7 апреля был Светлый день Пасхи по православному календарю. Встречал я его в храме Дюссельдорфской епархии Русской Православной Церкви, во владении архиепископа Лонгина. 6 апреля в Дюссельдорф (около 60 км), а затем на следующий день обратно в больницу, от ворот до ворот, меня отвозила одна из больничных «мамаш», чей мальчик лежал в одном отделении с Сашей, — уже упомянутая фрау Розмари Шпельтхан, сделавшая большой крюк для этого — в конце недели она ездила к себе домой, в город Ахен. Пасхальная служба велась на двух языках, и наряду с русским возгласом «Христос Воскресе!» звучал немецкий «Христус Ауфферштанден!». Паства — немцы, полунемцы, греки, конечно, русские, от старых эмигрантов до новых, была даже одна эфиопская семья, исповедовавшая православие.

О Саше помнили: с амвона владыка возгласил молитвенную просьбу о здравии и исцелении отроковицы Александры. Передали ей и подарки, заранее подготовленные для нее, — цветные карандаши, куклу, кулич. После службы, глубокой ночью, все сели за столы, накрытые прихожанами, с куличами, яйцами, всякой снедью. Были здесь и наши братья по несчастью — родители тяжело больных детей, вывезенных для лечения в Германию, которых опекал владыка Лонгин. И хоть страшно звучали называемые диагнозы, они не были так безнадежны, как наш. До утра проговорил я со скрипачом из оркестра Большого театра, который, будучи на гастролях в Германии, пришел сюда на пасхальную службу. К сожалению, я забыл его фамилию и помню лишь, что звали его Михаил. Он принял близко к сердцу нашу историю, предложил помочь деньгами из своих скудных советских гонораров. Я отказался, но через несколько недель владыка передал мне конверт, в котором была записка от Миши с пожеланием выздоровления дочери и 400 марок. Вечером 7 апреля (после моего возвращения из Дюссельдорфа) мы из больницы переехали на квартиру к фрау Херберг, где нам предстояло прожить неделю. Это была небольшая двухкомнатная квартира в нижнем этаже трехэтажного особняка. Кроме фрау Херберг и ее сына, в нем жили хозяин особняка, его сын и дочь — оба семейные. Дом стоял фактически за городом, посреди живописных полей и холмов. Покой, напоенный весной воздух. Вспоминаю тот пасхальный день как действительно Светлый, осененный надеждой и верой в воскресение и нашей девочки.

На следующий день, 8 апреля, я пошел гулять с Сашей, но не на кресле-каталке, как обычно, а посадив ее на старый подростковый велосипед Филиппа. Я вывез ее на пустынное шоссе, идущее чуть под гору, и побежал, крепко держа велосипед за седло. Вдруг она сказала: «Папа, отпусти, я сама». И трудно поверить, но Саша поехала — легонькая, невесомая, вниз под горку, среди немецких полей. Каково мне было видеть это — и радостно, и страшно. Ребенок восставал, вновь отходил от грани смертной, а я бежал за ней и молился, стараясь запечатлеть душой виденное — летящую по холму девочку, простор, лесистые горы вдали. Когда спуск кончался и начинался подъем — она останавливалась и ждала меня, я подбегал и вез ее в гору, чтобы потом с горы она летела вновь.

В этом чуде была и определенная рациональная основа, и расчет — ехать на велосипеде ей было легче, чем идти пешком. Она уже начинала хромать, а мы тогда не понимали причину этой хромоты — ее нам объяснили лишь спустя месяц. Неуютно ей было в кресле-каталке — чувствовать себя инвалидом. А велосипед облегчал ей движение, делал ее здоровой, дарил чувство скорости, полета. В тот день вечером мы еще раз выходили на велосипедную прогулку. А потом она играла на фортепьяно, вспомнив некоторые пьесы из своей трехгодичной учебы в музыкальной школе. Вообще было ощущение дома, пусть временного, но нашего, семейного.

На следующий день Сашенька почувствовала себя хуже. Стала вялой, появился насморк, не захотела ехать на велосипеде. Во второй половине дня мы с ней немного прогулялись — она была главным образом на моих руках и плечах. Прошел с ней по полю, сошли в овраг, к ручью. Она захотела набрать воды из ручья, и я побежал домой за посудой, оставив ее одну. На обратном пути еще издалека видел ее сгорбленную, неподвижно сидящую, смотрящую на воду и думающую, переживающую что-то недетское.

Вечером приехала на машине сестра из больницы — делать Саше укол «Искадора» и проверить катетер (его проверяли, дезинфицировали, промывали через день). Повторение манипуляций становилось все более тяжелым, несмотря на искусство сестер, их умение и любовь к Саше. Сашуня плакала, напрягалась.

Опять начали выпадать волосы. Все больше и больше. Сашуня уже весь день ходила в белой косынке, а вечером они с мамой удалялись в ванную, потому что надо было снять косынку и вытряхнуть ее. Это был очень тяжелый удар. Сашуня так ждала, когда начнут расти волосы после первых московских «химий», а теперь, когда они чуть подросли, теряла их вновь. Плакала и причитала о них, как только одна она умела — горько, жалостливо и складно.

И все же неделя наша на Яблочной улице (так она называлась в переводе с немецкого) в маленькой двухкомнатной квартире Регины Херберг была очень важной и даже счастливой. К нам приезжали в гости дьякон Николай Тон — секретарь Дюссельдорфской епархии, Гизела Гюбель с дочерью Дагмар, русская медсестра Наташа с мужем Рейнертом Мюллером и маленькой дочкой Самирой. Пешком из больницы приходила Рози Шпельтхан. Помню, как она была поражена, когда к ней вышла Сашенька. Она привыкла, что Сашенька последнее время измучена, еле передвигается, в платочке, а тут мы надели на нее парик, яркую одежду, и она увидела худенькую, но милую девочку с длинными волосами. Рози потом говорила, что у нее чуть не сорвался с языка вопрос о парике, но женской, материнской интуицией она поняла, что этого делать нельзя, и повела себя так, как будто это Сашин естественный вид. И совсем была поражена Рози, когда Саша при ней поехала на велосипеде. Для нее тоже было потрясением, что ребенок, еще недавно умиравший в больнице, стал способен на такое.

В ту неделю появилось еще одно счастье и богатство — мой ребенок, сидящий сзади на багажнике и держащийся своими ручками за меня. Так мы с ней ездили на одном велосипеде в магазин за продуктами.

А в субботу, 13 апреля, Гизела Гюбель повезла нас на машине в зоопарк, в Дортмунд. Саша была на моих плечах или, прихрамывая, шла рядом с нами. Животные ее не очень привлекли, ей хотелось аттракционов, но там была только карусель — паровозик с вагончиками, бегущий по рельсовому кругу, — явно для малышей. Тем не менее она села в вагончик. Рядом сидели дети, они смеялись, махали своим родителям, ждущим у ограды. Помахала и Сашенька. Но она была отделена, выделена в этой картине от других печатью перенесенного и отсветом мук будущего.

Вот она удаляется и приближается по кругу, громыхают вагончики, кричат дети. Удаляется и приближается наш ребенок. И со стороны — он ничем особым не меняет общего рисунка, разве что бледен и худ более остальных. Но я вижу, как давит ребенка недетский груз, как подъял он крест тяжкий и несет мимо резвящейся детворы. И он хотел бы, конечно, сбросить, отстранить его, но нечто властное не позволяет этого сделать, все время дает знать, что крест этот неслучаен и невременен. Оттого отсвет вечности на Сашеньке, отсвет тяготы и обреченности. Не один он, конечно. Есть еще и детские желания, и надежды, и девчоночьи грезы. Но вошло уже особое, отделяющее от других детей и наиболее заметное на фоне их беззаботности и смеха. И потому вид Сашеньки, удаляющейся и приближающейся на карусели, круге жизни, — так щемящ и пронзителен.