Брэйди Коллинз проснулся в своей кровати. Мать выпустила его из конуры лишь в тот день, когда у него подскочила температура и появилась веская причина не ходить в школу. Спросила, готов ли он вести себя как человек, и Брэйди сказал, что да. Позавтракали они за столом, все вместе. Отец распинался насчет «этого засранца-шерифа», который приостановил стройку в Лесу Миссии, и насчет ссуды – близился срок выплаты. Если график строительства будет сорван, их семья просто-напросто обанкротится.

– Да еще ты, Кэтлин, соришь деньгами направо и налево – какого черта?!

Пока отец негодовал по поводу этого болота, которое он принял за целый мир, Брэйди успел доесть свой завтрак, после чего завалился спать. Встал он только один раз, чтобы сходить по-маленькому; моча лилась обильно и пахла сладковатым детским аспирином. Потом Брэйди опять провалился в сон и не вышел ни к обеду, ни к ужину. Проснулся он весь в поту. Температура больше не поднималась, но от зуда в руке он лез на стенку. Брэйди посмотрел на будильник, чтобы понять, который час. С датой вроде все в порядке. Восемнадцатое декабря. Но время определенно съехало. Где это видано, чтобы один час вмещал более шестидесяти минут. Не иначе как он еще дрыхнет. Не иначе как его преследует страшный сон. Тот, в котором мать заманивает его с улицы домой и убивает на потеху Тормозу Эду. Брэйди поплелся по коридору в родительскую спальню. Отец с матерью еще не проснулись. До чего же они хорошие, когда спят. На прикроватной тумбочке отца были навалены всякие документы. На тумбочке матери – приглашения и благодарственные открытки. А среди них – нож для вскрытия конвертов. Из серебра девятьсот двадцать пятой пробы. Дорогущий. За кражу этого ножа мать уволила домработницу. Но оказалось, что нож просто затерялся. А через неделю нашелся, но старой прислуге от места все равно отказали, потому как новая была с Ближнего Востока и вкалывала больше за меньшую плату. «А куда она денется», – сказала мать по телефону кому-то из знакомых. Брэйди взял нож в руки. Посмотрел, как в серебряном лезвии отражается луна. Словно улыбающийся рот с мелкими зубками. Нож перекочевал за пояс халата. Потом Брэйди опустился на колени и взял мать за руку. Зуд прошел. А кожа стала теплой и мягкой, как материнская улыбка в те моменты, когда мать его любила. Брэйди положил ее ладонь себе на голову, представив, будто мать его гладит и нахваливает. Хороший мальчик, Брэйди. Так-то намного лучше, чем в тех кошмарах, где она его убивала, повторяя раз за разом одно и то же под смех Тормоза Эда.

– Ты паршивый щенок, Брэйди. Хоть бы кто-нибудь тебя усыпил.

Тормоз Эд вытащил из-под подушки револьвер. Вот до чего доводят страшные сны. Как они с ребятами на проезжей части перекидывались мячом и опробовали новенькие бейсбольные перчатки. Но машины разгонялись все быстрее – их преследовали олени. Его мать протянула руку, чтобы увести ребят с улицы, но стоило Тормозу Эду взять ее за руку, как откуда ни возьмись выскочили Брэйди Коллинз с Дженни Херцог и закололи ее ножом. Мамина кровь ручьем бежала по улице, а Брэйди высунул свой змеиный язык и принялся лакать, как собака из унитаза. Тут Тормоз Эд проснулся. Весь в поту. Температура больше не поднималась. Весь день он маялся, переворачивая подушку прохладной стороной, но все равно лоб горел. Зато сейчас у него только чесалась рука. Он осмотрел пять пустых патронников и почесал руку дулом револьвера. Но сколько ни чеши, зуд не проходил. А в голову лезла мысль. Единственная.

Тормоз Эд вылез из кровати и тихонько пошлепал вниз по лестнице. Вошел в кабинет, сел в шикарное кожаное кресло и приложил ухо к холодному металлу отцовского оружейного сейфа. Начал подбирать трехзначную комбинацию. Один-один-один. Один-один-два. Один-один-три. И так – всю ночь. Потому что война близко, а хорошим парням нужно ее выиграть. Когда рассвело, Тормоз Эд прервал свои изыскания на два-один-шесть и вошел в комнату, где спала мать. Одна. Тормоз Эд обрадовался, что она жива. Взял ее за руку. По пальцам его зуд перешел к ней. Мать Тормоза Эда медленно открыла глаза. Сонно посмотрела на него и улыбнулась.

– У моего Эдди что-то случилось? – спросила она.

– Ничего, мам. Мне намного лучше, – ответил он.

– Вот и хорошо, любимый мой. Оставила тебе в холодильнике кусочек торта, – сказала мать.

Погладила его по голове, закрыла глаза и снова задремала. Тормоз Эд дождался, чтобы она унеслась далеко-далеко. Потом чмокнул ее в лоб и прошептал на ухо:

– Мам, какой шифр у папиного оружейного сейфа?

Дженни Херцог стояла у кровати спящего сводного брата. Жар, из-за которого она пропустила уроки, прошел. Остался только зуд, ползущий к ножу в ее руке. Она пристально смотрела на брата. Во сне лицо у него было таким же злющим, как в тот раз, когда кто-то позвонил к ним в дверь и убежал, разбудив его мать, которая прервала любимое вечернее занятие сыночка. В лунном свете его физиономия казалась болезненно-бледной. Угри поблескивали, как звезды в небе. Она подумала: кровь была бы ему к лицу. Можно пустить ему кровь и ею же нарумянить ему щеки, чтоб стали красными, как у проституток в фильмах, которые он обожал смотреть на компьютере. Или как у клоуна. Сжав в руке нож, она мягко вдавила острие в середину его ладони. Он заворочался, но не проснулся. Закрыв глаза, Дженни направила зуд вниз по своей руке и через нож – прямо ему в кожу. Пока зуд прогрызал себе путь в грязные руки брата, она вспоминала свой прекрасный сон. Мама еще жива. И отец еще не привел в дом эту мерзкую тетку с ее мерзким сынком. В этом сне из окна своей комнаты Дженни смотрела, как на заднем дворе мама гонялась за Кристофером. И почти поймала малька-паренька, но Кристофер оказался слишком шустрым и удрал. Мать Дженни бросилась следом по улице, но догнать не смогла. Вернулась на задний двор. По стенам, увитым плющом, забралась к Дженни в спальню. А уж какая была душистая. Прямо как «Шанель номер пять». Обнимая Дженни, мать слушала ее рассказы о школе и о занятиях танцами. А потом объяснила, что сводного брата, Скотта, убивать не надо. Потому как война близко. И чем больше солдат окажется в их армии, тем лучше. Дженни спросила, можно ли окажется прикончить Скотта хотя бы после войны. Мать сказала, что ей даже не придется этого делать. В таких случаях достаточно посмотреть на луну, глядящую тебе в глаза, и прочитать короткую молитву.

«Смой его, Боже. Смой его в потоп. Потоп».

Стоя в теплой кухне, миссис Хендерсон внимательно смотрела на часы. Мистер Хендерсон наконец-то вернулся домой. Без объяснений. Без извинений. И все же он дома. Поэтому она приготовила его любимое блюдо, в тысячный раз за последние пятьдесят лет. А он даже внимания не обратил. Ему было все равно. Миссис Хендерсон спросила мужа, не забыл ли он, какой сегодня день. Надеялась, что он вспомнит, как поднимал фату над ее прекрасным юным лицом. В первую брачную ночь ее рыжие волосы рассыпались по плечам. Она ждала, что муж вспомнит об их годовщине. Но он так и не вспомнил.

Неумело, как в первую брачную ночь, миссис Хендерсон поцеловала мистера Хендерсона, но он ее оттолкнул. А когда муж сказал, что больше не желает с ней целоваться, она не выдержала и расплакалась. Выходит, она поцеловала его в последний раз, но сама еще того не знала и не запечатлела в памяти. Она отдала мужу пятьдесят лет. Миссис Хендерсон отошла к подоконнику. Посмотрела на свое отражение в стекле. Уродина, если хуже не сказать. Невидимка, пустое место. Молодость забрал муж, осталась только эта дряблая змеиная кожа, которую он ненавидел. Сейчас миссис Хендерсон дорабатывала последние месяцы до пенсии. Вот закончится учебный год – и у нее вовсе ничего не останется. Ни школы. Ни работы. Ни мужа. Ни детей. Будет прозябать в четырех стенах. Она почесала голову. Господи, привязался же этот зуд. Что за напасть такая?

Миссис Хендерсон стояла у мужа за спиной. Ждала: может, обернется. Может, заговорит. Но он знай отправлял в рот еду как ни в чем не бывало. За столом он тихонько чавкал. Боже, что за привычка. Отвратительная. Да еще постанывал, когда блюдо ему нравилось. Разве он не помнит, что рецепт ей пришлось выпрашивать у его матери? Разве не помнит, что красивая молодая женщина с великолепными рыжими волосами не жалела сил, чтобы научиться так готовить, а он чавкает себе и чавкает, как дворовый пес. Неужели он думает, что его дружки-весельчаки смогут побаловать его хоть чем-нибудь подобным?

Обернись же. Спроси, каково мне это терпеть.

Мистер Хендерсон не оборачивался. Миссис Хендерсон думала так громко, что не понимала, как можно ее не слышать.

Мистер Хендерсон взял газету.

– Дорогой? – нежно позвала миссис Хендерсон.

– Ну что еще? – вздохнул ее муж.

Тут он обернулся, и она кухонным ножом полоснула его по горлу.