Не знаю, что меня разбудило. Возможно, шум снаружи, потому что за углом воет ветер, а одинокая ветка стучит в окно. Звук такой, словно Сюзетта стоит там, в темноте, и неторопливо постукивает по стеклу своими длинными синими ногтями.

В свете луны видно плетеный коврик на полу и снежинки за окном.

Я думаю о Максе и Кенни и о маминых словах: «От себя не убежишь».

Может, она права.

Может, Макс – это попытка сбежать из Урмберга, или от Кенни, или, в конечном итоге, от себя самой.

Когда Кенни погиб, во мне что-то сломалось.

Не потому, что это была ужасная трагедия, не потому, что мы были пьяны, а потому, что тогда я узнала, как это больно – утратить любимого.

Я не хочу никогда больше испытывать такой боли.

Снизу доносится звук, похожий на скрип, с которым двигают по полу стул.

Я бросаю взгляд на часы: пять минут шестого. Может, мама встала в туалет.

После смерти Кенни я не хотела подниматься с постели, не хотела есть. Еда не лезла в горло, меня все время тошнило. Я не переставала думать о лице Кенни, превратившемся в бесформенную кровавую массу.

Мама с Маргаретой дежурили у моей кровати день и ночь. Папа тоже помогал, но ему нужно было работать. К тому же забота о подростках в депрессии – традиционно женское занятие.

И когда мама с папой спустя несколько недель подхватили какой-то вирус, Маргарета переехала к нам. Готовила еду – завтрак, обед, ужин на всех. Убирала чердак, делала пюре из зимних яблок, стирала, гладила, мыла пол.

Тогда-то я и поняла, как много Маргарета значит для меня, для всей нашей семьи. Она женщина жесткая, но всегда придет на помощь в трудную минуту. Она стержень, вокруг которого все вращается в нашем маленьком семейном кругу. Она сила, которая нас объединяет, где бы мы ни были. Разумеется, ее помощь может быть в тягость, но ты знаешь, что всегда можешь на нее рассчитывать.

А в конечном итоге только это и важно.

С нижнего этажа доносится шум, потом хлопок входной двери.

Я сажусь на кровати. Сердце бешено колотится, лоб покрыли капли пота.

Куда это мама направилась в пять утра?

Я поднимаюсь, накидываю на плечи плед, лежащий у изножья, и спускаюсь вниз по лестнице.

В доме тихо. Луна призрачным светом освещает комнаты. Пол холодный. Я плотнее кутаюсь в плед.

Папа иногда ходил во сне. Часто он отправлялся на кухню к холодильнику. Случалось, что мама находила его с рукой в банке с черничным джемом и в перемазанной пижаме.

Я заглядываю в кухню и прихожую. Пусто.

Кусты за окном сгибаются от сильного ветра. Лодыжки обдает холодным воздухом от сквозняка.

Иду дальше, в мамину комнату, приоткрываю дверь и вслушиваюсь в темноту.

Я слышу ее ровное дыхание в темноте. В спальне пахнет привычным маминым запахом. Я осторожно закрываю дверь, возвращаюсь в прихожую и выглядываю в окно. Вижу заваленный снегом двор, ели в отдалении. И там, между деревьями, – какое-то движение.

Кто-то там есть. Человек или животное.

В это мгновенье что-то пикает в гостиной.

Я оборачиваюсь.

Что-то светит на журнальном столике. Искусственный свет заливает диван.

Мой ноутбук.

Но я же его отключила вчера?

Иду в гостиную, нагибаюсь над ноутбуком. На экране танцуют разноцветные круги. Рядом с ноутбуком мой раскрытый блокнот, как я оставила его вчера. Записи о том, что Ханне помнит с той ночи, когда исчез Петер, занимают две страницы.

Я нажимаю на клавишу, и компьютер запрашивает пароль.

Слава богу.

С губ срывается вздох облегчения, но в этот момент мой взгляд падает на пол. На искусственном паркете поблескивает мокрое пятно.

Сердце колотится в груди, в ушах шумит кровь.

Иду в прихожую, открываю дверь, вглядываюсь в темноту. Холодный ветер треплет мне волосы. Дрожа от холода, я ищу что-нибудь подозрительное. Сначала я ничего не вижу, но потом начинаю различать что-то в сугробе прямо перед дверью.

Это след от ботинка.

Я опускаюсь на корточки и разглядываю след. Можно различить контуры рисунка на подошве.

В середине – пятиконечная звезда.

Ханне сидит за столом в кухне Берит с чашкой чая в руке. На столе подсвечник с двумя зажженными свечами.

Сегодня воскресенье, второй адвент.

Голова болит от усталости. После того как я услышала подозрительные звуки утром и обнаружила, что мой ноутбук включен, я уже не смогла заснуть. Ворочалась в кровати, пока не зазвонил будильник.

По дороге в участок я думала, рассказать ли Манфреду о том, что произошло ночью, но в свете дня это происшествие показалось мне глупым: шум, след от подошвы, который мог быть старым. Может, мне только померещилось, что кто-то прятался за деревьями. От страха перед ворами много чего может померещиться.

Я смотрю на стол.

Рядом с подсвечником лежат фотографии мертвых тел Азры и Нермины Малкоц, карта Урмберга, протокол допроса и заметки Манфреда.

Мы здесь уже больше часа. Манфред подробно рассказал о расследовании и сообщил все, что нам удалось узнать о Нермине, Азре, исчезновении Петера, медальоне, который был на шее у Ханне. Он намеренно не рассказал о Стефане Ульссоне, чтобы Ханне могла сама вспомнить без наших подсказок.

Ханне все прочитала, сделала пометки в блокноте и задала вопросы. Берит сделала второй чайник чая, выгуляла собаку и наконец уселась в соседней комнате с вязанием.

Очевидно, что Ханне не помнит ничего о расследовании. Мы с Андреасом вообще не понимаем, какая польза от попыток заставить ее вспомнить. Если, конечно, в этом была цель нашего визита. А у нас столько дел. Прокурору нужна информация для принятия решения о продлении ареста.

За окном светит бледное утреннее солнце. Тонкая розовая полоска виднеется над верхушками деревьев, на опушке леса постепенно рассеивается туман. Солнечное утро выглядит многообещающе, но я знаю, что по прогнозу завтра сильный снегопад.

Ханне откладывает в сторону очки и трет глаза. В печке потрескивают поленья.

– Ты же знаешь, что я ничего не помню? – говорит она, глядя Манфреду в глаза.

Манфред кивает и накрывает ее руку своей.

Она улыбается. Он улыбается в ответ.

Видно, что они понимают друг друга без слов.

– Что ты хочешь знать?

– Я хочу знать, один ли человек убил Нермину и Азру. И я хочу узнать, кто это.

Ханне смеется и сжимает его руку.

– Я же не ясновидящая.

– Ясновидящая, – шире улыбается Манфред.

Ханне выпускает руку Манфреда и начинает распутывать колтун в кудрявых волосах.

– Ради тебя самого, Манфред. Все, что я скажу, это гипотезы, основанные на весьма поверхностном изучении материала.

– Разумеется.

Ханне вздыхает, качает головой. Видно, что ситуация ее забавляет.

– Я не люблю делать поспешных выводов.

– Но какой вывод ты бы сделала?

– Я бы сказала, что эти два случая связаны. Маловероятно, что девочка и ее мать обе погибли на одном и том же месте, хотя между этими событиями прошло много лет и травмы различаются. Думаю, мы имеем дело с одним и тем же преступником. С другой стороны, есть признаки того, что преступника с жертвами связывали близкие отношения.

– Объясни подробнее.

Ханне кивает.

– Преступник выказал своего рода… заботу о жертвах… Он или она, но можем говорить «он» – так будет проще, – уложил девочку на спину и сложил ей руки на груди, прежде чем засыпать ее камнями. Устроил ей почти похороны. У меня создалось ощущение, что он ее… уважал… То же и с Азрой. Он положил ее под елью и сложил руки на груди так же, как и у Нермины. Думаю, он их знал. И любил…

Ханне надевает очки, заглядывает в записи и продолжает:

– Но у нас еще есть разбитое лицо Азры…

Она умолкает и хмурит лоб. Какое-то время молчит.

Мы смотрим на нее, затаив дыхание. В соседней комнате покашливает Берит.

– На первый взгляд, это не состыковывается, – произносит Ханне. – С уважением к жертве, например. Когда уважаешь кого-то, не разбиваешь ему лицо камнем. Это делаешь, когда ненавидишь человека, или в приступе гнева. Но на это могут быть и другие причины. Более банальные.

Манфред поднимает глаза от блокнота.

– Да, – продолжает она более уверенно. – Может, у него не было времени спрятать тело и он разбил ей лицо, чтобы затруднить опознание.

– Но человека все равно можно идентифицировать, – возражаю я. – С помощью ДНК, например.

Ханне пожимает плечами.

– Да, но это сложнее. Нужна проба для сравнения. То же и с отпечатками пальцев.

– А тот факт, что жертвы были босыми? – спрашиваю я.

– Хм… – Ханне стучит ручкой по столу. – Мы не знаем, была ли девочка босой, ее обувь могла сгнить за пятнадцать лет. Но вот мама…

Ханне замолкает и переводит взгляд на снежное поле за окном.

– Криминалисты определили, были ли туфли сняты до или после убийства? – спрашивает она.

– Они не знают наверняка, – отвечает Манфред. – Но у нее были царапины на ступнях, что указывает, что она бежала босиком по лесу.

– Может, она была психически нездорова… – говорит Ханне. – Или…

– Или? – не может сдержать нетерпения Манфред.

– Или она бежала со всех ног от машины или из дома неподалеку.

– Но там нет домов, – возражаю я.

– Но есть дорога, – показывает на карту Ханне.

Манфред кивает.

– И? Кто он? – спрашивает Манфред.

– Я бы хотела ответить на этот вопрос. Я бы сказала, что он живет в этих местах давно, поскольку между двумя убийствами прошло столько лет. Я также думаю, что это мужчина, хотя бы потому, что жертвы были застрелены и забиты, а это чаще случается, когда преступник – мужчина. Это физически сильный человек, хорошо знающий эти места. Возраст – между сорока и шестьюдесятью пятью.

– Погоди, – перебивает Андреас. – Откуда ты это знаешь?

Ханне кивает и энергично отвечает.

– Убийство – это тяжкое преступление. Большинство убийц имеют криминальное прошлое или патологические наклонности. Так мы, психиатры, это называем. Если исходить из того, что убийце на момент убийства Нермины было, по крайней мере, восемнадцать лет, то сейчас ему должно быть сорок один. Принимая во внимание убийство… как звали маму?

– Азра Малкоц, – подсказываю я.

– Спасибо. Место каменистое. Тело перенесли и уложили под ель. Это требует физической силы. Что исключает стариков и инвалидов. Не думаю, что преступнику больше, чем шестьдесят пять.

Мы молчим.

Ханне явно довольна, глаза у нее горят.

– Еще? – спрашивает Манфред.

– Ну, можно еще спекулировать на тему, что за человек преступник, но мне бы этого не хотелось.

Тон голоса у нее дразнящий, она пристально смотрит на Манфреда.

– Не томи! – просит он.

– Ладно. Я бы сказала, что он импульсивный и неорганизованный человек. Убийство женщины говорит об этом. Он явно убил ее в порыве, необдуманно, а следы заметал крайне топорно.

– Может, мы имеем дело с алкоголиком или наркоманом? – предполагает Манфред.

Ханне пожимает плечами.

– Возможно. Но, возможно, все произошло слишком неожиданно для него. И, как я уже сказала, я думаю, что у них с жертвой были близкие отношения. Ищите среди друзей и родственников – и вы его найдете.

Манфред нагибается и смотрит на Ханне, потом тянется за картой, кладет ее между собой и Ханне и указывает на захоронение.

– Почему здесь, Ханне? Почему у захоронения?

Ханне устало качает головой.

– Моей первой мыслью было, что это место имеет особое значение для преступника, но сейчас я уже не так уверена. Возможно…

– Что? – не терпится мне.

Наши взгляды встречаются. Ханне закрывает глаза и напряженно думает. Собака, до этого спокойно лежавшая на полу, приподнимает голову и смотрит на нас, чувствуя, что в кухне домика Берит происходит что-то важное.

– Представьте большой перекресток, который пересекаешь, въезжая в город или выезжая из города, – протягивает Ханне. – Место, через которое все вынуждены проезжать просто потому, что другой дороги нет. Может, и девочка, и мама пробегали через захоронение по дороге куда-то. Или откуда-то. От машины. Из дома. Захоронение находится на полянке. Проходя там, человек невольно останавливается, чтобы оглянуться и сориентироваться в пространстве. Так он становится легкой мишенью для преследователя.

Ханне поднимает руки и изображает в воздухе ружье.

Манфред кивает, записывает.

– Нам стоит еще раз проверить дома по соседству?

– Не помешает, – говорит Ханне, отодвигая бумаги в сторону. – Здания, а также транспорт поблизости от…

Ханне хмурит лоб, жмурит глаза.

– Поблизости от… этой груды камней… – сдается она, отчаявшись.

– Захоронения, – осторожно подсказывает Манфред.

Ханне открывает глаза, смотрит на Манфреда, моргает несколько раз и сжимает руки. Потом громко вздыхает.

– Мне не по себе. Из-за того, что у меня был… Как звали ту женщину?

– Азра, – помогает Манфред.

Ханне кивает.

– На мне был медальон Азры. А на моей обуви – ее кровь. Я не думаю, что Петер где-то в дачных домах. Я думаю, с ним случилось что-то ужасное.

Мы молчим. Манфред сжимает руку Ханне в своей.

Мы вернулись в участок. Андреас снимает пуховик и присаживается напротив.

– Откуда она все это знает?

Я пожимаю плечами. Я удивлена не меньше него. Ханне все время была такой молчаливой и замкнутой. Во время наших собраний ничего не говорила, не задавала вопросов, только кивала и делала заметки.

Я и не предполагала, что она обладает такими способностями, хотя Манфред и говорил, что в своем деле Ханне одна из лучших. Мне кажется, она держалась так скромно ради Петера, не хотела затмить его своим талантом.

– Значит, не зря ее называют ведьмой, – отвечаю я.

Андреас кивает.

Он сегодня неплохо выглядит: сделал что-то с волосами. Может, постригся, может, уложил воском, но, в любом случае, лежат они хорошо. И в кои-то веки на нем красивый вязаный свитер и нормальной длины джинсы.

Думаю, он почувствовал мой взгляд, потому что оторвался от ноутбука и смотрит на меня. Я отвожу глаза, но слишком поздно. Наши глаза успели встретиться, и он расплылся в одной из своих самодовольных улыбок, говорящих: «Я вижу, что ты считаешь меня неотразимым».

Входит Манфред. Снимает пальто и садится за стол. Роется в бумагах и говорит:

– Надо действовать осторожно. Ханне, без сомнения, умна, но у нее проблемы со здоровьем и она ничего не помнит о расследовании. Хотя, должен признаться, я готов поставить мою любимую шляпу на то, что она права.

– Стефан Ульссон подходит под ее описание, – говорю я. – Ему сорок восемь лет. Живет поблизости от захоронения, знает эти леса и кажется… Как там Ханне говорила? Неорганизованным? Импульсивным?

Манфред согласно кивает и достает блокнот. Звонит его мобильный. Он бросает взгляд на экран и констатирует:

– Криминалисты. Рад, что они работают и в выходные.

Потом машет растопыренной рукой в воздухе:

– Пять минут.

Поднимается и выходит в торговое помещение, чтобы поговорить спокойно.

Лицо Андреаса ничего не выражает.

– Я думаю, нам надо поискать того ребенка, которого родила Азра, – предлагаю я.

– Ты проверила родильные дома?

Я киваю.

– Никакой Азры Малкоц в архивах. Никаких неизвестных женщин тоже. Но она могла назваться другим именем. Наверно, этот ребенок зарыт где-то в лесу.

– Да, и непонятно, где его искать. Леса тут огромные. И все засыпано снегом. Раньше весны точно можно даже не пытаться.

– Но если знать, где искать…

– Это где же? – скептически смотрит на меня Андреас.

– В захоронении. Все указывает на него. Мы не можем так просто игнорировать этот факт. – Сделав паузу, я добавляю: – И плюс эта история с привидением…

Лицо Андреаса превращается в маску.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Ты серьезно? Думал, ты не веришь в привидения.

– Не верю. Это массовая истерия. Но я верю, что, возможно, начало этим слухам положило реальное событие. Кто-то слышал там крики младенца. Может, младенец все-таки был и кто-то его слышал. А потом история передавалась из уст в уста, пока не превратилась в местную легенду. Эти слухи начались лет двадцать назад. Так что временной промежуток совпадает.

Я решаю не упоминать, что Сумп-Ивар первым заявил, что видел младенца у захоронения. Не хочу, чтобы Андреас подумал, что я принимаю бред шизофреника за чистую монету.

Наши взгляды встречаются. Андреас обдумывает мои слова.

– Можно проверить захоронение, учитывая все случившееся. – Он делает паузу и добавляет: – Весной, когда сойдет снег.

– Должен быть способ сделать это раньше. Очистить снег или растопить обогревателем? И вызвать собак.

Вид у Андреаса скептический.

– Они что-то могут учуять спустя столько лет?

– Некоторые могут. Я проверила. Собаки находили даже скелеты тридцатилетней давности.

– Ладно, – соглашается он.

– Что ладно?

– Можем предложить Манфреду.

Я удивлена. Думала, мне придется долго убеждать его, приводить аргументы, уговаривать, объяснять, унижаться. Андреас хитро улыбается:

– Выпьем пива после работы?

Удовольствие от того, что мне удалось склонить его на свою сторону, сменяется злостью.

Ему плевать на то, что случилось с ребенком. Все, что его интересует, – это затащить меня в постель, хотя я не стала бы спать с ним, будь он даже единственным мужчиной на этой планете.

Андреас самодовольно ухмыляется. Из-под губы виднеется пластинка жевательного табака, похожая на крысиные какашки. В глазах – хитрый блеск. И вальяжная поза: откинувшись на спинку, широко расставив ноги. Видно, что он без ума от себя самого.

– Ты, что, совсем тупой? Я же ясно дала понять, что ты мне не интересен.

– Ой-ой-ой, – продолжает ухмыляться Андреас.

Будь я моложе, я бы отвесила ему пощечину. Да, прямо подошла бы к нему и врезала по самодовольной роже. Но я уже не подросток. Я больше не живу в Урмберге и не раздаю людям затрещины за тупость.

Андреас нарочито медленно поднимается:

– Пойду отолью, – говорит он, подчеркивая свои слова кивком, и выходит из комнаты.

Я смотрю на экран компьютера и чувствую, как горят щеки. Делаю глубокий вдох и приказываю себе успокоиться.

Андреас какой-то странный.

Только я начинаю думать о нем как о нормальном приятном парне, как он все портит.

Взгляд падает на лист бумаги рядом с компьютером Андреаса. Это список всех жителей Урмберга из базы данных полиции. И там посреди списка я вижу знакомое имя…

Мама.

Что ее имя делает в полицейском реестре? Мама же никогда не делала ничего противозаконного, даже падалицу у соседей не воровала.

Я беру лист, логинюсь в систему, ввожу информацию и нажимаю на «Enter». Компьютер тужится, словно мой запрос слишком сложен для него, мигает и выдает данные. Я кликаю дальше и открываю отчет. Замерев, как истукан, начинаю читать.

Три года назад, ноябрьским вечером, вскоре после смерти папы, маму нашли в нетрезвом состоянии на горе Урмберг. Полицейские написали в рапорте, что она была в «сильной депрессии после смерти мужа» и что они отвезли ее в Катринехольм на перевязку и осмотр у психиатра на предмет «склонности к суициду». Они также написали, что мама просила ни в коем случае не оповещать ближайшую родственницу Малин Брундин, поскольку та недавно поступила в полицейскую школу в Стокгольме и не должна «отвлекаться от учебы».

Слезы наворачиваются на глаза, внутри все сжимается.

Бедная мамочка.

Ей было так плохо. И все равно она не хотела меня беспокоить.

Это рвет мне сердце.

Я читаю дальше. Судя по всему, мама попросила вместо меня позвонить Маргарете. Оказалось, что у мамы трещина в лодыжке, ей наложили гипс, и Маргарета забрала ее домой.

Я вспоминаю.

Конечно, мама что-то упоминала о том, что Маргарета часто навещала ее во время моего первого семестра в полицейской школе.

Я тогда не обратила на это внимания, но теперь знаю причину.

В Урмберге люди помогают друг другу.

Наверно, Маргарета готовила маме еду. И драила дом так, что во всех комнатах пахло мылом, а стекла сверкали.

Так она обычно и делает. Так она делала после смерти Конни.

Но я предпочла бы, чтобы мама мне все рассказала. Я тоже могла бы ей помогать. И мы могли бы обсудить то, что случилось. Потому что теперь я не могу этого сделать, потому что мне запрещено раскрывать информацию, полученную в ходе работы в полиции. Это служебная тайна.

Я прячу лицо в ладонях и чувствую, как нарастает раздражение.

Мне не стоило возвращаться в Урмберг. Надо было оставаться в Катринехольме. Держаться подальше от Урмберга и быть милой с Максом. Тревожить прошлое было большой ошибкой.

Раздаются шаги, я выпрямляю спину и поправляю волосы.

Андреас входит в комнату и садится на свое место.

Следом входит Манфред. Щеки горят, спина прямая.

Он не замечает, в каком я состоянии, что к лучшему, потому что я не могу с ним такое обсуждать.

– Я говорил с руководителем бригады криминалистов, которые работают над нашим делом…

Манфред садится на стул, и тот скрипит под его тяжестью.

Он продолжает:

– Они изучили одежду Ханне, в которой ее нашли. Разумеется, обнаружили землю и растительные фрагменты, что неудивительно, она же блуждала по лесу целые сутки. Но они также сделали химический анализ и обнаружили следы таких веществ, как…

Манфред надевает очки, листает заметки, стряхивает крошки с губ большим и указательным пальцем и продолжает:

– …диоксид кремния, магнетит и уголь.

– Химия – не моя сильная сторона, – кривится Андреас.

Манфред вопросительно смотрит на меня поверх очков.

Я качаю головой:

– И не моя тоже, простите.

– Магнетит, или магнитный железняк, – это минерал черного цвета из класса оксидов, – поясняет Манфред. – Если я правильно помню, используется при производстве металла. Диоксид кремния – побочный продукт при производстве металла. А уголь… уголь – это уголь… твердое горючее вещество растительного происхождения…

Мы молчим. Тишину в комнате нарушает только шум обогревателя.

– Что за хрень, – комментирует Андреас.

– Завод, – говорю я. – Ханне была на сталелитейном заводе.