А что же Сашина жизнь в эти первые две недели пребывания в больнице? Я уже писал, что она чувствовала себя все хуже и хуже. Она вновь угасала, умирала на наших глазах. Мы молили Господа о помощи, и, входя утром в отделение, я крестился, отгоняя мысли о худшем. Болели руки, ноги, она не могла самостоятельно перевернуться с одного бока на другой. Изменилось личико, оно потеряло возраст, порой это была просто маска боли. Матери других детей удивлялись, когда мы говорили, что болеет Саша только с июля прошлого года, что месяц с небольшим назад была еще веселой девочкой, — по ее виду казалось, что она болеет, страдает всю жизнь и, кроме болезни и страдания, ничего не было в ее жизни.

Сначала, в первые дни, она еще могла дойти до столовой, что была прямо напротив ее палаты, буквально в десяти шагах. Помню, мы в коридоре ждем конца детского обеда. Наконец слышно, как дети встают, отодвигают стулья и шумно, по-детски, толкаясь и галдя, выходят в коридор, каждый неся свою посуду, чтобы поставить ее в специальный ящик. И выходит наша девочка, столь отличная от других, изможденная и исстрадавшаяся, что смотреть на нее и то больно. Но вскоре она не могла пройти и этих десяти шагов, и мы везли ее в столовую на кресле-каталке, рольштуле. Затем и это стало невозможным — везли прямо на кровати, наконец стала есть у себя в палате. Есть — это громко сказано; не ела почти ничего.

Как мучительны были тогда прогулки! Долго собираем, одеваем Сашу. Долго, потому что каждое прикосновение одежды причиняет боль, и надо все делать очень медленно и осторожно, потом сажаем на каталку, обложенную подушками, и медленно везем к выходу. Сначала мы еще могли возить Сашу по ближайшим окрестностям, показывать поля, цветы, лошадей. Повезли Сашу в продовольственный магазин. Саша — всегда столь живой, остроумный, откликающийся на все ребенок — равнодушно скользнула взглядом по никогда не виданному ею дотоле изобилию (в Москве в то время были практически пустые прилавки) и задержалась немного на витрине с мясными изделиями — разные виды мяса, копчености, окорока, фарш и прочее. «Это что — все настоящее?» — только и спросила она.

Но и эти короткие поездки скоро кончились, и все часто ограничивалось тем, что мы после долгих сборов выезжали за дверь больницы, стояли пять-десять минут, ибо ехать она не разрешала — даже малые шероховатости асфальта отдавались болью при движении, и затем она говорила: «Домой, в палату». Не обрадовала ее и покупка одежды: курточки, джинсов, кроссовок. Сколько раньше радости и удивления доставили бы ей эти яркие тряпочки! Теперь же она поблагодарила скорее вежливо, чем от души.

Но была за этим угасанием и болью и другая линия. В пятницу, 8 марта, когда состоялся наш первый разговор с Таутцем, Саша видела сон, в котором присутствовало два символа — крест и люк. Она сказала: «Каждый ищет себе крест, и мне видится крест». — «А кто на нем?» — спросил ее. Она ответила: «Я». Это было видение себя. Себя на кресте муки. Второй символ — люк, во сне она искала какой-то «железный люк». Думаю, что второй этот символ — поиск выхода из тюрьмы болезни, железной закрытой тюрьмы. Под этими знаками и шло бытие — мука крестная и надежда на выход.

В воскресенье, 10-го, мы пришли к Саше утром, она стонет, смотрит вверх, не отвечает на зов. Потом через некоторое время сказала: «Я говорю, но не с вами. Я Господу молюсь, разговариваю с Ним». — «О чем ты с Ним говоришь, Сашенька?» — спрашиваем. Она отвечает: «Пусть Он либо даст мне выздороветь, либо возьмет на небо». Это были опять две линии — живущие, борющиеся в ней, но они уже обе были связаны с Господом — выздоровление от Него, и если нельзя выздороветь, то изымание от мук и переселение на небо тоже от Него.

Теперь я вижу, что эти сны и эти предстояния Господу были высшими точками, озарениями Сашенькиной души, которые, соединяясь лучами, должны были замкнуться в Сашенькин венец — золотой венец мученичества.

Но, разумеется, помимо этих озарений, были и повседневная боль, недовольство, отчаяние, хотел написать — капризы, но капризов тогда, к сожалению, не было, это спутник детей здоровых или немного недомогающих. В пятницу, 15 марта, как я сказал уже, Саше ввели специальный, проходящий через всю грудную клетку катетер для проведения химиотерапии. Это целая операция — долгая, под наркозом. Помню, после наркоза она была как пьяная и низким, обожженным наркозом, не своим каким-то голосом ругала всех вокруг, не исключая и нас. Здесь я впервые увидел преимущество того, что она говорит на непонятном для окружающих русском языке. Так, подошел доктор Таутц, и она стала говорить ему: «Ну что ты пришел, такой-сякой, это ты мне все устроил, это ты придумал мне всю эту операцию, уходи отсюда, не трогай меня» и т. п.

17 марта, в воскресенье, Сашу посетил в больнице архиепископ Дюссельдорфский Лонгин. Для нас это была большая честь и духовная опора. Но главное — он причастил Сашу накануне «химии», которая должна была начаться на следующий день.