В понедельник, 18 марта, началась первая легкая «химия». Здесь процедура химиотерапии, возможно, и сходная по составу препаратов, проводилась совершенно по-иному, чем в Союзе. Там около кровати больного стоит шаткий, на трех паучьих проволочных ножках стояк, на нем висит бутыль с препаратом, который непосредственно, через капельницу, поступает в катетер. Мать больного ребенка должна постоянно следить за скоростью капания и за возможным появлением тех или иных неполадок.

Здесь же Сашенька и мы впервые увидели такую картину: по коридору отделения, стоя на широкой опорной крестовине на роликах и держась за блестящую никелированную штангустояк с укрепленным на ней небольшим компьютером, ехал мальчишка Сашиного возраста, которого тянул по коридору другой ребенок. Они развлекались, катаясь из одного конца коридора в другой, и тот, кто стоял на роликовой крестовине, был не кем иным, как ребенком, получающим в данный момент химиотерапию. На штанге висела бутыль с препаратом, от нее тянулся тонкий шланг, он проходил через компьютер и соединялся через катетер с веной ребенка. Позже я не раз видел и детей, и взрослых, которые ходили по коридорам больницы, спускались в лифте, сидели в больничном кафе, покупали что-то в больничном магазинчике или прогуливались около входа в больницу, везя рядом с собой такую компьютерную штангу на устойчивой роликовой крестовине или пятиконечье.

Сашу, со страхом ожидавшую, конечно, химиотерапию и так настрадавшуюся от нее в Онкоцентре в Москве (достаточно сказать, что за месяц пребывания там у нее четыре раза так воспалялось место ввода катетера, что его приходилось менять, делая новую операцию под наркозом), такая картина, безусловно, успокаивала. Иногда здесь всю штангу — с компьютером, с бутылью — накрывали цветным платком, сверху надевали парик с косами — получалось нечто вроде большой куклы или пугала; привозили такую куклу в палату, смеялись над ней, спрашивали, как ребенок хочет назвать эту куклу, и потом только подключали трубку к катетеру.

Что касается слежения за скоростью капания препарата или возможных неполадок, остановок, то за всем этим следил компьютер — ему задавался определенный режим работы, и в случае неполадок или прекращения поступления лекарства он начинал громко «пикать» — подавать звуковые сигналы, на которые сразу приходила медсестра. Впрочем, за химиотерапией у Саши чаще следила не сестра, а брат — брат Христоф Гизен, очень опытный, умелый и добрый, которого Сашенька особенно полюбила.

В тот же день, в понедельник, Саша впервые немного походила сама. Хотя сильные боли продолжались и спать было трудно. В ее дневничке, который она иногда вела, я читаю: «В ночь на 19 марта спала плохо, даже не спала, а лежала и мучилась. Болела нога. Только начинаю засыпать, нога начинает дергаться. Ну, сейчас делаю последнюю попытку».

Во вторник, 19 марта, боли стали меньше. Затем день ото дня состояние стало понемногу улучшаться. В воскресенье, 24 марта, во второй половине дня мы вышли на прогулку, впервые без кресла-каталки. Она чуть-чуть прошлась, а затем я посадил ее на плечи — впервые за это время. Помню, какая она была легонькая и как мы были счастливы. Эта замечательная тяжесть твоего ребенка на плечах…

В понедельник, 25 марта, Саша впервые за это время взяла своих кукол, стала их расчесывать, лежа в кровати, переодевать. Потом написала письмо в Москву. (В тот же день делали «химию» струйно — вводили через шприц прямо в катетер.)

В среду стало хуже (последствия химиотерапии) — слабость, спала целый день. Показатель лейкоцитов крови упал до 1000 (норма 4–9 тыс.), низкие показатели тромбоцитов. В субботу, 30 марта, я сделал следующую короткую запись: «Саша пробовала вечером подняться, опираясь на свои руки. Как страшна все же была (есть) эта вторая атака (болезни), как исказила лик дочери. Когда она сейчас первый раз засмеялась, это было похоже на гримасу боли. Она разучилась улыбаться. Все надо заново. Как бьет эта болезнь, но не сразу, а ударами, атаками».