Глава десятая
К ЖЕЛЕЗНЫМ ВОРОТАМ
— Здесь мы собрали более чем достаточно, — сказал Ний. — Ещё немного, и меня опять потащат на расправу. Купцы не любят проигрывать… Может быть, вообще уже достаточно? Я выиграл для вас больше, чем можно получить за меня как за рекрута или раба…
Он обвёл глазами сидящих. Аюби и Мантай смотрели в свои чаши с дымящимся молоком. Холк смотрел прямо в глаза Нию. Все молчали.
— Я понимаю, что денег много не бывает, — продолжал Ний. — Но здесь мы уже ничего не соберём. Надо или перебираться в Железные Ворота, или… или отпустите меня.
Аюби поставил свою чашу рядом с собой.
— Ты говоришь разумно. И ты просишь справедливо. Мы с кумом согласны с тобой… но, видишь ли, из-за задержки мы, как выяснилось, понесли немалый ущерб. Это другая справедливость, уже наша. Мы отправимся в Железные Ворота, и там ты сыграешь для нас ещё десять раз. На разных рынках. Это не вызовет подозрений. После этого ты будешь свободен. Согласен?
— Если я скажу, что нет?
— Тогда мы отпустим тебя сейчас. Но, как ты правильно сказал, здесь тебе лучше не играть. И на какие средства ты купишь лошадей и припасы на обратный путь?
Ний кивнул. Собственно, для себя он решение принял ещё до начала разговора.
— Согласен, — подтвердил он кивок словами. — В Железных Воротах я сыграю для вас десять партий. Постараюсь выиграть как можно больше. Но первую партию там я сыграю для себя. На случай, если нам всем придётся бежать.
— Разумно, — сказал Аюби.
— Но ты ведь не убежишь сам? — спросил Мантай как бы в шутку.
— Если бы я хотел убежать, то убежал бы здесь, — сказал Ний. — В этом хаосе легче затеряться.
— Ты сказал «хаос», — подал голос Холк. — Ты разве грек?
— Моя мать гречанка, — сказал Ний. — Я, кажется, говорил об этом.
— А ты умеешь читать и писать по-гречески?
— Разумеется.
— Очень хорошо, — сказал Холк. — Завтра я дам тебе письмо, его надо будет прочитать и написать ответ.
Ний молча кивнул.
— Вы спите, — сказал Холк. — Я покараулю.
Он встал одним движением — только что сидел, скрестив ноги, а вот уже во весь рост. Проверил, на месте ли пояс с акинаком, накинул на плечи подбитый мехом плащ и вышел из шатра.
Снаружи метался снег.
— Он вообще спит хоть когда-нибудь? — спросил Ний.
— Только на коне, — сказал Мантай и засмеялся.
Ний так и не понял до сих пор, какие отношения связывают Холка с Мантаем и Аюби. С этими двумя всё понятно: небогатые купцы, возившие товары из Алпана в Тикр и другие города царства — и обратно. Но Холк, он кто? Компаньон, попутчик? Страж? Точно не слуга… Задавать прямой вопрос почему-то не хотелось. Вот не хотелось, и всё. Может быть, завтра выяснится…
Царская дорога проложена была прихотливо: от Цареграда через Тикр и до крепостца Избыл в междуречье Инелея и Джаига; здесь она раздваивалась, одна дорога шла на восход через Джаиг, степи и дальше в Сугуду, Туран — и так до самого Цереса; другая почти поворачивала назад, загибалась к югу, пересекала Инелей неподалёку от впадения его в море — и дальше вела к Железным Воротам, Алпану, Техрану… Чем это объяснялось, никто толком не знал, говорили разное — и что отворот дороги на Тикр проложили много позже, а старыми и главными дорогами были как раз восходная и южная; и что такой изгиб объясняется близостью границ некогда дикой и разбойничьей Киммерии; и что в прошлом пошлины купеческие платили именно в Избыле, и был когда-то Избыл большим городом, равным Тикру, а то и поболе, но несколько нашествий разорили его; а может быть, стала маловодной речка, поившая город, — и высохло, превратилось в солончак, большое озеро, вокруг которого он был построен. Крепостец частью сохранился с тех давних лет, а частью был достроен уже при молодом царе Корохе…
Сейчас вокруг крепостца и под его защитой собралось целое становище — беглецы из Тикра с одной стороны и остановившиеся караваны с юга и восхода — с другой. Многие купцы предусмотрительно повернули домой, многие беглецы двинулись дальше, не дожидаясь вестей, — но не меньше двух тысяч человек жили в шатрах на пронизывающем ветру, всё ещё на что-то надеясь.
Каждый день к ним выходили из крепостца царские люди и говорили, что по-прежнему ничего не известно.
Как всегда в таких случаях, в изобилии расходились слухи, одни страшнее и нелепее других. Наверное, только Ний понимал, что действительность ещё нелепее и страшнее. Но он благоразумно помалкивал.
И опять же как всегда — шёл торг; кто-то сбывал товары, чтобы уйти налегке, кто-то покупал задёшево, надеясь, что опасности пролетят стороной. Большой ценностью были дрова — за ними приходилось ездить по два дня: день уходил на дорогу в оба конца, день на заготовку. Свой запас люди из крепостца не продавали ни за какие деньги.
И, само собой, во многих шатрах шла игра. Первый день Ний присматривался и прислушивался, потом начал играть сам. На третий день слава о новом умелом и удачливом игроке облетела всё становище. И, конечно, нашлись другие умелые и удачливые игроки, желавшие с ним сразиться. Так что сейчас кошели Аюби и Мантая сильно потяжелели…
Да, пора была двигаться дальше. Слишком умелых и удачливых игроков нигде не любят долго.
Утром, когда Аюби куда-то ушёл, а Мантай неторопливо упаковывал имущество, Холк принёс Нию письмо. Оно было написано на смятом и порванном посередине клочке пергамента — и, похоже, побывало в воде, многие буквы расплылись и едва угадывались.
Ний долго вчитывался, пытаясь понять.
— «Сердечный друг, очень долго нет от тебя…» — тут либо «писем», либо «знаков». — «Сейчас самое главное — точно знать, что…» — не пойму, — «…поскольку претендент лишён рассудка и не прислушивается к доводом советников. Он окружён…» — здесь опять не читается, — «…и я очень опасаюсь, что проникнет…» — тут просто дыра, — «…не совладать. Прошу тебя со всей осторожностью, но весьма решительно пресечь…» — не понимаю, — «…не останавливаясь ни перед чем. Напоминаю о твоей клятве. При самой крайней необходимости обратись к купцу Акболату из Тикра и предъяви ему свой…» — здесь вроде бы слово «запястье», но я не уверен. — «Сутех сейчас является самой большой опасностью для…» — всё, дальше ничего нет.
Ний надеялся, что ни лицом, ни голосом ничего не выдал.
— Сутех… — Холк произнёс это имя так, словно пробовал его на вкус. — Сутех… — и поскрёб гладко выбритый подбородок. — Ты знаешь, кто такой Сутех?
— Так звали соперника царя Додона, — сказал Ний. — Он вроде как египтянин. Куда потом делся…
Холк какое-то время смотрел вдаль.
— Ладно. Надо подумать. Пока не будем ничего писать.
Он забрал письмо, повернулся и ушёл, оставив Ния в недоумении.
Кто же ты, скиф Холк?..
Зима всё длилась и длилась. Об этом переговаривались испуганно и безнадежно, как о наступлении последних времён…
Правда, старый седобородый купец, с которым как-то прошли несколько переходов, говорил, что на его памяти был такой же год, когда лето вовсе не наступило — но тогда и небо было другим, серым, и солнце — кровавого цвета не только на закате перед большим ветром, но и в полдень; а уж луна… Сейчас же солнце светило ярко, но почему-то не грело.
На переходе через Инелей тоже было людно. Странно, что люди всегда вот так вот скапливаются в каких-то символических местах — на перекрёстке, на переправе… Дорога была пуста, а здесь — сотни шатров. Инелей стоял, лёд местами бугрился, по широкому проторённому пути — почти чёрному среди снежной белизны — туда и обратно свободно двигались и конные, и санные, и не надо было ждать лодок или плотов, — но вот поди ж ты — люди всё равно сидели и чего-то ждали.
Летом переправа была много выше по течению — там, где русло Инелея ещё не делилось на сорок рукавов. Зимой же шли здесь, по короткому пути, экономя два дня, а то и три.
Они впятером — Холк перед отъездом привёл ещё какого-то человека по имени Бедом и сказал, что он немой, — ведя в поводу вьючных лошадей, проехали сквозь становище, не задерживаясь даже для того, чтобы узнать какие-то новости, и спустились на лёд. Справа и слева днищами вверх лежали десятки лодок, с одного борта заваленные снегом, с другого — оголённые ветром и солнцем. Дорога по льду была короткой, дальше снова шла суша, но Ний знал, что это только остров, потом снова будет лёд и снова остров, и так много раз — и путь до того берега Инелея займёт целый день, а то и больше дня.
На одном из островов, обширном и низинном, с бескрайним замёрзшим озером, поросшим рогозом — весной, а особенно осенью здесь было не протолкнуться среди мириад перелётных птиц, — они увидели стоящие чуть в стороне от пробитой дороги шатры, присыпанные снегом; к шатрам не вело никакой тропинки, а на высоком шесте над ними болтался чёрный лоскут, знак мора. Холк придержал свою лошадь и долго смотрел на шатры…
Заночевать действительно пришлось на острове, узком, но высоком, горбом выступавшем над окружающей низиной. Здесь густо росли деревья, так что можно было и укрыться от ветра, и развести большой костёр. Собирая валежник, Ний заметил, что на нижних сучьях великанских, в два обхвата, ракит висели бороды сухих водорослей. Вот, значит, как поднимается при разливах вода… Он представил себе этот поток, и ему вдруг стало тревожно. Мысль зацепилась за какую-то другую, которая тут же спряталась, — но беспокойство осталось.
На высокий берег выбрались уже заполдень. Тут тоже стояли шатры, хотя и в меньшем числе, чем на том берегу. Их сразу обступили люди, желавшие узнать, что происходит и почему все всего боятся. Холк ехал впереди и отвечал, что никаких новостей нет, ни хороших, ни плохих. Просто никаких. Странным образом это людей успокаивало…
Здесь сделали привал, пообедали, купили лошадям зерна. Зерно было скверное, плохо просеянное, но хоть какое-то. Своё, доброе, уже было на исходе.
Их предупредили, что дальше по дороге попадаются алпанские разъезды, которые весьма суровы и могут не посчитаться с тем, что сами купцы — алпанцы. На что Холк ответил: любящим Митру не подобает опасаться людей царя.
И они двинулись дальше. Не меньше шести дней пути предстояло им…
Только в санях Вальда вспомнила про свою больную спину. Рухнув в мягкое сено, она вытянулась и застонала, наконец-то разрешив боли выбраться из тех застенков, в которые удалось загнать её на время сборов. Сюмерге хлопотала над старшей, что-то подкладывая, что-то поправляя, а лошади бежали, и ритмичный стук восьми копыт мучительно напоминал то, что она услышала там, в пещере, в беспамятстве.
С ранней молодости не было у неё этих припадков…
А тогда — набухало над правым глазом, не болело, а именно набухало, потом подёргивалось лицо, сами двигались пальцы на руке и особенно на ноге — почему-то те, нижние, вели себя по-особому самостоятельно и после долго чувствовались как что-то неродное, приделанное.
Потом наступал момент, когда ей казалось, что вся голова полна мудрых песен, мыслей и слов, но все они кружились, не совпадая, но вот-вот должны были расположиться так, что весь их скрытый смысл станет доступен и вспыхнет внезапным пониманием всего на свете…
Но наступала темнота, не полная, а как бы сумрак, и в сумраке перед глазами возникали невероятные картины, узоры, орнаменты — такие, каких она никогда не видела и не могла видеть, потому что человеку не под силу их создать, такие изысканные и сложные. Так длилось, и длилось, и длилось — но рассеивалось, и уже нельзя было вспомнить ничего.
Нет, тогда она не теряла сознания и её не било в судорогах, как давеча, это случилось впервые… да и те случаи прекратились сразу после замужества, и Колушка, мир её косточкам, так и сказала, что именно мужа не хватало ей всё это время…
И вот теперь, после посещения Камня и прикосновения духов пещеры это обрушилось на неё снова, как будто пробив что-то неправильное внутри; так весенняя вода крушит ледяные заторы. Вальда понимала, что всё уже решила для себя, нужно было только признаться в этом.
— Что, матушка? — склонилась Сюмерге.
— Нет, — сказала Вальда. — Я молчу. Наверное, слишком громко думаю…
Сюмерге встала на колени и, придерживаясь за край саней, стала смотреть вперёд.
— Что там? — спросила Вальда.
— Всё хорошо, — сказала Сюмерге. — Едем…
Взамен лёгких ездовых саночек, оставшихся в Арушах — а может, и сгоревших вместе с домом, с Маклой и Колушкой, а может, пограбленных ряжеными, — Исаак купил в Яри простые крестьянские, крепкие, двуконные, но ехать в них можно было только на сене позади возчика. Сена навалили вдоволь, прикрыли его одной коровьей шкурой, другую дали, чтобы укрываться. Впрочем, мороз был невелик…
Дорогу от пещеры до Яри и первый день от Яри домой Вальда помнила смутно, как что-то давно прошедшее. Прощались с Корожем и другими охотниками… шаман Кавал куда-то сбегал и принёс весть, что множество ряженых во главе с ненастоящим Черномором действительно заманили в чащу, и там они будут блуждать по воле Лесовика до самой смерти, и что Сезган со своими людьми благополучно вернулся в зимнее становище… и Исаак рассказывал, как он со своим отрядом прятался в Яри буквально посреди ряженых, как его шпион узнал, когда и куда отправляются вооружённые люди, ведомые предателем Мешем — и имя Вальды прозвучало! — и уже не составляло труда пойти по их следам и беззвучно перебить почти всех ещё до подхода к пещере… но всё это действительно было давно и как будто в другой жизни. И сейчас, когда она была больна, слаба, устала, когда каждая косточка просила покоя — голова вдруг стала просветлённой и чистой, а то, что было в прошлом, казалось наваждением и мороком.
Камень или духи пещеры тому виной, она не знала, но что-то или кто-то вытащил из неё старую занозу — да даже не занозу, а целый клин…
Но она пока не позволяла себе думать об этом. Просто знала, что она уже не та, что ехала сюда. Совсем не та.
На четвёртый день пути, ближе к вечеру, Вальду сморил сон прямо в санях. И, когда её стали трясти и будить, она никак не могла понять, где она и что происходит вокруг.
Стоял шум: голоса, конское ржание, скрип снега, что-то ещё. Потом она смогла сосредоточиться на тревожном лице Сюмерге, которая тормошила её и шептала:
— Матушка, матушка, проснитесь! Да проснитесь же!..
— Да. Да-да. Я… Где мы?
— В дороге, в дороге. Ещё в дороге.
— Что случилось?
Наконец Вальда смогла приподняться и осмотреться вокруг. Горело множество костров, между ними сновали люди.
— Дурные вести, матушка. Тикр осаждают враги.
— Что?
Сонливость как рукой смахнуло.
— Какая-то армия подошла. Подгород сожгли. Эти люди оттуда. Ничего больше не известно, чья армия… в общем, ничего. Исаак пытается что-то выяснить…
— Помоги мне встать… Где он?
— Кто?
— Исаак.
— Не знаю. Где-то впереди…
Вальда с трудом села, потом выбралась из саней. Лошади хрустели овсом, возчик осматривал сбрую. Люди из отряда Исаака тоже обихаживали своих лошадей, притомившихся за долгий и быстрый переход. На костре грелся котёл, в него подкидывали снег.
Из темноты появился всадник. Это был Исаак — в распахнутом овчинном кофте, в огромной мохнатой шапке из волчины. Спрыгнул с коня, не глядя передал кому-то поводья, подошёл к Вальде. Посмотрел на Сюмерге. Она кивнула.
— Госпожа, — сказал Исаак, — главное вы уже знаете. Я нашёл знакомого. Он говорит, что перерезаны только основные дороги, по окольным можно пробраться почти к самому городу. Выше по Доне есть пристань…
— Которой владеет отец. Я знаю. Но сейчас зима.
— Конечно. Его люди там живут весь год, и если кто может нам помочь, то это они.
Вальда задумалась. Люди Гамлиэля, сторожа и перевозчики рабов… Да, эти должны знать все ходы и выходы. И они надёжны.
Посланные разведчики вернулись и доложили, что на пристани посторонних нет. В подтверждение к ним присоединился здоровенный кочевник с длинными вислыми, как у налима, усами. Они о чём-то поговорили с Исааком, после чего весь отряд двинулся в путь. Вальда встала в санях на колени и, придерживаемая Сюмерге, смотрела вперёд.
Сама пристань лежала на берегу, вытащенная из воды ещё до ледостава. Видно было, что там кто-то жил — снег был вытоптан, испещрён следами. Строения на берегу — несколько домов и амбаров — окружал высокий и плотный забор из брёвен, заострённых сверху. Видны были редкие головы, высовывающиеся с той стороны.
Что ж, это было неплохое укрепление…
Когда первые всадники приблизились к воротам, их открыли. Проём был очень узкий и низкий, видно было, как всадники протискивались в него, приникнув к холке коней. Сани не пройдут…
Сани действительно не проходили. Вальда и Сюмерге выбрались на снег, потоптались, разминая ноги. Возчик принялся распрягать лошадей, ему помогал выскочивший из ворот мальчик.
— Заходите, госпожа Вальда, госпожа Сюмерге, — сказал Исаак, — вас проводят, располагайтесь.
Он снял мохнатую шапку и подставил ветру бритую голову. В профиль он был вылитый отец — крутой скруглённый лоб, горбатый нос, выступающий подбородок, удлинённый затылок. Ещё бы бороду, и не отличить… Но бороду он не имел права носить, община ещё не приняла его обратно после того, как они с братом предали веру — хотя раскаяние их было искренним и чистосердечным… Всё влияние своё Гамлиэль использовал, убеждал, подкупал, пугал — нет, жесковыйные не смягчались.
Даже Вальду они готовы были принять в себя, а этих, споткнувшихся, — нет…
В доме было жарко натоплено и пахло подгоревшей кашей. Сюмерге помогла Вальде сесть на кожаную подушку, сама опустилась напротив. Им тут же налили горячего отвара из сухих яблок с мёдом. Вальда с благодарностью приняла чашу — и только глотнув и почувствовав, как потекло по жилам тепло, поняла, насколько устала.
Вошёл Исаак, присел на корточки.
— Ночью мы войдём в город, — сказал он. — Оказывается, это не так сложно. А пока грейтесь. И лучше поспите, Джар вас устроит.
— Хорошо, — сказала Вальда. — Что в городе? И кто его осаждает?
— В городе всё более или менее нормально, — сказал Исаак. — А вот с осаждающими сложность. Они называют себя хуртами — не знаю, что это такое… но на вид это просто окрестные крестьяне, кочевники… — он оборвал себя, закрыл глаза и сколько-то мгновений сидел так. — И солдаты.
— Солдаты? — Вальда не поверила услышанному.
— Да. Солдаты царя. Наши взяли двоих несколько дней назад, хотели хоть что-то выяснить. Но Айю говорит, что они были будто бы не в себе, словно опоенные чем-то. Их заперли, думали, что проспятся… Утром оба были мёртвые. Проглотили языки… В общем, ночью будем в городе, утром всё узнаем.
Он поднялся и стремительно вышел.
— Это не может быть правдой, — сказала Сюмерге, — матушка, скажите, что это неправда…
— Не может, — сказала Вальда. — Но мы же вместе были, вместе всё видели.
— Я вспомнила это слово, — сказала Сюмерге. — Хурты. Это когда…
Она вдруг замолчала и уставилась в пол.
— Это когда я убила Сенди, а шаман потом сделал так, что не я, а Корож.
— Да, — сказала Вальда. — По-моему, только мы с тобой это поняли.
— Сенди тогда и сказала это слово. Они, эти ряженые, себя так называют. Называли…
— Слова я не запомнила, — сказала Вальда.
— Я запомнила. Оно на что-то похоже… такое…
— Вряд ли это важно, — сказала Вальда. — Правда, давай поспим, пока есть возможность.
Она поманила Джара.
— Вспомнила! — подскочила Сюмерге. — Вспомнила, откуда слово. У меня была нянька-киммерийка, Саджан. Она рассказывала сказки. Там было… в общем, про то, что все мы живём во сне, но среди нас есть те, кто видит всё как оно есть. Они и назывались хуртами. И у них было своё царство — Хурт. Оно находилось здесь же, вот где мы есть, но нам его невозможно было ни увидеть, ни как-то почувствовать — лишь изредка оттуда долетают какие-то звуки и время от времени появляется что-то вроде тени — вот нет человека, а есть только его тень на земле…
— Хурты — это не сказка, — сказал Джар. — Я сам видел хуртов. Я из Киммерии. Но те хурты и эти — между ними никакого сходства… Пойдёмте, я покажу, где спать.
Впрочем, не спалось. Вальда отворочалась с час, потом встала. И тут же вскочила Сюмерге — она тоже не могла заставить себя уснуть. Они вышли из дому как раз тогда, когда поднялся непонятный шум.
Изнутри к забору приставлены были лестницы с площадками наверху. Видно было, что сколочены они недавно, на скорую руку и из свежего дерева. Понятно, подумала Вальда, когда тут держали рабов, дурным бы делом было ставить лестницы к стенам… Сейчас там стояли лучники, и Айю — тот самый, с налимьими усами — перекрикивался с кем-то по ту сторону стены.
Потом он тяжело спустился по перекладинам и подошёл к стоящему у ворот Исааку.
— Царский диперан, — сказал он. — Просятся обогреться. Четверо их всего, не угроза.
— За ними никого не видно?
— Так, чтобы успели доскакать, пока мы ворота запираем, — нет. А что за рощей — отсюда не видать.
— Ладно, впусти. Может, от него что-то узнаем.
Заскрипел ворот, и хлябь, сколоченная из толстых брусьев, медленно поползла вверх.
— Входите пешими! — крикнул Айя. — Коней в поводу держите!
Человек десять стояли полукругом, держа стрелу на тетиве.
Один за другим вошли четверо совершенно измождённых людей, закутанных в изодранное не пойми что. На ногах у двоих были просто шкуры, обмотанные ремешками. И лошади, которых они вели за собой — худые, хромающие, с ввалившимися боками…
— Фриян? — тихо сказала Сюмерге, и первый вошедший вздрогнул, как от удара. — Фриян!!!
Она бросилась к нему, и тот, уронив поводья, раскинул руки.
— Я остаюсь, — сказала Сюмерге упрямым голосом, словно заранее ожидая отпора.
— Хорошо, доченька, — кивнула Вальда. — Я бы на твоём месте тоже осталась.
Сюмерге посмотрела не неё подозрительно, ожидая какого-то подвоха.
— Я написала письмо отцу.
— Я передам. Если он ещё в городе, конечно.
— Он должен быть в городе.
— Тогда завтра его увижу. Езжай с Фрияном, и… счастья тебе.
— Пора, — сказал Исаак.
— Да, сейчас иду… Я велела двоим моим стражам сопровождать тебя. Хотела всех четверых отправить, но Эхир упёрся… Вот против этого не возражай, — Вальда подняла руку. — Фриян согласился, а ты должна его теперь слушаться.
— Спасибо, матушка, — сказала Сюмерге. — Я… я не знаю, что ещё сказать. Я вам благодарна… и чтобы у вас всё было хорошо. Чтобы все нашлись…
— Верь себе, — сказала Вальда. — У тебя чуткое сердце — верь ему. И ничего не бойся.
Они обнялись, потом Вальда резко отстранилась и пошла за Исааком, не оборачиваясь. От слёз тут же смёрзлись веки…
Ехать пришлось верхом и в полнейшей темноте. Вальда сидела в непривычном седле очень прямо, даже чуть откинувшись назад, перебарывая тупую горячую боль в спине. Ничего, говорила она себе, это недалеко, это недолго, терпи, и не так было, было куда хуже, ты совсем разнежилась и разленилась, просто не думай, что это какая-то новая боль, она всегда была и всегда будет, она всегда с тобой, она не предаст…
А вот я — предам.
