Джейк
Утопая в снегу по колено, я тащу мопед вдоль стены красного кирпичного здания туда, где, как я знаю, есть дырка.
Протискиваюсь в нее и оказываюсь внутри. Тут темно и холодно. Глаза угадывают бетонные колонны и железную дорожку посреди цеха. Достаю из кармана согретый моим теплом мобильник. Просматриваю сообщения. Два от Мелинды. К нам прислали тетку из социальной службы, которая должна за нами присматривать, пока не вернется папа.
От том, как она застукала меня в женском платье и с накрашенным лицом, Мелинда не упоминает.
Я знаю, что рано или поздно мне придется поехать домой. Но пока я не в состоянии. Не хочу видеть, как ей за меня стыдно. Посылаю смс, что буду спать у друга.
Где я сегодня буду спать, я пока не знаю. Во всяком случае, к Саге я поехать не могу, так как она меня ненавидит.
В машинном цехе темно, за станками прячутся тени. Шаги гулко стучат по бетонному полу. Цепи, свисающие с потолка, позвякивают, как будто за них дергает невидимая рука.
Заброшенный завод был единственным местом, куда я мог поехать. Дома я показаться не мог.
Я иду к столу бригадира и сажусь на грязный матрас на полу. Зажигаю свечу, открываю рюкзак, достаю банку колы и дневник Ханне.
Ланч
Андреас с Манфредом поехали в Стокгольм на встречу с Миграционной службой и представителями посольства Боснии и Герцеговины. Они вернутся завтра вечером. Малин обедает с мамой.
Перед ее отъездом я спросила Малин об отношениях Маргареты и Магнуса Брундинов и почему он живет с матерью, хотя ему за сорок. Она сказала, что, кроме Магнуса, у Маргареты никого нет. Ее муж Лиль-Леффе бросил ее ради парикмахерши из Флена, когда Маргарета была беременна. И никто в их семье не осмеливается упомянуть его имя, хотя прошло более сорока лет.
Жизнь – дело нелегкое.
Только что случились две вещи.
Во-первых, я зашла в туалет и не узнала свое отражение в зеркале.
Я до смерти испугалась. Несколько минут не могла успокоиться.
Как это возможно? Как можно не узнать собственное лицо? Лицо, которое смотрело на тебя из зеркала столько лет. Лицо, менявшееся со временем, поседевшие волосы.
Я знала, что моя болезнь влияет на способность узнавать лица. Я часто не узнаю знакомых.
Но САМУ СЕБЯ?
Во-вторых: П. раздобыл информацию о заявлении, поданном в полицию в ноябре 1993 года. Персонал приюта несколько раз видел на дороге коричневый фургон. Сотрудники подозревали, что фургон как-то связан с поджогами: кто-то несколько раз поджигал кусты вокруг здания.
Нас же это заявление заинтересовало по другим причинам. Оно поступило в полицию незадолго до исчезновения Нермины и ее матери. Фургон мог быть связан с их исчезновением.
П. проверит, у кого тогда в Урмберге был такой фургон (данных о марке или номерах не было, но здесь не так много жителей, вычислить хозяина будет легко).
Вечер.
Я лежу в постели в номере отеля. П. в ванной.
На улице сильный дождь и ветер. Настроение у меня на нуле.
Я ненавижу Урмберг. Хочу уехать отсюда и никогда не возвращаться.
П. по-прежнему холодный и отстраненный.
Когда мы ехали в машине, я так разозлилась, что хотела дернуть за ручной тормоз.
Мне сложно себя контролировать. Но что, если я причиню ему вред? Что, если вызову автомобильную аварию или столкну его в реку?
Я не хочу причинить ему вред, но не в состоянии контролировать свои эмоции.
Моя жизнь ускользает у меня из рук.
Я чувствую: конец близок.
Меня будит эхо шагов по бетонному полу. Я слышу резкий скрежет, словно пинают металлический лист на полу.
В цеху темно. Видимо, я проспал несколько минут. Мышцы онемели от неудобной позы. Я быстро прячу дневник в рюкзак и вглядываюсь в темноту.
Шаги приближаются, замирают, потом снова продолжают свой ход. В темноте впереди вырастает тень.
Живот скручивается от страха, когда я вижу, кто это.
Как я мог быть таким дураком! Я же знал, что он здесь тусит. И все равно поехал.
Сам напросился.
– Черт, Йак, не думал тебя тут встретить.
Винсент стоит, широко расставив ноги, с пластиковым пакетом в руках. Верхняя губа, покрытая пушком, подергивается, словно ему смешно.
Он медленно подходит ко мне и становится в метре от матраса.
Я продолжаю сидеть неподвижно и смотрю на него снизу вверх. Может, дело в дрожащем свете свечи, но он выглядит безумнее обычного.
Джинсы мокрые, с потертой куртки тоже капает. Он напоминает призрака из моря в одном из фильмов ужасов, которые мы с Сагой смотрели на прошлой неделе. Призрака в итоге загрызла его собственная собака, которая на самом деле была волком-оборотнем, и он свалился со скалы.
После фильма Сага сказала, что никогда не заведет домашнее животное, потому что даже самая милая собачка в мире может превратиться в чудовище.
– Йак! А где твоя придурошная подружка-эмо? Или ты ей уже наскучил?
Он вздергивает подбородок и выплевывает снюс через мою голову. Плевок приземляется в темноте где-то за моей спиной. Потом он опускается на корточки так, что наши глаза оказываются на одном уровне.
Он так близко, что я чувствую теплое влажное дыхание, пахнущее табаком, и вижу щетинки, торчащие, как одиноко растущие ели, на бледном прыщавом подбородке.
– Ты в курсе, что тебя назвали в честь пидора, да?
Я сглатываю.
– Меня назвали в честь актера, – отвечаю я, разглядывая драный край матраса, пятна от пива, вина и еще не хочу знать чего на ткани.
Винсент толкает меня со всей силы, я падаю на спину.
– Брехня. Этот актер, Джейк Гуллен-как-его-там, играл гомиков в куче фильмов. Например, про двух ковбоев, которые потрахались и им понравилось. Не знал? Мамаша тебе не рассказывала до того, как отбросить коньки?
Я перекатываюсь на бок, встаю и тихо говорю:
– Его зовут Джейк Джилленхол.
Винсент подходит ближе.
– И он гей. Как и ты, Йак. Красивая розовая кофточка, кстати. Твой парень тебе подарил?
Что-то холодное капает с потолка мне в волосы. Где-то лязгают цепи. Лучше бы я поехал домой. Все что угодно лучше встречи с Винсентом. Даже презрение Мелинды, которая теперь считает меня уродом.
Винсент придвигается еще ближе:
– Отсоси мне, педик!
– Я не…
Бах.
Удар приходится в живот, и от боли я сгибаюсь пополам. Сажусь на корточки и опираюсь о холодный бетонный пол, чтобы не упасть. Вся кровь отлила от головы и прилила к горящему огнем животу. Я ловлю ртом воздух и пытаюсь удержаться на ногах.
Что бы Ханне сделала? Она такая сильная, такая спокойная. Она бы никому не позволила так обращаться с ней, как это делает Винсент.
– Признайся, что ты гомик!
Со мной что-то происходит. Не знаю что, но кажется, будто что-то внутри меня надорвалось.
Картины всего, что мне пришлось вынести от Винсента, мелькают перед глазами. Я вижу, как он пинает меня в снежный сугроб, весь в желтых пятнах от собачьей мочи, как он тыкает мою голову в сиденье автобуса, как отдает приказ Альбину раздавить Эйфелеву башню, беззащитно лежащую на полу.
Я вижу все это, и внутри меня нарастает другое чувство, такое сильное, что я боюсь, что не смогу его проконтролировать. Винсент разбудил во мне зверя.
Я медленно поднимаюсь, сгибаю колени, набираю в грудь воздуха и бросаюсь на него.
Под моей тяжестью Винсент теряет равновесие, и мы оба падаем на бетонный пол.
– Козел! – кричу я, не узнавая собственный голос. – Это голос чужого человека, хриплый, полный злобы.
Я хватаю его за светлые волосы и начинаю изо всех сил колотить головой об пол.
– Козел! Козел! Чёртов долбанутый козел!
– Черт! – воет он. – Я же только пошутил…
Я выпускаю его голову из рук и говорю:
– Если ты еще хоть раз меня тронешь, если приблизишься хоть на метр, я всему Урмбергу расскажу, чем занимается твой папаша. Что он мерзкий педофил, что он растлевал мальчиков в школе в Эребру, а теперь сидит в тюряге. Понял?
В широко распахнутых глазах Винсента ужас. Тонкая струйка слюны стекает по щеке.
У меня такое ощущение, что я наблюдаю за всем происходящем со стороны и пытаюсь осознать простой факт: Винсент меня боится!
Разве это возможно?
Винсент боится Йака? Его мальчика для битья? Постоянную мишень для его плевков, тычков, тумаков?
Несколько секунд мы оба молчим, я не знаю, сколько именно. Единственное, что я слышу, – это его и мое дыхание, свист ветра снаружи и лязганье цепей внутри, единственное, что ощущаю, – это холод бетонного пола.
Я поднимаюсь. Встаю перед ним и смело смотрю на врага.
Винсент отползает назад. У него взгляд загнанного животного. Такой взгляд я видел у Ханне, когда встретил ее в лесу.
– Ты с ума… сошел… – бормочет он слабым голосом. – Совсем с ума…
Его голос затихает.
В этот момент я понимаю, что мне больше не нужно бояться Винсента.
Я просто это знаю.
Он отползает дальше, назад, я делаю шаг вперед.
Винсент вскакивает и бежит от меня прочь в темноту.
Я долго сижу на матрасе после его ухода и пытаюсь осознать, что только что произошло. Как это могло случиться? Как я, Джейк, мог заставить Винсента, короля придурков Урмберга, меня бояться?
Удовлетворение омрачают другие мысли, которые не дают мне покоя.
Раз я способен на такое, значит ли это, что я стал таким же, как Винсент?
Я закидываю рюкзак на плечо, беру свечку в одну руку, другой хватаюсь за матрас и волоку его к станкам.
За станком с надписью «Innocenti» есть пространство два метра шириной, не видимое со стороны.
Здесь я буду в безопасности.
Не то чтобы я боялся, что Винсент вернется, нет, просто кажется, случиться может все что угодно.
Я втаскиваю матрас за станок, ставлю свечку на пол и усаживаюсь поудобнее, откидываюсь на холодную стену и открываю дневник.
Ночь. Не могу заснуть. Все думаю о П.
Я снова сорвалась на него. Потеряла контроль над собой, запустила в него ноутбуком, наорала.
П. пришлось меня удерживать. Он сказал, что вызовет скорую помощь, если я не возьму себя в руки. Закатил мне пощёчину.
Что происходит со мной?
Что происходит с нами?
Я откладываю дневник в сторону. Ханне что, правда сходит с ума? Или просто устала?
Что, если она причастна к исчезновению Петера? Что, если она на самом деле столкнула его в озеро, как она писала?
Что, если передо мной дневник убийцы?
Я тру глаза. Осталось всего несколько страниц, но мне хочется есть. Живот болит от голода, и мне холодно.
Достаю из рюкзака хлеб. Разрываю упаковку и откусываю кусок. Батон внутри еще подмороженный, но я объедаю мякоть по краям.
Потом открываю вторую банку колы, опрокидываю в рот, срыгиваю и швыряю в темноту. Она с треском откатывается в сторону.
Я немного думаю о Ханне и решаю, что все-таки мне ее жаль. Несмотря на то, что я зол на нее, и несмотря на то, что она кажется безумной, мне всё равно ее жаль.
А П. нет.
Я вообще не понимаю, почему она поехала с ним в Урмберг. Лучше бы оставалась в Гренландии с инуитами.
До того как я прочитал дневник Ханне, я никогда не думал, что у жизни в Урмберге есть столько недостатков, но Ханне явно ненавидит Урмберг, и, может быть, она права, когда говорит, что это настоящая дыра.
Я не знаю.
Я больше ничего не знаю, кроме того, что я должен дочитать историю Ханне.
Дневник лежит на коленях. В свечном огарке осталось не больше двух сантиметров. Нужно торопиться.
Урмберг, 1 декабря
Я проснулась рано. Рядом мирно спал П., не подозревая о моих внутренних метаниях. Я прислушалась к его ровному, спокойному дыханию.
Я попыталась обнять его.
Он проснулся и оттолкнул меня. Пробормотал, что ему жарко.
ЖАРКО?
Но мне НУЖНА его близость!
Без нее я умру!
Но ему, видимо, на это наплевать.
Я встала, прочитала вчерашние записи, вспомнила все – ссору, пощёчину.
Перелистала назад и прочитала весь дневник с первой страницы до последней. Поняла, как сильно ухудшилось мое состояние за последнее время. В Гренландии мы были счастливы и влюблены. А теперь все ужасно.
Так все и закончится? Не взрывом, а всхлипом, как писал Т.С. Элиот.
Мы завтракали в тишине.
П. внимательно изучал газету. Ни одна статья, ни одно объявление не ускользнуло от его внимания.
Я сидела напротив. С бутербродом и черным кофейным пойлом в чашке. Разглядывала его.
Время от времени он поднимал на меня глаза. Видно было, что ему не по себе от моего пристального взгляда.
Мы в Урмберге уже полторы недели.
Они кажутся мне целой вечностью.
Мы объездили тут всю округу, облазили леса, опросили местных жителей. И все равно я никак не могу понять, что не так с этим местом. Такое ощущение, что все тут затянуто пеленой, под которой что-то прячется. Достаточно копнуть поглубже – и наткнешься на это.
На зло, прячущееся за фасадом будничности и скуки.
Я пыталась объяснить все П.
Но он меня не понял. Сказал, что я драматизирую. Что мы «расследуем преступление в захолустье», а не снимаемся в фильме ужасов.
Я ответила, что ИМЕННО ТАК я себя и чувствую: что мы, как два наивных полицейских, расхаживающих по дому, где всю семью порезали на кусочки, и не подозреваем, что это ловушка, расставленная маньяком с бензопилой.
К девяти мы поехали в участок. На улице настоящая буря.
Малин уже была на месте. Манфред с Андреасом еще не вернулись из Стокгольма. Они будут поздно вечером.
Малин ушла обедать с мамой. П. уехал за продуктами.
Буря усилилась, вода капает в ведро с потолка – протекает крыша. На часах двенадцать, но за окном темнота.
Здесь всегда темно.
Синоним Урмберга – мрак. В буквальном и переносном смысле. Я по-прежнему думаю, что здесь происходит что-то плохое, что бы там ни говорил Петер.
П. нашел владельца коричневого фургона в архиве за девяностые годы – фургона, который, возможно, видели сотрудники приюта.
У одного из жителей Урмберга был коричневый «ниссан кинг».
Но П. не хочет говорить, у кого именно. Сказал, что это «щекотливый вопрос».
Я, естественно, возмутилась и расстроилась. У меня, конечно, проблемы с памятью, но это не значит, что я не умею держать рот на замке.
За кого он меня принимает? Я забывчивая, но я не идиотка.
Кажется, ветром снесло что-то перед магазином.
Надо посмотреть.
