Джейк
Утро субботы тихое и серое.
В комнате холодно от сквозняка, и я накрываюсь с головой одеялом, чтобы хоть немного согреться.
Я жутко зол на Ханне. Чувствую себя преданным.
Но разве можно злиться на человека, которого ты никогда раньше не встречал?
Ханне не любит Урмберг. Не любит нашу семью. Наш дом. Считает Мелинду вульгарной и дешевой. Она себя-то в зеркале видела?
Ханне несправедлива.
Я с ней не согласен в том, что от папы плохо пахнет, или что пристройки к нашему дому выглядят как уродливые наросты.
Эти слова напомнили о маме – ее мягких руках, длинном узком носе. О волосах – темных у корней и светлых на кончиках, о всегда нежном и добром голосе. Об английских книжках про любовь превыше всего, которые она читала в больнице в Эребру.
Когда она заболела, от нее стало пахнуть по-другому. До болезни от нее пахло вкусно, как после душа. Но когда она начала принимать все эти лекарства, от нее стал исходить химический запах, как будто ее накачивали чем-то ядовитым. Впрочем, именно это они и делали. Химиотерапия, химические яды, говорила врач из Ирана по имени Хадия, у которой была красивая грудь и всегда эффектный макияж.
Все эти яды лишили маму сил.
У нее выпали волосы, ногти, ее постоянно тошнило. У кровати стояло пластиковое ведро.
Но, несмотря на это, она сохраняла оптимизм. Всегда была рада меня видеть и спрашивала, как дела в школе.
Она обещала, что выздоровеет, но это была ложь.
Взрослые часто лгут.
Я знаю, что они делают это, чтобы защитить детей, но все равно предпочел бы, чтобы мама была со мной честной. Я был совсем не готов к тому, что однажды ее тело просто решит, что больше не хочет продолжать жить. Я тогда на нее жутко разозлился, хотя, конечно, мама не виновата в том, что заболела раком и умерла.
«Никто не виноват», – сказал папа, но, по-моему, виноват Бог, потому что он не успевает уследить за тем, чтобы у всех все было хорошо.
После смерти мамы все изменилось.
Папа сник, как проколотый воздушный шарик. Он весь усох и потерял волю к жизни. Мелинда, напротив, сразу повзрослела и обнаружила в себе новые силы. Если раньше она только слушала музыку у себя в комнате и мутила со своим парнем, то теперь она готовит еду, покупает продукты и делает прочие вещи, которые раньше делала мама.
Я знаю, что тоже изменился, но не знаю насколько. Внешне я выгляжу как обычно, но внутри у меня все переменилось. Точно так же было и после того, как Сага меня поцеловала.
Папа, наверно, тоже переменился. Но он никогда об этом не говорит. Он говорит о других вещах – таких как арабы и юбки Мелинды, слишком короткие, на его взгляд.
Они начали обсуждать создание народной дружины, папа с Улле. Папа говорит, что убийство женщины в лесу было «последней каплей» и что его долг защитить женщин Урмберга, даже если им придется «надавать арабам тумаков».
Я спросил, откуда он знает, что именно арабов нам надо опасаться, но папа ничего не ответил. Только хлопнул дверцей холодильника так сильно, что кубики льда посыпались на пол.
Я не могу представить себе, чтобы Улле с папой патрулировали улицы в Урмберге. Тут и улиц-то толком нет. Один лес. Они, что, кружили бы по лесу и ловили арабов?
И где бы они держали пиво во время этих патрулей?
Я поднимаю дневник с пола и взвешиваю в руке.
Вчера я хотел его выбросить, но чем больше я думаю об этом, тем больше чувствую, что должен все прочитать.
Особенно то, что касается папы.
Когда мы уходили от Ульссонов, на душе у нас было тяжело.
Впрочем, они не единственное печальное зрелище в Урмберге.
Вся деревня находится в упадке и руинах. Полуразрушенные фабрики, закрытые магазины, заколоченные окна.
На этом фоне подозрительность по отношению к беженцам не выглядит так уж странно.
Так часто бывает.
Мозг ищет причинно-следственную связь. Легко решить, что беженцы виноваты в этой разрухе. Что безработица, отток жителей, прекращение государственного финансирования – симптомы одной и той же болезни.
И для человека, лишенного достатка и достоинства, искушение найти виноватого слишком велико.
Например иммигрантов.
Я думаю о Нермине. О ее костях на фото – белых, как полотно.
Мертвых.
Она лежит там, на кладбище, в безымянной могиле.
Я должна ей помочь.
После обеда
Мы с П. встречались с Маргаретой Брундин (тетей Малин). Вместе со взрослым сыном Магнусом она живет к югу от Урмберга.
Симбиоз Маргареты и Магнуса выглядит не совсем здоровым. Это возбудило мое любопытство. (Надо расспросить Малин при случае.)
Маргарета сказала, что никогда не имела отношения к приюту для беженцев – ни в девяностые годы, ни сейчас. Они с Магнусом держатся от беженцев подальше.
Я спросила почему.
Маргарета пояснила, что у нее с ними нет никаких «дел». И у ее сына тоже.
И еще она сказала, что не думает, будто убийца из Урмберга.
Я спросила, с чего она так решила.
Ответ был ожидаемый: все в Урмберге знают друг друга. Это не может быть один из местных.
Поразительно, все твердят одно и то же: в Урмберге нет убийц. Преступник должен быть из приюта для беженцев/Катринехольма/Стокгольма/Германии.
Они словно все вместе придумали сценарий и заучили его наизусть.
Так и не узнав ничего нового, мы вернулись в участок.
Снова вечер.
П. на пробежке (в темноте с фонариком на лбу – тоже мне удовольствие). Мне кажется, у него кризис пятидесяти лет. Он молчалив, часто уходит в себя. Бегает чаще прежнего. Критически разглядывает свое отражение в зеркале.
Бедный П.: мало того, что он должен выносить мое старение, так ему приходится смиряться и со своим тоже.
Нет! Вовсе он не бедный.
Раньше ему не нужно было обо мне заботиться. Я любила его, не требуя ничего взамен. Не задавала вопросов о совместном будущем. Я была непритязательной, как старый растянутый лифчик с разболтанными лямками.
Должна признаться. Я чертовски зла. Зла на жизнь, которая наслала на меня эту мерзкую болезнь. И зла на П., потому что знаю, что он бросит меня, когда мне станет хуже. Я зла заранее. Потому что ЗНАЮ, что именно так все и закончится.
П. – как низкорослое, кривое дерево в горах. Он пригибается под натиском ветра, приспосабливается, не оказывает сопротивления.
Таких, как он, называют бесхребетными.
Когда мы снова стали встречаться, он говорил, что моя болезнь не играет никакой роли, что он будет любить меня несмотря ни на что.
Я знаю, что он не лгал и не бросал слов на ветер, но уже тогда я понимала, что это неправда.
Может, в нашей истории злодей – это я? Хладнокровная, эгоцентричная женщина, которая делает что хочет?
Я знала, что он не сдержит обещания, но не хотела его терять.
Это все равно что лакомиться пирожным, когда знаешь, что нельзя. Мне хотелось получить это драгоценное беззаботное время с П.: поездку в Гренландию, страсть, безответственность, легкие, как пушинка, нежность и близость посреди всей этой темноты.
Наркотик.
П. был для меня как наркотик. Чудесный наркотик, от которого невозможно отказаться.
Он был наркотиком. Я – наркоманкой. Так в чем я могу его винить?
Смотрю в окно. Вижу прыгающий свет.
П. вернулся.
Чтение прерывает дверной звонок. Его хорошо слышно, несмотря на то, что дверь в мою комнату закрыта.
Сначала я думаю, что это Сага. Мы не договаривались на сегодня, но она все равно обычно приходит когда хочет. Но я быстро понимаю, что для Саги слишком рано. По выходным она любит поспать подольше.
Вылезаю из постели, приоткрываю дверь и прислушиваюсь к незнакомым голосам в прихожей.
Мужчина и женщина разговаривают с папой. Я не могу различить слов, слышу только, что мужчина представляется Манфредом. Они проходят в кухню.
Я не знаю, спускаться вниз или нет, но любопытство слишком сильно. Я спускаюсь вниз, в кухню.
В доме холодно. На мне только футболка и трусы. По коже бегут мурашки. Дрожа, я заглядываю в дверь через щелку.
Папа сидит спиной ко мне. На плечах у него клетчатый плед. Шея у него блестит, наверно, от пота.
Напротив сидят Малин Брундин и толстый полицейский, одетый как биржевой магнат, которого мы с Сагой видели у старого магазина. Должно быть, это Манфред.
Ханне пишет о нем в дневнике. Он злоупотребляет булочками.
Малин наклоняется вперед и смотрит на папу. Что-то в ее жестах тревожит меня. Выглядит так, словно она готова наброситься на папу и сожрать его.
– Вот почему нас интересует, где вы были в пятницу.
Папа поднимает руку к волосам, которых больше нет.
– В пятницу? Это… это же несколько дней назад. Не помню.
– Неделю назад, – говорит толстый полицейский и скрещивает руки на груди.
– Да-да, – кивает папа и умолкает.
Потом выпрямляет спину и продолжает:
– Ах, да. Я был у моего приятеля Улле. В Хэгшё.
– Вы уверены? – спрашивает Малин.
Мне не нравится ее голос, такой жесткий. Мне страшно, что они могут что-то сделать с папой. Папа не такой умный, как они. И не осознает грозящую ему опасность. Мне хочется крикнуть ему не доверять Малин, но я не могу. Я стою, как столб, за дверью и чувствую, как растет ком в горле.
– Да, черт возьми, – говорит папа. – Я уверен.
– А он утверждает, что вы не виделись в пятницу, – произносит Малин. – Он утверждает, что вы виделись в субботу. Об этом ты нам уже сообщил. Судя по всему…
Малин заглядывает в блокнот и продолжает:
– Судя по всему, вы играли в «Коунтр страйк».
При последнем слове она улыбается, но это недобрая улыбка.
– Так что вы делали в пятницу? – настаивает Манфред.
– Понятия не имею, – взмахивает руками папа.
– Тогда почему вы сказали, что были у Улле? – спрашивает Малин.
Я весь леденею от страха. Они пытаются засадить папу за решетку. Это как в полицейских фильмах в телевизоре. Их двое, папа один, он легко угодит в расставленную ими ловушку. Хотя папа просто растерялся и перепутал день.
– Забыл, наверно. Это что, преступление?
В его голосе слышна паника.
Ни Манфред, ни Малин ему не отвечают. Малин поднимается:
– Можно воспользоваться туалетом?
– Конечно, – папа показывает на нужную дверь.
Малин уходит в направлении туалета и гостиной.
Манфред с папой сидят и молчат, словно оба ждут, когда другой заговорит первым. Потом Манфред что-то бормочет, но я не слышу что.
Папа тоже что-то шепчет в ответ.
Раздаются шаги в прихожей. В дверях появляется Малин. Рукой в светло-голубой перчатке она держит ружье.
– На знала, что у вас есть лицензия на хранение оружия, – говорит она папе.
Папа качает головой.
– Это не мое, – шепчет он с поникшими плечами. – Я не охочусь.
– Я думал, тут все охотятся, – комментирует Манфред.
– Ох.
– Незаконное хранение оружия, – произносит Манфред низким голосом. – Закон об оружии. Девятая глава. Первый параграф.
Дальше он добавляет что-то неразборчивое. Папа вертит головой из стороны в сторону.
– Да, – говорит Малин, окидывая папу взглядом. – Вы поедете с нами в участок. Нам надо поговорить. Об оружии и остальных вещах.
Малин поворачивается, и наши взгляды встречаются.
Она замирает.
– Это не мое ружье, – повторяет папа в отчаянии.
Малин не отвечает. Только смотрит на меня.
– Привет, Джейк, – говорит она. – Входи.
Я открываю дверь, но не двигаюсь с места. Чувствую себя голым в футболке и трусах.
Папа поворачивается и тоже смотрит на меня. Глаза у него красные, зрачки расширенные. Уголок рта подергивается.
– Твой папа поедет с нами в Эребру, – сообщает Малин.
