Стараясь не попадаться на глаза полицейским, они двинулись в направлении границы. Впереди лежала пустая трасса. На Тане была белая блузка и юбка в клетку с широким поясом – последнее, что сшила для себя Джульетта. Винченцо в голубой рубашке, ворот расстегнут, и чересчур свободном кордовом костюме. Незадолго до Австрии он свернул на второстепенную дорогу, которой ехал с оружием из Турина, мимо крошечной приграничной станции Миттенвальд.

Они преодолели перевал, призрачный в сером утреннем свете. Место гибели Джульетты не было отмечено ни крестом, ни памятной табличкой. Южный Тироль был окутан розоватым светом, сияние снега на вершинах слепило глаза. Когда солнце взошло, миновали Верону. Потом пересекли долину реки По, по автостраде Дель-Соле проехали Флоренцию, Рим и Неаполь.

Далее пошли ухабистые южные трассы. Они останавливались только на заправках. По очереди садились за руль и спали в дороге. Кофе, сигареты и кола – черная кровь империализма – были им пищей. К вечеру следующего дня прибыли в Реджо-ди-Калабрию, самый южный порт апеннинского «сапожка», и успели вовремя. Паром на Эолийские острова отчалил через считаные минуты.

Маршрут пролегал до Милаццо на Сицилии и дальше – на Липари, Стромболи и Салину. Там, на южной окраине Европы, где время вот уже несколько десятилетий не трогалось с мертвой точки, их не потревожит ни один немецкий полицейский. Они вкатили на палубу под любопытными взглядами матросов – совсем юная пара, странно одетая, на роскошной машине «гран-туризмо». На дорогах Италии их ИЗО успела пропылиться насквозь: ехать пришлось с открытыми окнами, поскольку система кондиционирования не справлялась с жарой. Но у них получилось – это стало окончательно ясно, когда паром отчалил от берега, за ним тянулся хвост пенной воды.

Поздним вечером они съехали в безлюдной гавани Салины. Их ИЗО осталась единственной машиной на пароме. Таня безмятежно спала на пассажирском сиденье. Винченцо высматривал дорогу, по которой много лет тому назад ехал с Кармелой на разболтанном грузовом мотороллере. В лунном свете призрачно серебрились очертания скал. Шумело море. Вскоре в темноте показались огни деревни.

Глухое бормотание мощного двигателя эхом перекатывалось по деревне, между старыми домами, желтыми в свете уличных фонарей. Винченцо вспоминал, как когда-то гулял здесь с Кармелой. Интересно, какая она сейчас? Места, во всяком случае, мало изменились. И через двадцать лет все будет так же. Разве что домик родителей Розарии в переулке, ведущем в рыбацкую гавань, больше не выглядел бесформенным нагромождением камней. Стены аккуратно подремонтированы и оштукатурены; ставни, телевизионная антенна, скамейка в цветнике. Понятно, во что Джованни вкладывал свои денежки.

Усталый и пропотевший Винченцо выбрался из машины. Соленый ветерок с моря быстро охладил разгоряченное лицо. Слышался глухой шум прибоя. Внутри ИЗО что-то щелкало и потрескивало.

Они добрались до южной оконечности Европы, отсюда и до Африки рукой подать. Впереди серебрилась гладь моря, позади на многие километры простиралась выжженная солнцем земля.

В окошке на первом этаже зажегся свет, возник женский силуэт.

Минуту спустя женщина появилась в дверях.

– Винченцо? Что ты здесь делаешь? – Розария не без раздражения разглядывала дорогую машину и спящую на переднем сиденье девушку. – Кто это?

– Моя невеста, – соврал Винченцо.

Только утром они увидели комнату, в которой вчера ночью без ног повалились на кровать. В голове все еще отдавался гул мотора, в доме все было тихо. Разве что отдаленный шум моря пробивался сквозь плотно закрытые ставни.

Они лежали на старой супружеской кровати из темного дерева, которая кряхтела так, будто не меньше трех поколений зачинались в ней и в ней же отдавали Богу душу. Стены пахли сыростью. Когда Винченцо попробовал подняться, у него закружилась голова.

– Что с тобой? – Таня положила ладонь ему на лоб.

У Винченцо был жар. Сквозь полузабытье он видел, как Розария без стука вошла в спальню с подносом и поставила на столик возле кровати апельсины, печенье и чашки с кофе. Она открыла ставни и озабоченно склонилась над юношей. Потом что-то сказала Тане на ломаном немецком. Кофе был горячий и горький, дальнейшее прошло мимо сознания Винченцо.

Он впал в беспамятство – пограничное состояние, сотканное из обрывков воспоминаний, фантазий и противоречивых ощущений. Винченцо пребывал вне пространства и времени, не отличая день от ночи, не различая людей у его кровати и тех, что существовали только в его голове. Таня держала его руку, когда Винченцо ночью открыл глаза, позвал мать по-итальянски и дернулся, когда Таня ответила по-немецки. В лучах пробивавшегося сквозь занавески весеннего солнца ему привиделся Винсент в клетчатых домашних тапках, с пистолетом в руке. Винченцо мерещился свет синей мигалки, плясавший на стене соседнего дома, когда они с Таней удирали от полицейских. Он видел, как блестели глаза Энцо, когда тот искал его в зале суда. А потом Винченцо пригрезился дневник Джульетты.

И все это смешалось, сплавилось в сгусток яростного гнева на всех, кто его предал, кто отнял у него мать – единственного на земле человека, ради которого и стоило жить. Винченцо проклинал их – за буржуазное высокомерие и пренебрежение к гастарбайтерам, за немецкую холодность и сицилийское раболепие. Он проклинал и Олафа – за пустую болтовню и никчемные претензии на власть. Проклинал он и себя – за то, что так долго шел на поводу у дураков, явно его не стоивших.

В этом лихорадочном бреду сгорело его прошлое. Здесь, на краю света, не было ничего, кроме влажной духоты, мокрых от пота простыней и пыли, танцующей в пробившемся сквозь ставни солнечном луче. И никаких звуков, лишь треск цикад в саду да отдаленный морской прибой.

Таня не отходила от его постели. Ей помогали Розария, ее мать Мария и бабушка Винченцо Кончетта, счастливая от того, что любимый внук дома. Иногда заскакивала к нему в комнату и крошка Мариэтта, дочь Розарии, с любопытством разглядывала старшего кузена. Из чужого, враждебного мира Винченцо возвратился в лоно семейного уюта, домой, – он знал это наверняка, даже если впервые в жизни понял, что такое дом.

– Ты знаешь историю Эдипа? – спросил он как-то.

– Это который спал со своей матерью? – отозвалась Таня.

– Который убил отца.

– И что?

– Ничего.

– С чего это ты вдруг о нем вспомнил?

– Так… Что, если и я такой?

Таня дернула плечами.

– Он заслужил это… твоя мать была бы жива, если бы не он.

Винченцо молчал. Он не стал уточнять, которого из отцов имел в виду, но сейчас его наполняла счастьем мысль о том, что той ночью он не выстрелил. Он не смог бы жить, имея на совести такое.

Через несколько дней он пошел на поправку. Еще обессиленный, но уже голодный, Винченцо впервые обедал за столом. Розария приготовила каракатицу в томатном соусе. Когда все доели, бабушка встала и обняла Таню и Винченцо за плечи:

– Пойдемте, кое-что вам покажу.

Кончетта все еще носила траур по Джульетте. Сильно похудевшая, сгорбившаяся, она не утратила ни решительности, ни властности. Винченцо ощутил это, стоило сухонькой ладони вцепиться в его руку.

Кончетта обитала в комнате, которую обустроил для нее Джованни, – бывшем magazzino, где раньше хранились инструменты для работы в поле. Теперь здесь стояли кованая кровать, большой шкаф и туалетный столик, перевезенные из миланской квартиры. Пахло сыростью, как и во всем доме. Солнечные лучи пробивались сквозь ставни приглушенным эхом большого мира, знакомство с которым обернулось для Кончетты сплошной чередой разочарований и потерь.

Она предложила им сесть – Тане на кровать, Винченцо на единственный в комнате стул – и обратилась к Винченцо:

– Devi sposarla. Non basta essere fidanzati.

Таня вопросительно посмотрела на Винченцо. Тот перевел, с трудом сдерживая улыбку:

– Она говорит, мы должны пожениться.

– Расскажи ей правду, – ответила Таня.

Кончетта смотрела вопросительно. Винченцо медлил. Пусть бабушка старая и немощная, но по-прежнему глава их семьи. Она, и только она решала, кто достоин, а кто нет носить фамилию Маркони. И это она, а вовсе не Джованни вычеркнула Энцо из семьи.

Но у Винченцо не было сил спорить на тему семейной чести.

– Да, мы скоро поженимся, можешь не беспокоиться на этот счет, – ответил он.

– Она католичка?

– Sì, sì, – закивал Винченцо, понятия не имея, к какой конфессии принадлежит Таня.

Ему было все равно, сам он давно утратил веру в Бога. Тем более бесполезно было объяснять Кончетте, что любящий Бог не допустил бы напалм во вьетнамских деревнях и умереть его матери тоже не позволил бы. Кончетта сняла кольцо с пальца. То самое, что Винченцо еще ребенком видел на руке матери и которое внушало ему нечто вроде благоговейного страха. Массивное, серебряное, с квадратной печаткой. Кончетта носила его в память о Джульетте. Не успела Таня сообразить, что к чему, как старуха взяла ее руку и торжественно надела кольцо на безымянный палец.

– Его носила мама Винченцо, – объяснила она и показала на внука.

Винченцо молчал, Таня тоже.

– Объясни ей, что я не могу это принять, – наконец сказала она.

Кончетта, улыбаясь, смотрела на Винченцо, у которого не хватало духу перевести последнюю фразу. Таня встала и сняла кольцо с пальца.

– Нет, Таня, подожди…

Винченцо прекрасно понимал подругу, но он также понимал, как велика будет обида Кончетты. Честность Тани здесь, в сицилийской деревне, воспримут как оскорбление. И немку в своем доме бабушка стерпит только при одном условии – с обручальным кольцом на пальце.

Он «перевел», но совсем не то, что имела в виду Таня. Сказал, что она отказывается носить кольцо с руки мертвой свекрови из опасения, что оно принесет несчастье. Кончетта не стала возражать. Молча взяла кольцо, положила в ящик туалетного столика и с тех пор никогда больше не смотрела в глаза Тане.

В тот вечер Таня с Винченцо впервые поссорились. Таня не была готова поступиться своей радикальной честностью. Если его родственники не способны принять ее как свободную женщину, которая решает за себя сама, а не предоставляет это мужчине, ей придется искать прибежища в другом месте.

И вообще роль покладистой сожительницы в любом случае не для нее, хотя секс с Винченцо ей нравится больше, чем с кем-то еще. С совместной жизнью покончено, ей достаточно опыта с Олафом.

Винченцо просил Таню остаться. Пытался объяснить, что и сам он здесь такой же чужой, как она. Но он снова недоговаривал. Потому что если какая-то его часть и приняла мятежные идеи, то другая никогда не покидала Италию предков.

И пока они пререкались до изнеможения, Кончетта, Розария и ее мать сидели на кухне и вслушивались в их спор на языке, что сам по себе звучал угрожающе.

Из единственной на острове телефонной будки Таня позвонила берлинскому адвокату, который вел дело ее арестованных товарищей. Адвокат посоветовал ей залечь на дно и не высовываться, покуда суматоха не уляжется. Приказа о ее задержании нет, но все члены коммуны арестованы, включая Олафа, и неизвестно, что он на нее намерен повесить. Это ведь Олаф натравил на них полицейских. Что касается Винченцо, то его тоже пока не ищут, потому что владелец угнанной машины на него не заявил. И похоже, этот человек настроен вовсе замять историю.

Когда Винченцо немного окреп, они с Таней спустились к морю. В высоком небе клубились белые облака, пекло солнце. Хотя Винченцо был еще достаточно слаб, они босиком лазали по черным скалам. Только здесь и можно было в полной мере прочувствовать, что Салина – бывший вулкан.

Винченцо ощущал вселенскую усталость. Ему хотелось одного: чтобы все наконец осталось в прошлом. Чтобы он просто был здесь – с этими черными скалами, морем и четырьмя женщинами, которых любил.

– Думаешь, они найдут нас здесь? – спросила Таня.

Винченцо покачал головой и вытащил пистолет из завязанной узлом рубахи. Таня испугалась, однако он не собирался стрелять. Только выбросить эту штуку в море.

– Подожди! – Таня схватила Винченцо за руку. – Кто знает, зачем он еще может нам понадобиться.

– Ты о чем?

Она молчала, смотрела выжидающе.

– Пора что-то менять, Таня.

– Если мы прекратим борьбу, победят другие.

– У них «калашниковы», танки, самолеты, армия… Кто мы такие, в конце концов? Песчинки. Кому есть дело до такой мелюзги, как мы?

– Никому, пока мы не заставим их считаться с нами. Но лучше быть песком, чем топливом для мировой фабрики.

Винченцо тряхнул головой:

– Людям не нужна революция. Они хотят, чтобы все осталось как есть. Ребята вроде Олафа, Баадера или Майнхоф не в счет. Они не общество, не рабочие, они даже не выходцы из бедных стран. И верят они только в себя.

Он угодил в больное место. Хотя Таня и не решилась бы признаться в этом даже себе.

– А ты? – спросила она. – Во что веришь ты?

– Больше ни во что.

Винченцо размахнулся и зашвырнул пистолет в море. Потом разделся и голый вошел в прибой. Таня стояла на берегу, смотрела. Море обхватило Винченцо и швыряло его туда-сюда, пока он наконец не прекратил сопротивляться и не слился со стихией. Он закрыл глаза, нырнул и ощутил, как вода смывает с него все, чем он не являлся.

А потом, нагие, они лежали на черных скалах. Винченцо будто умер и заново родился. Он нашел ее руку, и Таня сжала его пальцы. Винченцо слышал, как часто бьется его сердце, но внутри растекался покой. В светлых глазах Тани отражались небо и очертания его черной лохматой головы.

– Только ты и я, – сказал Винченцо. – Больше нам никто не нужен, чтобы быть счастливыми.

– Но я не хочу быть счастливой.

Винченцо удивленно взглянул на нее:

– Ты хочешь быть несчастной?

– Нет. Я хочу, чтобы моя жизнь имела смысл. Хочу знать, для чего я живу.

– А есть ли он вообще, этот смысл? Что, если все это одна большая случайность?

– Да что с тобой?

– Но это правда. И уже завтра все это может закончиться.

Таня села, устремила взгляд в море. Винченцо поцеловал ее в затылок, погладил по волосам.

– Но мы только трахаемся день и ночь… – Таня рассмеялась, но тут же сказала серьезно: – Мы совсем не знаем друг друга, Винченцо.

– В этом наш шанс начать с чистого листа. Забыть прошлое.

– А как же твоя семья? На этом острове каждый камень – твое прошлое.

– Мы придумаем свою жизнь заново. – Винченцо привлек ее к себе. – Я не знаю…

Таня отстранилась:

– Мы не должны ставить друг другу условий. Я не хочу угодить в клетку, как тогда, с Олафом… Сам он трахал все, что движется, но при этом требовал от меня какой-то верности. Будто я была его собственностью… Отношения не должны заменить свободу, понимаешь?

– Разумеется. – Винченцо поцеловал ее в плечо. – Все что захочешь, дорогая…

Она встала и прыгнула в воду, успев скользнуть губами по его щеке. Винченцо смотрел на нее и думал, что самой большой глупостью с его стороны будет, если он согласится на добровольное изгнание из этого рая.

Когда они возвращались, в деревне звонили колокола. Неожиданно путь им преградила пасхальная процессия. Укутанная в черное фигура Христа мерно покачивалась на плечах четырех носильщиков. За ними шли женщины в траурных одеждах, среди них мать Розарии, Кончетта и престарелый священник. Винченцо вспомнились похороны Джульетты.

Они с Таней присоединились к процессии, проследовавшей к церкви Мадонна-дель-Терцито мимо каперсовых полей и виноградников. И уже возле церкви, где, согласно местной легенде, двум крестьянам явилась Дева Мария, встретились с другой процессией, чьи министранты несли облаченную в такой же черный бархат Мать Христову. Из-за облаков проглянуло яркое апрельское солнце. Министранты сняли золототканые покрывала со статуй и поставили их друг против друга. Казалось, еще немного – и Божья Мать обнимет своего воскресшего сына.