Глава 14

Узнав о том, что обучение его подходит к концу и вскоре придется расставаться с учителем, Калин передал слова отца с предложением, чтобы Борг переехал к ним в деревню. Как оказалось, князь прекрасно знал о том, что на его землях проживает отставной вояка-отшельник, а Туманные болота были его территорией, и он, как оказалось, не раз уже приглашал воина в свою личную дружину, предлагая очень выгодные, как казалось князю, условия. Когда Юр испросил у него дозволения о возможном новом жильце и объяснил, кто это, князь, рассмеявшись старосте в лицо, сказал:

– Этот болотный демон ни за что не покинет своих болот. Нет, Юр, я, конечно, рад буду, если тебе удастся неведомым чудом поселить его у нас, и я со своей стороны дам ему дом и даже жалование, и Боги мне в свидетели, никакого налога с него не стану брать. Пусть только мне мальчишек да мужиков обучает, и в случае вот таких визитов, как в тот раз, будет залогом моего спокойствия и вашей сохранности.

После того разговора с князем Юр и написал сыну, дождавшись очередного прилета крылатых посыльных. Письмо мальчик получил как раз перед известием об окончании своего обучения.

– Ну, так что, Борг, может, переселишься все же к людям поближе, – спросил с надеждой в голосе Калин, нарушая повисшую тишину.

Борг ковырял острой рыбьей костью, служившей ему иглой для штопки, крупную занозу в своем пальце. После слов мальчика он прекратил процесс, замер, уставившись в пространство перед собой, и тихо, с расстановкой, заговорил:

– Нет, малой, не пойду я никуда. Тут мое место. Десять лет я тут живу, тут и останусь. Нечего мне средь людей делать, не для того я от мира ушел, чтобы вновь вернуться к прежнему. Хватит, навоевался.

Мальчик не стал настаивать, нет, так нет. Характер Борга он уже изучил достаточно, чтобы понимать, где можно слово сказать, а где лучше и не отсвечивать даже. Вот сейчас как раз и был тот самый момент, когда прикинуться ветошью было наилучшим вариантом. Борг продолжал молча расковыривать кровоточащий палец, натужно пыхтя. Вытянув, наконец-то, проклятую щепу, он высосал из ранки «дурную» кровь, сплюнул в сторону колоды.

– Знаешь, малой, – вдруг неожиданно для Калина заговорил учитель, – когда-то очень давно, даже мне уже иногда кажется, что было это и не со мной вовсе, был у меня замечательный друг, учились мы вместе, покуда меня за разгильдяйство и пропуски не выперли в армию. Так вот, был он молод, моложе меня, но суть человеческой натуры и мир этот понимал, словно прожил не девятнадцать, а все две тысячи лет, и сказал он мне однажды: «Род наш людской ничтожен, гадок и, хуже того, неисправим. Желаний собственных не знает, а требует к ногам своим весь мир». Но при этом он очень любил людей, в целом. Твердил часто, что человечество прекрасно, и нельзя терять в них веру… в людей, я имею в виду. И так мне эти слова его в душу въелись, что потом, спустя много лет, я попытался понять, осмыслить, что есть добро, а что зло, и действительно ли так плох человек.

Борг крутил в грубых пальцах костяную иглу, разглядывая следы недавней операции, погружаясь в пучину своих воспоминаний. И судя по выражению лица, очень тяжелы они были для него, болезненны.

– Когда… – тихо начал он свою исповедь, – когда я сюда попал… Нет, не так, – Борг тряхнул головой, собираясь с мыслями, отер ладонью лицо, словно убирая невидимую паутину, вновь начал: – Отслужив положенный в моей стране срок, я остался и дальше топтать сапоги, уж больно по душе мне пришлось военное ремесло. Но однажды со мной произошло нечто необъяснимое… Не иначе, то была шутка Богов. Очень злая шутка. Я вместе со своими бойцами не пойми как очутился на неведомом острове. На очень странном, страшном острове… – по лицу его прокатилась волна боли, сожаления, дрогнула щека, и челюсти сжались, скрипнув зубами. – Погиб я там, в общем, – выдохнул он, наконец. – Я так думал, что погиб, но, как оказалось, нет. Очнулся я на поле боя с мечом в руке и первое, что увидел, это перекошенную от ужаса рожу, всю в брызгах крови, и занесенный над моей головой клинок. Как в тот день меня не убили, ума не приложу, но выжил. Чудом каким-то выжил… Так я и пробыл в качестве солдата, бойца, еще с десяток лет. И все пытался наладить свою новую жизнь, как-то устроиться, привыкнуть, но не смог. И чем дольше я жил среди тех людей, тем чаще вспоминал те слова вещие и тем больше ненавидел людей. Но прежде всех я ненавидел себя. Я бросил службу, хотя и достиг уже немалого чина. Семьи у меня не было… – помолчал немного. – Была… но… – Борг вновь прервал свое повествование, сглатывая образовавшийся ком в горле, – и… я ушел. Хотел умереть тогда, но, схоронив половину свою, в дом больше не вернулся. Я просто шел и шел по земле, куда глаза глядят. Мне нужно было думать, а ничто не располагает к глубоким размышлениям лучше, чем дорога и одиночество. И вот, спустя столько лет, я нашел свое место в этом мире. Тут, на этом самом болоте. И с каждым прожитым годом я все больше и больше обретаю себя… Я наконец-то понял, что добро и зло – понятия относительные, понимаешь, малой, сам по себе человек не может быть плохим или хорошим. Являются некие факторы, склоняющие его к тем или иным решениям, которые впоследствии становятся для него нормой. Улавливаешь? Что есть хорошо, а что – плохо? Вечная дилемма и вечный спор, с самим собой в первую очередь. Что может быть прекраснее рождения человека? Этот пропитанный божественным благословением момент… но выглядит, коль беспристрастно посмотреть на этот самый миг, он чудовищно: разорванная плоть, некий жгут-пуповина, связывающий орущую женщину с комком розовой, визжащей плоти… Уж извини за такое сравнение. Или смерть взять, к примеру. Вот лежит умерший человек, красив в своем покое, отринувший суету… а, если перед смертью он тяжко болел, трясся в лихорадке, харкал кровью, то смерть после этого всего – как избавление, как прекрасная богиня выглядит. Но смерть – это уродство, неотвратимое и безжалостное разрушение венца творения. Тлен и прах. Где красота? Где уродство? Сиюминутно на эти вопросы отвечать не просто нельзя, это преступно и глупо. Каждый прав в своем решении, ибо, приняв его, человек проносит это решение по жизни своей и живет сообразно ему. Для одних – преступно, для иных – допустимо. Понимаешь? – посмотрел Борг на мальчишку.

Калин сидел с приоткрытым ртом, широко распахнув глаза, не моргал и, кажется, даже не дышал. Борг поводил указательным пальцем перед носом паренька, щелкнул пальцами, спросил:

– Че, малой, грузанул я тебя, да? Вот же, пень старый, – ругнулся он сам на себя за излишние откровения.

Глаза Калина так и продолжали таращиться в пространство перед собой, мальчишка застыл куклой с ошарашенным выражением на лице, а рука сама потянулась к поясу и принялась там шарить в поиске, видимо, фляжки: пальцы механически сжимались и разжимались, надеясь ухватить несуществующий предмет. Борг, удивленный своей догадке, скосив глаз, наблюдал за этими движениями недолго. Быстро поднялся, принес пацану воды, сунул кружку в руку.

– Пей. Неужто спекся? – сокрушенно, скорее сам себе, сказал он, глядя на, кажется, потерявшего здравый рассудок Калина. – Вот же черт! – выругался он в сердцах и пнул ни в чем неповинную чурку, заменявшую ему табурет во дворе.

– Борг, – тихо позвал мальчик.

Старый вояка тут же кинулся к ребенку, заглянул в глаза, кошмарно боясь увидеть в них безумие.

– Борг, – мальчик уставился прямо глаза в глаза. – Ты… откуда? Из… какого мира?

Крякнув, воин уселся там же, где стоял, сунул пятерню в шевелюру, крепко ее сжав.

– Мда… – изрек теперь уже он, тоже с ошарашенным видом.

Эта ночь оказалась неимоверно короткой, незаметно пролетевшей для двух людей, которые говорили, говорили и говорили, до самого рассвета вспоминая свои прошлые жизни, другие миры, изливая друг другу душу свою…

– Не, малой, я не знаю, что такое этот твой Улей, но, если он был таким же, как и мой Остров, то мы с тобой верно оба побывали в аду, – говорил Борг Калину, попивая горячий отвар из веточек и ягод болотных растений и грея вечно ноющие колени у открытого огня. – Знаешь, я вот только сейчас понял, почему мне с тобой так легко общаться было и откуда у тебя столь богатые изначальные знания. А то все удивлялся, где это деревенский пацан таким хитростям обучиться умудрился: и тактика укрытия, и уход с огня противника, да! Точно! Вот же я, дурак старый, все позабыл. А оно свербело в подкорке, что знакомое, а что это, я все вспомнить не мог. А словечки эти твои, так и веяло от тебя моей былой, прошлой жизнью. Позабыл, ты представляешь, я почти напрочь позабыл… прошлое свое…

* * *

Всегда трудно сделать первый шаг. Трудно и боязно. Кажется, что не просто ногу передвигаешь, а наступаешь на что-то эфемерное, но в то же время чувствительное до боли, на душу свою. Но стоит сделать этот шаг в неизведанное, как с удивлением замечаешь, что не можешь остановиться, и все идешь и идешь, и все реже оглядываешься назад, пока, наконец, вовсе не забываешь то, что осталось позади. Прав был Борг: идешь и думаешь… Обо всем на свете, и в то же время ни о чем. Поразительно, что такие разные вещи, как дорога и мысли, дополняют друг друга, подпитывают. Вот она – пыльная и кривая, прямая и удобная, ложится километрами под уставшие ноги, и вместе с ней невидимой ниточкой вьется мысль… Воспоминания или мечты – не столь важно, но примечательно то, что дороги без мыслей не бывает… Дорога, по которой шел Калин, не отличалась ни красотой, ни удобством, но это нисколько не мешало ему думать.

Борг проводил своего ученика до границы Туманных болот. Переночевав, на рассвете они распрощались. Навсегда ли? Как знать. Гамлет сопровождал мальчика с мрякулом еще несколько дней, до самого дома.

Повидавшись с родителями и младшим братом, Клин вышел из дома и сделал тот самый, свой первый шаг, в сторону Николота, столицы Империи.

Деревня давно уже скрылась из поля зрения, и даже немалые земли князя остались далеко позади, а Калин все шел и шел. В дороге ему часто встречались люди, как пешие, так и на транспорте, копытном или самоходном. Одни проезжали мимо, а иные предлагали подвезти. Нечаянные попутчики частенько расспрашивали, куда это столь юный отрок держит свой одинокий путь. Приходилось отчасти врать, рассказывая о добром дядюшке, ожидающем его в столице. По пути, если была возможность поохотиться, Калин никогда ею не пренебрегал, если же он заходил в какую-то деревню или провинциальный городок, то просился на ночлег, а взамен предлагал помощь по хозяйству. Борг рассказывал ему про дни своих странствий и научил, как выбрать для ночлега подходящее жилище с одинокой женщиной – это самый удобный вариант. Такие хозяйки на постой часто примут и мужчину, и мальчишку, потому как, ежели к первым тянет женское начало, то ко вторым – материнский инстинкт.

«Если есть корчма – хорошо, – поучал Борг Калина премудростям дальних дорог, – но они не во всех деревнях встречаются, да и мест иногда там не бывает, а тебе так и вовсе комнату могут не выдать или обмануть, ограбить попытаются, почуяв в сопляке легкую поживу. Так что монетами не свети, придерживай их на самый крайний случай, старайся найти ночлег за труд свой. Тебе дела хозяйские – лишняя тренировка, только польза от того, а за работу и тарелку каши дадут, и переночевать пустят».

Так мальчик и делал. Если в населенном пункте имелся в наличии общий колодец или святилище, то Калин околачивался там, высматривал очередную вдовушку, и, состроив жалобную мордаху, подходил к женщине с предложением наколоть дров или еще чего сделать по хозяйству в обмен на ночлег и ужин. Определить, которая из женщин схоронила супруга, труда не составляло – все они в обязательном порядке носили ленту черного цвета в волосах или на лбу, повязав ее как ободок. Работала наука Боргова безотказно, даже несколько раз мальчишке предлагали остаться насовсем. На этот раз он нацелился на небольшой городок, называвшийся Хаббардом, о котором слышал от встреченных людей. По объясненным ориентирам городок уже должен был показаться, но вместо его стен мальчик видел лишь степь да холмы.

– Вот, черт! – выругался Калин, осматривая местность с макушки придорожного дерева. – Ни города, ни даже деревеньки захудалой. Все, Полкаша, ночуем тут. Иначе без огня и без ужина останемся. Давай-ка лучше, пока светло, место нормальное для ночлега подыщем. Ну, и чего ты тут еще висишь, есть не хочешь? Лети давай, морда ленивая, ищи, где нам спать сегодня.

Мрякул, зацепившись задними лапами и хвостом за ветку, делал вид, что спит, завернувшись в свои крылья с головой. Только два кончика ушей торчали из этого кокона.

– Ну, спи-спи, в таком случае тот кусок колбасы – весь мой, – с усмешкой сказал Калин и полез вниз.

Не успел он ступить на землю, как мрякул, демонстративно заложив крен, дал круг в воздухе и упорхнул.

Калин хихикнул:

– Желудок крылатый, за кус колбасы и Родину продаст.

Подхватив свой рюкзак, который они вместе с учителем сшили из шкуры болотного лося, того самого, которого он завалил на острове, мальчик бодро пошагал к дороге.

По проторенным дорогам он ходил не всегда. Были места, где чутье подсказывало, что лучше людям на глаза не попадаться, и тогда он долго продирался сквозь чащобу, прятался в траве или, если чувствовал от прилетевшего мрякула беспокойство, то вообще сворачивал подальше от тех мест.

Сегодняшний день не отличался ничем интересным. Ни единого путника, только птички да грызуны. Несколько длинноухих зверьков, похожих на кроликов, мальчик подбил из арбалета. Нет, не того, боевого. Борг подарил на прощание своему ученику маленький, складной, собственной сборки. Носил его Калин сзади на поясе, всегда можно рукой дотянуться. Заприметив пыльное облачко над дорогой, Калин поспешил скрыться с глаз путников. Мимо лихо промчались четыре всадника на марах, местных конях, очень куда-то спешили. Калина это насторожило, и он продолжил свой путь дальше, углубляясь в степь. На ночлег устроились на берегу мелкой речушки.

– О-о! Классно, а тут и глина есть, – говорил Калин с мрякулом, ковыряя носком сапога глинистый берег, – значит, сегодня на ужин у нас с тобой будет запеченный кролик, или как тут они называются. Не важно, главное, чтобы вкусный был.

А ночью разразился дождь. Весенний, проливной. Ручеек быстро превратился в речку и выгнал путников из сооруженного шалаша, изломав и снеся строение из веток своим бурным потоком.

Никакого подходящего укрытия Калин не нашел, и, чтобы хотя бы не околеть от холода, решил продолжить путь в полутьме. Мрякул семенил рядом, но вскоре ни идти, ни лететь зверь не смог: слишком высокая трава, мокрая, налипающая на лапы земля, а полету ливень мешал, да и своего человека он боялся потерять в такой непогоде. Мрякул, недолго думая, вспорхнул мальчику на плечо, обдав того холодными брызгами, и пристроившись задом на заплечной сумке, поехал верхом.

– Ну, ты и нахал, – добродушно бурчал Калин, чавкая тяжелой обувью по грязюке.

Голову прикрывал глубокий капюшон, но мальчишка все равно уже промок до нитки.

– Надо было тебя не Полканом назвать, а Харей оборзевшей.

Время перевалило уже далеко за полночь, когда Калин разглядел во мраке тусклый, одинокий огонек. Подойдя ближе, понял, что перед ним несколько жилых строений, и в окошке одного из них теплится желтоватый свет от лампады. Несказанно обрадовавшись и воспылав надеждой провести остаток ночи под крышей, в тепле, мальчик постучал в двери.

– Кто там? – сонный женский голос прозвучал по ту сторону дверей.

– Тетенька, пустите, пожалуйста, обсохнуть чуток. Мокро тут очень и холодно. Я и на полу могу подремать, не стесню вас. А утром уйду.

Хозяйка медлила. Калин собрался уже перейти к другой хате и попытать счастья там, но вдруг послышался звук открывающегося засова, и дверь, противно скрипнув, цепляясь краем об порог, открылась. В проеме стояла сутулая женщина неопределенного возраста, с головой закутанная в безразмерный платок, и, подслеповато щурясь, пыталась рассмотреть, кто это перед ней стоит.

– Ну, что встал, полуночник, проходи, проходи, а то сырости напустишь в хату, – пропустив мальчика в свой дом, она выглянула на улицу и, закрыв двери, спросила: – Ты что, один?

– Ага. Здрасьте, – протер мальчик ладонью лицо от воды и виновато улыбнулся, глядя, как под его ногами расплывается лужа.

Вода с одежды стекала ручьями. Хозяйка на миг застыла, наблюдая, как эта лужа расползается по ее полу, и, всплеснув руками, бросилась стягивать с ребенка вещи.

– Ах! – вскрикнула она, схватившись за грудь, когда спрятавшийся под свитером мальчика мрякул ляпнулся к ее ногам и, разбрызгивая во все стороны грязь, бросился под лавку, чем-то там громыхнув. – Ох, батюшки! – шарахнулась она в сторону и, не сводя глаз с той самой лавки, под которой укрылся Полкаша, потянулась за кочергой.

– Простите! Извините! Я не хотел вас напугать! Это мой мрякул, ручной. Он не тронет вас, не бойтесь.

– Ох, и бедовый ты парень, как я погляжу, – поставила она свое оружие на место. – Ладно, сымай давай мокрятину свою, а я пока погляжу, чего тебе переодеться выдать.

Калин дотирал пол, когда тетя Люба позвала поесть. Полкан уже вовсю лакал молоко из миски, пристроившись у очага.

Наполнив Калину глубокую плошку вкусно пахнущей похлебкой до самых краев, женщина уселась напротив, сложив руки на коленях.

– Сиротка, небось? – спросила она с жалостью в голосе и во взгляде.

Мальчик жевал очень шустро и охотно отвечал с набитым ртом.

– Не. Я к дядьке иду, на обучение, а батька есть и матушка тоже, но у них хватает забот, не до меня там пока. Мелкий родился, а отец болен, так что я сам дойду, не маленький уже.

– Неужто обряд уже прошел? А на вид и не скажешь.

– Не-е, не прошел, в следующую осень только.

– Негоже-то в двенадцать годков по ночам шастать, да без старших. Хоть бы кого взрослого с тобой отправили.

– Да мне скоро тринадцать будет.

– Все равно, не дело это. Сбежал, небось, а мне тут брешет, сидит. Эх, не доведет вас эта тяга к приключениям до добра. Только до гроба, – покачала она головой, вспомнив что-то свое, печальное, и невзначай поправила черную ленту, стягивающую волосы. – Ты доедай давай, да вон, на сундук ложись, я те там постелила. И смотри, чтобы Полкаша твой окаянный не шалил и к еде не лазал, иначе я его не молоком, а метелкой угощу, – улыбнувшись, она посмотрела на мрякула, пристроившегося у еле тлеющего очага и, кажется, уже спящего без задних ног.

– Не-е, теть Люб, он не тронет. Спит он, устал за день, да и без спроса чужого никогда не возьмет, я приучил.

– Но как же это? Они же ночные твари.

Мальчик пожал плечами:

– Днем ему спать некогда, днем нам идти нужно.

– Любопытная вы парочка. Я бы такого мрякула приветила в хате; вредителей гоняет, не шкодит, послушный, а ласковый-то какой. Жил у меня как-то один, да такой бедовый попался, даже покусал меня раз. Насилу прогнала, чуть и вовсе не пришибла. Ох, ладушки, доел? Давай спать ложись. До рассвета еще далеко, а ты небось притомился с дороги.

Утром за окном все еще слышался звук дождя, и в обед шумел, и лишь к самому вечеру небо распогодилось, а к ночи даже прорезались звезды в рваных облаках.

За день сидения в доме Калин починил дверь, табурет, спинку кровати и еще много чего. Этот дом давно не видел мужской руки. Приютившая Калина тетка все ахала и охала на радостях и засыпала мальчика похвалой.

– Калин, может, останетесь с Полкашей у меня, а? Ну, на что тебе этот Николот сдался? Ну, нет же у тебя никакого дядьки там, врешь ведь. Оставайся, сынок. Хата у меня просторная, да и вон, аж три штуки еще стоят, хочешь, занимай любую. Хозяина, как такового, у нас тут нет, князь сгинул в походе вместе с большей частью своих воинов. Родни у него нет, пришлый был, а жениться не успел. Император эти земли ему наградой выписал, а он взял да помер вскорости, и снова мы бесхозные. Наместник городской-то присматривает, но без твердой руки хозяйской, сам понимаешь, разлад да бардак. Люди тащат все, что плохо лежит, и бегут туда, где лучше жить, а мне и тут сытно. Хутор-то наш у дороги почти, и путники, бывает, захаживают – все какая-то прибыль. Хозяйство у меня хорошее, плаксунья есть, хрюньки, сивучей двадцать голов, кроли, да огород. Рук на все не хватает. А если постояльцы заселяются, так и вовсе не поспеваю. Помощник мне нужен справный, такой вот, как ты, да и паренек ты хороший, добрый, по сердцу мне пришелся. Так что оставайся, жить в достатке будешь, в тепле и сытости.

– Спасибо, теть Люба, хорошее предложение, очень, но я слово дал. Дело у меня есть, срочное. Не спрашивайте, не отвечу, просто я поклялся, что верну их, и я должен их вернуть.

Женщина с грустью смотрела на мальчишку, а в мыслях сильно сожалела о том, что Боги не дали ей дитя. Сейчас она готова была усыновить кого угодно, а пообщавшись с парнем всего сутки, так сильно к нему привязалась, что ну ни в какую не желала отпускать.

– Калин, ну ты хоть еще денек-другой погости у меня, не обижай отказом, а я покуда вещи мужнины на тебя подошью, чтобы совсем уж в пору были, а то глянь, халашины подкатаны да рукава спадают. Глянь, какую курточку я тебе справила, тяжелая, правда, она, но прочная, с защитой на груди. Муж мой завсегда ее в походы надевал. А в тот раз дома оставил… – вздохнула, – вот если бы надел… Так что, ты носи, на здоровье, пусть она хоть тебя убережет в пути-дороге.

Калин подумал да остался еще. Вытянув из своей сумки свернутые полосы уже выделанной вепрячей шкуры, мальчик попросил приспособить ее на подаренную куртку. За два дня он подправил загон для скотины, сарай, крышу, переколол все имеющиеся дрова, сложил в поленницу. Предупредил тетю Любу заранее, что на рассвете они снова двинутся в путь.

Среди ночи раздался громкий стук в дверь. Спавший в ногах мальчика мрякул тут же подскочил на месте, и, выгнув спину колесом, зашипел. Калин первым делом схватился за кукри и только потом – за штаны.

– Кто там? – громко спросила тетя Люба, неспешно поднимаясь с постели.

Маслянистая лампада, стоявшая на подоконнике, горела каждую ночь – это был своеобразный маяк для заплутавшего во тьме путника.

– Люб, Любонька, это я – Варвара. Ты Сережку моего не видала? – прокричал взволнованный женский голос с улицы.

Тетя Люба, отодвинув засов на двери, впустила в комнату молодую девушку, лет двадцати, не больше. Калин поспешил спрятать свой тесак и смущенно улыбнулся.

– Здрасьте, – поздоровался он с ночной гостьей, но та словно и не заметила мальчика, продолжала тараторить.

– Любонька, Сережку моего не видала? Не заходил сюда?

– Успокойся, на вот, попей, присядь. Ты чего, от самого хутора сюда бегом бежала?

Девушка жадно глотала воду, капая себе на пышную грудь. Калин застыл на месте, выпав из реальности и приоткрыв рот, уставился на стекающие в глубокое декольте капли. Он впервые почувствовал в себе некую загадочную силу. Не физическую – иную и от нахлынувших мыслей вдруг залился краской. Покраснев, как рак, мальчик отвернулся. Утерев подбородок, гостья плюхнулась на табурет и, переведя дыхание, вновь продолжила, уже чуть ли не плача:

– Сережка мой пропал. Он позвал его из хаты, я жду-жду, а никого нету, я туда-сюда, пусто, ушли. А Сережка-то так никогда не уходил, не сказавши. Я кричала, кричала, а никого. И соседи не видели. Варлам сказал, что вроде как в эту сторону ушел кто-то, он видал. А больше никто не видал. Да и ночью кто ж увидит-то, а тот по нужде ходил вот и увидал.

– Тихо, тихо, ты не тараторь, успокойся, по порядку все говори.

– Ну, я же и говорю, он Серегу моего позвал и все, и нет никого, – завела девушка все ту же пластинку.

– Да, постой. Кто, он? Кто приходил-то?

– А я откуда знаю. На улице-то ночь, лица не видать. А в хату он не заходил, ток голос и слышала с улицы.

– Нашенский?

– Не, не нашенский. Голос незнакомый, чужой совсем. Я еще удивилась, кто такой, а Сережка-то мой его знает, поздоровкался да вышел, ток мне кулак показал и строго так шикнул, чтобы я в хате сидела, носа не казала. Ну, я посидела-посидела, а его все нет и нет, я и пошла глянуть, чего это он там долго так, а нет никого. Я давай звать, кричать, всех соседей разбудила. Так что, видала ты кого-нибудь? Проходили они тут?

– Нет, милая, не видали мы никого. Спали уже.

Девушка захлюпала носом:

– Был бы муж твой живый, вмиг бы отыскал, – и разревелась уже в голос.

Тетя Люба стояла рядом, прижав к себе плачущую девушку, и, приглаживая ей волосы, приговаривала:

– Тихо, тихо, не плачь. Найдется Сережка твой, никуда не денется.

– Ой, беду чую-ю. Не вернется он!! – взвыла та еще громче.

– Во, дура! А ну, не каркай! Ну, мало ли, куда мужик вышел, не неделю же его нет. Мой, вон, и месяцами пропадал…

– Вот-то ты и вдовая теперь. А я не хочу. Мы поженились только. Дитя я жду. А как я теперь сама? У-у-у-у…

– Да что ж ты его хоронишь-то! – психанула женщина. – Не успел мужик со двора выйти, а она уже по нему, как по покойнику, воет. А ну, возьми себя в руки!

– Не знаешь ты, Любонька, ничего. Он в пустошь собирался, как и твой, все же, отроком будучи, в рот твоему смотрел, мечтал таким же стать, а как узнал, что дите у нас вскоре случится, так и начал с палкой своей по огороду прыгать, биться учился, все уроки Глеба твоего повторял. Я говорила, не доводит наука боевая до добра, а он уходить стал, все чаще и чаще, и подолгу пропадал, бывало и неделями. Возвращался весь избитый, изодранный, но почти всегда с прибытком разным, даже с монетами, случалось, приходил, счастливый такой. Говорил – заработал. Вот только мне счастья этого не понять. Где же так работают, скажи мне, чтобы с ранами домой приходить? Я молила его, Богами заклинала, чтобы он ту работу бросил. Жили же охотой да огородом и прекрасно жили, вот чего он сунулся на этот приработок, скажи, зачем оно ему надо? Душой чую, Люба, беда придет в наш дом из-за этой его работы.

Пока женщины разговаривали, Калин тихонько оделся и молча вышел на улицу.

Звездное небо над головой, свежий ветерок дул в лицо. Калин взобрался на крышу, внимательно оглядел округу, насколько позволяла ночь. Кругом все, как обычно, тихо, мирно, никого не видно…

Мальчик крепко задумался: стоит ли помочь этой девушке, пышный бюст которой так и стоял перед глазами, и поискать ее супруга-бандита, или ну этого разбойника в пень, и земля ему кирпичами? Девушку жалко. Но стоит ли оно того, чтобы рисковать своей жизнью и своими планами ради непонятно кого? То, что ее муж подался в разбойники, Калин понял из рассказа гостьи, и как она сама до сих пор это не поняла, как минимум, странно. Тетя Люба, кажется, тоже догадалась, где и кем ее Сережка работает и откуда у него прибыток да ранения странные.

– Полкан, сделай-ка кружочек по небу, глянь сверху – нет ли людей поблизости, – попросил Калин мрякула.

Мрякул сорвался с места, словно огромная летучая мышь, вмиг понесся к звездам.

– Мрук-мрук, – вернувшись, засуетился Полкаша, указывая мордой на север.

– Там люди?

– Мрук.

Калин чувствовал исходящее беспокойство от зверька, но сколько он ни всматривался в том направлении, так ничего подозрительного и не смог разглядеть.

– Ну, ладно, пошли, поглядим, кто у нас тут ходит, – сказал он Полкану, при этом так тяжко вздохнув, что даже мрякул засомневался, а стоит ли идти.

Может, лучше вернуться в такой хороший и вкусно пахнущий дом, в тепло? Пока Мрякул размышлял, мальчик уже спустился вниз и отправился в указанном направлении, но не лоб в лоб, а слегка в сторону заложил маршрут поиска.

Больше часа парень шел по грязи, пока не заприметил вдали непонятные отсветы. Подкрался ближе. Люди толпились и галдели внизу под невысоким взгорком, величины которого вполне хватило, чтобы укрыть сборище от лишних глаз. Калин залег под чахлым кустиком. Он только-только обзавелся новенькой листвой и еще даже не успел достаточно распушиться, лишь кое-где голые веточки торчали. Укрытие не ахти какое, но учителя у мальчика были хорошие, в итоге ему наступили на руку, но, не заметив лишнего слушателя, двое яростным шепотом заспорили о чем-то своем на непонятном диалекте. Наступивший на руку, как назло, топтался на одном месте. Калин, сцепив зубы, прокручивал в голове всю матерную брань, услышанную за свою недолгую жизнь, и молил Богов о том, чтобы этот индюк наконец-то отошел в сторонку хотя бы на шаг. Когда люди загомонили еще громче и активней, бритоголовый с татуировкой на висках поспешил куда-то и, уходя, жестко бросил своему собеседнику:

– Но!

– Кор'башшто, – ответил тот в спину, словно прошипел, и, пробурчав явное ругательство, смачно харкнул в сторону кустарника. Еще немного постояв, удалился и он. Мальчик, наконец, поддернув к себе руку, начал ее растирать.

– Ы-ых, слон равнинный, козел толстоногий, – шипел он, разминая пострадавшую конечность. – Чтоб ты копыто себе сломал, потрох собачий.

Люди расступились в стороны, образуя круг, в центр которого вышло два человека. Что там происходило, Калину было видно очень плохо, а то, что там началось нечто крайне увлекательное, стало понятно по возгласам мужиков. Выставленная охрана праздно таращилась по сторонам, время от времени бросая любопытный взгляд за спину, туда, где, судя по шуму и выкрикам, было интереснее, чем то занятие, которое им отводилось, а именно – смотреть за тем, чтобы никто посторонний не приблизился. Калину не составило большого труда обойти этих увальней, и, окончательно обнаглев, он совершенно открыто втиснулся среди зрителей.

«Хочешь спрятаться от барана – стань бараном», – поучал его недавно Борг.

Калин смешался с толпой зевак.

– Хех, вот оно, чем вы тут промышляете, едрит компот налево, – тихонько, себе под нос, изрек мальчик, наблюдая, как самозабвенно один парняга мутузит другого.

– Ставки приняты. Ставки больше не принимаются! – раздалось откуда-то слева. – Сказал же: нет! Все. Охрана! Заберите этого пьяного идиота!

Калин развернулся, чтобы посмотреть, кто и кого сейчас отшил. Вдруг чья-то крепкая рука ухватила его за шиворот и, дыхнув крепким перегаром в щеку, заплетающимся языком спросили:

– Эй, а ты кто такой? Чей ты, малец?

– Юров сын я, – первое, что пришло на ум, ляпнул Калин. – Пусти, шкварка безмозглая, а то батя мой тебя в пельмень закатает и сожрет на ужин! – и, крутанув плечами, вырвался из захвата, с яростью посмотрел прямо в глаза невысокого мужичка с затуманенным алкоголем взглядом.

– Ко-о-го?

– Того, лузг позорный, пропусти, пока отца не кликнул.

– Эт из новеньких, похоже, – сказал подвыпившему мужику рядом стоящий. – Там один такой, здоровенный, как бы не он батька-то его. Гля, щегол борзой какой. Не тронь лучше, а то и в самом деле будет из тебя пельмень, – хохотнул сосед и шутливо хлопнул товарища по хребту.

– И-и-и вот! Он! Наш победитель!! – прозвучало с «ринга».

Калин, наконец, добрался до первого ряда стоявших кругом.

Один парняга, пошатываясь, сидел на земле, утирая из-под носа юшку, а второй стоял в самой середине, рядом с ведущим, который, задрав левую руку победителя к небу, орал во всю глотку:

– То-о-о-ррррр-на-до!! Впервые вышедший сегодня на бой и одолевший матерого противника! То-о-о-о-ррррр-на-до!! Запомните это имя, ибо вы еще о нем услышите не раз!

Пока первая пара бойцов освобождала место следующим, зрители громко переговаривались, спорили, делали ставки, но вскоре ведущий вновь заорал:

– А теперь на бой выходит Гло-о-о-тов ужас! И-и-и-и Мастер!

На поляну вышли два парня, которые совершенно не выглядели ни как ужас, ни как мастер. С самого начала боя было понятно, что это обычные деревенские трактирные забияки, чем-то они напоминали Бадуга с его шайкой, только уже выросших. Таким не на ринге выступать со столь звучными именами, а мелочь у подростков выколачивать. Этот бой стал мальчику не интересен, и он переключил свое внимание на зрителей и других участников, готовившихся к выступлению. Народ стоял разношерстный, от явных толстосумов до среднего достатка охотников за приключениями. Отъявленной голытьбы и простых зевак тут не водилось. И не удивительно, клуб-то закрытый, да еще и среди ночи, где-то в степи работающий. Просто так сюда не попасть.

Услышав, что победителем стал Глотов ужас и сейчас схлестнутся Вепрь и Шатун в кровавом, но отнюдь не смертельном поединке, потому как граждане устроители почти законопослушные господа и никаких смертей на своих игрищах не приемлют, Калин вновь воспылал интересом. Как слышал он краем уха, можно применять и оружие, но по обоюдному согласию, и бои проходили до первой крови, до потери сознания, либо до увечья, но никогда – до смерти. Анонс был красочней, чем сам бой. Калин даже не хотел его обдумывать и уже начал терять всякий интерес, как услышал, что в следующем бою будет участвовать местный, который выйдет на замену искалечившемуся сегодня днем Глыбе. Рядом с мальчиком стояли двое, неплохо осведомленные обо всем происходящем и отлично знающие всех бойцов, они-то и просвещали третьего, который, судя по вопросам, являлся тут нечастым гостем. Калин пристроился поближе к этой троице и активно грел уши.

– На кого поставил?

– На Хищника, естественно.

– А я – на Барсука. Слышал, он боец отменный.

– Э-э, брат, плакали твои денежки. Не выстоять Барсуку против Хищника, не тот это уровень. С Глыбой еще возможно было, потому как наука бойцовская схожа у них, а этот иначе дерется. Проиграет. Я точно уверен.

– Ох, а может, успею ставку сменить?

Первый цокнул языком:

– Не-а, поздно. Вон, Нюша уже объявлять пошел.

Услышав имя, Калин тихонько хихикнул. Горластый, бородатый детина с мясистым носом картошкой и высоким лбом, светящимся двумя залысинами, ну никак не походил на Нюшу.

Когда объявили бойцов, на полянку вышли двое. Крепкий, высокий молодой парень, оголенный по пояс, шел, медленно поводя плечами, разминая суставы. Выйдя ближе к середине, он остановился и, плюнув себе под ноги, уставился со скучающим видом в небо, изучая затухающие звезды, всем своим видом показывая, что ничего не боится и нового тут ничего не увидит.

Соперник его выглядел гораздо мельче, но по тому, как он вышел, по походке, по неуловимым движениям, Калин понял, что Барсуку – кранты. И эти кранты наступят очень быстро и мало кому будут понятны. Калин сам с собой поспорил, что это будет бой трех шагов. Так оно и вышло.

– Бой!! – объявил «крикун» и скрылся с глаз.

Хищник сделал шаг вперед, Барсук выкинул руку навстречу, целя тому в голову. Чуть пригнувшись, сухопарый боец сделал второй шаг, подныривая под удар и одновременно с третьим своим шагом, резко и точно, с громким выдохом вонзил свой кулак в печень противника. Мир в глазах Барсука потух, и он рухнул на землю. На секунду или на две над поляной воцарилась гробовая тишина.

– Три шага, – прошептал Калин, кивнув самому себе.

Раздался душераздирающий вопль, преисполненный боли, и, как послышалось Калину, обиды. Барсук корчился на земле, поджимая под себя колени, пытаясь подняться, и тут же падал обратно. Его рвало. Калин понял, что с боями для этого парня покончено. С такой пробитой печенью без современной медицины не возвращаются на ринг. Хищник ходил вокруг поверженного, победно вскинув руки. Тяжело дышал. Калин видел, что победитель с трудом сдерживает ярость. Такая короткая схватка не дала даже выплеснуться адреналину. Пнув поверженного противника, Хищник с издевкой спросил:

– Ты чего, вообще, выходил-то, придурок? Заблудился? Может, к жене твоей сходить, чтобы она узнала, как выглядит настоящий мужчина?

Барсук, превозмогая боль и выплюнув остатки блевотины изо рта, с неподдельным напряжением в голосе, ответил:

– Если ты так же быстр с женщинами, то она встретит тебя с ухватом.

Весь круг людей заржал.

Калин увидел, как поменялся цвет глаз у Хищника и тот метнулся к ближайшему человеку, одной рукой отталкивая того в грудь, второй выхватывая нож с пояса. И так же стремительно, с изяществом барракуды, направился к Барсуку.

У Калина на раздумья было полторы секунды, и как только Хищник начал движение к поверженному врагу, Калин начал свое движение, на ходу снимая куртку, и оказавшись прямо за спиной, кинул вещь вправо, отвлекая внимание, а сам замахом сверху, в развороте выходя к лицу противника, нанес удар в ключицу основанием ребра ладони, где стараниями Борга за эти месяцы наросла изрядная мозоль. Кость Хищника хрустнула, и рука повисла плетью, выронив нож.

Нюша, который выскочил на ринг одновременно с Калином, но из-за габаритов торса уступал в скорости, подоспел уже к развязке и, схватив мальчишку, поднял его над своей головой.

– Отдай его мне! – прорычал Хищник, шагнув навстречу, но, получив удар ногой в живот, отлетел в сторону. Тут же вскочил на ноги и ринулся к Нюше.

В то же мгновение над рингом прозвучало громогласное:

– Ша!

Хищник замер на месте. Головы у всех присутствующих, как по команде, враз повернулись и уставились в одну точку. Калин, вися в руках Нюши, посмотрел туда же, куда и все. Взору его открылась интересная картина. Он увидел «трон», на котором сидел безногий старик, и внешность его совершенно не вязалась с громоподобным голосом. Лицо его было худощавое, но глаза – цепкие, и сразу стало понятно, что этот человек в жизни своей прошел через очень многое.