Итальянский подросток курил, прислонившись к стене дома. Он не понимал, что кричали его немецкие сверстники, гонявшие мяч на площадке между домами. Мальчик слонялся без дела, пока мать и дядя работали в лавке. Конечно, ему тоже следовало быть там, но ведь бродить по городу и глазеть на людей куда интересней.

Он не выбирал эту страну, она была не его. Пожилая фрау с таксой на поводке подозрительно покосилась в его сторону. Он знал, что ее мужа убили на войне.

В Германии люди сторонились друг друга, никто тут не улыбался. Он тоже перестал улыбаться. Бредя по исполосованной светом фонарей ночной улице, он мечтал об оранжевом спортивном автомобиле, какие делают только в Милане. С досады пинал мусорные баки. А когда ночи становились слишком холодными для прогулок, глазел на улицу из окна немецкой квартиры.

Однажды, когда они ужинали, по телевизору шла первая в истории человечества прямая трансляция из космоса. Мелькали фантастические черно-белые кадры, слышались обрывки английских фраз. Трое американских астронавтов преодолели силу земного притяжения.

Мать отдала его в немецкую школу – бетонная коробка тут же, в Хазенбергле. В среднюю школу принимали всех подряд, даже иностранцев, ни слова не понимавших по-немецки. Так что и Винченцо должен был туда ходить.

Должен? Но для Винченцо школа никогда не была повинностью. В Милане он готовился в технический лицей. Здесь такое называлось гимназией, и о ней Винченцо мог разве что мечтать, потому что не знал немецкого языка. Он обязательно будет учиться в гимназии, пообещала мать, но потом. Всему свое время.

Винченцо посадили на галерке, рядом с Педро – мускулистым испанцем. Даже тетради выдали, но толку-то, Винченцо все равно не понимал, что говорит учитель. На уроках он рисовал танки и самолетики и только на математике включался. Язык цифр одинаков для всех, но, возвращая тетрадь с проверенной контрольной, учитель спросил, у кого Винченцо списал. В следующий раз Винченцо сел один.

На большой перемене все курили. У Винченцо денег на сигареты не было, поэтому он украл пачку в ближайшем супермаркете. Просто стянул с прилавка. Он прекрасно понимал, что делает, в морали он ориентировался не хуже, чем в математике. Но одно дело родной квартал в Милане, где, украв в магазине, ты не можешь быть уверен в том, что украл не у родственника, и совсем другое – чужая страна, где тебя держат как бы не вполне за человека. Кассирша – толстая, коротко стриженная тетка – даже погналась за ним, но куда там…

Что-что, а бегать Винченцо умел, в любой компании был самый быстрый. Он вообще не терпел над собой никакого превосходства. В Милане восхищал друзей тем, что знал длину экватора или расстояние до Луны. Там он был Винченцо – маленький принц, лучший ученик в классе, с которым каждый норовил сесть на экзамене. В Германии же – беженец и сын беженцев, жалкий гастарбайтер, макаронник.

На родине он запросто очаровывал девушек остроумием и обаянием. Здесь, лишенный языка, был для них пустым местом. Местные девчонки в упор не замечали его, разве что поглядывали иногда искоса, устав от немецких парней, задействовавших все регистры пубертата. Винченцо презирал здешние плебейские манеры, глупые шутки. Но его место было с краю, среди таких же отверженных гастарбайтеров – греков, испанцев, турок. Их языка он также не понимал, да и не слишком искал их дружбы, потому что ощущал свое превосходство над ними.

Вот чем только было ему это превосходство доказать? Лишенному языка оставались разве что кулаки, но по этой части Винченцо было особо нечем похвастать. Жилистый и сухопарый, как отец, он не отличался мощью. И главное, друзей у него не было, так что никаких шансов против своры местных парней.

И те не упускали возможности поставить его на место. Сам учитель едва ли понимал, какой подарок сделал местным острякам, когда впервые произнес его фамилию перед классом. С тех пор и пошло: «Эй, Макарони! Вали отсюда, Макарони!» – это когда он пытался прикурить у них на большой перемене. А когда Винченцо хотел угостить их сигаретами, ни один не взял. Потому что Винченцо был вор, тупой и подлый, как и все иностранцы, на которых немцы смотрели, не различая лиц.

Однажды Винченцо, к немалому удивлению Джованни, объявился на рынке.

– Дядя, а кто такие гастарбайтеры?

Винченцо и в самом деле не понимал это немецкое слово.

– Это мы, – ответил Джованни.

– Итальянцы?

– Оглядись вокруг. Все, кто здесь не немцы, и есть гастарбайтеры.

Винченцо обвел взглядом шумный торговый павильон. Иво, тщедушный водитель вилочного погрузчика, с дипломом социолога; коренастый мясник Пепе, у которого больная мать; Али Мусташ, который в обеденный перерыв мог запросто разделать для коллег рыбешку-другую. А когда после полудня все начинали расходиться, появлялись турчанки, которых никто не знал по именам, – уборщицы.

– Но я не гастарбайтер, – возразил Винченцо.

– Нет, но ты гастарбайтеркинд.

Джованни рассмеялся. Винченцо безуспешно пытался повторить длинное немецкое слово.

– Немцы любят из нескольких слов делать одно, – пояснил Джованни. – Просто цепляют одно слово к другому, и получается новое. И никаких тебе пробелов, никаких союзов и соединительных звуков – а чего пыжиться-то. Что-то навроде тоста «Гавайи», очень эффективно.

И Джованни объяснил племяннику, что буквально значит это составное слово. Ни одна из его частей не имела к Винченцо ни малейшего отношения, потому что он не желал быть ни «гостем», ни «рабочим», ни – тем более – «ребенком».

В тот день Винченцо понял, что с какого-то момента жизнь его взяла не тот курс. Германия, в которой они с матерью оказались, не имела ничего общего со «страной неограниченных возможностей» из рекламных брошюр. Работать на немцев – вот единственная возможность, которую здесь предоставляли чужаку.

– Теперь ты понимаешь, почему я хочу открыть свой магазин? – Дядя Джованни наставительно ткнул племянника пальцем в грудь: – Никогда не будь ничьим слугой.

Винченцо кивнул. Рядом громоздились штабеля ящиков с лимонами. Джованни взял один и сунул племяннику.

– Когда-нибудь мы все вернемся на юг.

– Хватит врать, дядя, никуда ты не вернешься.

Джованни так и застыл.

– Откуда тебе знать, малыш?

Винченцо пожал плечами и достал сигарету.

– И потом, то, что ты здесь говорил про немцев, полная чепуха.

– Правда? А с каких это пор ты куришь? Мать знает?

Винченцо проигнорировал вопрос.

– Что именно чепуха?

– Они не любят нас, – ответил Винченцо. – И имеют против нас кучу предубеждений.

– Вот как? Ну конечно, ты один судишь обо всем непредвзято. Да, собственно, эти твои слова и есть предубеждение, – Джованни вздохнул. – Но ты обязательно избавишься от него, когда вырастешь.

– От своих ты, я вижу, уже избавился.

– Я работаю круглые сутки, остряк. У меня нет времени на предубеждения… Ну-ка, помоги…

Джульетта имела слабое представление о том, что за мысли занимали ее сына. Щадя мать, Винченцо избегал с ней откровенничать. А сама она была слишком занята собой, чтобы приставать к нему с расспросами. Джульетта всей душой любила своего маленького принца, но сейчас она сосредоточилась на своих интересах.

И пока Винченцо после школы бесцельно бродил по окрестным кварталам, в голове его матери созревал план, на этот раз вполне определенный. Можно сказать, Джульетте выпал шанс, которым она не могла не воспользоваться.

Бывшая слесарная мастерская напротив рынка, которой со временем суждено было стать лучшим магазином деликатесов в городе, представляла собой донельзя захламленный сарай. Джульетта обнаружила ее случайно в лабиринтах замусоренного торгового квартала. В окнах, лишь наполовину прикрытых ржавыми рольставнями, были выбиты стекла, стены заросли плесенью, из труб сочилась ржавая вода, и все вокруг кишело мокрицами. Никакая сила не заставила бы Джованни переступить порог подобного помещения.

Но Джульетта сразу разглядела главное. Она вообще обладала даром прозревать в настоящем будущее. От соседей она узнала, что владелец помещения умер, и в конце концов вышла на его наследницу, некую Эрну Баумгартнер. Вдова жила отшельницей по соседству и не имела намерения сдавать мастерскую мужа в аренду. Ведь Херберт пропадал там сутками напролет – Господь да помилует его душу, – и она охотно продала бы лавочку, но это ведь память о муже. Если бы еще Господь послал им с Хербертом детей…

Джульетта слушала, не перебивая. Она пила с вдовой кофе – точнее, ту водянистую дрянь, которую в Германии выдают за кофе, – и ее терпение сотворило чудо. Возможно, она была первым человеком, кто проявил сочувствие к этой сухонькой мюнхенской старушке, жившей затворницей после смерти мужа. Или же Джульетта так хорошо ее поняла, потому что сама долгое время жила затворницей. Так или иначе, фрау Баумгартнер, – неспроста называемая в квартале не иначе как Баумгарпия, – подписала договор об аренде с незнакомым итальянцем с Центрального рынка. Правда, всего на год – кто знает, что взбредет в голову этим иностранцам? Сегодня они платят, завтра нет, а потом и вовсе могут исчезнуть.

Джульетта стерла в кровь колени и пальцы. Но ей казалось, она способна сдвинуть, вручную выкорчевать вековые деревья. Словно сила, накопленная за годы вынужденного бездействия, отчаянно рвалась наружу. Розария только диву давалась, глядя на золовку, и скребла и драила вместе с ней, как будто и не была на шестом месяце. Джованни, который с половины пятого утра и до половины третьего работал на рынке, а потом допоздна возился в будущей лавке, куда больше волновало состояние сестры, нежели беременной жены.

Никто не слышал от Джульетты и слова жалобы. В отличие от большинства гастарбайтеров, прибывших в Германию подзаработать денег и уехать домой, она возвращаться не собиралась. Она была обречена двигаться только вперед. В уединенной комнатушке, подсобке не больше уборной, она оборудовала ателье. Столик, стул и вешалка для одежды – больше ничего не поместилось. Розария одолжила ей утюг.

Джованни, которого совершенно разорила «свадьба века», не мог, как ни желал, купить сестре швейную машинку. Поэтому столик в ателье до поры пустовал. В передней комнате, будущем торговом зале, покрасили стены, установили витрину-холодильник, смонтировали полки и развесили картины, которые Джованни принес из дома, – живописные морские пейзажи и виды неаполитанской гавани.

К удивлению Джульетты, он поставил на полку статуэтку Мадонны, не на разукрашенном алтаре, как это делала его мать, а скромно, в уголке. Не в последнюю очередь ради Кончетты, которая рано или поздно объявится в лавке.

– Зачем это? – спросила Джульетта.

– Ну… она такая красивая…

– Но ты говорил, что не веришь ни во что подобное.

Джованни пожал плечами:

– Как знать.

И снова взялся за молоток. А Розария поставила рядом с Мадонной букет ромашек, которые собрала у дома.

Когда пять недель спустя все было готово, Джульетта с облегчением сняла грязный рабочий халат и тяжелые сапоги, влезла в джинсы-клеш, расшитые цветами. В комнате пахло свежей краской, лаком для полов и октябрьским дождем. Под потолком болталась лампочка без плафона. Джульетта прибавила звук в радиоприемнике, который Джованни установил за витриной. Было воскресенье, незадолго до полуночи, когда бывшую слесарную мастерскую огласила музыка, тотчас наэлектризовав все вокруг, включая Джульетту. Эти звуки были такими новыми, такими проникающими внутрь, такими чувственными, словно прибыли на Землю из другого измерения.

Джульетта подпевала, не понимая ни слова. Достаточно было, что эту музыку чувствовало тело. Босая, она раскинула руки в стороны, подскочила к брату и потащила танцевать. Но у Джованни ноги будто свинцом налились после долгого рабочего дня, он был слишком уставшим для Джими Хендрикса. Спать – единственное, чего ему сейчас хотелось.

Тогда Джульетта повернулась к невестке, которая полировала витрину, ухватила ее за руку и не отпускала, пока Розария не положила тряпку. Поначалу робея – как-никак она носила ребенка, – Розария быстро влилась в танец, уж очень заразителен был пример Джульетты.

А та кружила по залу, вертелась на месте, зажмурившись, – вылитая взбалмошная девчонка. Джованни налюбоваться не мог на нее и Розарию. Они подхватили его под руки с двух сторон и заставили забыть об усталости, а заодно возблагодарить Мадонну, пославшую ему этих самых замечательных в мире женщин, – после матери, разумеется. Если бы не они, Джованни ни за что не сотворил бы это чудо – собственные торговые апартаменты, где никто не смел ему приказывать и откуда его никто не смог бы выгнать.

Кроме Баумгарпии, как оказалось. И та не замедлила объявиться на пороге – с раскрытым зонтиком, в плаще, наброшенном поверх ночной сорочки, и с обвязанным вокруг головы платком. Бедняжка бежала под проливным дождем, посреди ночи, чтобы положить конец неслыханному безобразию.

– Что вы здесь себе позволяете… – прошипела она. – Сейчас же прекратите этот бедлам!

Джованни уже считал договор аренды подписанным. За годы жизни в Германии он успел усвоить, что с немцами шутки плохи. Они имели ужасную привычку говорить то, что действительно думают, поэтому «да» означало у них «да», а «нет» – «нет».

А Баумгарпия бушевала. Соседи давно попрекали ее тем, что сдала помещение иностранцам. Теперь не будет покоя и ночью, не говоря о чесночной вони, а там и до криминала недалеко. Поначалу она игнорировала их предупреждения, потом задумалась, ну а теперь все прояснилось окончательно.

Джованни пустил в ход весь свой шарм – без толку. Потом хозяйка обнаружила вешалку и утюг в задней комнате и сказала Джованни, что об ателье разговора не было, только о колбасной лавке. «Теневой бизнес», «обманщики», «пройдохи» – ее недовольство отыскало новое русло.

Джованни чувствовал, что больше не выдержит. И уже был готов швырнуть ключи к ногам фурии, но тут вмешалась Джульетта. Все это время она оставалась на удивление спокойной. И пока Джованни урезонивал Розарию, чья сицилианская гордость была ущемлена, сестра рассказывала Баумгарпии, как давно увлекается шитьем. Слово за слово – и вот уже она снимала с хозяйки мерки для нового зимнего пальто. А потом они все вместе сидели на прилавке и Джованни объяснял разницу между фабричным сервелатом и мортаделлой с тосканской фермы.

Собственно, фрау Эрне были безразличны преимущества итальянского мясного производства, она все повторяла, что после смерти мужа обедает исключительно в компании волнистого попугайчика и за эти годы оценила, сколь важно простое человеческое общение, которое было нормой в благословенные довоенные времена.

С полки, украшенной букетом ромашек, смотрела Мадонна.

На следующий день фрау Баумгартнер с трудом приволокла швейную машинку – громоздкое черное чудище венгерского производства, предположительно из переплавленных танков.

Так Джульетта получила первый заказ.