Поворот к иному миру
Общество отдаляется от неизлечимо больного ребенка, изолирует, выталкивает помимо его воли. Но, с другой стороны, изменения происходят и в самом ребенке. Близость к границе миров запускает в его душе работу по отъединению от других людей и приближению к иной реальности.
Окружающий человека мир людей иногда делят на сферы. Дальние означают более формальные контакты, они обрываются первыми еще на этапах активного лечения. Следом приходит время близких людей, в прошлом теснее связанных с ребенком. Вспоминает мама Изабель:
«…пришла бывший тренер по теннису. Вспомнились яркие победные всплески теннисной карьеры. И с этим ты мысленно тоже уже простилось…»
С близким человеком связаны события, в которых участвовал и сам ребенок. Участвовал раньше. Теперь к нему приходит понимание, что больше не будет участвовать никогда. И с этим «никогда» ему придется согласиться, потому что на место этих событий приходит что-то новое, иное, а сами события становятся памятью.
Память — то, что соединяет события жизни воедино. Она создает основу для единства человека во времени. Она связывает человека с прошлым, с образом себя в прошлом.
Память будет причинять боль, если ребенок воспринимает прошлое как что-то хорошее, но потерянное для него. Он может одновременно страдать от безвозвратности этой потери и стремиться вернуть это «хорошее», чтобы поставить его на место «плохого» настоящего.
Но воспоминания могут дать покой и утешение, если он вспоминает прошлую жизнь как ценность, дающую силы пережить настоящее. Тогда память о ней будет светлой и радостной, и только слезы будут говорить о том, что эти события остались для ребенка в прошлом, что он попрощался с ними, а память о них уносит с собой. Вспоминает мама Изабель:
«…позвонили дети и спели в трубку песенку… я услышала твои всхлипы. На тебя нахлынули воспоминания о школе.
И все же это были радостные для тебя слезы».
Мы помним о человеке, потому что нам есть что вспомнить. Потому что он был с нами, рядом, в нашем окружении. Помним его внешность, его слова, поступки.
Но мы помним о человеке и для того, чтобы вспоминать о нем. Чтобы сохранить общение с ним. Мы помним — значит, он есть для нас сейчас и, когда мы рассказываем о нем кому-то, он существует и для тех, кто нас слушает.
Ребенок отдаляется не только от мира людей, но от этой жизни в целом. Телом он присутствует здесь, среди нас, но смотрит на происходящее словно издалека: на любимую еду, игрушки, на друзей и даже на родителей. В главе о социальном пространстве мы уже упоминали об этой отдаленности, назвав ее одиночеством онтологическим. Теперь уже не только болезнь отделяет ребенка от окружающих — он сам движется навстречу иному, иной жизни, влекомый таинственной силой. Сам вектор этого движения делает его одиноким, даже если он находится среди людей.
«…Рядом сидела Сашуня… бледная, измученная, погруженная в себя и отрешенная — не полностью, конечно, но уже вполне определенно и заметно на фоне остальных».
Это не столько осознанное одиночество, сколько ощущение собственной удаленности от обычной жизни, умноженное на предельную близость к границе жизни вообще. Это одиночество и отрешенность как предельное выражение нищеты бытовой, земной. Лишенность возможности «иметь», о которой мы говорили вначале. Это еще один признак близости к Вечности.
«Вечность воспринимается в некоторой бедности земными сокровищами, а когда есть богатство звуков, голосов… и т. д. — наступает земное, и Вечность уходит из души куда-то, к нищим духом и к бедным земными богатствами», — писал священник Павел Флоренский в одном из писем. Одиночество видно, только если смотреть со стороны. Нет одиночества. Ребенок не один. Рядом с ним — Вечность.
