Неделя нашей домашней жизни на квартире у Регины Херберг кончилась, и в воскресенье, 14 апреля, мы вернулись в больницу. Возникло новое обстоятельство, новый поворот нашей жизни. Незадолго до «домашних каникул» я напомнил доктору Таутцу, что у нас есть приглашение в реабилитационную клинику «Катариненхёге» в Шварцвальде. Собственно, благодаря этому приглашению мы и смогли приехать в Германию (подготовить документы, купить билеты и т. п.). Это приглашение, обеспеченное Немецким фондом раковой помощи, не пропало, остается в силе, и, как нам сообщили ранее, мы имеем возможность им воспользоваться в течение полугода. Таутц сказал, что он хорошо знает эту клинику и свяжется с ней. Уже 11 апреля он позвонил на квартиру Херберг и сказал, что мы можем ехать в «Катариненхёге», где очередной заезд начинается с 1 мая. Мне казалось, что лучше ехать нам позже, в следующий заезд, 26 мая, но Таутц настаивал, что если ехать, то только сейчас, пока он не планирует серьезной терапии. Приглашение, напомню, было на всю семью, в том числе и старшую нашу дочь Марию, которая жила в это время в Москве у бабушки с дедушкой. Я решил ехать в Москву за Машей, с тем чтобы отправиться в «Катариненхёге» уже всей семьей. В то время шаг этот казался достаточно легкомысленным, несерьезным, если не безумным. Денег (валюты) у меня оставалось лишь на билет до «Катариненхёге» и обратно, непонятно было, где жить Маше по возвращении из Шварцвальда, и вообще наше существование на птичьих правах никак не подразумевало прибытия еще одного человека, не говоря уже о том, что сама поездка за столь короткий срок в Москву и обратно была проблематична. И все же, несмотря на недоумение и скрытое неодобрение окружающих, я твердо решил лететь в Москву за Машей. Я чувствовал, что в эти дни испытаний она должна быть с нами, а ее отсутствие, отделенность сейчас от Саши ничем не могут быть восполнены — ни для нее самой, ни для всех нас. Я никогда не жалел об этом решении, и хорошо, что мне удалось настоять и осуществить его.

18 апреля из аэропорта во Франкфуртена-Майне я вылетел самолетом в Москву. В автобусе, подвозящем пассажиров к самолету, я наткнулся на своего близкого родственника, бывшего, оказывается, в командировке в Германии, а до того несколько лет жившего и работавшего на видных постах в ФРГ и ГДР. Родственник был не столько обрадован, сколько обескуражен этой встречей. Потом оказалось, что он скрыл даже от моих родителей, что едет в Германию, чтобы, видимо, не было повода для встречи с нами, помощи или даже телефонного звонка. Упоминаю об этом эпизоде потому лишь, что он тоже отражает происходившее с людьми в ходе Сашенькиной болезни. Уже говорил, что очень часто вспоминалась в тот период евангельская притча о самарянине. На вопрос законника о том, кто ближний человеку, Спаситель рассказывает о путнике, потерпевшем от разбойников и лежащем ограбленным и раненным при дороге. И проходит священник мимо и не оказует помощи, идет далее. И проходит служитель храма и тоже идет мимо. А прошел чужак из рода враждебного, самарянин, и остановился, и отвез в гостиницу, и ухаживал за ним, и оставил его в гостинице, заплатив хозяину за будущий уход. «Кто же из этих троих был ближний?» — задал Христос вопрос законнику. «Тот, кто оказал ему милость», — сказал законник. Тогда Иисус сказал ему: «Иди, и ты поступай так же».

Вот и в нашей истории — Саша повернула мир, переставила ряды и высветила людей вокруг, показав, кто же ближний. Она просвещала, показывала всех в истинном свете, и дело здесь не в помощи ей как таковой, но в помощи Самому Христу, который в образе этого страдающего младенца протягивал руку к людям. Образ Христа — в каждом больном и страждущем, но в особенности же в детях, ибо ангелы их всегда видят Господа. Отдаляя себя от заботы о них, мы отдаляем себя от самого Лика Господня.

Но это я пишу сейчас — а тогда, в ходе Сашиной болезни, мог лишь испытывать удивление, разочарование в одних и открытие, радость, восхищение от поступков других. В Таниных записях того времени нашел: «Истинное мерило ценностей — жизнь человеческая, тем более жизнь ребенка все судит и расставляет по местам. Не всегда мы можем вынести этот груз…»

Чтобы закончить отступление, упомяну совсем для меня грустный эпизод. Сашенькиного крестного я встретил как-то перед новым, 1991 годом. Рассказал о Саше — тогда она чувствовала себя хорошо, о своих делах, в частности о том, что участвую в семинарах по христианской антропологии. Он вдруг крайне насторожился, строго посмотрел на меня из-под очков и спросил: «Ну, я надеюсь, что не по антропософии?» С антропософией я был тогда не знаком вовсе, только слышал этот термин и ответил, что нет — мы не занимаемся этим учением. Сашин крестный облегченно вздохнул и — прошел мимо. За всю болезнь он не зашел (живя в десяти минутах ходьбы) и даже не позвонил своей крестнице. Человеком же он считает себя церковным, ревностно православным.