Остров лежал окаменевшим выдохом моря. Зарастали бурьяном поля под бескрайним небом, спускаясь к берегу мягкими зелеными складками. В зарослях тростника и диких кактусов торчали виноградные лозы, каперсы и оливы, в корнях которых скользили юркие ящерки. Желтый мох укрывал камни, выбеленные соленым ветром стены домов, почти разрушенных и давно никому не принадлежавших. И сама Салина была как покинутый дом скитальца.

Винченцо бродил по пыльным улочкам деревни, узнавая места своего детства, одурманенный ароматом пиний, дикого тимьяна и розмарина. Ветер шелестел в листьях пальм и эвкалиптов, серебрилась бескрайняя Адриатика. И сейчас, закрыв глаза, Винченцо мог бы во всех подробностях воспроизвести в памяти события той свадьбы, которой закончилось его детство.

Столы в поле, ветер треплет белые скатерти. Мать в красном платье. Джованни – в дорогом костюме. На развалинах каменной стены Винченцо впервые поцеловал девушку.

Дом бабушки и дедушки он узнал сразу – если только то, что от него осталось, можно было назвать домом. Руины, проглядывавшие из сухой травы, почернели от сырости, осыпались, поросли диким виноградом. Крыша давно обрушилась. От стены несло плесенью и мочой. А поле, на котором когда-то Джованни танцевал с Розарией, заросло каким-то кустарником, из которого торчали метровые стебли чертополоха.

«Природа безжалостна в своем равнодушии, – подумал Винченцо. – От того, что нам дорого, остаются только воспоминания».

Когда он вернулся в деревню, солнце уже село за горы. Стены домов желтели в свете ржавых фонарей.

– Кто ты? – спросил его рыбак, с которым он поздоровался на улице. – Приезжий или жил здесь когда?

Винченцо не знал, что на это ответить. Он не видел смысла в том, чтобы делить людей на категории, как это делали деревенские. Приезжие и местные, эмигранты и иммигранты, господа и слуги – никем из них Винченцо быть не хотелось.

Однако он заметил, что в деревне за ним, молодым и любознательным чужаком, оставляют право на боґльшую свободу, выходящую за рамки местных законов и обычаев. Иначе говоря, на «свободу дурака».

И в этом не было никакого унижения, напротив. Оставляя за Винченцо право быть другим, деревенские глядели на него с почтением, едва ли не снизу вверх. «Complimenti!», – восклицали они, когда он рассказывал о Германии.

Жизнь на богатом севере представлялась островитянам воплощением мечты, которая для них самих осталась несбыточной. Каждому из них не хватило чего-то – упорства, ума или решительности, – чтобы однажды подняться на борт корабля или сесть в поезд. Лишь самые отчаянные – или отчаявшиеся – отправлялись искать на чужбине счастья, которого не было на родине. Это их дома разваливались, а в садах, где они играли детьми, ничто не противостояло разрушительной работе времени.

Поэтому Салина – место, на первый взгляд мало подходящее для полного сил двадцатилетнего мужчины, – стала для Винченцо идеальным прибежищем. С одной стороны, к нему здесь относились как к ребенку и потому все его обожали – как это бывает только у жителей Средиземноморья. Но существовала и другая сторона, и это она давала Винченцо возможность, намного опередив свой возраст, посмотреть на себя со стороны. На Салине он не был тем, кем его обычно видели окружающие, – ни рабочим, ни гастарбайтером, ни зарытым в землю талантом. Здесь он был самим собой – скитальцем в бесприютном ландшафте, бывшем зеркалом его одинокой души.

Таня, напротив, прослыла ходячим скандалом – прежде всего благодаря обыкновению загорать на берегу голой. Не было в деревне ни одной женщины, которую не возмущало бы подобное бесстыдство, и ни одного мужчины, чьи фантазии не будоражили бы прелести молодой немки. Встретив ее, деревенские, вне зависимости от пола, отводили глаза. Таня кожей чувствовала брошенные в спину злые слова и похотливые взгляды.

Ничего серьезного ей не угрожало, пока она считалась здесь женщиной Винченцо. Но в однообразной деревенской жизни Таня стала событием, затмившим и недееспособность правительства, и проблему безработицы, и даже террор «Красных бригад».

Никому и в голову не приходило, что молодая пара из Германии может быть каким-то образом связана с той войной, что бесстыжая радикальная молодежь объявила властям на материке.

Наконец появился Джованни. Он выехал при первой же возможности, как только узнал от Розарии, где скрывается племянник, обчистивший его кассу.

Небритый и мрачный, вышел Джованни из своего раздолбанного грузовика. Поцеловал дочку, сидевшую на руках у Розарии, и прямиком поспешил в комнату Винченцо.

– Deficiente!

Джованни влепил племяннику оплеуху и только после этого обнял.

Винченцо был рад ему. Он улыбался – не то иронично, не то пристыженно, глядя, как Джованни осыпает нежностями маленькую Мариэтту.

За столом Джованни много шутил с Таней, но Винченцо так и не смог понять, что на самом деле думает дядя о его fidanzata.

После обеда, когда жара спала, Джованни предложил племяннику прогуляться до могилы Джульетты. Винченцо приготовился к неприятным вопросам – какого он черта здесь делает, как мог он так бездарно зарыть свой талант в землю, что имеет против него полиция. Но Джованни ни словом не помянул старое, пока они шли через деревню к кладбищу на берегу моря.

Так уж у них было заведено. Это Таня при малейшей возможности кидалась публично обсуждать любую проблему, даже если та выеденного яйца не стоила. А в семействе Маркони о больных вопросах больше молчали, чем говорили. Что позволяло сохранить лицо всем, включая оступившегося.

Африканский сирокко трепал серебристые листья олив. Джованни любовался красотой эолийской земли-матери, с которой ничто не могло сравниться, и снова клялся вернуться сюда насовсем.

Винченцо ему не верил. Он знал, что уже через несколько дней дядины восторги сменят направление и Салина уступит место Германии, которой Джованни, пусть и без особой любви, восхищался не меньше.

Белый ангел на надгробии Джульетты успел потемнеть под соленым ветром. Винченцо накрыло волной отчаяния и горечи. Впервые после возвращения он решился прийти сюда. Джованни толкнул племянника в бок:

– Что думаешь делать?

– Без понятия.

– Они были у меня.

– Кто, фараоны?

– Пообещали, что вышлют тебя из страны, если найдут. Пока ты не в Германии, ты их не интересуешь. Так что советую до поры оставаться здесь.

– Я и не хочу возвращаться.

– И что ты собираешься делать здесь?

Винченцо пожал плечами. Он и в самом деле не имел ни малейшего понятия.

– Ты хотел проектировать автомобили, помнишь?

Винченцо посмотрел на дядю:

– Забудь, Джованни. Со мной все кончено.

– Чушь. Ты слишком молод. Просто брось забивать голову разной чушью и займись наконец своей жизнью.

Чего-чего, а подобных поучений Винченцо никогда не терпел, поэтому он указал Джованни, что если бы родители не были такими идиотами, он бы сейчас учился в университете в Милане. Или в каком-нибудь Лондоне, но точно порвал бы с этим чертовым югом, с которым его ничего не связывает, но который тем не менее продолжает портить ему жизнь.

– Прекрати обвинять других, – оборвал его дядя. – Взрослый же мужчина. Или ты сам поднимешься из грязи, или так в ней и останешься. Никто не соберет за тебя твою жизнь.

– И что я должен делать? У меня ни образования, ни денег – ничего.

– Учись здесь. На Липари есть лицей.

– Но если я объявлюсь, меня арестуют.

– Брось, кому ты здесь нужен?

– А если меня призовут в армию? Неужели я должен буду умереть за этих фашистов?

– Ну и призовут… Может, хоть там тебе объяснят, что такое дисциплина.

– Вот слова достойного гражданина. А кто в свое время закосил от армии?

– Я, по крайней мере, работал.

– Да где я буду работать в этой дыре? Потому все и сбежали отсюда, что здесь нет работы. Я в тупике, в полной жопе, неужели ты этого не видишь, дядя?

– В какой такой жопе, что ты несешь? Ты здоров, голова у тебя на месте… даже женщина есть.

Винченцо посмотрел дяде в глаза, пытаясь разгадать, что стоит за этими словами.

– Я почти не знаю ее.

– Ты хочешь на ней жениться?

– Возможно.

Джованни испытующе смотрел на племянника.

– Тогда заделай ей ребенка как можно скорее. Иначе она уйдет.

Винченцо скептически поднял брови.

– Ты своей заделал, все равно ушла.

Джованни пожал плечами – женщины, что тут скажешь.

Он обнял племянника за плечи, и они двинулись назад, к своим женщинам.

Когда далеко заполночь Таня уснула, Винченцо вылез из постели, выскользнул за дверь и отправился бродить по деревенским переулкам. С моря дул прохладный ветер, где-то лаяла собака, по обочинам громоздились груды мусора. Деревня производила впечатление обезлюдевшей. Каменные дома стояли молчаливыми памятниками некогда теплившейся в них жизни.

Слова дяди задели Винченцо. «Займись наконец своей жизнью». Как будто до сих пор он не делал этого, а жизнь его можно будет счесть состоявшейся, только если это признает «общество», – что бы под этим словом ни понималось. И признание, разумеется, должно выражаться во вполне материальном эквиваленте: деньги, машины, виллы с бассейнами – назло завистливым соседям.

Без всего этого он никто. Талант следует реализовать, чтобы жить лучше, – мать постоянно это повторяла. И Винченцо никак не мог избавиться от чувства, что он живет ради того, чтобы оправдать ее ожидания. Даже ее смерть не освободила его от этого, напротив. Завершив череду несчастий, выпавших на долю Джульетты, ее смерть требовала оправдания. Но какого? Чем мог Винченцо ответить? Ведь даже детская его мечта стать инженером и превзойти отца на поприще автомобилестроения опротивела ему после знакомства с другим, ненавистным отцом. После той рождественской ночи эта дорога для него закрыта, даже если у него имеется талант.

Да и что такое в этом мире профессиональная состоятельность? Вот взять господина Гримма и его Вильгельма Мейстера – чего стоят все их буржуазные идеалы, если они так легко разбиваются о реальную жизнь? Винчецо не видел себя ни в одной из известных ему профессий, уже сама идея начинать каждый день с прибытия в контору и завершать его возвращением на загородную виллу с бассейном казалась ему лицемерием и ложью.

И если настоящая жизнь в такой лжи невозможна, Винченцо оставалось единственное, радикальное, решение: не принимать никаких решений вовсе. Просто уйти, выскользнуть из-под пресса, которому он ничего не мог противопоставить, кроме смутных предчувствий и неоформленных желаний. Его планы, сколь бы туманны они ни были, совершенно не согласовывались с требованиями, что общество предъявляло к мужчинам его возраста, – уж в этом Винченцо не сомневался.

Ему не раз приходила в голову мысль свести счеты с жизнью. Он вполне мог представить себе, что идет на «акцию» исключительно с целью самоликвидации. Но почему же он так мало ценил себя и свою жизнь, в то время как прочие видели в нем особенного, едва ли не гения?

Людям свойственно восхищаться тем, чего они лишены, – знаниями, удачливостью, талантом. Но что есть талант? Он дается человеку с рождения, как голубые или карие глаза. Это не достижение, которым можно гордиться. И потому талант ничего не стоит. «Человек имеет право гордиться только тем, чего достиг сам», – думал Винченцо.

Не меньшее отторжение вызывала у него идея, что жизнь есть дар, а потому ее надо ценить такой, какая она есть. Слишком глубокая пропасть отделяла его родителей-гастарбайтеров от тех, кто не принимал Винченцо, невзирая ни на какие его таланты.

Была ли тому причиной жизнь в Германии или тайна, связанная с его происхождением, но Винченцо рано стал ощущать собственную инакость. Немецкие одноклассники были ему такими же чужими, как и итальянский отец, втайне им презираемый, как и немецкий отец – его отвергнувший.

Единственным человеком, с кем Винченцо ощущал глубокую связь, была мать. Никто не смог ее заменить, даже Таня. И после смерти матери был только один способ стать частью семьи, в которой он не чувствовал бы себя чужим, – создать собственную. И пусть его появление на свет стало результатом скоротечной встречи, глотка украденной свободы в обшарпанном гостиничном номере, он сам может утвердиться в этом мире – через собственных детей. Только это могло придать смысл всему случившемуся.

Он перелез через каменный забор и оказался в запущенном саду. Там стоял дом, полуразвалившийся, но не такой убогий, как дом его дедушки с бабушкой. Винченцо поднялся на террасу. Под ногами хрустела потрескавшаяся плитка, в лунном свете можно было разобрать ее цветочный узор.

Он толкнул дверь – по углам взметнулись летучие мыши. Пахло птичьим пометом и плесенью. Но стены были крепкие, а крыша, хоть в ней и зияли дыры, не обвалилась. Потребуется не так уж много усилий, чтобы привести все в порядок. Дом словно только и ждал, когда его комнаты заполнят детские голоса.

Винченцо не знал, чем будет заниматься на Салине, но не все ли равно, где ему, вечному изгнаннику, пустить корни. А это требовалось сделать поскорее, чтобы не потеряться окончательно. Стать наконец кем-нибудь.

На рассвете он вернулся в постель и, взбудораженный ночными фантазиями, прильнул к теплому телу Тани. Спала она, разумеется, голой. Винченцо прошептал ей на ухо признание в любви. Таня повернулась, погладила его по волосам, пробормотала что-то в ответ и снова уснула.

– Я хочу жить с тобой, Таня, – прошептал Винченцо, – хочу иметь от тебя детей. Я хочу на тебе жениться.

Она открыла глаза. Винченцо ждал.

Сонная, Таня села на кровати и включила лампу на ночном столике. Винченцо рассказал ей о заброшенном доме, который можно отремонтировать, о растрескавшейся плитке на террасе, о нерожденных детях. Таня слушала его удивленно, а потом не выдержала и перебила:

– Винченцо, я хочу уехать отсюда, поскорее.

– Но нам нельзя в Германию.

– Хорошо, но почему в таком случае нам не отправиться дальше?

– Куда это?

– Дальше, на юг. В Алжир, на Кубу, в Боливию. Там есть чем заняться. Зачем торчать в этой дыре, где и за сотню лет ничего не изменится?

– И как ты намереваешься пересечь границу без паспорта?

– Паспорт можно купить. Что я буду здесь делать?

Винченцо погладил ее обнаженное плечо:

– Я люблю тебя, Таня.

– Я тебя тоже. – Таня задумалась, взяла сигарету. – Что я буду здесь делать, Винченцо? Стряпать?

– Разумеется.

Он улыбался. Таню невозможно было представить в роли домовитой итальянской мамаши, но разве то, что так нравилось ему в ней, – свободолюбие, прямота, бескомпромиссная честность – должно стать помехой в семейной жизни?

У них все будет не так, как у родителей, они все сделают иначе. Для начала перевоспитают себя, а потом и своих детей вырастят свободными людьми. Они докажут, что можно по-другому.

Но чем дольше говорил Винченцо, тем грустнее делалась Таня. Для чего она училась? Она видела себя частью большого движения – общеевропейского, да что там, мирового. Солдатом революционной армии. А Винченцо – своим соратником. С чего же это вдруг он засомневался?

Неправда, возразил Винченцо. Он по-прежнему верит в справедливое общество с равными возможностями для всех. Вот только… Нет, ему явно не хватало слов. Винченцо замолк. Он чувствовал себя одиноким более чем когда-либо.

Но Таня расслышала в его молчании давнишнюю стыдливость и попыталась растормошить его. Он же не какой-нибудь буржуа, к чему ему вешать себе на шею дом и семью. Тем более в таком возрасте… Он непременно сделает из своей жизни нечто особенное, с его-то талантами…

– Вот только не надо про таланты, – перебил Винченцо. – И про то, как я зарыл их в землю.

Он встал, вышел из комнаты, из дома. Хлопнул дверью – оставил Таню одну.