Неаполь – как удар в лицо. Слишком много света, солнца и уже с утра духота. Мозги кипят, как наваристый суп, изнутри давящий на череп.

На вокзале царила страшная толчея. Где-то ухал пневматический молот. Мне почудился затхлый запах водорослей и соли, но он едва ли свидетельствовал о близости моря. Похоже, неподалеку мусорные баки. Воздух так и вибрировал от голосов – резких, страстных и мелодичных. И на всем этом лежала тень нездоровой нервозности, депрессии, окутавшей край, который пребывал в затяжном кризисе.

Публика в пиццерии Bella Napoli напрочь развенчивала все представления о «веселых итальянцах», бытовавшие где-нибудь в Оберменциге или Реклингхаузене. Они и одеты были как-то небрежно, все эти люди с пластиковыми папками, прибывшие пригородными электричками. И дело было вовсе не в стиле, а в деньгах. И все говорили по телефону. Если когда-нибудь Южную Европу поразит экономическая катастрофа, выживут только мобильные операторы.

Джованни устремился вперед, я за ним. Мы пересекли на удивление современное здание вокзала и вышли на площадь, являвшую собой одну большую стройку. Обнесенные дощатыми заборами котлованы и измотанные сумасшедшим движением carabinieri в окружении palazzi – памятников иной, более утонченной эпохи.

– Cazzo! – выругался Джованни. – Hanno cambiato tutto!

Он ринулся прямо наперерез машинам, едва не угодив под колеса маленькой раздолбанной «ланчии». Впрочем, тут все плевали на правила уличного движения. Никто не считал себя обязанным предупредить другого об опасности. Если водители и сигналили, то только чтобы возвестить о своем прибытии.

Увидеть Неаполь и умереть… Вероятно, я была единственным немецким ребенком, который никогда не бывал на пляжах Римини, не бродил по римским руинам и по тосканским тратториям. Разумеется, я видела фильмы с Марчелло Мастроянни, Моникой Беллуччи и сицилийскими мафиози. Такие образы остаются с нами на всю жизнь, но они скорее заслоняют действительность.

По каким отсекам в моей голове я могла рассортировать то, что бушевало вокруг? Неаполь оказался много больше, прекрасней и уродливей, чем я себе представляла. Гигантский ведьмин котел из выхлопных газов, солнца и шума – стремительный и равнодушный, роскошный и грязный, подлинный триумф жизни над смертью.

Внезапно кто-то с силой дернул за ремень моей сумки, и я, потеряв равновесие, упала. Лежа на асфальте, я смотрела, как Джованни гонится за двумя мальчишками на «веспе», но те уже скрылись в толчее вместе с добычей. Я попробовала подняться – острая боль пронзила колено. Разорванные джинсы быстро краснели от крови. Конечно, я слышала, что такое бывает, но с другими же, не со мной.

– Porca Madonna! – запричитал вернувшийся Джованни. – Тебе больно?

Я потрогала локоть – тоже ссадина. Только сейчас до меня дошло, чего я лишилась. В сумочке были не только деньги и паспорт, но и письмо Винсента!

Меня будто раздели донага.

– Проклятье…

– Benvenuta in Italia! – Джованни криво усмехнулся и помог мне подняться. – Все окей?

– Да.

Но ничего не было окей. Мне захотелось уехать домой ближайшим поездом.

Заявиться в таком виде к отцу казалось невозможным. И дело было не в порванных джинсах, просто теперь мне было нечего ему предъявить. Без письма я просто не чувствовала за собой права на эту встречу, как бы абсурдно это ни звучало. Без него я была никто. И, как всегда, проклинала собственную наивность.

– Это была глупая затея, Джованни. Я возвращаюсь.

– Нет-нет… – запротестовал он. – Рука болит?

– Нет, все в порядке.

Я развернулась к вокзалу, но Джованни остановил меня:

– Джулия! Прошу тебя, не делай глупостей.

– В сумке было письмо!

Он пожал плечами:

– Так что с того? Ему не нужно письмо, это совершенно неважно. Что действительно важно, так это ты. И если ты сейчас убежишь, будешь раскаиваться всю жизнь.

Я покачала головой.

Джованни по-отечески взял меня под руку. И тут меня накрыла такая волна отчаяния и боли, что слезы сами собой хлынули из глаз. Джованни обнял меня, и рубашка его тут же намокла.

– С чем я теперь к нему заявлюсь? – всхлипывала я.

Его круглые глаза излучали сочувствие.

– Ты ведь у меня смелая, да?

Дорога до дома Винченцо заняла вечность. Автобус трясло по узким улочкам, мимо прокопченных выхлопными газами palazzi. Я смотрела сквозь грязное стекло, постепенно собираясь с мыслями.

За окном уличные торговцы предлагали дешевое постельное белье, и ветер, словно паруса, раздувал развешанные простыни. Стильные женщины в деловых костюмах пробирались на «веспах» через бесконечные пробки мимо испещренных траурными рамками стен – с указанием дат рождения и смерти и имени погибшего. В просвете переулка блеснула лазурная гладь моря. Это был его город.

Невольно взгляд цеплялся за каждого мужчину, чей возраст приближался к шестидесяти. Он, наверное, совсем седой, а то и вовсе лысый. Остался ли он таким же худощавым, как на старом фото, или расплылся, как тот тип на «веспе» с прижатым к уху мобильником? Как сложилась его жизнь? Счастлив ли он в браке или со злостью вспоминает прошлое? Напомню ли я ему мать, и если да, насколько приятными будут эти воспоминания? Как мне называть его, на каком языке с ним говорить?..

– Он вообще когда-нибудь спрашивал про меня?

Джованни чувствовал мою нервозность.

– Он любит тебя. Ты была его семьей.

– Почему же он меня бросил?

Джованни лишь многозначительно шевельнул бровями.

Многоквартирный дом Винченцо стоял в темной узкой улочке неподалеку от гавани. Дом был старый и, похоже, лучшие времена пережил еще в позапрошлом веке. Некогда роскошный фасад потемнел от копоти и грязи, охряная краска облупилась. Над дверью нависал разноцветный клубок спутанных проводов.

Джованни нажал на кнопку звонка рядом с табличкой, на которой от руки было написано: «Чифарелли». Не Маркони. Мы переглянулись.

– Чифарелли? Разве не так звали твоего богатого дядю из Палермо?

– Ну… не то чтобы дядю, дальнего родственника.

– Фамилия той девушки, которая на свадьбе…

– Pronto? – спросил голос в динамике, женский, хрипловато-чувственный.

Я представила себе постаревшую Брижит Бардо.

– Pronto, Carmela? Sono io, Giovanni!

– Giovanni? Ma che fai qui?

– Vincenzo c’è?

В домофоне зажужжало.

– Кто это? – спросила я.

Джованни пожал плечами и толкнул тяжелую дверь.

В подъезде пахло сыростью и плесенью. Но дом вдруг предстал во всем величии своего поблекшего благородства. Сквозь мутные оконные стекла пробивался золотистый свет. Мы поднялись по витой лестнице с коваными перилами, местами подпорченными временем или местными вандалами, но все еще прекрасными. У меня слегка кружилась голова, сказывались усталость и голод.

– Послушай, – Джованни обернулся ко мне с заговорщицким видом, – скажем его жене, что ты моя подруга, ладно?

– Зачем?

– Не будем нагнетать обстановку, ситуация и без того щекотливая.

Я остановилась:

– Нет, Джованни.

Даже ради него я не стану лгать, Джованни должен усвоить это раз и навсегда. Да и кто меня подбил на эту авантюру?

Я двинулась дальше по лестнице, Джованни растерянно остался внизу, осознавая, что уговаривать меня бесполезно. Сердце трепыхалось уже где-то в горле, но я была настроена пройти этот путь до конца.

Уже на самом верху Джованни догнал меня и, задыхаясь, схватил за плечо. Я оглянулась. По-моему, его тоже подташнивало от страха. Тяжелая зеленая дверь была приоткрыта. Я поправила прическу – точнее, то, что оставалось от нее после ночи в поезде. Джованни постучал, и дверь распахнулась.

Женщине было около пятидесяти, возможно, под шестьдесят, – поблекшая красавица с насмешливыми складками в уголках полных губ. Зеленый шелковый халат смотрелся одновременно изысканно и буднично. Темные волосы отливали рыжиной, зеленые глаза так и искрились чувственностью. Ногти покрыты свежим лаком. Женщина пахла «Шанелью» и ментолом.

– Giovanni, che fai qui? – повторила она, покосившись в мою сторону.

– Bella come sempre.

Джованни обнял и поцеловал ее. Женщина рассмеялась, высвободилась и посмотрела на меня:

– Buongiorno.

Это прозвучало как вопрос.

– Buongiorno, – ответила я.

Джованни объяснил, что я немка и не говорю по-итальянски. Потом несколько неловко представил нас друг другу:

– Джулия… Кармела.

Она с улыбкой протянула мне руку. Прекрасная островитянка, очаровавшая молодого Винченцо, женщина его жизни, до моей матери. И после тоже.

– Vincenzo c’è? – снова спросил Джованни.

– Нет.

Она уже поняла, что мы явились не просто так, пригласила нас войти и осторожно притворила дверь.

Светлая, современная квартира контрастировала с давно запущенным подъездом. Дизайнерскую мебель дополняли барочные аксессуары – пожалуй, несколько затейливые на немецкий вкус, но идеально подходившие стилю хозяйки. С потолка свисала хрустальная люстра, стены украшали пышные цветочные натюрморты в стиле барокко, диван – разноцветный плед и подушки с золотыми кистями и причудливыми орнаментами.

За панорамным окном открывался вид на террасу. Джованни и Кармела о чем-то заговорили. Я не поняла ни слова, кроме того, что речь шла обо мне. Кармела повернулась ко мне, ее глаза округлились не то в ужасе, не то в удивлении. Я почувствовала себя преступницей, застигнутой с поличным.

– La figlia di Vincenzo? – шепотом спросила женщина.

Он кивнул, и тут она рассмеялась. Я покосилась на Джованни: он тоже не понимал, что происходит.

– Scusate, – извинилась женщина и, как будто пристыженно, что-то шепнула Винченцо на ухо. Теперь и он рассмеялся.

– Она подумала, что ты любовница Винченцо, – сообщил мне Джованни.

– Sorry, – еще раз извинилась Кармела. – I am sorry…

Джованни спросил, где сейчас Винченцо. Кармела разразилась возмущенной тирадой и достала мобильник.

– I will call him!

Джованни вполголоса перевел мне ее монолог. Оказалось, после нашего звонка из Мюнхена Винченцо и Кармела поссорились. Он уверял ее, что молодой женский голос в трубке не принадлежит его любовнице, но она не желала слушать. В результате Винченцо сбежал. И она не знает, где он сейчас. Судя по будничной интонации Джованни, подобные размолвки были у супругов делом обычным.

Между тем Кармела все говорила в трубку. Я пыталась понять, что именно, но разобрала только имя Джованни и ragazza – девушка, а также что, по всей видимости, она беседует с голосовой почтой.

Я огляделась. Семейные фотографии на полках в шкафу первыми бросились мне в глаза в этой комнате.

Семья, которой у меня не было. Я увидела постаревшего Винченцо, и это повергло меня в состояние легкого шока. На фотографиях, которые я видела прежде, Винченцо был моложе меня нынешней. А на этих был мой отец. Лицо с заостренными чертами, беспокойный взгляд, темные кудри – все осталось. Вот только худощавость исчезла – очевидно, сыграли роль кулинарные способности сицилийской жены.

И выглядел он куда увереннее. Обаяние молодого парня сменилось уверенностью зрелого человека, глядящего в лицо передрягам. На одной фотографии Винченцо обнимал детей, сына и дочь. На других они с Кармелой были на пляже – судя по всему, где-то в конце восьмидесятых. Кармела в бикини лежит под зонтиком, дети, словно мукой, обсыпанные песком, играют с раковинами.

Она была ослепительно красива.

На другом снимке, сделанном на пару десятков лет позже, семья стояла у входа в университет. У сына в руках диплом, Винченцо, уже седой, растроганно смотрит в камеру. Юноша был его копией, и это почти невероятное сходство почему-то напугало меня.

На следующей фотографии его дочь сидела в этой самой гостиной, с младенцем на руках, рядом – улыбающиеся Винченцо и Кармела. Моя единокровная младшая сестра уже сама мать. Я вглядывалась в ее лицо, пытаясь найти сходство с собой или с Винченцо, но девушка походила на мать. Отца ребенка на снимке не было.

Наконец Кармела дала отбой и отложила телефон.

– Bevete qualcosa? Drink something?

Я покачала головой, все еще под впечатлением от семейных фотографий. Остановленные мгновенья, заключенные в рамки чувства, которые мне были неведомы. Думал ли он обо мне хотя бы изредка? О моей маме, другой, несостоявшейся семье? Что, если у него была вторая жизнь, которая ускользнула от объективов камер, шаг за шагом запечатлевших первую? И оставшаяся тайной, что вовсе не отменяет ее важности.

– Vincenzo will come. Don’t worry.

Но я ей не поверила и ждать не хотела. Ее взгляд был непроницаем, так что не понять, друг она мне или враг.

Кармела вышла на кухню, чтобы принести Джованни воды.

– Но почему он сбежал? – вопросил Джованни. – Почему не объясниться с женой по-человечески? Знаешь, я тебе кое-что скажу. Vincenzo è schizofrenico. Две личности. Когда он вернулся из Германии, то будто захлопнул крышку, забыл прошлое. Точно его никогда и не было.

Интересно, счастлив ли он? – подумала я. Джованни показал на белый стеллаж, где на верхней полке выстроились в ряд золотые и серебряные кубки. Ниже – модели машин, дипломы в рамках и фотографии мужчины в белом комбинезоне гонщика с мокрыми от пота волосами и шлемом в руке рядом со спортивным автомобилем. Я подошла к полкам.

– Твой отец был известной личностью, – восхищенно заметил Джованни.

Я возмутилась. Не знаю, кому он там был известен, только не мне. Для меня этот человек по-прежнему фантом. Да и «был» тоже разозлило меня. Дипломы и вправду оказались датированы восьмидесятыми – девяностыми годами, а мужчине на фотографии было за тридцать, мой ровесник. Но взгляд, такой живой и сосредоточенный, был словно обращен в будущее.

– Великий пилот, – продолжал Джованни. – Вот, смотри… здесь он победитель чемпионата Европы, на «альфа-ромео».

Винченцо на пьедестале, на верхней его ступеньке, с огромным кубком, который сейчас пылится по соседству с фото. Я потрясенно молчала. Мой отец явно не лишен талантов, но как бывший террорист оказался победителем европейских автогонок? И как талантливый мальчик вообще угодил к террористам, как потом стал чемпионом?

Я вгляделась в зернистый черно-белый снимок – ни малейшего сходства с тонкими чертами мальчика из альбома Джованни. Разве что взгляд остался прежним, этот хитроватый прищур: «я не тот, кого вы видите на снимке, я другой…»

Меньше всего он ассоциировался у меня с нынешними гонщиками – безликими белозубыми парнями с глянцевых обложек. Он был из той же породы, что Пол Ньюман или Стив Маккуин. Лихач с бакенбардами, горючим вместо крови и новой красоткой каждое утро. Белый комбинезон с круглым вырезом, рекламные логотипы, на рукавах нашивки клуба. На снимках он был среди механиков и товарищей по команде, среди болельщиков на трибуне. Всегда среди людей и в то же время сам по себе, отстраненный. На лице его я читала не только устремленность к победе, но и какую-то мрачную обреченность, словно он осознавал, что каждая следующая гонка может стать последней. И надо отдать должное – он был чертовски сексуален.

Джованни показал еще на один кубок. «Чемпионат Европы 1986 года. Винченцо Маркони», – сообщала гравировка. Я замерла. Внутри сделалось пусто, мысли лихорадочно заметались, пытаясь собрать кусочки пазла.

Джованни, похоже, ожидал, что я запрыгаю от восторга, но я смотрела на этот трофей и чувствовала себя как никогда обманутой. В 1986 году мне было девять лет, именно в тот год я убежала из дома и направилась в Италию, имея в кармане пятьдесят марок. Меня тогда отловили на вокзале и вернули домой, а мать сказала, что папа умер. А он был живее живых, ушел от женщины, которая не сделала его счастливым. И как мне не злиться на него за это? Уж лучше бы он так и оставался неведомым. Я не могла принять реальности, не могла примириться с ней.

– Счастливый человек, – саркастически заметила я.

– No, – серьезно возразил Джованни. – Винченцо никогда не был счастлив по-настоящему.

– По этим снимкам такого не скажешь.

– Это скрытая несчастливость. Мы, итальянцы, мастера по части fare bella figura, но на самом деле вечно в депрессии… Пойдем на террасу.

Джованни обнял меня за плечи и вывел на крышу.

– Красиво, да?

Ветер с моря ласкал лицо, шелестел в кронах пальм, лимонных деревьев и бугенвиллий, что росли в терракотовых кадках. Под нами лежал город – море черепичных крыш. Поодаль на фоне лазурного моря темнели силуэты кранов и кораблей. Внизу шумела улица, стрекотала тысячами мотоциклетных моторов, звенела детскими голосами. Джованни закинул голову:

– Quant’è bella, Napoli… Какую страну разорила банда правительственных ублюдков, ’sta banda di criminali!

Появилась Кармела с белым подносом, предложила устроиться за белым столиком под белым же зонтом. Поставила на стол графин с водой и три чашки эспрессо. Она обращалась ко мне по-английски, со смущавшей меня вежливостью, которую я не понимала, как толковать.

На подносе лежала также старая книжка, «Страдания юного Вертера», на немецком. Кармела достала из нее фотографию:

– Это вы.

На снимке – молодой Винченцо в кожаной куртке и расклешенных брюках и маленькая девочка в красной гоночной машине. За их спинами вздымалась Мюнхенская телебашня. Девочка улыбалась. Я.

Джованни поинтересовался, откуда у нее это фото, но Кармела только покачала головой. Тогда я спросила, слышала ли она обо мне раньше. Кармела улыбнулась. Винченцо действительно не подпускал ее к своим тайнам, но за двадцать пять лет брака она узнала его куда лучше, чем ему, наверное, хотелось.

Я смотрела на снимок, и он оживал. Это был другой Винченцо, молодой, смеющийся, не тот настороженный чемпион с фотографий в гостиной. Зачем он оставил одну семью и завел другую? Джованни будто угадал мои мысли.

– Винченцо был человек крайностей. Или вверху, или внизу. Побежденный или победитель – середины для него не существовало… Но так было не всегда.

Джованни покосился на Кармелу. Та закурила тоненькую сигарету с ментолом. Предложила мне, я отказалась. Джованни достал фотоальбом и спросил, узнает ли Кармела его.

Нет. Она пролистала несколько страниц с непередаваемой смесью заинтересованности и отстраненности. Эти фотографии я видела впервые и даже ощутила нечто сродни уколу ревности. Джованни, заметив это, развернул альбом ко мне.

На снимке Винченцо было лет тринадцать, он стоял, привалившись к «фиату-500», сзади вывеска «Овощи и фрукты юга. Маркони». Футболка, джинсы, сандалии.

– Винченцо единственный из нас, в ком течет немецкая кровь, и он ненавидит Германию.

– Почему?