Но в целом Сашуне становилось все хуже с каждым днем, и доктор Лейдике назначил нам беседу с переводчицей на понедельник, 13 мая. Я уже писал выше о культуре врачебной беседы. Но эта была особая, поскольку доктор Лейдике намеревался сказать нам очень важные и очень тяжелые вещи. В назначенный час нас ждала специально вызванная переводчица.

Мы уселись за большим круглым столом. Лейдике стал предлагать чай, кофе, печенье. Потом очень подробно изложил суть Сашиного состояния и болезни, показал различные возможные варианты и пути развития. Сказал, что считает наш стратегический выбор правильным, что он лично никогда не пошел бы со своим ребенком путем облучения, операции, пересадки костного мозга (опять — привлечение личного опыта, не отстранение, а приближение своего «я» к проблеме пациента). «Но, — продолжал Лейдике, — даже если бы мы захотели идти этим путем, мы бы не смогли им воспользоваться, ибо Сашенька не попадала в те немногие проценты, для которых открыта попытка этого пути — страшного самого по себе и не гарантирующего конечного выздоровления, а лишь отдаляющего сроки, часто ценой искореживания всего организма пациента».

И здесь Лейдике подошел к приговору, о котором он упоминал и раньше, но в тот вечер он хотел окончательно донести его до нашего сознания — у Сашеньки нет никаких надежд, она безнадежна. Что касается ее сегодняшнего состояния — то налицо выраженное обострение, атака, необходимо срочное лечение, «химия». В ситуации реабилитационного санатория это невозможно, и поэтому надо срочно эвакуировать, возвращать ребенка в госпиталь Хердеке. На поезде ехать нельзя, поэтому надо договориться с машиной «Роте Кройц» — Красного Креста. И все это надо сделать в самое ближайшее время — завтра, послезавтра.

Как это можно было принять? Вторую половину сказанного о срочном отъезде — да, конечно, а куда же денешься, но первую, о безнадежности… Даже сейчас, когда я пять месяцев спустя пишу эти строки, душа не принимает, не вмещает приговор. Нет, нет, впереди — жизнь. Мы будем бороться. Ведь когда она спит — пропадает страдание и лицо разглаживается. Вот она и проснется однажды такой — без страдания, с улыбкой.

На следующий день, 14 мая, позвонили из церковной общины и сказали, что к нам в среду, 15 мая, хочет прийти местный священник — настоятель церкви Святого Антония отец Карл Хансман. Услышав, однако, что в среду утром мы должны уже уезжать, отец Карл изменил свои планы и пришел к нам вечером, после службы, часов в девять. С ним были фрау Штенгер и Ирина Энс. Священник причастил Сашу, мы вместе помолились. Допоздна беседовали в тот вечер. А вот Сашунины записи за эти два дня. Запись от 13 мая: «Мне стало хуже с ногой, она у меня воспалилась, и доктор Лейдике сказал, что надо ехать обратно в кранкенхауз, чтобы лечить опухоль, но что он еще будет говорить по телефону с доктором Таутцем об этом, а пока к опухоли прикладывать лед» (опухолью Сашуня называет здесь свои опухшие ноги, колени, особенно левое). Запись от 14 мая: «Нога не лучше, и доктор Лейдике говорил с доктором Таутцем, и мы должны завтра уехать из Шварцвальда на машине „Роте Кройц“, потому что на поезде я не выдержу. Вечером приходил священник из церкви и меня причащал, и разговаривал с родителями через тетю Иру, и пожелал нам всего хорошего».

15 мая, в среду, через полстраны с юга на север мы отправились в наш госпиталь города Хердеке. Отправились на две недели раньше срока окончания реабилитационного курса. Ехали на машине Красного Креста. Саша всю дорогу лежала на специальной кровати, лежанке внутри машины — санитарного «мерседеса». Ехали, мчались по идеальным немецким дорогам, автобанам, пять с половиной часов с одной небольшой остановкой. Позже Саша как-то скажет с печалью: «Германия промчалась мимо меня на автомобиле». Наверное, в память о той поездке.

Танина запись: «Господь посылает нам все — врачей, сестер, добрых людей, крышу над головой, еду, но не дает исцеления. И с этим смириться очень тяжело. С моим сердцем. Пока она дышит, пока даешь хоть какие-то капли — продолжаешь надеяться. Уже вторая „химия“ перед Шварцвальдом не была доведена до конца из-за изменений крови, из-за слабости, усталости организма, и поэтому ремиссия была всего одну неделю, и в Шварцвальде мы пробыли в каком-то бреду, как под наркозом, вся обстановка этого курорта напоминала „пир во время чумы“ — Саша лежит с распухшими ногами, а нам подают блюда мяса. Она была единственная так тяжело больная — сильно хромавшая, исхудавшая, сине-бледная, потом с огромными синяками на верхних и нижних веках, которые мы закрашивали белыми тенями; потом на каталке. Потом только в постели».

Встреча в Хердеке не была радостной. Нас не ждали так быстро, а главное, в худшем по сравнению с отъездом состоянии. Вечером по приезде состоялся трудный разговор с доктором Таутцем и доктором Фишером. Они подтвердили слова Лейдике о тяжести Сашиного состояния, о его безнадежности и о возможности с их стороны только поддержания некоего статуса, наилучшего для данного момента, поддержания наиболее высокого в этих обстоятельствах «качества жизни». Пишу и опять ясно ощущаю, что тогда не понимал сути сказанного. Лишь сейчас, когда я разворачиваю дни от конца к началу, становятся ясны для меня эти приговоры.

Подумал сейчас, что слово «приговор» имеет не только одно укоренившееся и грозное значение — окончательное решение, предписание, но и другое — приговаривание, говорение по поводу, сопровождение разговором. Как ни велик был авторитет врачей, как ни сходились они все в одном мнении — все, казалось мне, это приговаривание, говорение, но не приговор. И тем не менее, конечно, на душе было темно. В плане же лечения должны были начать «химию» — сначала два дня, а затем, если все будет в порядке, продолжить дальше. Начался новый, теперь я знаю — предпоследний, этап Сашенькиной борьбы и земной жизни.