших знакомых я смог начать читать первые лекции и получать свои первые гонорары.

Меж тем Сашуне стало лучше. 16 мая начали «химию», и к 19 мая чуть полегчало. Опять удивительное сочетание ощущений радости, чуда и усталости, страха. Радости от того, что вновь оживает, страха, что за этим вновь последует падение. Опять она отходила от самого-самого края, и в ее мужественном сердечке загоралась жажда жизни. Она попросила расческу, своих кукол и, лежа на кровати, стала их причесывать (возвращение к жизни часто начиналось с этого). В палату к ней приходила Барбара Вигли, занимавшаяся живописью с детьми, и Саша стала рисовать. Нарисовала озеро с лебедями, затем замечательного льва, ее льва — золотого и сильного. Потом акварель «Свеча». Был рисунок на тему «воспоминание о Шварцвальде». На нем как бы сверху изображены бассейн и маленькая девочка на берегу. Это Сашуня изобразила себя у бассейна, как высшую точку своего пребывания там, в «Катариненхёге». Доктор Шнейдер — философ и психолог, живущий в Дортмунде, — видел этот рисунок, долго смотрел на него, расспрашивал о Сашеньке и потом сказал о жизненной силе нашего ребенка, о том, что она нарисовала себя в середине и предметы окружающего мира расположены перед ней, как будто в ее распоряжении, для занятия ими, что она употребляет краски решительными штрихами. Во всем этом можно увидеть отношение внутренне здорового девятилетнего ребенка, направленного к жизни, к опыту, к миру. Вот только положение опущенных рук говорит о вопросе, недоумении, обращенном к будущему. «Вообще девять лет, — сказал тогда Шнейдер, — это время важного рубикона, границы, за которой начинается самопознание, рождение нового „я“ человека, и нередко этот возраст сопровождается серьезными болезнями».

Сашуня потянулась к рукоделию, она просила отвезти ее прямо на больничной кровати к комнатке Моники Янинг и там стала доделывать куклу, вышивать узоры, нанизывать на нитку бисер для браслетиков, вырезать из картона силуэты, делать аппликации, разрисовывать вместе с сестрой Машей платки. Вообще как многому она научилась здесь, стала уметь, как много прочла и прослушала, нарисовала, сколько песен разучила и спела! Она чувствовала себя в больнице уже по-хозяйски, как дома, и свободно использовала ее возможности. Печаль и плач начинались, когда делали процедуры — уколы, очередную проверку катетера. А так Сашуня подымалась. Она захотела побывать в магазине игрушек — настоящем, большом, и 23 мая Регина Херберг повезла нас в Дом игрушки, в город Дортмунд. Там мы посадили Сашу на кресло-каталку и долго возили ее по магазину. Среди всего изобилия Сашуня выбрала картонные коробочки, имитирующие в уменьшенном виде упаковки кофе, крупы, муки, стиральных порошков. Это была часть ее задумки — она хотела завести «хозяйство», купить «младенца», детскую коляску и т. п.

26 мая Регина устроила нам еще одну прогулку — отвезла нас вместе со своим сыном Филиппом на машине на озеро, расположенное в окрестностях Хердеке. Саша не захотела на этот раз быть в кресле-каталке, и я нес ее на плечах. Было ветрено, холодно, временами накрапывал мелкий дождь. На озере молодые люди какого-то фантастического здоровья играли в этакий водный футбол, вернее байдаркобол, лодкобол. Они шумно боролись за мяч, сталкивались, даже переворачивались и снова устремлялись в борьбу. Потом они вылезли на берег, перешучивались и гоготали, стоя на ветру, вода стекала с их волос и мокрых рубашек. Играла музыка, продавались горячие вафли, бегали тренеры в ярких спортивных костюмах с мегафонами в руках. Вряд ли на этом празднике здоровья кто-либо обратил внимание на девятилетнюю девочку, сидящую на плечах своего отца. Разве что подумали — она уже слишком большая, чтобы сидеть на плечах. А скорее, ничего не подумали, ибо их жизнь была наглухо отделена от нашей, от Сашиных страданий и борьбы. Но думаю, что лишь внешне, видимым образом. Незримая же связь и нить существовали. По русской пословице — не стоит земля без праведника, без чьего-то подвига и страданий. И на Сашунином недетском подвиге, соединенном с подвигами других мучеников и праведников, живших и ушедших, стояла еще, не провалилась в ад земля со всеми ее людьми, в том числе и смеющимися, не замечающими Сашу парнями и девушками на этом озере.

А вот записи из Сашенькиного дневничка за эти дни — 23 мая, четверг: «Ездила с папой, мамой и Машей в магазин игрушек. Нас отвезла тетя Регина. Там очень много игрушек интересных, и я куплю коляску и все для грудного ребенка, а так я купила всякие коробочки пустые и буду их наполнять и делать хозяйство для моей будущей куклы».

24 мая, пятница: «Утро прошло как обычно. Я делала куклу у Моники, которую я не доделала. Сделала руки, плечи, платье, волосы, украшение, нарисовала глаза и рот. А вечером мама с Машей и тетей Гизелой и ее подругой ездили на спектакль в Дортмунд, в школу вальдорфскую на спектакль, который поставили дети и их родители под руководством учителей — „Анатепка“, про евреев, он был очень долго, с 9 до 12 ночи».

25 мая, суббота: «День прошел как обычно, ничего такого не было, ела, спала, играла. Ничего такого. Папа ходил на „Анатепку“ тоже, только на первую часть».

26 мая, воскресенье: «Ездили на озеро с тетей Региной. На озере лодки, и мы видели игру лодкобол. На ветру игру. Лучше играть на солнце».

Какие мирные, простые записи. Кто определит по ним безнадежно больного, смертной раной уязвленного ребенка, уже несколько раз подходившего к самому краю бездны и бывшего у этого края всего десять дней назад… Но это — ее последняя запись в дневничке, еженедельнике, который я подарил ей и в котором она иногда писала о своем дне. Прочтем же еще раз заключительную строку: «Лучше играть на солнце».