На пути ребенка к иной жизни стоит смерть. Чем ближе ее врата, тем сильнее необходимость ее осмысления и принятия. Внутренний процесс отделения от Mipa неизбежно связан с осмыслением смерти.

Примирение со смертью происходит не вдруг. Это не разовая акция, не озарение. Это процесс, имеющий начало, какую-то длительность и завершение. И даже если переживается он одномоментно, то все равно подготавливается всем ходом жизни последних лет, месяцев, недель, проведенных в больнице. Это путь, и, как любой другой путь, он имеет свои вехи, свои трудности, свои моменты усталости и отдыха.

На пути к примирению стоит страх. Как правило, первая встреча с ним происходит одновременно со смертью кого-то из знакомых по больничной жизни детей, например соседей по палате или знакомых по прошлой госпитализации. Такие новости быстро разлетаются по отделению.

Вот что происходило с Элизабет после смерти подруги:

«Кок могло все произойти ток быстро? Оно сомо-то как роз именно этого и желало, и доже очень, но смерть — это то, что меньше всего вяжется с ней, и я никак не могу взять этого в толк. Сом этот факт переворочивол мне душу… и я все расспрашивало своих родителей и говорило с ними только о смерти и о том, почему я ее ток боюсь и скоро ли я умру, так же, как она? Примерно через час мой папа сказал мне: если я не перестану постоянно твердить и думать вслух только об одном и том же (о смерти), то изведу вконец своих родителей. Я поняла, что поступаю подло и веду себя крайне эгоистично и что это очень не нравится моим родителям, но, поверьте, это была только самозащита, когда я так беззастенчиво играла у них на нервах и топтала их любовь».

Защищаясь, человек обижает окружающих. От чего он защищается? От страха. От страха собственной смерти, мысли о которой с неизбежностью приходят вслед за мыслями о смерти хорошо знакомого человека.

Эта защита срабатывает автоматически, рефлекторно. Она причиняет окружающим боль, поэтому их реакция тоже может быть рефлекторной, импульсивной. И тогда появляется опасность, что за этими «автоматизмами» мы не увидим самого человека, не поймем его поведения, а значит, не сможем помочь ему. Надо стараться видеть того, кто прячется за этой защитой. Помните улыбку Чеширского Кота из истории о приключениях Алисы в Стране чудес? Самого кота мы не видим и не можем никак к нему отнестись. Надо увидеть самого кота, чтобы по-настоящему оценить его улыбку.

В нашем случае мы увидим гримасу страха. Мы должны суметь обратиться к человеку как бы мимо этой гримасы, в обход его защиты, непосредственно к нему самому.

За этой защитной маской ребенок ждет, что мы войдем в его страх и сможем помочь. Он ждет и боится, помимо всего прочего, что останется там один, что те, кто могли бы помочь, пройдут мимо. Равнодушно. Равнодушие не менее страшно, чем страх смерти. Вот что переживала девочка-подросток, столкнувшись со смертью другого ребенка в отделении, где она проходила лечение:

«Пустая кровать, вещи человека, которого уже нет, от этого „мурашки по коже“ но не это самое страшное.

И реальности эти в данный момент не пересекались… И было невыносимо страшно, что вот завтра не станет тебя, и всем, кроме десятка детей, будет точно так же безразлично».

Смерть естественным образом воспринимается как лишение. Я умираю — значит, у меня уже никогда больше не будет чего-то, но и при жизни человек может согласиться с отсутствием каких-то благ. Или не согласиться… Тогда на месте утраченного останется пустое место, словно часть картины была вырвана. Чем будет заполнена эта пустота? Скорее всего, страхом. Если за внешним миром, из которого изъят какой-то кусок, по моему мнению, ничего нет, на месте недостающей части образуется пустота, от которой веет холодом и ужасом. Может чего-то не быть у меня, но ведь может не быть и меня самого. Что тогда? Вместо меня — тоже пустота?

Можно попытаться заткнуть пустоту первой попавшейся вещью, но такая заплатка не всегда подходит. Можно попытаться стянуть вместе близлежащие части картины, но тогда исказится все изображение. Иногда ребенок готов пойти на такое искажение ради достижения душевного покоя.

Света лечилась долго, прошла несколько курсов химии, множество процедур.

Незадолго до ее ухода мы говорили с ее мамой. Она рассказала, что девочка стала много говорить о смерти. Часто с нескрываемой тревогой спрашивала: «Что будет, когда я умру?»

«В одном из разговоров, — сказала мама, — я ответила ей: “Не бойся, я пойду вместе с тобой, я тебя не брошу”. И вы знаете, — продолжала она, — Света улыбнулась и успокоилась. Ей явно стало легче».

Сказанное мамой можно было истолковать по-разному: например, что она покончит с собой, когда Света умрет. Надо сказать, что и сама Светина мама вкладывала в свои слова такой смысл и постоянно повторяла, что не сможет жить без дочери. Этот смысл был «прочитан» Светой, и такой ответ успокоил ее! Конечно, она не желала самоубийства мамы, ей важны были слова, подтверждавшие готовность быть с ней рядом и в смерти. Здесь надо обратить внимание на один важный момент: признание мамы стало для Светы свидетельством материнской любви даже за границей этого мира. И оно облегчило страх одинокого предстояния смерти. Об этом страхе одиночества умирающего и необходимости присутствия с ним часто говорил митрополит Антоний Сурожский, которому довелось сопровождать в последние месяцы и часы жизни множество людей: «умирающему важно чувствовать, что он не один», что хотя с ним и не идут в вечность, но проводить смогут до самого последнего момента.

О страхе смерти пишет и Изабель:

…Не хочу я умирать. И мне кажется это чересчур жестоким — вставать ежедневно и знать, что того и гляди придет смерть.

Сначала «боюсь», а потом «не хочу» — такая реакция нам понятна, а в словах «по-настоящему захотеть» слышится что-то противоестественное, но это только на первый взгляд. Есть поговорка: «Согласного судьба ведет, а несогласного тащит». Мы говорили о сотрудничестве с ребенком во время лечения, а в ситуации ожидания смерти речь идет о его сотрудничестве с судьбой. Судьба при этом понимается не как слепой рок, но как сила, превышающая понимание и силы человека и не враждебная ему. «По-настоящему захотеть» — значит согласиться с неизбежным.

«…Я научилась тому, что можно жить и с мыслью о смерти и что вовсе не обязательно оказывать тяжело больному человеку сомнительную для него услугу, стараясь отогнать от него эти мысли».

Помните, что мы говорили об излишней веселости и избегании разговоров о болезни? А сейчас перед нами — свидетельство важности разговора о смерти, и отказ от него Изабель называет сомнительной услугой. Значит, об этом надо говорить. При этом оценивать готовность ребенка к диалогу надо еще более тщательно, чем перед разговорами о диагнозе, но нельзя избегать этой темы, нельзя уходить от диалога. Откровенность, в первую очередь с близкими, поможет преодолеть тяготы происходящего с ребенком и его семьей.

Конечно, кто-то категорически не хочет говорить «о плохом». Но, сохраняя молчание, перестает ли он об этом думать? Нет. Человек начинает отгонять от себя «плохие мысли». От страха это не избавит, только добавит напряжения, которое иногда оборачивается вышедшими из под контроля паническими атаками, выматывающими человека своей неотвязностью.

Выход из этого порочного круга есть, и о нем тоже говорится в приведенном отрывке: «я научилась» — значит, это возможно.

О силе и действии слова мы уже говорили. И важность слова, сказанного ребенку на этом этапе, возрастает в разы, и не только потому, что оно может оказаться последним, что он услышит, а потому еще, что он ждет диалога, а формальные, холодные слова как минимум оттолкнут его от собеседника.

«Палатный врач оказался ничего из себя не представляющим молодым человеком. Его имя я забыла… У него еще всегда были наготове на удивление пошлые и циничные ответы вроде: „Все мы однажды умрем, и никто не знает точно, когда“».

Банальные истины, сказанные без личного отношения к собеседнику, воспринимаются как пошлость и цинизм. Люди, их произносившие, скорее всего, будут забыты. По крайней мере, их имена точно не сохранятся в памяти.

«Не надо пробовать утешить человека пустыми словами», — говорил митрополит Антоний. Это действительно так. Пустота слов не даст соприкоснуться с собеседником и может погубить подлинную Встречу с ним, Встречу с большой буквы, — то, ради чего мы, по большому счету, и приходим к болящему — в надежде на ее целительную, обоюдно целительную силу.