Начало общения с врачами в Хердеке как бы подкрепляло эти установки. Мы думали, что сразу по прибытии в госпиталь Саше начнут делать «химию» и тем самым «подхватят» ее, не дадут развиваться болезни далее. Я был уверен, что уже на следующий день, в понедельник четвертого марта, она будет под капельницей. Но прошел понедельник — Саше ничего не делали. Во вторник единственным относящимся к медицине действием был сбор суточной мочи, начавшийся в три часа дня. В среду взяли анализ крови. В четверг сделали рентген. Мы знали, что диагноз совершенно очевиден, подтвержден многократно всеми анализами вплоть до пункций костного мозга. Ребенку с каждым днем хуже, она опять уже не встает, стонет, перевернуться самостоятельно не может, а здесь начинается, как в Союзе, неспешный сбор анализов. В ту пору в больнице проходила стажировку врач из Грузии Тамара Вагидзе. Она очень помогала нам с переводом, через нее мы пытались выяснить, почему это происходит и когда мы сможем поговорить обо всем с заведующим отделением доктором Таутцем. Здесь была особая процедура разговора с родителями маленького пациента, о чем, видимо, надо сказать специально. В нашей стране ты должен хватать врача где-то в коридоре, и он, вечно спешащий, старается поскорее отделаться от разговора с тобой. Даже если тебе предварительно назначено время, картина мало меняется. Помню, как совсем молодой врач из Онкоцентра в Москве назначил мне время, когда я могу прийти и получить у него выписку из истории болезни Саши. В тот день я прождал эту выписку 4 часа, а когда наконец получил ее, врач даже не извинился, что заставил столь долго ждать.

Как я заметил, врач в Хердеке занят не меньше, а больше советского. Советский врач, придя в клинику к 8 утра, обычно к 3–4 часам дня уходит домой. Здесь врач уходит вечером, иногда весьма поздно — и в 10, и в 11 часов. А завтра с утра опять на работе — свежий и подтянутый. И занятость здесь другая. Она, я бы сказал, запланированная или — лучше — размеренная. Врач знает, что он будет делать в данный момент, и, не отвлекаясь ни на что постороннее, погружен в это делание. Наш же врач по большей части весь во власти каких-то неожиданностей, звонков, вызовов, совещаний, поручений начальника — и все срочно, все немедленно, все в одно и то же время, и одно перекрывает другое.

Разумеется, неожиданности, случайности есть и здесь — как в любой больнице, но здесь они и занимают свое настоящее место — место случайности, чрезвычайного события, отменяющего прежние планы, но отнюдь не становящегося повседневным профессиональным бытием. Поэтому и врач здесь не такой задерганный, истеричный, готовый каждую минуту к отпору, как в Советском Союзе, времени у него хватает, чтобы и кофе попить с персоналом (причем не на ходу, а в специально отведенную паузу, когда ему никто не помешает), и пошутить, поиграть с детьми, и, наконец, выделить час для беседы с родителями не между делом, а как дело. Беседа занимает тогда свое место, не случайное — на перекрестке больничных коридоров, в перерыве между звонками, вызовами, перекурами и перекусами, — а вполне определенное и закономерное, как часть общей врачебной работы. Впервые я столкнулся с полноценной врачебной консультацией в стенах больницы в описанном уже ноябрьском разговоре с американским доктором Сигелом. Теперь предстояло познакомиться впервые с полноценной врачебной беседой, которая включает и консультацию, но является более широким жанром, затрагивающим разные (практически любые интересующие родителя) вопросы, относящиеся к больному ребенку.